В 1948 году я учился в шестом классе. И как слабовидящий сидел за первой партой.
Врачи диагностировали у меня сильную близорукость и надо было срочно заказывать очки.
Но вот, какая закавыка, заказать очки было невозможно. Прошло всего лишь три года после окончания войны, страна лежала в руинах, и производство очков для населения еще не было налажено. Перед партией и правительством стояли более масштабные задачи.
Ребенком я был болезненным, робким, застенчивым, учился ниже среднего, с двойки на тройку перебивался. И мама с бабушкой жалели меня, а мои неуспехи в школе объясняли плохим зрением и слабым здоровьем.
И вот моя мама, видимо, измучившись, глядя на меня несчастного, больного, полуслепого, решилась на отчаянный поступок. Написала мама письмо с просьбой обеспечить сына очками, но отослала его не в местный горздрав, а прямиком в Москву, на имя министра здравоохранения СССР.
Поступок мамы был неординарным, а потому времени и небезопасным.
Но письмо мамы, видимо, произвело на министерских чиновников сильное впечатление, если и не на самого министра, что маловероятно, то на его помощников. Не прошло и двух недель, как маму вежливо пригласили в местный горздрав и вручили посылку с очками из Москвы.
Когда мы, мама, бабушка и я, вскрыли тщательно упакованную посылку, то были потрясены. Очки находились в кожаном футляре, украшенном инкрустацией, изящная оправа очков из металла была позолочена, а сами окуляры, необычной формы, скорее квадратные, чем округлые, были из тончайшего стекла.
Видимо, очки были изготовлены по спецзаказу для большого чиновника, но он либо отказался от них, либо по какой-то иной причине очки оказались невостребованными.
Когда я надел очки и посмотрелся в зеркало, то не узнал себя. Из зеркала смотрел на меня какой-то незнакомый мальчик.
Я даже испугался своего изображения в зеркале, но мама с бабушкой успокаивали меня, говорили, мол, привыкнешь, все будешь видеть и, быть может, хорошистом станешь, а то и отличником. И я соглашался, кивал в знак согласия своей глупенькой головкой.
А бабушка настаивала на том, чтобы я пользовался очками не только на уроках в школе, но и ходил в них постоянно, и даже предупредила, что будет контролировать меня.
И вот утром следующего дня вышел я из дома в очках.
До школы было недалеко. И я шел в приподнятом настроении, размахивая портфелем и видел через очки все четко и красочно, с мельчайшими подробностями, свободно читал вывески, названия улиц, номера домов и даже мог пересчитать сидевших на ветвях деревьев воробьев.
И вдруг симфония моего благостного состояния была нарушена истошными криками: «Очкарик!»
Я остановился, огляделся по сторонам и увидел мальчишек из нашей школы. Они кривлялись, строили мне рожи. И когда я понял, что «очкарик» это я, то сорвал со своего носа очки, запихал их в портфель и поспешил к воротам школы.
Но самое страшное испытание ожидало меня на уроке русского языка.
Учительница что-то писала на классной доске, а я, как всегда, почти ничего не видел. Надеть очки я боялся, не выходило из моей головы это обидное слово «очкарик». Но и любопытно мне было, хотелось, как говорится, проверить очки в деле. И я решился. Быстрым движением вытащил я очки из портфеля и водрузил их на свой курносый нос.
И надо же было такому случиться, учительница вдруг повернулась к классу, посмотрела на меня долгим внимательным взглядом, как бы не узнавая, и вызвала к доске.
И я вынужден был встать из-за парты и предстать перед классом в своих позолоченных министерских очках.
И класс громыхнул, завизжал, застонал от смеха. Послышались выкрики: «Очкарик!»
Вовка Бусыгин, по прозвищу «жирный», театрально повалился всем своим могучим телом на парту и ржал, дрыгая ногами. Тщедушный, рыжий Борька Клюев, держась за живот, смеялся по-взрослому, басом, а на задней парте корчился от хохота наш круглый двоечник, второгодник Юрка Жаров. И даже учительница русского языка, наконец-то узнав меня в очках, смеялась заливистым девичьим смехом.
А я стоял у классной доски растерянный, жалкий, чувствовал как по моему лицу стекают слезы, и пытался освободиться от очков, но, видимо, дужки очков запутались в моих волосах и не поддавались. И эти мои жалкие попытки, освободиться от очков, вызвали в классе новую бурю смеха.
И когда от стыда и обиды, я готов был выбежать из класса или провалиться сквозь землю, учительница вдруг перестала смеяться, подошла ко мне, погладила по голове, приобняла за плечи и разрешила сесть за парту. И до конца урока сидел я опустив голову, боясь взглянуть на своих одноклассников и размазывая по лицу слезы.
Маме с бабушкой о своем позоре в школе я не рассказал. Но стал хитрить. Утром, собираясь в школу под бдительным взглядом бабушки, я надевал очки, выходил из подъезда и шел в очках по двору, зная, что бабушка наблюдает за мной из окна. Но, когда я поворачивал за угол дома и оказывался вне поля видимости, то снимал ненавистные мне очки и засовывал их в портфель.
Так и доучился я в школе до выпускного седьмого класса. И к огорчению мамы и бабушки не стал я ни хорошистом, ни отличником.
Прошло уже более семидесяти лет. И все эти годы очки в позолоченной оправе от министра здравоохранения СССР хранятся в ящике моего стола. И бывает я вынимаю их из футляра, подолгу рассматриваю и вспоминаю маму, бабушку, одноклассников.
И вспоминаю я нашу учительницу русского языка Марию Ивановну, которая сквозь хохот и улюлюканье класса, сумела увидеть слезы несчастного мальчика в очках.