То, что мы заблудились, стало ясно не сразу, а когда с разбитой тракторами колеи уже невозможно было вернуться. Лес вплотную подступал к тому, что звалось когда-то насыпью. И лужи уходили из-под колес роскошно, с «пеной на губах», будто обвиняющие тебя в неспособности любить женщины.
- Раз уж все равно ничего не поделать, давайте хоть песни петь, - предложил я.
Полковник, сидящий за рулем уазика глянул на меня хмуро, вздохнул матом. Но отвлекаться было некогда, нас болтало из стороны в сторону, как тряпочных. Мобильник иногда оживал и другой наш друг главред районной газеты Юра с заднего сиденья уазика умудрился прислать мне несколько смс: «Может, не доводить полковника до совершенства? Он гневается».
И следом еще одно:
«Блин, Т 9. не до совершенства - до бешенства»
Но я все равно громко, с надрывом под профессора Лебединского, запел:
- «… Озеро надежды, все, как есть прими...»
Эти строчки из припева некогда известной песни нередко исполняет моя жена. Причем, делает это неожиданно, обычно в ситуации, когда, все кажется мрачнее некуда.
А потом, смеясь, добавляет:
- Вот так живешь -живешь с человеком и даже не догадываешься, что жена-то у тебя, оказывается, ё-бо-бошечка.
***
Нас стаскивало в колеи, один раз едва не свалились набок, в стекла, с задних колес через крышу, летели ошметки. Но Полковник давно за рулем. Автомобили его прогрессировали до уазика от отцовского «Москвича». Он из тех, кому можно позвонить в три часа ночи, обматерит, но непременно приедет, где бы ты ни был. И так получалось, причем отнюдь ненамеренно, что как только мы с ним куда-то едем – сразу, будто сами собой, случаются с нами волшебные приключения. Нас вытаскивали тракторами, один раз пытались КАМазом, был в этой статистике даже эвакуатор.
А начиналось все, как правило, с довольно невинной фразы:
- Да ладно. Едь, давай. Знаю я эту дорогу. Я здесь на лыжах бегал.
После с вероятностью в сто процентов мы тонули, садились на днище, рвали тросы. Обязательным условием к действу были наступающие сумерки или непроглядная темень.
- Пиши лучше про политику, - всякий раз вздыхал Полковник после таких вояжей. – Сидишь себе в кабинете, звонок сделал – три полосы наваял.
-Боюсь, таланта не хватит, - совсем без ерничанья пререкался я. – Там такое вытоптанное поле. Так что нам остаются лишь прекрасные и отзывчивые долбеня.
В этот раз дорогу вознамерился показать Юра. Он несколько лет подряд наведывался в эту деревню под названием Долговерясы. Мы совершили крюк, чтоб забрать его. А теперь он сидел сзади, вздыхал и разочарованно говорил «Да как же я так. Вот- елки-палки. Ну, правильно, я ж сюда с водителем ездил».
- А вот я вам историю расскажу, - начал было я, и мгновенно, без замаха, получил прямой удар в челюсть от ручки на панели, которая имеется только в уазиках.
Полковник ухмыльнулся.
- Смотрю, намастрячился ты по бездорожью ездить, - сказал я, когда перестали сыпаться искры из глаз.
Он покосился, но промолчал.
- Ну, правда, че вы, - старался веселиться я. – Все же классно. Мы в путешествии. И вот она – жизнь. Мы по ней едем. Другой у нас нет. Пока мы ждем каких-то значительных ее проявлений – она просто берет и проходит. Значит, надо сегодня радоваться тому, что есть, и попытаться это как-то раскрасить.
- А ты уж плоскую коньячную бутылочку из кармана уговорил, что ли? – наклонился ко мне главред.
Хотя никакой бутылочки у меня не было.
***
Преодолев еще несколько ям, мы все же каким-то чудом, выехали к деревне.
- А, вон мы куда попали, - говорил Юра. – Теперь все ясно.
Но нам-то ясно как раз ничего не было. Какое-то полуразрушенное двухэтажное здание, оказавшееся потом школой. На баскетбольной площадке репьи, как деревья. В одном из колец птицы, подчиняясь ментальности, «из говна и палок» соорудили себе дом.
А дальше – бурьян, крытые железом и шифером крыши. Однако дороги по улице все же существовали, их на квадроциклах, как пояснил Юра, наделали охотники.
Две улицы друг от друга разделял овраг. По его заросшему ветлами дну тек довольно внушительный ручей. А нам надо было на другую сторону. К единственному жителю этого пространства.
Машину оставили у здания администрации. Пустыми своими окнами оно смотрело на памятник солдату. К воину льнула, прижималась девочка. На постаменте значилось почти 200 фамилий. Типовой советский монумент производил в этих местах впечатление дикое. Все вокруг в разрухе, а он покрашен серебрянкой, ухожен и по-прежнему смотрит в фантомную светлую даль.
В пакете с продуктами, прикупленными мной для аборигена, бутылка водки пробила дыру и высунулась, словно хотела запомнить дорогу. Но мы-то знали, что вернуться ей не суждено. Спустились в мокрый овраг, преодолели мостки из двух бревен, поднялись по склону.
Шли, заглядывая в незапертые избы, а там музеи ремесел и быта: печи, раскрашенные смешными несуществующими в природе птицами, такие же нереальные сцены из жизни. А по стенам, в рамках, портреты хозяев и тех, кого любили они.
Дом Сереги стоял на противоположном конце села. Мы топали и топали. Ни дыма из труб, ни лая собак. Только солнце радостно заливало пустую улицу.
У избы единственного жителя нас встретили козы, штук пять. И два козла. Мы постучали в окно, но никто не ответил. Постучали сильнее – тот же результат. Впрочем, дверь была незакрыта. Поклонились в проеме с Юрой, чтоб не треснуться лбами, прошли через сени. Хозяин, свернувшись калачиком, дрых. На стуле, в кадке, рос цветок с нежно зелеными листьями, будто завтра весна. В шаблах, на соседней кровати, дремала кошка. Когда я протянул к ней ладонь, понюхала и боднула, завела моторчик. На печи тулился, как раненый, скрывающийся партизан, раскрытый малиновыми мехами, баян.
- Сергей Алексеич, к тебе люди приехали, а ты насупился как бык и молчишь, - сказал спящему главред.
Срегей Алексеич неспешно повернулся от стены, сел на кровати, не открывая глаз, машинально застегнул на рубахе верхнюю пуговицу и хрипло произнес:
- Я привитый.
- Во дает, - засмеялся Юра. – Не узнаешь, штоль?
Тот разлепил глаза:
- Николаич, я тебя, когда ты еще по доскам топал в сенях, по шагам узнал. Извини. Третий день негодный. Почти четыре месяца ни капли в рот. А тут прививку сделал.
- Выходи на воздух, полечим тебя, - командовал Юра.
Ну и мы вышли. Полковник, закрывшись в палисаднике от коз, а главным образом, от козлов, дразнил одного прутом. Безрогий, встав на задние ноги, запрокидывал голову. И так жутко, почти как человек, что-то орал.
Юра сел на скамейку под окном. Вынул из пакета бутылку, откупорил ее.
- Будешь? – спросил меня.
- Мне, - говорю, и воздуха хватит.
- Стопки неси, - крикнул он в темень сеней.
- Чево? – появился Серега в шерстяных носках на крыльце. - Эх, ты, сколько вас.
- Стопки, говорю, неси, - повторил Юра. – Дорогу нам потом на кладбище покажешь.
- Погоди, не ори, - как от вбитого в голову кола, сморщился Серега. Покрутился на месте:
– Я зачем же вышел-то без галош?
Опять скрылся в террасе.
- Где уж только находит? – удивлялся Юра. – Лес же кругом. А он в умат.
Сергей Алексеич опять явился без стаканчиков, но со штанами, хотя одни уже на нем были – темно-синие, с начесом. Он снял куртку, бросил ее под ноги, покрутился снова, будто чего-то искал, сел на скамейку, и стал надевать поверх панталон своих камуфляжные.
- Ты где ж наклюкался? – продолжил интервьюировать аборигена главред.
- Погоди, не ори! – недовольно, но по-доброму ворчал Серега. - В Синдрове был, у свояка. Он потом меня довез на тракторе. Жена его мне коз подоила. Возьмете молока? Я его вообще терпеть не могу.
Мы отказались. Юра сходил в дом за стаканчиками. Но вернулся с эмалированной кружкой. Нацедил.
Серега надел куртку, шапку.
- На, - протянул ему служитель пера.
Сергей Алексеич влил в себя, тыльной стороной ладони зажал рот, чтоб не полилось обратно, в глазах выступили слезы и маленькие облетевшие ветлы отразились в тех слезах.
Я портретировал козла.
- Ня снимай, - простонал Серега. - Не снимай те говорю.
- А то че? Молока не будет?
Навел камеру на него.
- Уди, - замахал руками.
Юра разъяснил, зачем нам на кладбище.
- Как же, знаю всех, - сказал хозяин села. – Провожу.
Но вскоре мы поняли, что никуда он с нами не пойдет. Его колбасило и штормило.
- Ой, - запел-застонал он и опять стал крутиться. – Ой, похож, понос у меня, - и прижав коленки друг к другу, почти гуськом, посеменил за дом, где скворечником стоял туалет, а за ним – огороженное жердями картофельное поле. А дальше – только лес в дымке – синей-пресиний.
- Ладно, отдыхай, - сказал Юра вернувшемуся Сереге.
- Простите, ребятки, - сказал тот. – Что вот уж так получилось, - прижимал одной ладонью другую к груди. - Не дойду, похож, я с вами.
Главред протянул бутылку к солнцу, словно собирался угостить и его, поглядел на просвет.
- Эт те много, - сказал. – Чекушка есть какая-нибудь?
- Погоди, не ори! Ня знаю.
Юра отлил в кружку, хряпнул, занюхал перчиком из принесенной нами банки. Оставшуюся жидкость (половину бутылки) отнес в дом.
- Пойдем, - мотнул головой, - сами все отыщем. Че мы кладбище не найдем?
- Козы бы за вами не ушли, - откуда-то простонал Сергей Алексеич.
Но козы увязались. Трусили шеренгой как будто по своим делам. Повернешься, топнешь ногой – врассыпную. И только козел, что без рогов, стоял с наглой рожей, не двигаясь, и взгляд его вопрошал: «И че?».
- А на что же он тут существует? – спросил я Юру про Серегу. – Пенсия?
- Какая пенсия, ему 57 лет. Так, сестры присылают. Они у него где-то на Урале живут. Но он и не просит. Че ему много надо, что ли? Все свое. За хлебом зимой на лыжах, в другое время - пешком. Так-то он хороший мужик, добрейший, смешной. Слова всякие старинные до сих пор использует: «усейко», «благо», «шатоломный». Мы тут приезжали как-то за грибами, мяса ему привезли, риса. Пока шарахались по лесам, плов нам такой вкусный сделал. Шабашить иногда ходит. Пока не пьет – деньги есть. Его звали переехать в то же Синдрово. Жилье давали, работу предлагали. Хрен, говорит, вам. Я вольный. Вместе со своей деревней уйду.
***
Я был в этой местности всего два раза. В свои три года, а потом, когда бабушку хоронили. Маму привезли сюда в шесть из города Тавда Свердловской области лет, и оставили прабабке Александре. Бабушке тогда было некогда с ее заполошным любвеобильным сердцем. Уже позже, когда мама вышла замуж и появились с сестрой мы, она изредка наведывалась к нам с очередным кавалером. Веселая, бойкая, разбитная. Выпьют за встречу, а у отца был баян, на котором он не умел играть, а кавалеры бабушки (все до одного) все умели и были готовы. И вот она в пляс, с частушками, с голосом звонким, отчаянным. А утром уже в дорогу. Иногда я видел, как мама беззвучно плачет, когда бабушка уезжала.
Мама же росла с прабабкой. Мужиков в доме не было – дядьки и отец остались в немецкой земле. Недавно я нашел документы о захоронении прадеда. Он покоится в концлагерной братской могиле. И странно ощущение от цифр, когда прадед погиб, он был младше меня на целых шесть лет.
***
Чем дальше мы шли, тем больше удивлял размах села. Всюду крепкие сараи, амбары, дома, на пиках скворечники. Заходи и живи.
В 80-е годы 20 века здесь обитало почти две тысячи человек. Школа, почта, две пекарни, ферм штук пять. Два раза в день из райцентра по той самой насыпи, что теперь разворочена, ходил автобус. Тогда же на кредиты немецких и японских банков за деревней стали вести из Западной Сибири на Украину газопровод для доставки голубого топлива в некоторые европейские страны. Трассу назвали Уренгой — Помары — Ужгород. Наивные селяне радовались – цивилизация. Собственно, из-за этой цивилизации село и заглохло. Асфальтовую дорогу, что стояла в планах, строить тут попросту запретили. Насыпь разбили. Хотя и через то, что от нее осталось, проезд сегодня официально закрыт, о чем сообщают по всему лесу красные таблички.
Так в двух километрах от дома Сереги потекли подземной рекой по трубам миллиарды долларов. (Пропускная способность объекта— около 30 млрд кубометров в год). А над огородом два раза в день в одно и то же время стал пролетать сторожевой вертолет. Абориген неизменно выходит помочиться ему вслед. И совсем не по причине ненависти к хозяевам народного достояния, а для восстановления какой-то своей маленькой справедливости. Как индеец условного штата Айдахо.
Перевязанные книги и подшивки журнала «Итоги» (его больше всего зимними вечерами любит читать он) оставили в бывшем магазине под прилавком. Правда, подшивки все за 2010 год. Но для Сереги ведь жизнь Москвы, да и в целом страны, не более, чем событие, творящееся, где-нибудь на Луне. Для него гораздо актуальнее сейчас укрепить окно в чулан, чтоб не сломал его медведь.
***
Кладбище так и не нашли. Лазили по разным тропам, однако они неизменно приводили нас через молодой березняк в черный перед зимой лес. И досада на себя крепко жгла сердце. И отчаянье чертова парадокса сжимало глотку: предки становятся интересны, когда ни за что на свете ты не сможешь с ними поговорить.
Той же дорогой выбрались на шоссе, отвезли Юру. В город прибыли уже при фонарях. Зашли в магазин, купили бутылку водки ноль семь. У кассы кривлялась-понтовалась толпа юных россиян, в черных масках, в черных капюшонах. Мотня до колен, голые щиколотки. Первая мысль, всплывшая сама собой: чужие. Просто в обличье человека.
***
А ночью снилось, что иду по бесконечному полю, где утром лег первый снег. Зачерпываю его, умываю лицо, и, не переставая почему-то плакать, ору неизвестно кому: "Простите, простите, простите меня!"
Очнулся, жена гладит по щеке и шепчет:
- Все, все, все.
Прижимает лицо мое к своей ключице и тихо, в макушку, поет:
- Озеро надежды, все как есть прими. Пусть никто не понял, ты меня пойми…
Тут же явился кот, бессовестно прошелся по нам, затрещал, и стал намекать, что раз уж не спим, можно же как-то и до кухни дойти. Проявить же можно как-нибудь хоть какую-то человечность.