Я - майская, родилась 2 мая, а могла бы родиться 5 мая, если бы 1 мая моя мама не залезла на колесо обозрения в городском парке в день рождения своего брата Толи. Контролер не хотела пропускать ее (живот-то большой!), но муж и брат уговорили.
А 2 мая в роддоме № 1 врач сказал маме :
- Вы как отмерили - дочь весит 3кг и рост 50см.
Через неделю (раньше был такой срок) нас выписали. В общежитии мои родители стали обживаться уже как молодая семья. Выделенная им как строителям комната заменяла и коридор, и кухню, и спальню, то есть три в одном.
Сразу после моего рождения папа написал письмо в деревню своей маме, мол, решили назвать дочь Мариной, а оттуда в срочном порядке пришла телеграмма : "У нас в деревне все овцы - Марины". И родители, подумав, решили дать мне имя - Людмила.
Месяц меня звали Людочкой, И вот однажды мама, перебирая документы, решила заглянуть в паспорт, и от увиденной там записи глаза ее расширились - в паспорте в графе "Дети" была запись - Любовь! Мама, еле дождавшись папу с работы, призвала его к ответу :
- Ты как записал дочь?
На что папа, не моргнув, ответил :
- Людмила!
От волнения у мамы глаза теперь сузились, и она показала папе паспорт, раскрытый на странице, где красовалось имя Любовь. Тут мой папа, сообразив, в чем дело, сказал :
- Люда, Люба, какая разница?
Но, видимо, разница была, так как папа ранее, ухаживая два года за моей мамой, всегда называл ее, Антонину, Любашей. Итак, понятно, что все произошло не случайно.
С 1 июля папе дали отпуск, и молодая семья Хариных поехала в Заонежье, в деревню Игумновскую, на папину родину. Добирались туда тогда в 60-х, долго - вначале несколько часов на теплоходе до Великой Губы, затем на автобусе, маленьком и пропахшем бензином, ехали около двух часов до деревни Зажогино, а оттуда 7км на попутной машине до деревни Никитинской (откуда с дороги была видна крыша нашего дома, крытая шифером, так как деревня стояла на возвышенности).
Но и это еще не все - от "Никитиных" 1,5км шли пешком до нашей деревни, в которой пока еще стояло несколько домов. Многие жители из Игумновской деревни переехали жить к "Никитиным", так как она была перспективной - с фермой, с продмагом и ближе к районному центру, селу Толвуя.
...Уже ближе к вечеру вошли в деревню - кругом ширь, родные просторы, которые теплым игривым ветерком просто захлестнули моих родителей. Так может обласкать только родина, когда понимаешь, что ты - дома.
А вдалеке, около нашего дома на тропинке, стояли папина мама Прасковья Матвеевна и две его сестры, Мусенька и Настасья, ждали гостей. Мусенька не выдержала и побежала навстречу моим родителям, на ходу чмокнув в щеку младшего братца и приобняв маму, взяла к себе на руки меня.
Папа, подойдя к матери, наклонился к ней, маленькой, горбатенькой, и та, обняв его, поцеловала. Затем подошла моя мама и, обняв "матушку", крепко прижалась к ней, дав всем понять, что теперь и у нее, сироты, есть мама.
На открытом крылечке валялся наш кот Васька, он был гигантских размеров, как и положено деревенскому коту, и, увидев много людей, идущих в его сторону, быстро убежал в хлев, разогнав там с психу всех кур.
А в доме началась радостная суматоха - бабуля накрывала на стол, Настя следила за кипевшим самоваром, который стоял на низенькой скамейке возле печки. Муся, занеся меня в горницу, перепеленала и примеряла на мою головку (двухмесячного ребенка) сшитый из тонкого ситца чепчик. Папа раздавал гостинцы и подарки : сестрам - по ярким платкам, матери - фланелевый халатик, чулки и теплый платок.
Мама приложила меня к своей груди, и я, наевшись, сытенькая и разомлевшая с дальней дороги, уснула ангельским сном младенца. Папины родные между делом с интересом и без стеснения разглядывали его молодую жену Тосю, которая хорошо подготовилась к отпуску : сама сшила летнее платье из ситца (на белом фоне васильки), с пояском по талии; была в лакированных черных босоножках (подарок мужа). И в завершение - длинные русые волосы, заплетенные в косу, были уложены "короной" и закреплены заколками, а черные брови и ресницы, синие глаза, пухлые губы и прямой, как у уточки, нос поставили точку в ее портрете.
...ВечЕряли - с бурными разговорами , смехом, шутками, воспоминаниями о былом времени, мечтами о светлом будущем.
А утром ранехонько бабушка затеяла стряпню, пекли калитки - Мусенька и "Наска" были у нее на подхвате. К тому времени, когда мои родители и я проснулись, калитки, горячие и румяные, уже были на столе, а согретый самовар гудел и пыхтел. Колодезная игумновская вода была такая вкусная, что люди из соседних деревень приходили за ней. Моя бабушка всегда пила из самовара по 5-6 чашек горячего чая, наливая в блюдце ("чтоб стыло"), и это считалось нормой. А еще обязательно вприкуску с сахаром, который она колола щипчиками на четыре кусочка. Мама удивлялась такому чаепитию до тех пор, пока сама не стала пить по три чашки чая, - ну и ну!
Была суббота, а значит, банный день, как заведено во всех деревнях. И бабушка, оставив "Наску" на хозяйстве, а Мусеньку с дитем ("нап Тосе дать отдохнуть), сама пошла готовить баню. Папа уже наносил воды в котел для горячей воды и в бидоны для холодной и разложил дрова, с подсунутой под них "растопкой" под котел.
Бабушка перемыла все лавки и полОк для паренья, потом сходила к ручью возле бани и начистила песком все тазики и в завершение надраила старым веником без листьев пол. Повесила на гвозди, забитые в стены, свежие березовые веники. В "моечной" стены и потолок были всегда в саже, так как баня топилась по-черному. Предбанник был узким, но светлым, с одним небольшим оконцем и на полу с домотканной дорожкой, а в углу на скамье всегда стояло ведро с водой, холодной, колодезной, для питья.
Бабушка растапливала баню всегда сама, не доверяя никому. Открыв настежь все двери и приоткрыв на потолке деревянную заслонку, она разожгла приготовленные поленья - и пошел вековой процесс растопки. Воздух в бане становился горячим, терпким и жгучим, с запахом березового листа, горьковато-свежим, - значит, все идет как надо. Через некоторое время баня была готова.
В первый жар обычно шли женщины с детьми, так было заведено в нашей деревне, и поэтому моя мама, со мною на руках и в сопровождении бабушки, вошли в баню первыми. Позже они мне не раз рассказывали про весь ритуал.
Быстро раздевшись в предбаннике и зайдя в "мойку", они, разложив пеленки на полкЕ, осторожно положили меня. Я лежала голенькая и, задрав ножки, рассматривала черный потолок. А мама, вспомнив, что забыла в доме приготовленную для меня бутылочку с чаем, в "заполохнутом" халатике побежала в дом, оставив бабушку и внучку одних. Вернувшись, она увидела то, отчего ахнула и замахала руками, - бабуля, положив меня на голый полок, не спеша и легонько парила : веником - по ножкам, ручкам, тельцу и при этом читала молитву на заговор.
Мама, подождав окончания молитвы, перехватила веник и доходчиво объяснила "матушке", что мне еще рано париться. И стала купать меня в заранее приготовленном тазике с теплой водой. Бабушка, не перЕча невестке, спокойно лила воду из кувшина на меня, "ополаскивая дИтятко". Затем мама, повязав мне на головку платочек, как у бабушки, и запеленав, вынесла в предбанник. Пристроившись поудобнее на лавке, вначале дала мне немного попить чайку из бутылочки, а затем дала грудь - и началось кормление младенца. И вскоре я, распаренная и румяная, крепко уснула.
Папа, поджидавший около бани жену с ребенком, забрал меня и торопливо понес в дом, а там Мусенька унесла меня в горницу и переодела в сухую распашонку и чепчик и, легонько запеленав, уложила в люльку спать дальше.
В это время бабушка и мама, забравшись на полок, легонько парились - хлестались вениками. Затем, смыв с себя всю телесную и душевную усталость и завершив банный ритуал, вышли из бани, как-будто заново рожденные. На душе было легко и рахманно* (как говорила бабушка).
А дома, накинув на шею полотенце, они сели за стол и стали пить горячий чай из самовара. Выпив по первой чашке - вытерли пот, выступивший на лице, после второй - пот уже лил градом. Чудеса колодезной воды были, как говорится, налицо - с пОтом выходили все шлаки из организма. И вскоре, переговорив обо всем на свете, румяные и подуставшие, прилегли отдохнуть.
В эту ночь папа и мама часто вставали и, подходя к люльке, висевшей около печки, слушали - дышу ли я , потому что мое дыхание было еле слышным, и им даже казалось, что из люльки аж пар шел!...Ну и дела...А уже под утро папа разбудил мою маму и, смеясь, велел подойти к люльке и посмотреть, что там делается.
Мама от увиденного обомлела : во-первых - я была описавшись, во-вторых - распеленавшись, сбила в сторонку все пеленки и лежала с раскинутыми ножульками (как у лягушонка) и с вытянутыми кверху ручками, в-третьих - в раскрытой распашонке и чепчике, съехавшем на одно ухо. При всем при этом я спокойненько спала сном ангелочка. За всю ночь ни разу не проснулась и не попросила маминого молочка, на что папа сказал :
- Вот, Вошка! Напарили ребенка до вЫволу глаз*, зимогоры.
Много позже этот случай с моим пАреньем в младенчестве станет семейной легендой и будет постоянно вспоминаться и рассказываться в семейном кругу. Но что было - то было. А бабушка тогда в бане, воспользовавшись отлучкой моей мамы, заговорила меня от всех болезней и от плохого глаза. Спасибо ей за это и царствие небесное.
Я подрастала. Приезжая каждое лето в деревню, я точно знала, что баню нашу люблю как-то по-особенному. И когда с мамой парились и мылись в ней, я не просто радовалась банному действу, а ликовала и, как говорила мама, "от счастья вылезала из штанов".
А в предбаннике, где было всегда свежо и прохладно, мама, сама еще не одевшись, по-быстрому одевала меня, при этом сама сидела на корточках, и ее длинные волосы касались пола. Я в это время с восхищением разглядывала ее : надо же , какая у мамы точеная фигура и руки (мамины руки!) самые мяконькие.
И мама, повязав на мне платок и тепло одев, целовала меня в губы, красные щечки и говорила :
- С легким паром. Спаси и сохрани, Господи... - и, перекрестив, отправляла в дом.
...Пройдут годы, и я пойму, что все то, что когда-то наши предки внесли в свой род, живя в деревне, - нужно помнить и уважать, чтобы потом в будущем нашим детям и внукам передалось все самое ценное и дорогое - то, что и составляет память рода и любовь к родине.
*рахманно - благостно;
*до вЫволу глаз - до изнеможения.