По произведениям Валентина Саввича Пикуля.
-Вот и Мемель,-
адмирал Мишуков, опустил позорную трубу:
-Эскадр – на шпринг! Канонирные палубы обсушить. Крюйт-каморы проветрить. Команде – по две чарки. Кашу сей день варить с потрохами телячьими… Дать сигнал на «Вахтмейстер»: капитану бомбардиров Вальронду прибыть на борт флагмана!
На серой взбаламученной воде рейда мотало корабли. На фрегате «Вахмейстер» ветром в нитку тянуло брейд-вымпел начальника бомбардиров – Александра Вальронда. Там уже отвалил вельбот, шли на вёслах, выгребая в пене и песнях, и скоро на борт к адмиралу поднялся капитан третьего ранга Вальронд: лицо красное – будто ошпарено, глаза распухли от соли и ветра. На боку бомбардира крутился кортик офицерский, а на нём – золотом «Виватъ Россiа».
-Саня,-
сказал ему в каюте Мишуков:
-Назавтре штурм… Готов ли?
И налил пузатую чарку перцовой:
-Твоя! Пей, а я полюбуюсь. После семидесяти зарок дал: в рот её проклятой не брать!
-Дошли,-
рапортовал Вальронд:
-Таким побытом… На «Юпитере» фок снесло, он же, падая, две стеньги переломил. На «Гаврииле» восемь кнехтов с планширем за борт кувырнулись. Всё сгнило, кусками валится. Ядра пушечные по декам раскатились. Воду из трюмов помпы качают непрерывно. Не флот у нас, а – труха!
-Не труха у нас, а – флот, Санька!-
оборвал его Мишуков:
-Ежели бы трухой были, так до Мемеля не дошли! Флот – это не только корабли, но и мы – матросы Петра Алексеевича! А за то, что вы моряки не трухлявые, вот тебе ещё чарочка-отправочка. Выпей, голубь, во славу божию и ступай фарватер мерить… Вальронд выпил не кривясь и вышел прочь. Кованые медью ботфорты бомбардира глухо били в палубный настил, звеня застёжками, будто шпорами. Когда же перелезал через фальшборт, вздёрнулись рукава мундира, и стали видны на локтях заплатки. Парады в Петербурге остались, а здесь – под Мемелем – и так сойдёт!
Русские моряки – это была почти каста, сознательно отгородившаяся от дворцовых интриг, презиравшая золочёные шатры сухопутных полководцев. Годами качались они на палубах, редко сходя на берег. И был корпус морской предан службе своей до исступления.
На рассвете 20 июня эскадра пошла на прорыв в Куришгафскую заводь. В корме «Вахтмейстера» собрались офицеры. Из угла кают-компании неласково и сумрачно глядел с иконы святой Николай-угодник (стародавний шеф Российского флота). А наверху уже шипела палуба, которую матросы окатывали водой на случай пожара.
-Господа высокие офицеры и господа благородные гардемарины!-
обратился к ним Вальронд:
-Слов скажу мало, благо не ради слов война учалась жестокая… Ежели примечу в кораблях робость, то велю робеющим встать на шпринг намертво! Дабы пруссаки, на нас глядя, ведали: пришли мы сюда прочно, а манёвров, для чести нашей обидных, не будет! Теперь прошу господ наверх – по батареям, по декам, по мачтам…
«Элефант» и «Дикий бык», два отчаянных прама, свистя обтяжкою такелажа первыми рванулись через прибой прямо в горло залива. Розовые от лучей солнца, торчали вдали башни Мемеля. А в батарейных деках было сизо от чада. Из растворённых портов торчали чугунные жерла пушек. Тут уже началась весёлая работа.
-Братцы!-
кричал юный мичман Мордвинов:
-Бери, не обожгись!
В огне жаровни краснело ядро. Матросы в чёрных цилиндрах на головах, словно лондонские франты, но зато босиком, голые до пояса ( такая была тогда боевая форма русских морских канониров) подхватили черпаками раскалённое ядро.
-Отскочи!
Шипящее ядро тесно погрузилось в жерло. Чертя по небу огненный след, словно комета, ядро летит за стены крепости. Поворот – и «Юпитер», кренясь на оверштаге, врывается в Куришгаф следом за прамами. Корабли-бомбардиры идут под громадными знамёнами ярко-красного цвета: это вызов к бою (и вызов виден всем издалека!). Вот и коса: жёлтый зыбучий песок дюн, редколесье сосен, прижатых к воде. С косы стреляет по кораблям прусская батарея.
-Сбить её!-
приказывает Вальронд.
Рявкают тридцать три пушки правого борта. Заглатывая дым, снуют в палубе, прокисшей от гари, матросы, трещат осадные канаты: пушки влетают от залпов обратно, царапая палубные настилы, режут доски крючьями, как пилой.
-Бомба! Эй, в крюйт-каморах… Пошёл бомбы наверх!
Пятипудовые громадины плывут в пасти пушек.
-По крепости!..
Крепость горит, в огне её крыши… Прусское ядро, разрывая снасти, влетает в батарейный дек, крушит деревянные пиллерсы, бьётся в шпангоуты, калеча людей. Раненых и убитых оттаскивают к противоположному борту. Вода, которой поливают палубу, уже красная от крови. Но боевая работа продолжается.
-Уксус, ваше благородие… Куды бочку ставить?
Пушки уже перегрелись, и теперь хоботины их едко шипят, охлаждаемые уксусом. Палуба наполняется вонью.
-Нос не зажимай!-
кричит мичман Мордвинов, вытирая ладонью со щеки кровь:
-Дамы уксус нюхают, чтобы в чувство прийти. В аптеках заразу эту флакончиками торгуют. А у нас – эвон, бочка: хоть насмерть унюхайся… Бомба пошла! Отскочи, ребята!
А наверху – виднее: и разрывы бомб, и пожары в городе за чертою стен. Думают пруссаки сдавать Мемель или предстоит брать его штурмом? Быть крови или не быть?..
С флагмана на «Вахтмейстере» принимают сигнал Мишукова:
-Молодцам-бомбардирам по две чарки водки!
Вальронд – оскорблён, он переживает эту обиду:
-Две чарки? Курям на смех! Там и пить-то неча… Поднять на мачту сигнал: «Мало»!
Мишуков разрешает выдать по три чарки. Вальронд смеётся:
-Оно лучше. Теперь не стыдно будет в Мемеле показаться. Мои прамы уже под стенами. Только бы армейские нам не подгадили. А флот дело знает!
Русская инфантерия дело знала не хуже флота. Но долгие переходы, стоянки среди лесов и болот в нищих ливонских мызах изнурили армию. Солдаты болели. Как назло, перед самым походом выпал пост, иначе – голод, «ибо в сей земле ни луку, ни чесноку найти нельзя, а солдаты в постные дни тем только и питаются» (так отписывал Конференции Апраксин).
Конференция обратилась в святейший синод с неслыханной просьбой: отлучить армию от поста. Синод в этом случае никакого святотатства не усмотрел. Напротив, иерархи синодские оказались патриотами: для действующей армии пост был отменён. Теперь каждый солдат стал получать фунт мяса, две чарки водки на день и по гарнцу пива. Армия зашевелилась, повеселела и… пошла, пошла!
Две дивизии уже шагнули за Неман: в русских воинах жила «льстящая надежда, что неприятелю никак противу нас устоять не мочно…» Под проливными дождями, хлебая горе на размытых прусских дорогах, шли с этой надеждой в победу, отчаянно матеря обозы, которые замедляли движение армии.
В сторону от генерал-марша армии был отправлен особый отряд генерала Фермора – дабы, вкупе с флотом, брать прусскую крепость Мемель.
Виллим Виллимович Фермор был англичанином, но родился в Москве и смолоду состоял на российской службе. Хороший был инженер, но плохой полководец. Любил подписывать интендантские бумаги и вести переговоры с маркитантами. Пушечного грома не жаловал.
А гром был. Да ещё какой! Пока бомбардирские корабли Вальронда били по Мемелю с моря, осадные гаубицы с суши колотили ядрами в башни крепости. Русским отвечали 80 пушек из цитадели. Но моряки и солдаты напрасно старались: Фермор боялся решить дело отчаянным штурмом и перешёл к осторожной осаде.
Впрочем, и осаду гарнизон Мемеля со временем не выдержал. Комендант прислал своих парламентёров с просьбой о пощаде. Фермор сидел в своём голубом шатре, когда депутация горожан и гарнизона принесла ему связку ключей от Мемеля: шесть здоровенных отмычек от крепостных ворот (теперь их можно видеть в музее артиллерии в Санкт-Петербурге).
-Губернатор фон Левальд повелел коменданту нашему сдать город Мемель на почётных условиях, чтобы гарнизон, казна и оружие в крепости не остались,-
объявил глава депутации.
-Нельзя того!-
отвечал Фермор, забирая ключи.
-Пощупайте подушку,-
шепнул ему глава депутации. Подушка, на которой лежали ключи, была тяжела от золота, зашитого внутри неё, и Фермор отпустил парламентёров:
-Хорошо. Можно гарнизону выйти с оружием, но без отдания воинских почестей.
Под барабанный бой гарнизон крепости ушёл из Мемеля. На узкие купеческие улочки с гиканьем влетели казаки. Молодцеватые калмыки, подоткнув полы ярких халатов за пояса, загоняли лошадей в сады, - пусть кони мягкими губами оберут с земли опавшие от канонады яблоки. Комендантом крепости был назначен подполковник интендантской службы Александр Васильевич Суворов.
Вечером в шатёр Фермора вошёл Мишуков.
-Что есть измена?-
спросил адмирал по-английски. И добавил по-русски:
-И каково её карать по «Регламенту воинскому? Рази есть смысл, что пруссаки с пушками ушли?
Виллим Виллимович поднял рыжие глаза на старого адмирала.
-Захар Данилыч,-
ответил он, как москвич, чисто по-русски:
-Война ведь имеет ещё и законы рыцарства! Без лишней крови удобнее жителей Мемеля к присяге на верность России приводить. Сами в подданство наше лезут – без принуждения!
Апраксин, когда ему доложили об этом «рыцарстве» Фермора, пришёл к печальному выводу:
-Опять нам из Питера попадёт. Тамотко при дворе охти как мною недовольны.
Чтобы оправдать себя перед Петербургом, Апраксин размашисто бросил армию вперёд – на Кёнигсберг.
Покинув Мемель, Левальд убрался с войсками далеко за Неман, а русская конница наскоком, словно молния прочеркнула Тильзит и Инстербург. Кронштадтские галеры, грузно качаясь на мутных рейдах, принимали в свои трюмы галдящие оравы прусских пленных. Кёнигсберг пребывал в панике: начальство бежало в Померанию, сея слухи о зверином облике калмыков и казаков…
На картинках Апраксин и Фермор. К сожалению, портрет Захара Даниловича Мишукова мне разыскать не удалось. Не любил адмирал позировать художникам.
Продолжение следует. http://proza.ru/2022/03/18/682