В те хлюпающие мартовские дни, когда в городе объявилась выставка роботов, я опять вспоминала своего отца. Как обычно он ремонтировал трактор, а я крутилась рядом. Как по утрам, посреди конца света, умудрялся находить мои носки. Как провожал по половодью в школу – сажал на спину, переносил через овраг. Раз, помню, ему нужно было в мастерскую, и мы ещё до мастерской шли вместе: он, в потрёпанной спецовке и засаленных штанах, и я, в одежде, которую полагалось беречь. Двигались мы друг за другом, гуськом. Отец молчал, потому что вообще был молчалив, а я сосредоточилась на запоминании места, откуда он только что поднимал ногу, чтобы наступать след в след. Выбрались на асфальтированную дорогу – тут-то я и поняла, что наш совместный маршрут не окончен: отец надел на плечи мой портфельчик и, продолжая идти и оборачиваясь на меня, блаженно, как ребёнок, улыбался.
В 12 лет я узнала, что он мне не родной. В 13 он умер. Высоченный и буйнорастущий, как тополь – руки, ноги, копна волос, – он оказался вдруг таким же хрупким. Вернулся из областной больницы с диагнозом и рецептом, занял дальнюю комнату. Наш деревенский дом, им построенный, планировкой как вагон: сенцы, вечно заставленные банками, кухня, зал и спальня, всё вытянуто в длину. Полежал три дня, поворочался с глухим стоном и вздрагиваньем кроватной сетки... Ему было 57.
В самой смерти, если задуматься, нет ничего такого. Никто ведь не впадает в истерику и не мечется из угла в угол, собираясь лечь спать.
Что-то такое есть в том, что нужно озвучить другим приговор врача – самому себе приговор, сам в него не можешь поверить. Что соседка прибегает и шепчется, предлагая помощь в похоронах, хотя ты ещё живой. И что девочка, которую растил как свою, оказывается чужой: отстраняется, хамит, забивается на печку и даже перед краем пропасти...
Всякий раз, когда я дохожу до этого места – ну, довожу себя, – мне становится невыносимо. Хочется распороть на руке ручеёк, прошлёпать по нему за отцом, догнать, прижаться и сквозь слёзы, с распахнутой душой - всё рассказать!
И всякий раз я спотыкаюсь о сомнение, есть ли в этом смысл. Есть ли вообще что-нибудь там? Если да, то отец, наверно, умер не совсем. Тогда рано или поздно мы всё равно встретимся – зачем спешить? Если нет, смысла вообще нет: никто меня не ждёт и никогда не услышит.
В любом случае получалось, что надо жить, а значит, заботиться о себе, выходить на работу. Временную – пока я не решила, кем хочу стать, постоянное место мне ни к чему. Оно бы втянуло меня в очередной бессмысленный и безрадостный год. Я уселась за комп помониторить предложения хедхантеров, и взгляд упал на баннер с рекламой роботов, уже выскакивавший на днях.
Выставка планировала пробыть в нашем городе два с половиной месяца и на это время искала операторов среди местных. Я позвонила, всё разузнала, договорилась о собеседовании и на следующий день отправилась в торговый центр, в котором частенько останавливались заезжие гастролёры.
Площадку, заселяемую роботами, совсем недавно покинуло водное шоу. На входе, где посетителей проглатывала огромная акулья пасть, теперь вертелась миловидная девица, очевидно из уже трудоустроившихся. Про себя я сразу назвала её Мальвиной, чему способствовали выразительные глаза и голубая прядь в тёмно-русом каре. Девушка собирала кассовую стойку и на вопрос, куда мне пройти поговорить о работе, махнула металлической трубкой в глубину зала:
– Туда.
В полумраке по пути туда, между коробок разного калибра, я встречала очень тихо двигавшихся техников или электриков – сложно понять, синяя форма. Один из них, худощавый парень, поднялся из ниоткуда перед самой дверью директорского кабинета и, проплывая мимо, подбодрил меня:
– Давай, давай.
Это было возмутительно – и действительно пригодилось, потому что директор оказался не слишком приветлив. Внутри у него, кстати, было светло. За моей самопрезентацией, призванной искусственным напором забить природную робость, Эльдар следил выпученными глазами из угла кабинета, упираясь животом в стол и усиленно сопя. По окончании выступления он приподнялся, объявил высоковатым для мужчины голосом, что я принята, и, пройдясь пару раз туда-сюда, коротко озвучил условия.
Что меня возьмут, я не сомневалась: подобные подработки ориентированы на студентов («гибкий график»), я же давно отучилась и могу работать полный день. Кроме того в послужном списке у меня был год – не самый бессмысленный, – когда я водила экскурсии по краеведческому музею, плюс сезон на Свияже. Условия меня тоже не удивили: при 8-часовом рабочем дне и без официального оформления в месяц у меня должна была выходить двадцатка, а «двадцать тыщ (по меткому выражению моей бывшей коллеги) – любимая тамбовская зарплата!» Впервые при устройстве на работу я услышала эту сумму лет семь назад – тогда я подумала, что кто-то наверху, перетаскивая к месту назначения счастье, порвал мешок. Теперь на неё можно было выжить.
Эльдар сказал выходить через три-четыре дня, Олеся позвонит. Дал номер Олеси – администратор, все вопросы к ней – и каталог для изучения роботов. Некоторые из них, таким образом, понравились мне ещё заочно. С некоторыми освоиться получилось далеко не сразу, и было несколько моделей, по-настоящему удививших меня. В их числе – машина времени.
***
Собственно роботом она не была – другим электронным устройством, которое я, просматривая каталог, с тайным раздражением старалась не замечать. Упомянутое на последней странице, оно явно выбивалось из общего ряда, как и Генрих Падучая Рука – его в каталоге вообще не значилось. Оба громоздились в подсобке: Генрих, человекообразная железяка, и машина времени, состоящая из системного блока, кучи проводов с присосками, здоровенного кожаного кресла, похожего на массажное…
– Оно и есть массажное, – заявила Олеся, застав меня за рассматриванием. – Я инженер, а не плотник. Взяла готовое кресло, перепрограммировала…
В комплекте шли очки виртуальной реальности, с которыми тоже не особенно заморачивались, и ширмочка из дюжины зеркал – сейчас она стояла в углу, зачехлённая наподобие удочек или лыж.
На карточке, сопровождавшей машину, я прочитала имя её создательницы: Саянова Олеся Эльдаровна. И сразу вспомнила, как Олеська, с которой мы в первом классе сидели вместе за партой, указала в подписи к тетради своё отчество: подтягивалась вместе с ним дразнилка, и фырканье мало кому поддававшейся буквы, и рёв съеденного медведя. Прежде чем Олеську разогнали – рановато, мол, да и не положено, – я успела восхититься её сообразительностью, но даже не подумала повторять: своё сверкающее, победоносное отчество, как козырь в рукаве, я прятала на потом. Потом у меня его отобрали.
А эти двое правда оказались роднёй: стройная, невозмутимая Олеся и кругленький, вечно удивлённый Эльдар. Глазами-то Олеся, как я потом заметила, смахивала на отца, но на моего отца. Со своим её сближала разве что немногословная практичность – качество, одинаково нужное и предпринимателю, и изобретателю, если он планирует доводить начатое до конца.
Наверное, благодаря ему Олеся, сконструировав когда-то первого робота, до сих пор не могла остановиться. Первенца звали Генрих Пионер – Падучая Рука пристала позже, когда рука действительно стала падать. Исправления оплошности хватало ненадолго, и Олеся таскала Франкенштейна за собой по разным городам, сначала в надежде найти ошибку, а потом, я думаю, больше как талисман.
С машиной дела обстояли иначе. Она была действующей и якобы позволяла любому желающему, выбрав отрезок времени в прошлом, снова очутиться в нём. Герой Куравлёва, когда узнал об аналогичной манипуляции, изумился: «Скажите, это, стало быть, любую стенку можно так убрать?» Подражая ему, я спросила:
– Скажите, это, стало быть, любое событие можно так исправить?
– Что значит «исправить»? – не поняла Олеся.
– Ну, переместившись в прошлое, можно будет что-то изменить? Переделать, сделать по-другому?
Она ответила, чуть-чуть подумав:
– Я об этом не думала.
– Конечно, ты же инженер, а не Герберт Уэллс.
К изобретению её нельзя было относиться серьёзно – хотя бы потому, что Генрих, более близкий для понимания рядового обывателя, не удался. Сложно представить, как автор этого пугала, пусть даже высокотехнологичного пугала, воплотил самую вожделенную, но недосягаемую для реальности идею фантастов.
Чисто теоретически мысль о путешествии во времени меня, конечно, занимала. Между знакомствами с коллегами, изучением роботовых настроек и встречей посетителей я нет-нет, да и прикидывала, как это здорово – иметь лаз в прошлое – и какую огромную пользу мог принести откат системы лично мне. В частности, я могла бы отправиться на 17 лет назад, повидаться, объясниться с отцом и скинуть наконец этот груз. Да, я могла бы повидаться с отцом…
Точку в моих размышлениях поставил Эльдар. Осторожненько, полушутя я обмолвилась, что собираюсь как-нибудь затестить их чудо-машину, и он в своей привычной манере упулился на меня:
– Ты знаешь, сколько это стоит?
То есть он не усмехнулся, не скривился от пренебрежения, не пристыдил меня за блажь – его смутила именно цена вопроса. Я поняла, что надо срочно добывать деньги.
Но даже мне, предпочитающей сто раз поверить в чужие расчёты, нежели произвести один собственный, запрошенная сумма показалась великовата. Каждая минута пребывания в прошлом, по словам моих хозяев, стоила пять тысяч рублей.
– Эту бандуру приходится перевозить, содержать, обслуживать, – затянул Эльдар, когда стали обсуждать детали. – Она жрёт много электричества, тяжело разгоняется и останавливается. Поэтому сеанс начинается с пяти минут, а дальше прибавляй сколько хочешь.
– Пять минут, – советовала Олеся, – тебе будет выше крыши. Но лучше семь. Чтоб наверняка. А зачем тебе в прошлое?
В конце концов мы ударили по рукам, договорившись вычитать из моей зарплаты энную сумму, чтобы к концу выставки набрать тридцать пять тысяч. Расчёт был прост: за два с половиной месяца я заработаю пятьдесят тысяч рублей. 50 – 35 = 15. С оставшихся денег мне обещали каждую неделю делать выплаты, которых, увы, не хватило бы даже на аренду квартиры. Так мой стандартный рабочий день превратился сначала в 10-, а потом и в 12-часовой.
Больше меня на выставке торчала только Олеся, и я часто, пользуясь свободной минуткой, донимала её.
– Много народу подверглось вашему орудию пыток? – спрашивала я, вылавливая макароны из контейнера и кивая на чёрное кресло.
Олеся старательно жевала. С юмором у неё было не очень. Ну или у меня.
– Много людей успело опробовать вашу машину? – нарезала я круги.
– Коммерческая тайна.
– Но сами-то вы на ней, конечно, не раз гоняли?
– Поначалу.
– И где ты была?
Она снисходила до подробностей:
– В моментах, которые хотелось прояснить. На рынке, например: мне тогда было 13, мы с матерью подали продавщице за мясо 1000, а сдачу она сдала с 500. Кроме нас, а точнее матери и продавщицы, на купюру никто не обратил внимания. Был скандал, деньги нам не отдали, и меня, помимо материных упрёков, донимало любопытство, что же всё-таки там было.
– Ну и что?
– Тыща. Зелёненькая такая, очень обидно.
- А ещё что-нибудь?
- Ну сеть у отца как-то спёрли: мы утром поставили, а вечером её уже не было, думали на соседского мальчишку. Тут мне 10 было, и сеть, как оказалось, снял не сосед, а москвичи, которые приезжали купаться.
– А для самой себя у тебя что-нибудь интересное было? Может, что-то пораньше?
– Часы, – выдохнула Олеся задумчиво и равнодушно, как будто отдавала вещь с барского плеча. – На восьмой день рожденья мне подарили часы с позолоченным браслетом. Потом я их, конечно, потеряла, но мне хотелось снова на них взглянуть, в своё время они стали для меня событием.
Я постаралась изобразить на лице понимание.
- Вся школа приходила смотреть, но я даже не об этом. Многое, мне кажется, началось именно с них. Как бы тебе объяснить... Мой метод. Блуждание в темноте, на ощупь, по интуиции - потом вдруг вспышка, озарение, удача – и сверка с ориентирами, реальные подсчёты.
– И как это связано с часами?
– Накануне моего дня рожденья отец с матерью лежали перед телевизором, а я копалась в соседней комнате. Кто-то из них крикнул: «Сколько время?» Я, беспомощно взглянув на стену, положившись на молитву к прямому углу из чёрных стрелок и эффектность формулировки, ляпнула: «Без пятнадцати двенадцать». И попала. Родители обомлели. На следующий день поехали на базар и купили мне часы. После этого мне на самом деле пришлось осваивать логику циферблата.
– Я думала, ты росла вундеркиндом.
– Обычным я росла киндом. Правда, задачки хорошо решала, но это уже после, когда стала подрастать. Сначала по математике, потом по физике, химии, геометрии. На уроках щёлкала, домой прибегала – скорей доделывать. Знаешь, какие задачи я любила больше всего?
– По физике, химии и – чё там ещё? Геометрии?
– Со звёздочками. Которые не мог решить никто из учителей.
Немного помолчали. Доедали.
– Ещё я на олимпиады ездила, тоже впечатления.
– А сейчас почему никуда не выбираешься?
– А по-твоему, мы с тобой во Пскове?
– Я имею в виду, почему не путешествуешь во времени?
Она поджала губы: дорого.
Моя же нелюбовь к вычислениям сыграла со мной злую шутку. Только получив деньги за очередную, далеко не первую неделю и почувствовав, что что-то не сходится, я собралась с духом и всё перепроверила. Действительно, в каждой выплате, с учётом того, что она уже была порезана, ещё по чуть-чуть недоставало. Я отправилась к Эльдару.
– Налог, – объяснил он, – 13%. А как ты хотела?
Вообще я думала, что если уж лишаюсь гарантий в будущем, то за ощутимые дивиденды в настоящем. Но я ошибалась. Во всяком случае спорить я не стала: не имею привычки, да и ставка слишком высока.
Прочие детали трудовых будней я опускаю здесь намеренно. Роботы, конечно, были классные, но их паралитическое говорение, и тарахтенье, и тявканье, мигание, шипение, возня в конце концов так насточертели мне, что описывать их нет никакого желания. Детские выкрутасы, иные из которых заслуживают пера больше, чем всё сознательно придуманное литературой, меня тоже не особенно трогали – моё существование посвящалось не им. Основное содержание тех дней мне хочется пролистнуть, как утомительные страницы книги, и сосредоточиться на редких паузах, когда я угождала взглядом в огромные, наполненные серой печалью глаза, обещавшие скорую встречу с такими же, но другими.
– Когда я попаду в прошлое, я буду как выглядеть – как сейчас или как тогда? – тревожилась я, заставая Олесю за кассовой стойкой (она всегда занимала это место, если кассирша уходила на обед).
– Как тогда.
– Ааа, хорошо. Не хотелось бы, чтоб отец видел меня такой.
– Думаешь, он не знает, что ты изменилась? – усмехалась Олеся.
Соорудив как можно более незаинтересованный вид, я двигалась к ней локтем по стойке:
– А что, есть какие-то сведения?
***
Приближался день отбытия выставки в соседний город и меня на 17 лет в прошлое. Машина, не слишком востребованная (никто, насколько мне известно, ей так и не воспользовался), была давно запрограммирована: установлены таймер, точная дата, время и координаты местности. Всё это мы с Олесей несколько раз высчитывали и перепроверяли. Когда посетителей бывало немного или когда я оказывалась дежурной, то заходила за ширму, примеряла кресло, рассматривала провода. Пыталась клянчить пробный сеанс, хотя бы одноминутный, но Олеся, ссылаясь на своего Карабаса, отказывала. С присущим ей спокойствием она гарантировала успех. Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться.
Большинство роботов были уже упакованы в коробки, за исключением избранных, особенно интересных, чтоб аренда не простаивала. Сотрудники потихоньку получали расчёт, и, когда очередь дошла до меня, я мало удивилась, недосчитавшись аж три тысячи сверху налогов.
– За что? – обратилась я к Эльдару.
– Залог. На случай мелкой поломки, – был ответ.
Крупная обговаривалась отдельно (за крупную не грех и посудиться), в бумаге, которую мы подписали на днях. Независимо от документов и вычетов я уже искала новую работу, жалея только, что после ударного марафона у меня не получится отдохнуть. Особенно тяжело приходилось по выходным, когда стоило большого труда выкроить время на обед. Как-то я за целый день не сумела поесть: с собой не было, надо было сначала занять, потом отлучиться в магазин, а люди шли и шли.
Естественно, я откладывала – ну и дооткладывалась: скрючило пополам. Сев на лавку, я собралась было заплакать от горя, но получилось от радости: к подступившей боли я ощутила умилительное, родственное чувство – отец умер от рака желудка…
Когда не бывало запар, я успевала пообедать, а если совсем повезёт, ещё и побродить по местным магазинчикам, вылезти на берег Студенца. В один из последних дней вообще собралась на собеседование. Олеся, узнав об этом, взяла эльдаровский авенсис – обычно она передвигалась по городу пешком – и свозила меня туда-обратно.
После закрытия мы вместе шли по Студенецкой Набережной, некогда бушевавшей садами, – по её черёмухам и сиреням, по подсохшим, звонко хлопающим дорожкам. В волнах душистой прохлады и ещё под впечатлением от дневной Олесиной выходки я, кажется, впервые заговорила с ней не о деле.
– Олеся-Олеся… – вздохнула я. – Сколько тебе лет?
– 28. А что?
– 28, да? А мне 30. Когда же мы будем всё это делать: заводить семью, рожать детей?
– Не знаю, – хмыкнула она, – когда это будешь делать ты, а у меня в сентябре свадьба.
Мы стояли на пересечении с Карла Маркса, дальше было не по пути.
Накануне сеанса я снова умоталась: персонал распустили, а все те горожане, которые любят тянуть до последнего, припёрлись. Плюхнулась под вечер рядом с Генрихом на табуретку – Олеся поставила, опять что-то вертела: падучая рука замерла в салюте, теперь была разобрана левая, из плеча торчали электрические артерии и вены. В сидячем положении меня приятно разморило, и в голове в который раз поплыла сцена, как всё будет.
Я попаду в ту самую точку, где отец лежит в дальней комнате, а я прячусь на печке. Быстренько спущусь, прокрадусь к нему, сяду на пол рядом с пружинной койкой и скажу: «Пап, прости меня. Я была эгоисткой, вела себя плохо, но я всё равно люблю тебя». Может быть, дотронусь до его громадной руки своей маленькой, так и оставшейся маленькой ручкой. «Если б ты знал, – скажу я ему, – как я тебя люблю, и если б только было можно…»
И тут – я отчётливо ощутила, раз-два-три – кто-то погладил меня по голове.
Как ошпаренная, я вскочила с места и завертелась по сторонам, ища кого- или хотя бы чего-либо, способного произвести этот жест. Но темнота по углам – и никакого шевеления. Я была одна – совершенно, давно.
На следующий день меня снарядили в путь. Я уселась в кресло, кресло обхватило мне руки и ноги. Олеся с Эльдаром расчехлили зеркальную ширму и ловко, держась за разные концы, развернули передо мной. Полагалось нацепить кучу присосок, надеть наушники и очки. Потом ширму придвинули вплотную. Судя по всему, Олеся запустила аппарат: я ощутила вибрацию, в ушах загудело, а туманную мглу пронзили по горизонтали ядовито-голубые молнии. Постепенно к ним стали примешиваться разноцветные и разнонаправленные, они путались и плясали, пока не соединились в сплошную, слабо мерцающую массу. Всё успокоилось, было тихо и тепло.
Я всё ещё перемигивалась с мерцанием, когда в грудь мне ткнулось что-то резкое и тяжёлое. Пятнушка, обитавшая на групке вместе с паутиной и карбидными стержнями, перенесла свою пушистую массу на передние лапы, подтянула задние и спокойно прошлась по мне. Только теперь я сообразила, что напротив глаз у меня давно не беленный, местами выщербленный потолок, а под боком печные кирпичи. Около лестницы Пятнушка остановилась, выгнулась, поскребла когтями, выдирая из дерева морозные искры, и скатилась вниз. Я приподнялась, посмотрела ей вслед и вбок, сквозь два дверных проёма, и в глубине дальней комнаты увидела то, зачем затеяна была эта экспедиция.
– Папка!.. – я чуть не задохнулась.
Отец шевельнулся, согнул в коленях длинные, сильные ноги в защитных штанах и перевёл их одну за другой, как стрелки часов, справа налево.
Я засуетилась, слезла с печки и направилась к нему, но в дверях зала остановилась: меня обуял страх. Сложно сказать, чего конкретно я боялась - кажется, всего и сразу: отца, потому что ему теперь, наверное, было не до меня, своего чувства к нему, на котором с некоторых пор лежало паршивое подозрение, гаденькая вероятность, – и тяжёлой, тупой, невыносимой жути, поселившейся в дальней части нашего дома. Я боялась смерти.
Из угла зала, где стоял диван и висела незнакомка Крамского, поднялась и метнулась по направлению к отцу ревнивая тень моей матери. На полпути, заметив меня, она сердито фыркнула:
– Ты чё тут?
Я развернулась, шомером перебежала кухню и кинулась в дверь. Где-то рядом со звоном разлетелось стекло. Очень скоро я открыла глаза.
Олеся, суетясь, снимала с меня присоски. В опустевшей рамке, уперев руки в боки, застыл Эльдар. Удивление на его лице достигло максимального значения, из ноздрей грозил повалить пар.
– Ваша машина, – сказала я, спускаясь с кресла, – не работает.
Тамбов, зима 2019 – весна 2022