По произведениям Валентина Саввича Пикуля.
Армия двигалась возле прусской деревни Горсс-Егерсдорф узкими заболоченными гатями. В лесу было влажно, пушки застревали в буреломах, сырел в картузах порох. Наконец, войска вышли на узкую равнину, топкую и неровную, поросшую ольхой и ежевикой.
Посмотрев на карту, Апраксин присвистнул:
-Матушки мои, да мы тут в ловушке. Здесь – лес, а подале – Прегель течёт… Так негоже! Господа офицерство, встаём на привал, а утром тронемся к Алленбургу с опасением…
В только что разбитый для него шатёр впихнули страшного человека: был он бос, лицо в лесной паутине, прусский мундир рван, в репьях и тине, пахло от него табаком и сырыми грибами. Человек рыдал:
-Русские… боженька милостивый, не чаял уж своих повидать. Нешто же родные мои? Сколь лет прошло, как запродали меня в гвардию потсдамскую, с тех пор прусскую муку терпел…
Это был перебежчик. Ему дали вина. Он пил и плакал, дёргаясь плечами. Потом прояснел и заговорил твёрдо:
-Армия фон Левальда стоит в ружьё за лесом. Сорок конных эскадронов Шорлемера да восемь полков гренадёрских ударят поутру – костей не соберёте! Коли не верите – хучь пытайте. Любую муку ради Отечества стерплю, а от своего не отступлюсь.
Фермор схватил перебежчика за прусскую косицу, стал топтать кованными ботфортами:
-Я таких знаю: их в Потсдаме нарочито готовят, дабы в сумление противников Фридриха приводить.
-Погоди мужика трепать,-
придержал его Апраксин:
-А может, он патриот славный и верить ему надобно?
Но патриоту в ошмётках прусского мундира не поверили: штаб Апраксина счёл, что Левальд умышленно вводит в заблуждение русских, дабы они, напрасно боя здесь выжидая, истомили бы армию в пределах сих, кои лишены фуража и корма.
В неудобной долине, стиснутой Гросс-Егерсдорфским и Норкиттенским лесами, русская армия (в бестолочи кривых и путаных тропинок) стала проделывать чудовищный манёвр, широко раскидывая хвосты обозов и артиллерийских парков. В вагенбурге была костоломная давка: передние колёса одной фуры цеплялись за задние колёса другой повозки. Во мраке ночи, как дятлы, неустанно стучали топоры: сапёры наводили мост через Прегель.
Проведя всю ночь под ружьём, войска ещё продолжали разворот своих флангов, когда вдруг кто-то крикнул:
-Братцы! Гляди-кось… Кудыть его занесло?
Армия приумолкла. На опушку леса, пронизанную лёгким туманом, выехал молоденький прусский трубач. Да столь смело выехал, будто русские ему нипочём! Солнце уже всходило, и все видели, как ярко горят петушиные одежды трубача. Вот он приосанился в седле. Неторопливо продул мундштук. И приставил горн к губам…
До русского лагеря донёсся боевой призыв меди:
-Тра-та-рра-ррра-а!
И сразу – без вскрика! – рванулись пруссаки из леса со штыками наперевес. Быстро и напористо они разом опрокинули два полка – Нарвский и 2-й Гренадёрский.
Удар пришёлся на дивизию генерал-аншефа Степана Абрамовича Лопухина. Пруссаки уже ворвались в обозный вагенбург. Лопухин обнажил шпагу и, вскочив на телегу, дрался люто и яростно, пока его не свалили три прусские пули.
Кто-то из солдат схватил генерал-аншефа за ноги, потащил старика прочь из плена – подальше от позора. Седая голова генерала билась об кочки болота.
-Честь,-
хрипел старый Лопухин:
-Честь спасайте…
На губах генерал-аншефа лопались кровавые пузыри.
Так бесславно и гибло началось первое сражение русских в этой великой войне с Фридрихом.
Официанты ещё не успели расставить посуду для завтрака фельдмаршала, когда загремели пушки, и в шатёр Апраксина ворвался бригадир Матвей Толстой.
-Жрать, што ли, нужда пришла?-
заорал он:
-Пруссаки уже Егерсдорф прошли… конница ихняя прёт через поле!
Апраксин верхом вымахал на холм, где стояла батарея Степана Тютчева. Здесь он встретил Фермора. Всё было так: пруссаки заняли гросс-егерсдорфское поле и уже колотили русских столь крепко, что летели прочь куда голова, а куда шапка! Апраксин тут стал плакать, приговаривая:
-Солдатиков моих ай, ай! – как убивают. Господи, помоги мне грешному.
И спросил у Фермора:
-Делать-то мне что?
Фермор сухо ответил:
-Маршировать!
К ним подошёл майор Тютчев – бледный, злой, опасный:
-Ваше превосходительство, уйдите сейчас подалее. Бугор сей – батарейный, а я залфировать ядрами учиняю…
Апраксин вернулся в свой шатёр, который уже рвали шальные пули. Обхватив голову руками он плюхнулся на походный стул. Ржали испуганный кони, неслась отборная брань, трещали телеги. Под флагом ставки сейчас копилась вся наёмная нечисть: Мантейфели, Манштейны, Кейты, Вартенберги, Бюлловы и Геринги; здесь же крутился и барон Карл Иероним Мюнхгаузен – тот самый известный враль, который сочинял небылицы. И только канонада перебивала немецкую речь.
Но пока Апраксин бездействовал, войска его, кровоточа под пулями и ядрами, продолжали манёвр, разворачиваясь для боя. Мордуя лошадей, вытаскивая из грязи пушки, артиллерия силилась выбиться из путаницы обозов, чтобы занять позицию.
Ганс фон Левальд – строго по плану – бросил войска вперёд.
-Это нетрудно,-
сказал он своим генералам:
-Русские уже растоптаны нашим первым натиском. Вы только разотрите их в грязи, чтобы они сами себя не узнали!
Запели горны, затрещали барабаны, и пруссаки дружно обрушились на левый фланг. Здесь русский авангард встретил немцев «новинкой»: широко разъятые, будто пасти бегемотов, жерла секретных шуваловских гаубиц жахнули картечью.
Ражие прусские драгуны покатились из сёдел.
-Пусть сомкнут ряды и повторят!-
велел Левальд.
-Пали!-
отозвались русские, и снова заплясали лошади, лягая копытами раненых, волоча в стременах убитых…
Пруссаки откатились под защиту сосен Норкиттенского леса. Батарея майора Тютчева, вся в огне, уже наполовину выбитая, стояла насмерть… Тут прискакал гонец с приказом:
-Пушкам майора Тютчева отходить… с отрядом Фермора!
-Тому не бывать,-
отвечал Тютчев. И не ушёл.
Жаром обдало затылок майору: это сзади дохнула загнанная лошадь. А на лошади – сам генерал Фермор.
-Мерзавец!-
наступал он конём на майора:
-Сейчас же на передки и следом за мной… Оставить этот бугор!
Тютчев поднял лицо, искажённое в бесстрашии:
-Прошу передать фельдмаршалу, что исполнять приказа не стану. Утащи я отсель пушки свои – фланг обнажится… Пали, ребята, я в ответе!
Майор Тютчев нарушил присягу, но поступил по совести: сейчас только его батарея (единственная) сдерживала натиск прусской лавины. А ведь по «Регламенту воинскому» следовало Тютчева после боя расстрелять перед строем другим в назидание.
-Пали!-
кричал Тютчев, весь в дыму и грохоте:
-Ежели меня убьют чужие, тогда и свои не расстреляют!
А в центре русского лагеря, насквозь пронизанного пулями, ещё продолжалась бестолочь:
-Обозы, обозы вертай за ручей…
-Куда прёшь, безлошадный?
-Конницу пропустите, конницу!
20 тысяч рекрутов, ещё не обстрелянных, и 15 тысяч человек больных – эти 35 тысяч, не принимавшие участие в бое, висели сейчас камнями на шее ветеранов. И надо всем этим хаосом телег, задранных оглобель и пушек верблюды гордо несли свои головы, рассыпая в сумятицу битвы презрительные плевки.
Убит ещё один генерал – Иван Зыбин (из лужских дворян). Пал замертво храбрый бригадир Василий Капнист (остался после него сиротой в колыбели сын – будущий поэт России).
Израненные русские войска – с воплями и матерщиной – отступили под натиском… Отступили!
-Через полчаса я буду пировать в шатре Апраксина,-
сказал фон Левальд:
-Принц Голштинский, слава – на кончике вашей шпаги… Вбейте же клин в русское палено и разбросайте щепки по полю!
Принц вскочил на коня и налетел своей конницей на русские ряды «с такой фурией (заявляет очевидец), что и описать невозможно». Принц Голштинский смял казаков и гусар, но… напоролся на 2-й Московский полк. Москвичи ему так поддали, что «с фурией» (которую трудно описать) принц полетел обратно.
Фон Левальд увидел его у себя, всего забрызганного кровью.
-Они разбиты!-
очумело орал принц, ещё весь в горячке боя:
-Они разбиты, но почему-то не хотят сложить оружие!
-Я их понимаю,-
отвечал Левальд:
-Они не хотят сдаваться потому только, что бежать им некуда; ручей Ауксин брода не имеет. Зато мы выкупаем их сразу в Прегеле!
В шатёр к Апраксину, опираясь на саблю, вошёл раненый бригадир Племянников:
-Генерал-фельдмаршал! Прикажи выступить резерву и помереть. И мы – помрём. Вторая дивизия повыбита. Стрелять чем не стало!
Апраксин испуганно огляделся.
-Чего стоите?-
накинулся он вдруг на официантов:
-Собирай посуду, вяжи ковры… Да, хрусталь-то, рази же так кладут? Ты его салфеткой оберни, а затем укладывай!
Племянников пустил всех по матери и, припадая на раненую ногу, снова пошёл туда, где отбивались его солдаты. Кто-то схватил его в обнимку. Поцеловал в губы – губами кислыми от пороха. Это был его друг и собутыльник Матвей Толстой.
-Чего ты, Матяша?-
спросил Племянников опечаленно.
-А так, брат… просто так… прощаюсь!
Племянников обнял Толстого:
-Пошли, Матяша. Помрём с тобой как следовает. Не посуду, а честь спасать надобно…
Издали, через оптику трубы, Левальд видел первую шеренгу русских полков. Она сплошь стояла на коленях, чтобы не мешать вести огонь второй линии. Третья держала ружья на плечах стрелков второй линии. Убитые в первой шеренге с колен ничком падали лицами в землю, на их место тут же (без промедления!) опускался на колени другой из второй линии. Из третьей же солдат замещал того, кто стал ближе к смерти – уже в первой.
Порох кончался. Где-то уже резались на багинетах, бились лопатами и обозными оглоблями… Отступать русским действительно было некуда: за ними шумел топкий полноводный Прегель – великая славянская река! Русский «медведь», которого так боялся Фридрих, теперь встал на дыбы, затравленно щёлкая зубами.
-Осталось пронзить его сердце,-
Сказал фон Левальд.
Завтрак в шатре Апраксина откладывался, и генерал-губернатор Восточной Пруссии развернул на коленях салфетку, приказав подать себе курочку:
-Можете посылать гонца в Берлин. Обрадуйте короля нашей полной победой!
-Казаки! Атака казаков!-
раздалось рядом.
-О, это очень интересно… Казаков я посмотрю,-
Фон Левальд, аккуратно завернул курочку в салфетку, взял в руки подзорную трубу и, по-старчески держась за поясницу, вышел на лужайку. Отсюда ему хорошо было видно, как пластаясь по земле, с воем летела казачья лава. Резануло глаза пестротой халатов, необычными ковровыми красками – это ярким пятном мелькнула калмыцкая вольница. Солнце вдруг померкло на мгновение, и лёгкая, как дымка, туча быстро прочертила небеса.
-Что это такое?-
удивился фон Левальд.
Воздух наполнился жужжащим пением. Потом застучало вокруг, будто палкой провели по частоколу, и адъютант выдернул из сосны длинную калмыцкую стрелу… Левальд обозлился:
-Шорлемер, накажите этих дикарей палашами!
Навстречу казакам, тяжело взрывая копытами землю, рванулись прусские кирасиры в латах. Железным косяком они врубились в румяное зарево битвы, из дыма блестели – чётко и ярко –их длинные палаши.
-Посылайте гонца в Берлин!-
напомнил Левальд, возвращаясь на травку к своей курице:
-Исход сражения мне ясен: нет такой силы, чтобы выдержала атаку нашей прекрасной кавалерии…
Казачья лава, настигаемая врагом, панически отхлынула обратно. Вытянулись в полёте остромордые степные кони, раздувая ноздри. Никто не догадался в ставке Левальда что это совсем не бегство казаков, - нет, это был рискованный манёвр.
-Победа!-
кричали немцы:
-Хох… хох… хох!
Русская инфантерия расступилась перед казаками. Она словно открыла широкие ворота, в которые тут же и проскочила казачья лавина. Теперь эти «ворота» надо было спешно захлопнуть, чтобы следом за казаками не ворвались враги в центр лагеря. Пехота открыла неистовый огонь, но «ворота» затворить не успела… Не успела и не смогла!
Добротная прусская кавалерия, сияя латами, поэскадронно в наилучшем порядке текла как некая быстрая река прямо в глубь русского каре. Фронт был прорван. Кирасиры рубили подряд всех, кто попадался им под руку. Замах палаша, возглас:
-Хох!
Вдребезги разлетается череп от темени до затылка. Но тут подкатила русская артиллерия, и…
…Фон Левальд вцепился зубами в нежное мясо курицы. К нему подбежал адъютант, которого шатало, будто пьяного:
-Задержите гонца в Берлин. Умоляю вас: задержите. Там что-то случилось. Там русская артиллерия!
Фон Левальд, отложив курицу, снова поспешил на лужайку. Увы, он уже ничего не видел. От множества пудов сгоревшего в бою пороха дым сгустился над гросс-егерсдорфским полем – в тучу! Дышать становилось невозможно. Лица людей посерели, словно их обсыпали золой. Из гущи боя слышалось только рычание, будто там, в этом облаке дыма, грызлись невидимые страшные звери (это палили шуваловские гаубицы!). Треск стоял от частой мушкетной и карабинной пальбы.
-Я ничего не вижу! Кто мне объяснит, что там случилось?-
В нетерпении топал ботфортами Левальд.
А случилось вот что. Атака казаков была обманной, они нарочно завели кирасиров прямо под русскую картечь. Гаубицы шарахнули столь удачно, что целый прусский эскадрон (как раз средний в колонне) тут же полёг костьми. Теперь «некая быстрая река» вдруг оказалась разорвана в своём бурном неустрашимом течении. Кирасиры же, которые «уже влетели в наш фрунт, попали как мышь в западню, и вынуждены были погибать наижалостнейшим образом». Блестящая по исполнению прусская атака завершилась трагически для врага: казаки вырубили всех кирасир под корень.
Над русским фронтом взлетели шапки, загремело «ура».
-Кажись, наша брать учала!-
всюду радовались русские.
И воспрянули разом. С телег вагенбурга спрыгивали раненые, подбирали ружья убитых и, хромая, поддерживая друг друга, спешили в свалку баталии. Полки дивизии убитого Лопухина (Нарвский и 2-й Гренадёрский), разбитые пруссаками ещё на рассвете, словно воскресли из мёртвых. С треском они давили напролом:
-За Лопухина… сподобь его бог!
-За Степана Абрамыча… упокойника!
-За Русь-матушку!
Апшеронцы и бутырцы, опустошив свои пороховые подсумки до дна, шли только на штык. От горящих деревень летели всполохи искр, в шести шагах ты ещё видел цель – на седьмом шагу всё черно от гари. Первая линия пруссаков попятилась, а вторая линия чётким огнём расстреляла бегущих, приняв их за наступающих русских. Мундир на Левальде , осыпанный искрами, тлел. Старец задыхался. Курица валялась в траве, затоптанная ногами. Видно, она имела судьбу не быть съеденной в этот грозный день – 19 августа 1757 года…
Вдали от гула сражения томилась под ружьём в резерве Новгородская бригада генерал-майора Петра Александровича Румянцева. Пальба и возгласы смерти едва достигали тишины леса. Старые солдаты, ветераны ещё миниховских походов на крымчака, припадали ухом к земле.
-До виктории, кажись, далеко,-
делились они с молодыми:
-Топчут шибко. Да не по-нашенски. Быдто – телега татарская…
Люди мучились. Слушая крики кукушек, считали свои дни. Багинеты, примкнутые к ружьям, блестели от росы. Было жутко и непривычно русским людям стоять в чужом неуютном лесу.
-Робяты!-
вдруг закричал Румянцев, вскочив на пень:
-Заломи шапки покрепче, чтобы в драке не потерялись, да пошли с богом… Эдак-то здесь прождём своё царство небесное!
Он не имел на то ни права, ни приказа. Он даже не знал, что происходит сейчас в разгаре битвы, которая, как кровавое пятно, растекалась на берегах Прегеля. Он знал только один завет «Регламента»: «Товарища – выручай!» Молодой и статный, будущий граф Задунайский бежал впереди солдат, прыгал ловко через завалы деревьев, продирался сквозь удушистый можжевельник:
-Быстрее, робяты, да не пужайся! Пока мы живы – нет смерти, а смерть придёт – нас уже тогда не будет!
Фон Левальд был поражён, когда из самой чащи, опутанные лесной паутиной, словно дьяволы, в молчаливой ярости, выросли свежие русские полки.
-Ландкарт!-
закричал губернатор Пруссии. Карту раскинули перед ним на барабане.
-Но лес непроходим,-
оторопел Левальд:
-Там лошади вязнут в трясине по самое брюхо… Откуда они взялись, проклятые?
Солдаты присели уже на колено. Румянцев рухнул на землю, чтобы его не задели пулей свои же ребята, и плотный залп над его головой ударил: жах! Над ставкой Левальда деревья отряхнули листву, посыпались посечённые ветки.
-Виват, Россия!-
выхватил Румянцев шпагу.
-Вива-а-ааат… уррра-а!
Склонив штыки, новгородцы с лязгом стали раскидывать прусские резервы. Напрасно Левальд пытался организовать оборону: чуть его войска зацепятся за опушку леса – их оттуда штыком; чуть укрепятся на холме – их снимает оттуда русская артиллерия.
Вот что писал рядовой участник этого сражения: «Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться полутче, но наши уже сели им на шею. Прусская храбрость обратилась в трусость… Не прошло и четверти часа, как пруссаки, словно скоты худые, безо всякого порядку и строю побежали…»
Но тут Апраксин, словно его мешком огрели, очнулся:
-Эй, эй!-
заволновался он:
-Куда прёте далее? Велите армии растаг делать. А то как бы хужей не было! Или забыли, с кем дело имеете? Армия Фридриха… с ней шутить неладно. Стой, говорю, не беги далее за немцем… Передохни!
В ставку Апраксина ворвался сияющий Пётр Панин:
-Виктория! Ей-ей, не прибавлю, если скажу, что такой славной виктории давненько уже не бывало.
Пригнувшись, в шатёр вошёл венский представитель при русской ставке барон Сент-Андре и поздравил фельдмаршала:
-Такой победы не только вы, Россия, но и вся Европа едва ли ведала за последние годы! Но удивительная нация эти русские! Почему-то они всегда дают противнику вначале как следует поколотить себя. А потом, уже побитые, они – словно их обрызнули живою водой! – намертво убивают врага…
Губа Апраксина неряшливо отвисла:
-У нас издревле вся система такая,-
похвастал он:
-За одного битого двух небитых дают. Но… ой ли? Боюсь и думать о виктории нашей! Осторожность нужна, а не строптивость молодецкая. Не нам! Не нам, сирым да убогим россиянам, тягаться с могучим Фридрихом…
И вдруг в его дряблом мозгу сверкнула мысль: «Господи, да что же наделали? Кого побили! Ведь в Ораниенбауме великий князь теперь сожрёт меня, когда узнает о сей виктории… А сама Екатерина? Ведь я – погиб!»
-Уходить надоть,-
заволновался Апраксин:
-Это место треклятое: сыро и дух худой, опасный. Ой-ой, быть беде, чую…
Прусская армия была разгромлена полностью. Победители покрыли поле побоища кострами, варили кашу с салом, искали во тьме раненых; мёртвых укладывали ровными рядами – для перечёта. Повсюду – через усталые жерла – додымливали остатками былой ярости брошенные канонирами пушки.
Румянцев, в одной нижней сорочке, босой и радостный, катил через лагерь бочку с вином. Остановившись, треснул пяткой в днище:
-Подходи с кружкой те, кому жить долго осталось!
Между кострами бродил шатучий от хмеля майор Степан Тютчев:
-Что же это будет, люди!-
вопрошал изумлённо:
-Чужие меня не убили, так теперича, выходит, свои будут расстреливать?
Румянцев с бокалом ввалился к Апраксину:
-Дозволь перечокаться, Степан Фёдорыч, Кёнигсберг отныне голыми руками бери. Ручку оттедова протяни – и мы в Померании! А оттоль – на Берлин! Хочу пива немецкого пробовать…
Апраксин целовал парня вывернутыми губами:
-За службу тебе спасибо, Петруша. А только с пьяна ты похвальбой мусоришь… Нешто же король Пруссии простит нам свою ретираду? Политиковать надобно. Смотри, как бы не взгрели нас!
Пожалуй, генерал-фельдмаршал был единственным в русском лагере, кто не радовался виктории. А тут ещё пришло сообщении из Петербурга, что императрица Елизавета Петровна опять больна и даже упала в обморок. После долгих раздумий Апраксин отдал приказ армии: «Отходить к границе».
Когда Фридриху доложили о победе русских под Гросс-Егерсдорфом, которая открывала России дорогу прямо на Кёнигсберг, король долго молчал. Потом (очень сосредоточенно) сказал:
-Но ведь русские не воспользовались своим успехом? А посему эту битву не считать нашим поражением!
На картинке Пётр Александрович Румянцев
Продолжение следует. http://proza.ru/2022/03/21/430