***
…Ещё с конца прошлого лета, после тяжело перенесённого мною поражения лёгких вирусом ковида, я как-то неожиданно заметил некоторые изменения в моей памяти: перед самым моим пробуждением, обычно в выходные дни – как бы наслаиваясь на очередную цепочку обычных быстропролётных сновидений – вдруг яркими пятнами, почти что на грани сонного восприятия, вспыхивали обрывки того, что давно уже успело благополучно забыться, почти что стереться либо покрыться многослойным и многолетним пыльным покровом в дальних глубинных слоях воспоминаний. За несколько месяцев эти обрывки, эти лоскуты прошлого каким-то непостижимым образом стали сшиваться, склеиваться, срастаться между собою – независимо от моего хотения – и проявляться контрастно, в цвете и в звуке полноценными эпизодами когда-то давным-давно пережитого мною…
Вполне вероятно, что такое было и раньше у многих других людей, кто перешагнул 60-летний возрастной рубеж, или кто тяжело болел. Или – может ещё по какой-то причине, неведомой и мне, и другим людям, пережившим эти нашествия снов.
Но – факт остаётся фактом. Что-то стало вытягивать из моей – тогдашней, детской и юношеской – памяти все вот эти цветные воспоминания-короткометражки. Что-то заставляло вновь и вновь переживать те часы и дни, говорить с теми людьми, которых сейчас уже нет или которых уже давным-давно не видел – и даже не слышал уже ничего о них…
***
Было ли это «дружбой семьями», или потому и общались так близко, что жили рядом, в соседних квартирах, на одной лестничной клетке – не могу сейчас сказать точно. Возможно, это соседство тогда, в самом начале 60-х, незаметно и перешло в дружбу – когда жили практически одними интересами, общими заботами, радостями, бедами, праздниками и самими жизнями.
У дяди Лёни и тети Альбины Пономарёвых была дочка Ира. Старше меня почти что на год. И даже чуть выше меня. Но тогда это как-то не замечалось, не обращалось на это внимания.
Ирка была настоящей подругой детства! Она участвовала – и весьма активно – во всех наших дворовых проказах и всяческих похождениях. Наравне со всеми получала ссадины и царапины при играх в «войну», в прятки, в «чижика», и даже в догонялки на территории строящихся тогда рядом с нашим домом кирпичных пятиэтажек. Что нам было тогда – шесть-семь лет! Весь мир принадлежал нам, каждый день и каждый час, удивляя и радуя наши жадные ко всему новому души, раскрывался какой-то, ещё неизведанной и не исследованной нами гранью, насыщавший ежедневно своими тайнами, открытиями, постижениями. Каждое утро ещё таило в себе предвкушение чего-то нового, необычного – всего того, что давало нам совершенно полную возможность проявить себя во всем: в смелости, в честности и в справедливости, в открытости и в доброте, в нетерпении к ябедничеству, жестокости, трусости и жадности…
В детском саду мы с Иркой до её семилетнего возраста были в одной группе, и забирали нас всегда вместе – или её родители, или мои. Все вечера, ненастные или слишком морозные дни мы проводили в гостях друг у друга. Завтракали, обедали, а, зачастую, и ужинали друг у друга: как известно – у соседей всегда и щи гуще, и чай слаще.
Да и родители – и её, и мои - почти каждый день бывали в гостях друг у друга. Ко всему прочему, и работали они на одном предприятии – на стекольном заводе. А у мамы и у тети Альбины были ещё и общие интересы: обе любили шить и вязать, постоянно обменивались выкройками, фасонами юбок, блузок и платьев. И родились обе на Украине: мама в селе Монастырище, что неподалеку от Ични, а тетя Альбина – она почти на два года была младше мамы – в пригороде Львова. Потому и кухарничали обе с украинским хлебосольством и изобилием. Ну, как бы и соревновались в этом: у кого пышнее и слаще ватрушки, сытнее пироги с ливером, воздушнее сырники и наваристее борщи с галушками…
Дом наш стоял на улице Луначарского, с которой начинался Жилпосёлок – тогдашнее своеобразное название городского микрорайона. По тому времени это была практически городская окраина, отделённая от самого городского массива большим пустырём с оврагом и ещё более большим городским фруктовым садом. На этой окраине проживали в основном те, кто работал, как и мои родители, на стекольном заводе, а так же на кирпичном, на ЖБИ и на газоперерабатывающем… Ближайшей к Жилпосёлку частью города был посёлок ТНС. В этом посёлке и жил дед Серёжа – дедушка Ирки, отец её папы – дяди Лёни. И когда он появлялся у нас во дворе, приезжая на автобусе навестить – или на какой-либо праздник – семью своего сына, то уже издали было слышно, как он стучит по тротуару своими костылём и протезом. Деревянным протезом ноги в виде короткой перевернутой бутылки.
И мы, дети, бежали за ним, и кричали: «Деревяшка! Деревяшка! Покажи нам свою ляжку!»
Дед Серёжа притворно сердился, оборачивался на преследуемых, и как бы устрашающе грозился нам костылём. Мы с весёлым визгом разбегались. А он подходил к подъезду нашего дома и садился на лавочку передохнуть. Мы, как ни в чём не бывало, тут же подбегали к нему. И дед Серёжа, сунув руку в карман пиджака, вытаскивал оттуда горсть сосалок – леденцовых конфеток в фантиках – и раздавал нам. Потом задирал брючину на ноге, которая была с протезом, и показывал нам свою белую, совсем незагорелую, с выцветшими редкими волосами ляжку, к культе которой ремнями пристёгивался слегка потемневший, с потрескавшимся лаком, деревянный протез. Похлопывал по этому протезу ладонью, и в шутку спрашивал, не находил ли кто его потерянную ногу.
Мы на полном серьёзе отрицательно качали головами. После такого вопроса нам было всегда немного жутковато. Но интересно.
Он же, удовлетворив наше детское любопытство, вставал с лавки и, сопровождаемый мною и своей внучкой Иркой, заходил в подъезд и поднимался на 2й этаж в Иркину квартиру…
Когда я пошёл в первый класс, а Ирка – уже во второй, семья Пономарёвых по неизвестным тогда мне причинам вдруг решила уехать из нашего города в далёкий и незнакомый мне город Львов. Дядя Лёня на прощальном ужине сказал, что его уже давно приглашают туда работать на один из заводов. Тем более, что там недалеко живут родственники тёти Альбины. Так что всем им и будет где пожить первое время, и как бы не в совсем чужое место они уезжают. Тётя Альбина слишком суетно хлопотала, подкладывая всем то закуски, до добавки тушеной картошки с кусочками курицы. Но все как-то ели неохотно. И говорили за столом почему-то непривычно мало.
Дед Серёжа сидел вообще молча, хотя раньше всегда что-то рассказывал – какие-нибудь занимательные и интересные истории из своей жизни… Потом он встал и сердито сказал непонятные слова: «Желаю вам найти там мою ногу!»
И вышел из комнаты…
Тогда у меня, семилетнего пацана, сложилось впечатление, что дядя Лёня, расписывая их интересную будущую жизнь на новом месте, как бы в чём-то оправдывался. Как будто он совсем не хотел туда ехать – но что-то заставляло его, толкало к этому внезапному и быстрому переезду.
Ирка сказала мне, что будет писать и посылать мне открытки. К каждому празднику. И даже просто так. И я пообещал ей то же самое…
После отъезда Пономарёвых прошёл год. Потом второй, третий. Писать письма и посылать открытки Ирке я перестал. От неё только после самого отъезда пришло две открытки: в одной она поздравляла меня с Днём рожденья. А в другой – с Новым годом. Больше открыток, а тем более – и писем – я от Ирки не получал.
Тогда же я повадился несколько раз в год я ходить к деду Серёже на посёлок ТНС в гости. Но и ему, как он говорил, письма от сына тоже не приходили…
Он жил один. Его жена баба Лиза умерла так давно, что я её почти и не помнил. И дед Серёжа всегда был рад моему приходу. Начинал весело скакать на одной ноге – протез он у себя дома не надевал, как бы стеснялся надевать при госте – по небольшой однокомнатной квартирке. Ставил на плиту чайник, доставал из буфета неизменные сосалки, пряники или печенье. Я обычно приносил ему в подарок – мама всегда давала – баночку вишневого или малинового варенья. И мы сидели за столиком у окна в его тесной кухоньке и чаёвничали.
Дядя Сережа был просто изумительным рассказчиком. Он так захватывающе и интересно – в лицах, в жестах, голосах – описывал людей, о которых рассказывал, так уморительно изображал общих знакомых, что я периодически сползал от смеха с табуретки на пол…
Я постоянно приглашал его к нам в гости. Но он почему-то всегда отказывался, ссылаясь то на больную ногу и плохое самочувствие, то на какие-то неотложные дела, или на то, что его уже куда-то пригласили какие-то его другие знакомые…
Иногда к деду Серёже я приходил вместе с папкой. Обычно это было на майские и ноябрьские праздники, перед Новым годом, на 23 февраля и на его день рождения 10 июля.
Отец приносил «бутылочку белой», банку с солёными огурцами или помидорами, пару банок тушенки. Дед Серёжа в эти дни суетился больше обычного, сервируя небольшой столик не на кухне, а в единственной комнатке, варил картошку в мундире, резал желтоватое, пахучее сало. Папа же давал мне деньги, чтоб я сбегал в «Гастроном» через дорогу и купил хлеба, килограмм развесной солёной кильки или пару-тройку селёдок, и несколько бутылок лимонада.
Когда же я возвращался с покупками, то деда Серёжу было и не узнать. Выбритый до синевы, наодеколоненный и причёсанный, в темно-синем военном кителе, на котором застенчиво позванивал ряд медалей. Отглаженные до сверкающего блеска, с острыми стрелками, такого же цвета, как и пиджак, брюки скрывали практически полностью пристёгнутый деревянный протез. Дед Серёжа вдруг становился как бы суровым и сдержанным, и в то же время – более молодым, стройным. Даже моложе той «Деревяшки», который приезжал на Жилпосёлок, когда там ещё жила Ирка со своей семьёй...
Они сидели и говорили о своих, каких-то им одним интересных и понятных, вещах. Я же, быстро перекусив, обычно сразу же убегал на улицу играть с местными ребятами или же просто погулять…
После школы, непостижимым тогда образом умудрившись за одно лето последовательно пытаться поступить в три московских ВУЗа – в ФизТех, в МИФИ и в МИХМ, и остановившись на последнем – я перед грядущими, уже студенческими, треволнениями приехал домой на оставшиесяся после институтских экзаменов три августовские недели. Попросил отца устроить меня на пару недель подсобным рабочим в ремонтную бригаду машинно-ванного цеха стекольного завода. Заработать какие-никакие деньги на предстоящее студенческое житьё-бытьё в столице.
Работа была тяжелой. И, придя под вечер домой, я кое-как ужинал и сразу же заваливался спать – настолько мой, непривычный к таким нагрузкам, организм, выматывался за день.
За те 12 дней, что я проработал в бригаде, я получил на руки аж 108 рублей. И неимоверно гордился таким весомым вкладом в семейный бюджет! Ведь отец тогда получал 120 рублей пенсии, а мама, работая инженером-конструктором, 148 рублей…
Работая в той ремонтной бригаде, я – совершенно случайно – узнал от рабочих (некоторые из них когда-то были подчиненными моего отца, очень хорошо его знали и уважали), почему девять лет назад семья Пономарёвых так быстро уехала из нашего города.
Дядя Лёня тогда работал начальником отдела Охраны Труда. А отца только-только назначили начальником машинно-ванного цеха. И вдруг случился несчастный случай со смертельным исходом – сразу же на следующий день после назначения отца на новую должность. Погиб принятый в этот же день на работу человек. Причём положенного инструктажа по технике безопасности с ним проведено не было – отсутствовала об этом запись в журнале. Фактически дядю Леню должны были за это очень строго наказать – вплоть до тюремного заключения. И тётя Альбина, будучи тогда беременной, будто бы попросила отца как-то спасти своего мужа. И отец взял вину на себя.
И я вдруг вспомнил, что тогда, тоже в августе – за полтора месяца до отъезда семьи Ирки – совсем не видел отца. Почти целый месяц. Мама тогда сказала, что папку в командировку отослали. А он, оказывается, сидел в местном КПЗ, пока разбирались – что да как. Старый отцов друг, тогдашний директор завода дядя Саша Цуканов, узнал обо всём этом только в конце августа, вернувшись из своего отпуска.
Отца освободили. Дело замяли. К тому же уже тогда выяснили, что погибший рабочий был на момент смерти в нетрезвом состоянии.
Но самым неприятным оказалось то, что именно дядя Лёня выпивал в своём кабинете вместе с этим рабочим за несколько часов до трагедии…
На часть заработанных мною денег родители купили мне кожаные летние туфли, новые брюки для школы и синий спортивный костюм со стальной молнией спереди куртки. А мама выхлопотала мне путёвку на три дня на турбазу, что расположилась на берегу озера Кандры-Куль.
Когда я вернулся с турбазы, небритый, слегка загорелый, со связками уже чуть подвяленой плотвы и сорожки, меня дома ждала новость. Приехала Ирка.
Ирка Пономарёва! И не одна приехала. С полуторагодовалой дочкой!..
На следующий день, принарядившись – в новые брюки и туфли, накинув небрежно поверх черной тенниски курточку от спортивного костюма – я пошел на посёлок ТНС, к деду Сереже.
Ирка стала совсем взрослой. Степенные, плавные движения, снисходительный взгляд, в котором читалось явное превосходство приехавшей гостьи над всеми нами, живущими чуть ли не на краю земли, а не в Эвропе – слово «Европа» она произносила с буквой Э… Не было только вот в её глазах тех искр бесшабашности, ребячьего озорства. Да и сама её речь была какой-то непонятной смесью русского с украинским, которая была обильно сдобрена непонятными или иностранными словами или выражениями.
Мы поздоровались. Дед Серёжа, отчего-то хмурый весь, вышел навстречу из кухоньки, приобнял меня за плечи и, не взглянув даже в Иркину сторону, ушел обратно и загремел там посудой.
Ирка равнодушно пожала плечами.
- Пошли в комнату. Сейчас я тебя со своей дочкой Галюсей познакомлю...
Потом мы гуляли по городу.
Галочка сидела на руках у Ирки, одетая в ажурно-воздушное голубое платьице с таким же голубым огромным бантом, восседавшим на её макушке необычной короной – ну совсем как маленькая принцесса!.. А Ирка увлеченно рассказывала, что вот это платьице ей привезла подруга из Польши, а эти вот маленькие лакированные золотистые итальянские туфельки мама достала. И, вообще, она успела здесь пройтись по нашим магазинам:
- Сплошное убожество и провинция, Серёжа! Во что вы здесь все одеваетесь – ужас только! Парни взрослые – и в кедах ходят! Непостижимо! Это же кому рассказать – не поверят. Ты вон в туфлях неплохих пришел. Только у нас их уже года три как не носят такие – из моды вышли! Сейчас кроссовки в моде и спортивный стиль. – Ирка остановилась. Пощупала мою курточку, похмыкала. – А твоя спортивка – это совсем не адидас! Кто сейчас из котонна с металлической молнией носит? Только нищие да старики!..
- Я ношу! – я прервал рассуждения моей подруги детства. – Мне её родители на заработанные мной лично деньги, между прочим, купили. И туфли тоже! И брюки! У вас что, там во Львове, без штанов ходят?
- Да ну тебя! Скажешь тоже – без штанов! – вдруг рассмеялась Ирка, на мгновение став той, прежней, весёлой и беззаботной девчонкой из моего детства. Потом снова стала какой-то далёкой незнакомой женщиной. – Летом у нас в шортах ходят. Или в джинсе. Их у вас в магазинах я что-то совсем не наблюдаю.
Она посадила дочку на ближайшую лавочку.
- Вот, смотри! Настоящий юсовский левис! – она повернулась ко мне спиною и задрала лёгкую цветастую шелковую блузку. – Видишь лейбл? Кожаную нашивку? Видишь? Вот то-то же!
Она повернулась ко мне.
А я ошарашено глядел на Ирку, не понимая практически ни слова из того, что она мне говорила.
Вот просто так, повернувшись к почти уже незнакомому парню спиною, оголить бархатно загорелую поясницу? Да никто из девчонок нашего класса на такое никогда бы не пошел…
Видя мою обалдевшую физиономию, Ирка сделала свои выводы.
- Что, удивлён, да? Вот такие джинсы у нас почти в каждом магазине есть. И не на молнии – на болтах. – Она, выпятив низ живота, бесцеремонно показала ширинку своих джинсов, застёгнутую металлическими пуговицами.
Я покраснел и нагнулся, якобы отряхивая что-то невидимое со своей обуви.
Ирка же, не обращая на моё смущение никакого внимания, взяла обратно на руки дочку и продолжила рассказывать.
- Меня мать после восьмого устроила машинисткой-секретарём к одному старикану – я тогда летом курсы машинисток закончила. Он в институте одном декан, и еще преподаёт. Я ему его лекции печатаю и документы всякие. Так он мне 200 рэ в месяц отстёгивает. Во как! Обещал осенью без экзаменов в этот свой ВУЗ взять. Вот мать сделает аттестат о десятилетке – и всё. У неё в ОблРоно связи.…
Потом помолчала. И, глядя куда-то в сторону, добавило брезгливо:
- Только вот руки у него, паразита, потные. И изо рта воняет…
Она посмотрела как-то на меня с непонятной грустью. Вздохнула. Улыбнулась.
- Ладно. Перетерпим…
Мне вдруг стало почему-то стыдно. Я почувствовал, что вновь краснею. И, глядя себе под ноги, спросил вдруг ни с того, ни с чего:
- А как папа твой, как дядя Лёня?
Ирка замолчала и помрачнела. Закусила нижнюю губу.
- Папа сейчас болеет. У него инсульт был год назад. Он до сих пор почти не может говорить и плохо ходит… И я сейчас то с папкой живу, то с мамкой.
- Как так? – удивился я.
- Та вот так… Они ж, когда уехали отсюда, через четыре года и развелись. Мама по приезду сразу аборт сделала. Поздний. И детей больше не будет у неё никогда. Вот. А она за это всё винит отца. И после того аборта они всё время, почти каждый божий день, ругались. Так сильно ругались – я никогда такого не слышала, как они ругались, когда мы здесь жили. Здесь они хорошо и мирно жили. Вот…
Ирка вздохнула прерывисто, отвернулась. Взяла со скамейки дочку, притиснула – будто боялась потерять – её к себе. Посмотрела на меня. И поцеловала Галю в лобик.
- Потом, в пятом классе я училась, они развелись. И мать через год замуж выскочила за какую-то шишку из горсовета. А папка потом на пенсию вышел. Запил. А потом инсульт у него случился…
Ирка шла рядом со мною, понурившись, крепко прижимая дочурку к себе и гладя её по маленькой курчавой белокурой головке. Бант давно уже слетел с принцессы – и Ирка, машинально скомкав его, запихнула внутрь своей маленькой дамской сумочки.
Больше она не рассказывала про красивые зарубежные одежды, про полные продуктовые прилавки, на которых чего только нет, про такую хорошую жизнь на своей новой родине…
Мы просто шли и молчали. И я думал, думал, и хотелось что-то сказать…
И тут мы подошли к дому, где жил дед Серёжа.
- Я завтра уже уезжаю. Приехала-то на три денька – посмотреть, где родилась, где детство было… Как в другой, не моей как будто жизни… Ты на вокзал приходи нас проводить. Дедушка не пойдёт, говорит, что у него нога разболелась. И не обижайся на меня. Ладно? Я какая-то совсем здесь у вас дурная стала.
Она вдруг обняла меня свободной рукой и поцеловала. Губы её были сухими, лихорадочно-горячими. И пахли слегка пригоревшим молоком.
Потом Ирка резко отстранилась, посмотрела на свою дочку Галю. Обняла её.
- До завтра…
И ушла в прохладную темноту подъезда.
На следующий день к половине одиннадцатого я уже был на вокзале.
Ирка вместе с дочкой сидели на лавочке в тени акации. Рядом стояла небольшая белая дорожная сумка с лямкой через плечо и с непонятной надписью иностранными буквами на боку.
- А я уже думала, что не придёшь. – Ирка сняла огромные дымчатые солнцезащитные очки, делавшие её похожей на стрекозу. – Давай садись рядом. До поезда ещё почти 15 минут.
Она посадила Галю к себе на колени. Я присел на освободившееся место.
Ирка помолчала несколько минут. Я тоже молчал, не зная совсем, что и говорить ещё.
- А знаешь, я тебе ведь и письма, и открытки писала. Целых два года писала. А ответа всё не было. И я перестала писать…
- И я писал. Честное слово. – Я повернул голову и посмотрел в её вдруг широко раскрывшиеся серые глаза.
- Я знаю. – Тихо сказала она. – В пятом классе, когда мамка с папкой разводились, я случайно в маминой старой сумке – когда папка собирал свои вещи – нашла завёрнутые в газету твои все письма и открытки. И мои тоже – которые я отправляла тебе… Я тогда родителям грандиозный скандал устроила! Такой грандиозный, – она улыбнулась, слегка прикрыв глаза, – до сих пор приятно вспомнить.
Ирка откинулась на спинку скамьи и, глядя в бездонное прозрачно-голубое небо, тихонько засмеялась…
И сквозь этот смех стала рассказывать.
- Ты только представь себе! Надо же это – до такого додуматься в своей этой непонятной злости на весь мир! Представляешь: мать договорилась с почтальоншей, и в почтовом отделении тоже. Даже какие-то им деньги заплатила. Почти что после переезда! Ещё и не обустроились как следует, на чемоданах спали! А она уже подсуетилась! – Ирка чуть ли не кричала горячим шепотом. – И вот они все мои и все твои письма и открытки ей приносили. Все до единой! Представляешь? – Она уже совсем не смеялась. Выдохнув всё это, она просто плакала, повернув ко мне лицо. – Нет, ты представляешь, а? Ну не сука ли!
Ирка схватила меня за руку. Вцепилась – как будто пыталась выбраться из своего этого своего липко-сладкого настоящего в то невозвратное наше прошлое.
- А я ведь так скучала! Невозможно как! Даже ревела по ночам… Ты ж не знаешь – девчонки раньше взрослеют. А я ещё и старше тебя была…
Ирка уткнулась головой в мою футболку и уже рыдала во весь голос.
- Я ж тогда подумала, что все в жизни – предатели. Как мои папка с мамкой! Ты ж даже не знаешь, почему мы удрали отсюда! А я знаю! Тогда, когда все эти письма нашла – и узнала. Мать со зла и вывалила всю эту гнусность на меня! И на отца – он, оказывается, тоже чего-то ещё не знал… И до этого всегда матери верил…
- Я тоже знаю. Но это уже в прошлом. И это уже неважно, я думаю. Совсем неважно. – Я несмело погладил Ирку по её густым тёмно-русым волосам.
Ирка подняла на меня своё зарёванное лицо. По её щекам от глаз шли размазанные черные потёки – будто ручейки чужой черной грязной крови выходили из Иркиной души…
- Я страшная, да? Вот дура, тебе всю футболку испачкала!
Она шмыгнула носом, несмело улыбнулась. Потом вытащила из бокового кармашка сумки лёгкий кружевной платочек, и расправив его, начала вытирать у себя под глазами.
- Посмотри, нигде туши не осталось? На, вытри. – Ирка дала мне скомканный платок. Я аккуратно, послюнявив кончик, вытер остатки чёрных разводов, и отдал платок обратно.
По громкоговорителю объявили о прибытии скорого «Уфа-Москва».
Мы встали с лавки. Ирка надела свои огромные дымчатые очки и взяла сумку.
- Возьми Галю, – попросила она меня.
Вдали показался приближающийся поезд. Мы пошли к месту, где примерно должен был остановиться Иркин вагон.
- А я две твои открытки получил – к дню рождения и на Новый год, – крикнул я Ирке сквозь грохот подъезжающего состава.
- Правда? Вот здорово! – Ирка вдруг задорно улыбнулась мне. И жестом совсем взрослой женщины, которая уже намного старше меня, свободной рукой взъерошила мне волосы.
Проводница помогла Ирке подняться, я передал ей Галю. Проводница смотрела в начало состава, ожидая сигнала отправления.
Ирка вдруг спустилась на последнюю ступеньку, сняв очки, присела на корточки и обняла меня одной рукой за шею. Губы её в самое ухо прошептали:
- А ведь Галя могла быть нашей с тобою…
Потом резко выпрямилась и поднялась в тамбур. За ней запрыгнула на ступеньку проводница.
Поезд звонко гукнул. Дернулся.
- Пиши! – крикнул я Ирке.
Она помотала головой.
Дверь в вагон грохнула, закрываясь…
С вокзала я пошел к деду Серёже.
Он сидел на лавке у подъезда. Весь какой-то осунувшийся, потерянный. Небритая, вероятно, дня три, щетина редкими седыми островками пятнала его загорелое за лето лицо.
Я сел рядом с ним.
- Что, проводил Ирку-то? – спросил он, уткнувшись глазами в асфальт.
- Проводил, «Деревяшка, покажи ляжку!» – вдруг почему-то с непонятным остервенением бросил я старику. – Она ж совсем одинокая осталась. У неё, кроме этой её дочки Гали и Вас, и нет уже никого. Отец её, ваш сын – болеет. Мать свою она еле терпит… А Вы и не проводили! Нога болит! Доехали на автобусе бы!..
Дед Серёжа выпрямился, посмотрел на меня. И вдруг влепил подзатыльник.
- Смотрю, совсем большим стал. Взрослым выговаривает! Надо ж! Поговори тут мне, сосунок! Выискался здесь, тоже мне прокурор!..
Я удивлённо смотрел на разбушевавшегося деда. Потёр затылок.
Тот внимательно поглядел мне в глаза. Видно, что-то там увидел. Встал с лавки и захромал-застучал в сторону подъезда.
- Айда почаёвничаем, – у двери он обернулся и, будто ничего и не было, махнул рукой.
На кухне, как бы поджидая меня, было уже всё приготовлено. Леденцы «Барбарис» в вазочке, рядом на тарелке – сушки «Челночок».
Дед поставил на конфорку чайник и присел на табуретку. Я присел тоже.
- Мы с Ирочкой здесь и попрощались. Она на твоём месте тут вот сидела, да... Она мне про свои и твои письма рассказала. Про своих родителей – про моего непутёвого Лёньку. Про её мать Альбину, дурную и распутную бабу. А ведь была такой хорошей девчонкой, Альбинка… Как такой стала?.. Про отъезд их поспешный отсюда тоже рассказывала. А я виду не подавал, что всё знаю…
- Да я тоже знаю уже про всё про это. Знаю…
- Э, Серёжка, тёзка ты мой! - старик прищурился, глядя куда-то мимо меня в окно. – Всё, да не всё… Ну, ладно, подставляй кружку-то.
Я сидел, пил чай с сушками.
А дед Серёжа рассказывал.
- Лёнька у меня запил оттого, что Альбинка гулять стала. Нагуляла от одного паршивца. Лёнька ей всё верил, что она говорила, будто второй ребёнок – Лёнькин. А потом узнал случайно. Не буду говорить – как. Неважно это. Но – не поверил. А потом запил по-черному. Он слабый к выпивке был-то.... Твой батя о том тоже узнал, хотел с Альбиной поговорить. А она – вот бывает же такая бабская стервозная порода – матери твоей на батю твоего наговорила. Будто забеременела именно от него. Мама твоя правду-то быстро узнала. И Лёньке скандал устроила. А тут Василия – батю твоего – в начальники двинули. И Альбина решила подставить твоего отца, очернить его. Пришла в кабинет к мужу якобы покаяться. Принесла пару бутылок водки. А потом ни с того, ни с чего скандал закатила в кабинете – и ушла. А бутылки оставила. А сама в Народный Контроль заводской пошла жаловаться – мол, новый начальник проставился, и спаивает её мужа, чтоб тот закрывал глаза в будущем на всяческие нарушения техники безопасности… Но вышло, сам знаешь, трагичнее и хуже… Откуда знаешь, кстати? Отец или мать рассказали, что ли?
- Нет. Я недавно пару недель поработал на стекольном. Папка перед студенческой жизнью устроил… Работяги, которые с ним раньше работали, и рассказали кое-что мне…
- Ты уж отцу и матери не показывай, что знаешь. Мать твоя с той поры меня недолюбливает. Я её понимаю – всё-таки Ленька мой сын. Да и Альбинка не чужая…
Мы посидели, помолчали, хрумкая сушками.
Потом дед Серёжа вдруг повеселевшим голосом спросил:
- Как вы там в детстве меня дразнили, а?
- «Деревяшка, деревяшка! Покажи нам свою ляжку!» – смущенно продекламировал я.
Дед Серёжа довольно засмеялся.
- Надо ж! Всегда изумлялся – как это дети складно да ладно придумывают всякие дразнилки, считалки там… Просто удивительно – чуть ли ни с рождения чувствуют и рифму, и ритм…
Вздохнул. Отхлебнул из кружки.
- А я ведь эту свою деревяшку в тех краях, где сейчас Ирочка живёт, и приобрёл. Вот ведь как жизнь закругляет, заворачивает судьбу. Закольцовывает…
- Я в «СМЕРШе» тогда служил. С марта 1944 года. До того – командовал взводом полковой разведке. А после того, как немцев с Западной Украины погнали – меня в части НКВД перевели. С понижением звания, между прочим. Вместо капитана лейтенантом сделали…
Много тогда всяких недобитков фашистских и диверсантов в тылы просачивалось. И наша группа – как и многие такие же группы – всю эту нечисть выявляла, вылавливала. Если требовала обстановка – то и уничтожала. Без всякой жалости!
Но самыми опасными, самыми страшными были не эти немецкие диверсанты, ни дезертиры, ни власовцы. Националисты – и украинские, и польские. Много моих полегло от рук улыбчивых и гостеприимных хуторян, от приветливых и хлебосольных зазывающих на постой их жинок с деревенек в пять-семь дворов. От переодетых в нашу форму бандеровцев… Все мои друзья там, в закарпатских, волынских лесах лежат…
Дед Серёжа встал из-за стола, прихрамывая. Прошелся-прооскакал на одной ноге по своей маленькой кухоньке, остервенело постукивая ладонью по стенке, по столу, по подоконнику. Потом снова – по стенке.
- Вот ты меня «дедом» зовёшь. А я ведь на год моложе бати твоего… Ну да, знаю – Василий второй раз женат. И для своей внучки, что от его старшей дочери от первого брака, он тоже «дед». Но у отца твоего – две ноги! Две! А я тут на одной – как подстрелянный из рогатки воробей скачу уже почти полжизни…
Дед Серёжа тяжело опустился на табуретку.
- Там, в этих лесах и нога моя, пехотной миной оторванная, лежит. На опушке леса, недалеко от одного из хуторов, куда крупный бандеровский отряд мы загнали. Окружили. Они очень сильно огрызались – на прорыв хотели идти. Мои почти все там и полегли. Тогда приданный нам армейский взвод миномётчиков на хрен расколошматил этот хутор проклятущий, раздолбали в дым… А в хуторе этом, как потом оказалось – мне уж в госпитале знакомый наш майор рассказал, когда проведывал, гостинцы всякие привозил и медаль ещё – кроме банды этой также и мирные жители были – три женщины, старик и пятеро детишек – мал мала меньше.. Их эти нелюди в заложники взяли. Думали закрыться ими. А мы – всё там из миномётов. Начисто. Всё разнесли по брёвнышкам…
Меня потом комиссовали. Ногу ведь до колена оторвало. Но потом отчего-то гангрена поползла – и ногу аж до середины бедра и отчекрыжили. До середины ляжки… В общем – списали начисто…
Дед Серёжа вздохнул полной грудью. Будто решился нырнуть ещё дальше, в самую глубину того времени и своего боевого прошлого.
- Госпиталь тогда в пригороде Львова находился. Не помню уже сейчас, где – в какой-то усадьбе старой, но уцелевшей, а вокруг был парк… И там, в этом госпитале, медсёстрам и врачам нашим помогала одна семилетняя девчушечка. Шустрая такая, весёлая и ласковая. Всегда нас, раненых, приободрит, поговорит с каждым, добрые слова скажет. Воды принесёт, полотенце свежее, подушки и одеяла поправит…
Я врача как-то о ней порасспросил. У нас ведь в госпитале весь персонал наш, армейский, был. Местных не брали вообще, даже прачками и водовозвами.За полгода до соответствующего приказа - местных не брать – были всякие нехорошие, так сказать, случаи: то раненых едой потравят, то офицеров похищали или медперсонал… Всякое было, я документы видел... А тут – эта девочка… Оказалось, что ещё в начале осени 41 года её родителей националисты местные убили – за то, что не выдали им еврейскую семью, которую прятали в чулане почти два месяца. А девочка эта спаслась чудом – за несколько часов до ареста родителей пошла к своим родственникам, что на окраине города жили и хозяйство своё небольшое имели. Они же потом эту сиротинку и приютили…
А ко мне тогда Лиза – жена моя с сынком Лёней приехали. Им разрешили забрать меня из госпиталя. Машину легковую до станции выделили. Я тогда Лизе и предложил эту девочку с собой забрать. Она сразу же и согласилась. Позвали этих самых её родственников – этой девочки. А они и не против совсем. И даже вроде бы и рады. В общем, уехали мы из госпиталя вчетвером. Мне документы быстро на неё оформили… Вот так у нас Альбинка и появилась…
Дед Серёжа прошел в комнатку и позвал меня.
- Вот мы все вчетвером здесь. Видишь, какие ещё молодые. Лёнька только восьмой класс закончил. Уже усики себе брить стал. Паршивец! Втайне от меня пух свой с губы соскребал. Всё взрослым хотел побыстрее стать. А Альбина седьмой класс уже закончила. Поправилась. А то ведь худющая была. Одни глаза и были… Вот, узнаешь?
В небольшом фотоальбоме с вклеенной на всю страницу фотографии на меня глядел молодой, в строгой тёмной форме дед Серёжа, его жена баба Лиза в простом сером платье с белым кружевным воротничком. А перед ними стояли двое: угловатый нескладный белобрысый мальчишка в школьной форме того времени, подпоясанный ремнём, и девочка в обычном школьном платьице и белом фартуке. Стояла – Ирка. Та, которую я помнил по своему детству. На фото – уже немножко повзрослевшая. Но с той же задорной весёлой улыбкой. И с, проблёскивающими даже сквозь все эти года на фотографии, озорными чертенятами в огромных серых глазах…