Я тогда молодой был. Лет тридцать. По области мотался. Небольшие поселки и деревеньки. В них были организованы так называемые сельхозклассы. Ребята могли без проволочек поступить в сельхозакадемию.
Я проверял уровень их знаний. И занятия проводил.
Приехал в небольшую деревню на два дня. В одиннадцатом классе всего десять человек. Отработал. Должен был ночевать у одного из учеников: так договорились.
А у него именно в этот день отец загулял. По-деревенски, на широкую ногу. Что делать? Привели меня к одинокой старушке. Это я сейчас понимаю: какая она старушка? Может, под семьдесят.
Грустная темная изба. И бабушка тоже грустная и темная. Неразговорчивая. Но приняла тепло. Русская печка. Две небольшие комнаты, разделенные дощатой перегородкой.
Она на скорую руку испекла несколько пресных блинов. На столе варенье. А еще соленые огурцы. Картошка вареная.
Ужинаю. Бабушка тут же. Сидит, подбородок на руку положила. Грустно на меня посмотрит. И взгляд отведет. Мне неловко отчего-то. Не по себе.
Она почувствовала, выпрямилась. И сказала, что у нее сын, когда из города приезжал, кушал на этом же месте. А она, мать, сидела и на него смотрела: «Он у меня неразговорчивый был. Ел и помалкивал. Только вот редко приезжал».
Встала, вышла. Вернулась с деревенским салом. Порезала на деревянной доске, подвинула.
Вдруг: «Может, тебе наливочки дать? У меня есть, на смородине». И снова: «Вот и сынок тоже отказывался. А я иногда ставила – наливочку. Мало ли, вдруг добрый человек зайдет? Или расплатиться можно».
Скажет что-нибудь про сына, и добавить не забудет: «Ты кушай, кушай».
Спросила, есть ли у меня жена и детки? Переставляла на столе предметы. Просто так. Бессмысленно.
- Он у меня говорил, что мне работать не даст. Что будет мне деньги давать, а я будто дома буду сидеть, как барыня. Всё жалел меня.
Сижу, слушаю, вбираю в себя по крошкам – чужую горькую судьбу.
- Муж запьет, мы с ним у соседей прятались. Услышим, как он по улице идет – и к соседям. По огороду. Вот сынок меня и жалел. Говорил, что работать мне не даст. А я отработала. По полной.
Страшно спросить, что сыном. Догадываюсь, что была трагедия. И понимаю, что категорически нельзя вопросы задавать. Чтобы не ранить. Надо сидеть. И молча слушать. И иногда смотреть ей в глаза.
А она снова по избе походила. Осторожно спросила: «Может, ночевать останешься? У меня»?
Говорю, что ее, наверное, не предупредили, что мне идти некуда. Потому что отец одного из учеников в запое.
Оживилась, приободрилась. Повеселела. Пошла в комнату за перегородкой постель устраивать.
Вернулась. «Ты не стесняйся. Я по возрасту тебе как мать. Тебе на ночь ведро поставить к кровати? Это чтобы удобнее было. Ты не стесняйся». И снова: «Я по возрасту как мать тебе».
Достала фонарик. Включила и проверила: работает ли? Сказала, чтобы я около кровати положил. Мало ли, вдруг ночью во двор?
- После сына картошки немножечко садила. Много ли одной надо? Да и жить мне не хотелось. И зачем живу? Бог его знает, зачем. Топчусь с утра до вечера. Всё работу себе ищу. Соседи хорошие. Приходят. Помогают.
За окном стемнело. Стало еще грустнее.
Утром подошла к кровати. Хотела до плеча дотронуться. Но сдержалась. Только тихонечко позвала: «Сынок, а сынок, ты не проспишь»?
Чувствуется, что ей приятно слово это произносить – сынок.
На столе яичница. Чай заваренный. Это все для меня.
Завтракаю, а она снова рукой голову поддерживает. Смотрит. Глаз не отводит. Захотелось ей что-то доброе сказать. Нашла наконец-то. Сказала: «Глаза у тебя такие же хорошие. Как у сынка моего».
Когда уходил, обнял ее. А она стояла на пороге – и все меня крестила. Что-то приговаривала и крестила.
Пошел по улице, а она вышла – из калитки. И снова крестила, что-то говорила и крестила.