Lafcadio Hearn: The Bird and the Girl
Внезапно из самого сердца кустов магнолии донеслось журчание мелодичных нот, безумная мелодия, более дикая, чем страсть соловья, более пьянящая, чем сладость ночи, - то пересмешник звал свою подругу.
- Ах, comme c'est coquet! comme c'est doux! (1) - пробормотала девушка, стоявшая у ворот благоухающего сада, подставляя свои уста для поцелуя с простой доверчивостью ребенка.
- Не столь мило для меня, как твой голос, - пробормотал мужчина, приблизив свои губы к ее губам и глядя в пропасть, блестевшую сквозь шелк ее черных ресниц.
Маленькая креолка рассмеялась нежным довольным смехом.
- Есть ли у вас такие птицы на Западе? - спросила она.
- Лишь в клетках, - ответил он. - Но очень мало. Я видел, как платили пятьсот долларов за прекрасного певца. Хотел бы я, чтобы ты была маленькой пересмешницей!
- Почему?
- Потому что тогда я смог бы взять тебя с собой завтра.
- И продать за пятьсот дол…? (Поцелуй оборвал озорной вопрос.)
- Как не стыдно!
- Неужели ты не вспомнишь эту ночь, когда услышишь, как они поют в клетках? Бедные маленькие пленники!
- Но их нет там, куда я сейчас направляюсь. Там все дико: грубые деревянные дома и грубые люди! Никаких домашних животных, нет даже кошек!
- Тогда что бы ты делал с маленькой птичкой в таком месте? Там бы все смеялись над тобой, не так ли?
- Нет, я так не думаю. Грубые мужчины любят маленьких домашних питомцев.
- Маленьких домашних питомцев!
- Как ты, да - слишком хорошо!
- Слишком хорошо?
- Я не хотел этого говорить.
- Но ты сказал.
- Я не понимаю, что говорю, когда смотрю в твои глаза.
- Льстец!
* * *
Музыка и ароматы тех часов возвращались к нему в обрывках снов на протяжении всего долгого пути, в тревожной дремоте, прерываемой интервалами быстрого путешествия по реке и по железной дороге, грохотом погрузки под треск сосновых костров, паровой песней лодок, поющих приветствие или предупреждение, голосами помощника и рабочих, ревом железнодорожных депо, грохотом багажа в воздухе, тяжелом от маслянистого дыхания вспотевших локомотивов, вопросами проводников, объявлением станций и, наконец, тяжелой тряской западной платформы по извилистым дорогам, где почва была слегка розоватой, а вокруг росли большие желтые цветы.
Так проходили дни, недели и месяцы; и дальняя западная деревня с ее единственной яркой улицей из белого песка засверкала под летним солнцем. Время от времени приходил почтальон Соединенных Штатов в сапогах со шпорами и вооруженный до зубов, принося всегда одну маленькую атласную записку с почтовым штемпелем Нового Орлеана и с легким ароматом магнолии.
- Пахнет как женщина, - зачастую ворчал загорелый всадник, доставляя деликатное послание с шутливым блеском в своих огромных соколиных глазах - глазах, пристально осматривающих горизонт, изрезанный причудливыми очертаниями индейских могил, выискивая спирали поднимающегося дикого дыма вдалеке, сигнализирующих об опасности, и кружащихся стервятников, свидетельствующих о смерти.
Однажды он приехал без очередного письма к инженеру.
- Она забыла тебя на этой неделе, Кэп, - сказал он в ответ на вопросительный взгляд и поехал прочь через полосу лесов, наполненных ароматами древесных смол, и далее по извилистым тропинкам к равнине, где безглазые черепа бизонов блестели на солнце. Так он приходил и уходил сквозь румянец множества западных закатов, не вызывая улыбки на ожидающем лице: «Она вновь забыла тебя, Кэп».
* * *
А одной прохладной ночью (24 августа 18— г.) из пряных теней леса донесся птичий голос со странными экзотическими тонами: «Сладко, сладко, сладко!» - потом полились каскады живой серебристой мелодии! - затем долгие, плавные, страстные призывы! - глубокая, богатая рябь нежных мягких нот, как от любовного томления, вызывающего улыбку. Люди вставали и выходили под свет луны, чтобы послушать. Было в этих звуках что-то одновременно ужасное и нежно знакомое хотя бы для одного из них.
- Что это, во имя Христа? - прошептал шахтер, когда дрожащая мелодия потекла вверх по белой улице.
- Это пересмешник, - ответил другой, который жил когда-то в землях пальметто и пальм.
И пока инженер слушал, ему казалось, что до него доносятся цветочные ароматы солнечной страны; западные холмы исчезли, как тучи исчезают с небес, и перед ним вновь лежали прекрасные улицы далекого города, мерцающие мексиканским серебром южного лунного света, снова он видел снасти на мачтах, образующие линии паутины на лицах звезд, белые пароходы, спящие рядами вдоль речного изгиба, коттеджи, увитые виноградной лозой или замершие в тени бананов, и леса в их восхитительной драпировке из испанского мха.
* * *
- На этот раз у меня для тебя кое-что есть, - сказал почтальон Соединенных Штатов, приехав несколько недель спустя, и его загорелое лицо выглядело зловещим в кровавом свете заката. На этот раз он не сказал «Кэп» и не улыбался. Конверт был несколько больше обычного. Почерк был мужской. И им были написаны только эти слова:
Уважаемый: Гортензия умерла. Это произошло внезапно в ночь на 24-е. Немедленно возвращайся домой.
С—
1. Comme c'est coquet! Comme c'est doux! (фр.) - «Как красиво! Как мило!»