Мякушка и Клеопатра ч. 2 Визу в рай дают не всем

 
     1.
     В  просторном  здании  аэропорта, целиком  состоящем из  стекла  и  металла, залитом  светом так, будто  в  нём  светило  сразу  десяток  солнц, вдоль  жёлтой  линии  пограничного контроля  расхаживал  грозного  вида  мужчина.  На  нём  был тонкий  китель  песочного  цвета, опоясанный  ремнём, красные кожаные  ботинки  и  берет, цвета  молодой  сосновой  хвои, сурово  надвинутый  на  переносицу.
Из-под  края  берета  холодно  выглядывали  широкие  чёрные  зрачки, похожие  на  дуло  пистолета. Взгляд  мужчины, цепкий  и колючий  упирался  на  пару  секунд  в  кого-то  из  толпы, но  не  по  себе  было  всем.  Пёстрая  толпа  усталых, измученных  долгой дорогой  туристов, притихла  и  с  недоумением  следила  за перемещениями  сурового  пограничника.  Клеопатра:  помятая  и расплывчатая,  предусмотрительно  спряталась  за  спину  подруги.
    Наконец,  полицейский  пальцем  поочередно  указал  на  несколько  молоденьких  девушек. Те  неуверенно  вышли.  Встали  в  ряд.  Мужчина  персонально  осмотрел  каждую.  Жестом  головы указал, чтобы  следовали  за  ним. И  пошел  не  оглядываясь, абсолютно, уверенный, что  все  эти  девушки  идут за  ним.
    —  Их  сейчас  отправят  назад, –  тихо  сказал  кто-то  над  ухом Мякушки. —  Предупреждали  ведь, что  надо  уважать  законы страны  и  одеться  прилично.
    Дальше  заминок  не  было.  И  вскоре  подруги  двигались  к выходу из  аэропорта,  не  упуская  из  вида знакомую  клетчато-волосатую  спину Харитоныча,   прошаренного  завсегдатая  этих  мест.
Клеопатра  часто  останавливалась,  разглядывая  новый  мир вокруг  себя. У неё  были  круглые  от  восторга  глаза.
    —  Что нефть  со  страной  делает! –  бормотала  она  заплетающимся  языком. 
Слева  от  неё  медленно  катилась  плоская  лента  транспортёра. На  ней  стояли  люди, облачённые  в  белые  одежды, и  казалось, что  это  –  ангелы  торжественно  и  величаво  плывут  по аэропорту.   
    — Так, наверно, выглядит  рай, –  задумчиво  сказала  Клеопатра. — И правильно, что визу в  рай  дают  не  всем.  А  то  понаедут  сюда  наши «суповые наборы», синие  птицы  голодного  детства, и  будут  непотребством  заниматься.
    Мякушка  промолчала,  но  подумала, что  Клёпке  видней.  Еще пара  часов  полета, и  она  оказалась  бы  там.

     Было уже темно, когда  подруги вышли на улицу.  Город  встретил  их  привычным  в это  время  года  душным зноем, идущим  от  раскаленного за  день песка.  Даже  вечерний  воздух, пропитанный голосами людей и гудками машин, был  всё  еще горячий  и  плотный, как  южный  суп:  насыщенный  запахами  моря и рыбы, щедро приправленный восточными пряностями. 
Низкое  небо пустыни  было темное, чуть красноватое, без звезд.  Его мягкий нижний слой освещали  высокие  уличные  фонари.
     Клеопатра кинула многострадальный чемодан в проходе новенького микроавтобуса цвета серебра, ожидавшего туристов на площади  перед  зданием аэровокзала, и  неловко протиснулась к  окну.
    — Вперед, товарищ, –  решительно приказала  она  маленькому почти чёрному  филиппинцу, сидевшему за  рулем.  А когда  машина  тронулась, она блаженно  потянулась, обхватив руками  волосы  на затылке.
    За окном  замелькали  красивые дома  молодого современного города,  аккуратные газоны  с жирными пальмами  и  пышными кустами, усыпанными  большими розовыми и красными цветами.
    Клеопатра восторженно крутила головой  во все стороны, как голодная сова на ветке.
    —  Нет, я точно в раю, –  не переставала  повторять  она. —  Мяка!  Смотри, смотри.  Тут  даже  пальмы  со  ступеньками, лезь  –  не хочу.  Не то, что  наши осины и берёзы.
    Тем временем, новенькая машина тихо скользила по залитым светом улицам.  А над  домами  воздух становился все плотнее и темнее.
    —   Смотри, –  воскликнула Клеопатра, тыча пальцем в окно. —  Небо похоже на коктейль «Кровавая Мэри» с молочным ликером. Нижний слой –  белый, а верхний  –  тёмно-бордовый.
    В центре города  дома  стали другими. Высокими и при этом изящными и легкими. Они стояли, прижимаясь  стенами, друг к другу. Совершенно разные, но красивые  той  щедрой  красотой, когда избыток денег позволяет воплощать в материю  самые безумные мечты,  потому как не надо выкраивать, экономить  деньги  и  материалы,  а  можно вложить  в постройку все самое лучшее и с избытком.
     —  Ребята! Что нефть со страной делает! –  громко  крикнула Клеопатра в открытое  окно машины.  И помахала кому-то рукой.  Мякушка скосила глаза на водителя.  Хоть она уже и привыкла  к эпатажным  выходкам подруги,  но иногда ей было стыдно за неё.  К счастью, не очень часто.

     В  небольшом отеле, что располагался в глубине тихой улочки,  на высоком стуле  сидел скучающий администратор.  Молодой, чуть полноватый араб  в  белоснежной рубашке. Несмотря на поздний вечер, он выглядел  так свежо и безупречно, словно всего пять минут назад приступил к работе.
     Справа  от стойки, отгораживающей  его от посетителей, в  приоткрытую дверь было видно,  что  в  небольшой комнате,  с диваном  и столиком, у него висят на вешалках еще  несколько белых и голубых накрахмаленных, до морозного скрипа, рубашек.
     Над головой  администратора  висели в ряд круглые часы, показывающие  время в разных частях  света.  А перед администратором  на  пластиковой столешнице стойки, вытянутой до  стены, лежали  несколько магнитных ключей  с бирками.
    Увидев двух вошедших подруг, администратор оживился, пригладил  ладонями рубашку на  животе.  Потом он  с пытливым сомнением посмотрел на Клеопатру, опытным  глазом определив в ней доминантную персону в этой паре женщин, затем опустил глаза на ключи.  Внешне они выглядели одинаково. Но администратор некоторое время перебрал их, как  уличный  напёрсточник пластмассовые стаканчики, и, наконец, придвинул  один из  них Клеопатре.
    Маленький портье  в  зеленом камзоле с золотыми пуговицами, до этого тихо стоявший у парадных  дверей, тут же сорвался с места и за ручку, что была ему по плечо, почти бегом потащил  чемодан Клеопатры  к лифту.      
    Внутреннее убранство скромного по размерам  отеля было  полностью выдержано в восточном стиле.  В коридоре  скупо, как лампады, горели  бронзовые бра, стены украшали массивные картины в золотых рамах. На пестрые кафельные полы  были брошены бордовые ковровые дорожки.
     Маленький, как ребёнок,  худенький,  с тёмным лицом и фиолетовыми губами  филиппинец  время от времени останавливался, оборачивался на красную и потную Клеопатру с немым восторгом.  Он смотрел на неё так, как смотрит, наверно, работяга-пчёл  на царицу-матку, признавая за ней право: повелевать и просто наедать бока.
    Теперь  уже  Мякушка  плелась позади процессии, незаметная, как тень Гамлета, и  с легкой  грустью  подтрунивала  над  собой.  Как там написано у Пушкина?  « Ни красотой  своей румяной  не привлекла б  она очей…»  А чем еще?  Нет. Не так.  «Ни красотой сестры своей.  Ни  свежестью её  румяной  не привлекла  она очей…»
     Клеопатра дала носильщику доллар и глаза маленького портье разом  потускнели. Он  явно рассчитывал  на большее. В головах многих людей давно сложился устойчивый стереотип, что красивая женщина и большие деньги  –  всегда вместе. И оная красотка легко швыряет ими направо и  налево.
     Счастливая  улыбка  медленно сползла  со  смуглого лица филиппинца.  Он  был разочарован  и не мог этого скрыть, как ребенок, развернувший фантик  и не обнаруживший внутри вкусную конфету. Никакая  женская  красота  в этом  мире не устоит перед  грубым очарованием  больших  денег.
    Мякушка  не  могла спокойно видеть  страдания  маленького портье.  Она дала ему два доллара, и выражение  счастья вернулось на его очень смуглое лицо.  Портье  ушел, оглядываясь, и  в растроганных  глазах  его читался когнитивный  диссонанс.

     Стандартный твин оказался довольно просторной комнатой с  плотными золотистыми гардинами на окне, двумя  узкими кушетками и минимальным  набором гостиничной мебели. А ванная  комната  сияла белизной, как сливочный пломбир в вафельном  стаканчике.
     Клеопатра долго рылась в своем пустом чемодане, наконец, извлекла из  него ночную сорочку, больше похожую на майку баскетболиста. Определив фасад сорочки, она просунула голову  в просторную пройму  и застыла в таком странном положении.
     —  Кстати, –  сказала она, выглядывая  из майки, как белка  из дупла,  —  моя  бабушка говорила, что если хочешь узнать, кто твои враги,  надо перед  сном ночную сорочку надеть  наизнанку. Но надеть надо не специально, а как бы случайно, ненароком. И духи врагов  не удержатся, обязательно прилетят.
    —  Зачем? –  поинтересовалась  Мякушка, чрезвычайно озабоченная неожиданным заявлением подруги.
      Но её вопрос заглушили дружно  застучавшие барабаны  и протяжно  взвизгнувшие  кеменге, доносившиеся снизу.  Маленькая  комната до краёв наполнилась звуками  какой-то  бесконечной и грустной  восточной  песни.  Высокий, пронзительный  женский голос пел о большой  красивой любви.
    Только  теперь Мякушке  стал понятен излишне задумчивый взгляд администратора.  А  Клеопатра  всю  дорогу  щебетала: «Он в меня влюбился, он в меня влюбился. Он так смотрел, он так смотрел…»
     —  Давненько я не засыпала  под  колыбельную, – зевнув во весь рот, без тени раздражения, а даже с какой-то радостью,  сказала Клеопатра. Последние слова  её потонули  в  раскатистом храпе.
    А Мякушка еще долго не могла уснуть. Её узкий, жесткий топчан, как объевшийся дурийки* теленок, нервно подпрыгивал  в такт меланхоличным ударам  восточного  барабана.






    2.
      Утром  первой проснулась Клеопатра.  Она обвела недобрым взглядом потолок, стены, кровать со спящей Мякушкой, видимо, связывая в одно целое всё увиденное. И, наконец, улыбнулась. 
      Зелёные  глаза её выразили  искреннее удивление, что на обоях в комнате не было привычных  голубков и горлиц. Но тут плотоядно булькнул её пустой желудок, как вода, вытекающая  из упавшей канистры, и Клеопатра окончательно проснулась.  Она села на кровати, поправила  руками распушившиеся за ночь волосы и томно потянулась.
      В комнате был  прозрачный нежный полумрак.  Шёлковые гардины едва колыхались от дуновения ветра, будто дышали.  Когда  они делали вздох, в комнату проникал  узкий пучок света, и тогда было видно, как золотистые пылинки беспечно кружатся  в сером воздухе комнаты.
     Впрочем, вскоре  от  созерцания нежной картины утра Клеопатру отвлекли запахи  кухни, напористо распространявшиеся по всей комнате.  В этом аппетитном  купаже  перемешались ароматы кофе, варёных сосисок, свежего хлеба, яичницы  и  чуть  подгоревшей молочной каши.  Всё это неистовство  ароматов  как бы прорастало снизу, сквозь бетонные перекрытия пола, с настойчивостью  и  силой молодого бамбука.  Клеопатра наклонилась, заглянула  под  кровать. И вяло пошарила там рукой.
      —  Не помнишь? Я вчера  всё  выпила? –  спросила она  у Мякушки,  заметив, что та  открыла  глаза.
      Подруга  только пожала  плечами.
      Клеопатра зевнула  и  опять сладко потянулась всем телом, прогоняя липкую сонливость.
      —  Лепота. Я будто  в  молодости проснулась, –  сказала  она томным, низким  голосом. —  Помню, я еще сплю, а  Сергунчик мой  уже  хлопочет, в постель мне  кофе несёт. Он  еще  идёт  по  коридору  с  кухни, а я во  сне уже чувствую горький  запах  кофе с коньячком.  Глаза мои закрыты, но я вижу, как Сергунчик спиной толкает дверь…
      —  В молодости ты столько не пила, —  язвительно заметила Мякушка, —  Вчера,  как открыла чемодан на кровати, так в нём и уснула.
      —  Какая же ты нудная, –  с притворной  обидой  сказала Клеопатра и посмотрела на часы. –  Я же тебе о высоком.  Жрать идём? Восьмой час, между прочим.
     Мякушка откинула простыню, села на кровати.  В мутном зеркале на противоположной  стене, как в большом  телевизоре, появилось её серое помятое лицо.
     —  Мы  же договорились худеть,
     Клеопатра посмотрела на подругу, как на ненормальную.
     —  Ты чё?  Жёлудь?  С дуба рухнула?  За  всё  уплОчено нашим крепким деревянным рублём.  Худеть я буду у Ветрова, –  сказала она, как о давно решенном факте. —  У него дома все тараканы сидят на натюрморте  с хлебом и вином.  Другой  еды  в  доме  просто нет.
     Разбитая, мутная Клеопатра нехотя встала и поплелась в ванную комнату.  Прошло не более пары минут, как шум льющейся воды,  перекрыл  отборный мат Клеопатры.
     Еще через пять минут она вышла  из ванной, замотанная от груди  до  колен в белое  банное полотенце.  Она была похожа на огромный  рулон  туалетной бумаги, вылетевший из стального держателя.  Её густые, потерявшие латунный блеск, волосы  были  совершенно сухие,  а лицо злое и  красное.
    «Может, Клёпка там опохмелялась, а не мылась?  –  подумала  Мякушка,  весьма озадаченная  странным  видом  подруги. —  Припрятала  шкалик  с ночи за бачком» 
     Впрочем ситуация быстро прояснилась.
      —  Черт, –   стала беззлобно ругаться Клеопатра, нервно расхаживая  по комнате. —  Нет, я понимаю, чистота, кафель, всё такое. Даже мимо унитаза гадить  не хочется.  Но  из  крана ненавязчиво  фигачит  кипяток.  В натуре.  Помыться просто нереально.  Можно  только  свариться.  Как сосиска к завтраку. Нет, ну закопайте  вы  водопроводные  трубы  на десяток метров поглубже,  и  всех делов-то.
     Неожиданно внимание  Клеопатры привлекло зеркало на стене.  Она остановилась перед ним, свесила голову на бок,  как  птица. 
     —  Вот ты мне подруга, и правды, естественно, не скажешь, – вздохнула  она,  с удовольствием  разглядывая  своё отражение в зеркале. —  Ну, где у меня целлюлит?  У тебя стопроцентное зрение. Ты видишь у меня целлюлит?
     Мякушка энергично замотала головой.  Целлюлита нет. Есть упругая,  нежная кожа,  розовая,  как у ребенка, и  стройные ноги.
    —  А  Ветров, гад,  видит, –   процедила сквозь зубы  Клеопатра. —  Представляешь, у этой своей  птерогалки  он  не замечает ни рыхлый  целлюлит, ни  обвислую грудь.  Талдычит, как пономарь, мол, люблю  её, ничего не  вижу.  Не вижу ничего.
     Клеопатра замолчала, печально поджав  губы, вздохнула  и отошла от зеркала.  Она считала, что у Ветрова  нет своей головы, а есть измененное сознание, над  которым  грубо и подло поработала  бывшая его пассия.
     С какой непробиваемой уверенностью бывшей комсомолки Клеопатра не верила  в темные силы природы  и  космоса, с таким же  неистовством она верила  в темные мысли черных женщин. И здесь Мякушка была согласна с ней.
     «Жалко дурака, –  говорила  Клеопатра, плача  на  кухне  у подруги. —  Какая-то мутная тетка что-то  наколдует, нашепчет, насыплет в стакан дохлых мух. Человека не станет, а люди скажут, мол, Бог забрал»
     Не веря в  бога,  она  столь же  искренне  считала, что  человека  бог  может  забрать  только  в одном случае, если  он  на земле никому не нужен.
     —  Жалко дурака, –  повторила Клеопатра  и  в  этот  раз. —  Вечно пьяный, конечно, плохо.  Но беззлобный, бесхребетный слизняк. Каждый трезвый гад  ему господин.  Каждый трезвый подлец  ему опасен.
     Излив душу, Клеопатра быстро  оделась  и  решительно потащила Мякушку на завтрак.  Она считала, что  есть надо в течение часа после  пробуждения, чтобы  не заработать  язву желудка. 
Снисходительно поглядев на недовольное лицо Мякушки, которая не успела толком умыться и накраситься, Клеопатра заявила, что краситься ей не надо. Потому что, если у женщины сквозь слой косметики проступает фундаментальный интеллект, то это намного хуже,  чем  когда  из-под белой  шелковой кофточки  проступает черный лифчик.   
     —  Все мужчины, –  уверенно  сказала Клеопатра, —  сначала смотрят на ноги женщины, потом  на  грудь  и только потом на лицо.  И поверь мне, умное лицо,  такое  как у библиотекарши  в  советской психушке, мужиков  пугает гораздо больше, чем кривые ноги.





    
     3.
      Подруги быстро спустились по лестнице на этаж ниже и оказались в ресторане отеля.  Это было сумрачное помещение без окон, весьма скромных размеров, расположенное в высоком цоколе здания.
    Значительную часть его занимал шведский стол с присущей европейскому завтраку едой.  Остальную часть занимали столики и легкие пластмассовые стулья, изредка кочующие с глухим стуком по ресторану.
    Слева  от  входа  в  ресторан  располагался  мини-бар, отгороженный от зала  высокой  дубовой стойкой.  В глубине бара, на  узких полках, стояли впритык  и мягко поблескивали пузатыми боками –  бутылки со спиртным.  Молодая  филиппинка, похожая на головастика  из-за черного пучка волос на затылке  и больших, немного навыкате глаз, стояла  возле  кассы  и безмятежно протирала салфеткой узкие высокие  бокалы.
    Клеопатра, едва  переступив порог ресторана, замерла  и радостно облизала губы, увидев на досягаемом  расстоянии бутылки со спиртным. Уже через секунду она  оказалась у барной стойки, крепко схватила официантку за  шиворот и строго ткнула пальцем в плотный строй бутылок. Несчастная  выпучила  глаза  от страха и непонимания того, что хочет эта красивая  белая женщина. Однако, сработала  интуиция,  и  официантка  отчаянно замахала руками. Ноу. Ноу. 
    Мякушка  невольно улыбнулась, отметив весь ужас, написанный на лице бедной девушки.  Та, наверно, первый раз  в  жизни почувствовала  на  себе: что такое утренний похмельный синдром в действии. Клеопатра  сглотнула слюну, вздохнула  и отпустила миниатюрную  барменшу.  Мякушка  извиняюще  развела  руками. 
     —  Ноу проблем, –  пролепетала барменша  и убежала плакать на кухню.
     Наверно, подобное действие происходило здесь довольно часто. И, возможно, с большинством  людей, спустившихся на завтрак.  Небольшая очередь перед  столами с едой предусмотрительно расступилась. Подруги взяли из стопки по большой тарелке и стали набирать еду.  В столь ранний час людей в ресторане было немного. Группа пожилых немцев со строгими лицами и холодными взглядами из-под очков.  Парочка влюбленных студентов-поляков. Замыкала чинный внимательный хоровод  вокруг  столов с едой  – шумная и яркая семейка в составе трех поколений из Китая. Чуть позже появился седовласый хозяин отеля в деловом европейском костюме. Минут пятнадцать он молча постоял у входа, неутомимо внимательный ко всему происходящему в зале.
    Помимо жареного бекона, свежих булочек и домашнего сыра, Клеопатра взяла стакан апельсинового сока  и  села за свободный столик у стены.
    —  Когда я работала  в ресторане одной иностранной фирмы, –  сказала Клеопатра, поглядывая со слабой  надеждой  в  сторону неработающего бара,  —  мне совершенно не хотелось есть. Но все равно я поправлялась, как индюшка  на комбикорме.  И тогда я думала, что на еду просто смотреть –  тоже вредно.
    Мякушка тем временем разбила  горячее яйцо, и яркий  желток волной вытек на тарелку. Клеопатра, заметив это,  сказала, что это –  хорошо.  На завтрак  в отеле надо  брать  яйца только  всмятку. Значит, они  свежие.   
    —  Завтра яйца, которые  не  съедят, сварят еще раз.  И они станут вкрутую, –  продолжила  Клеопатра. —  К обеду оставшиеся яйца очистят от растрескавшейся  скорлупы, разрежут пополам и положат на блестящий поднос срезом вниз.  Вечером, оставшиеся яйца измельчат, втиснут пальцами в сырой котлетный фарш  и подадут на следующий день, как зразы. Безотходное производство. Круговорот яиц  в отеле.
    Мякушка откусила теплую, хрустящую булочку и кивнула. Клеопатре можно верить. 
В начале девяностых годов  вся страна стала похожа на гигантский муравейник, по которому безжалостно, со всей тяжестью событий  и последствий, проехал бульдозер.  Кого-то  прибило  к земле, лишило веры  в себя, как Сергунчика.  Он наивно  не верил  до последнего, что его, ведущего инженера, уволят  с  работы, а  когда  это случилось, он сломался и запил.  Ему выдали деньги на три месяца вперед, на время поиска новой работы.  Сергунчик  думал, что легко устроится в другом месте. Но стране  почему-то перестали быть нужны  инженеры.  Высококлассные  специалисты производства.  Сергунчик метался по городу в поисках работы, а находил лишь неприметную машину, стоящую на обочине дороги  у мрачной стены с колючей проволокой, где дешево покупал пластиковую канистру спирта. Дома он в нужной пропорции разбавлял  спирт водой, добавлял  малиновое  варенье  и «квасил» все дни напролёт на кухне у матери. 
    Плохо тогда было не только с работой, но и  с продуктами. В магазинах  в то время продавали: сухой  лавровый лист в бумажных пакетиках, перловую крупу,  прозванную  – «бронебойкой», и жестяные банки с безвкусной  до отвращения морской капустой. Вот тогда Клеопатра и устроилась работать в закрытый ресторан одной коммерческой фирмы.
    Управляющим  на кухне там был  Душан. Он был словак, родившийся в  Москве.  Душан учился  в  русской школе и  говорил с легким, приятным акцентом.  Душан был молод, красив и  женат. Что и объясняло большую  текучесть женского персонала  в том ресторане.
    —  Все женщины влюблялись в Душана уже через две недели, –  сказал Клеопатре через минуту знакомства  повар  Игорь. —  Ты-то, рыжая,  хоть  месяц  продержишься?  «Легко», –  сказала  тогда Клеопатра, задорно вздернув  свой напудренный  носик.
    Игорь был грузный мужчина  средних лет. С очень белой  кожей и мелкими чертами лица. Этакий сырой пирожок  на  пивных дрожжах.
     На работе  он  носил высокий белый колпак, опустив  его на пышные брови.  А когда Игорь  снимал колпак, был  виден широкий белый шрам, деливший  его тонкие  мягкие  волосы  на  неровный пробор.  Игорь говорил,  что  это  старший брат случайно выстрелил  в него из  ружья,  когда ему было чуть больше семнадцати лет.  Но Клеопатра думала, что  брат выстрелил  в Игоря совсем не случайно.  Игорь скрывает правду. Наверно, была  в этой трагической истории какая-то девушка. Зазноба, которую они  не поделили.  В общем, Игорь был холостяк со стажем и  его интерес к женщинам был  чисто информативным.  Он  жил  у тётушки на южной окраине города  и увлекался собиранием  золотых монет.
    Когда  Клеопатра увольнялась, отработав год,  Игорь  плакал  и подарил  ей  бутылку хорошего  вина.  Но  Клеопатра все  равно уволилась,  потому  что  решила  пойти  в  бизнес. Тогда многие уходили в бизнес…
    К концу завтрака  в ресторане  появились русские.  Сначала появились  двое молодых парней  в трикотажных майках и пестрых шортах  до  колен.  Оба были  высокие, широкоплечие, похожие друг на друга, как братья.  Волосы  у них были светлые, короткие.  Глаза  –  прозрачно-голубые,  ка к родниковая  вода  весной.  Оживленно переговариваясь, они  быстро набрали  хлеба  и  сосисок и стали быстро  есть, будто  соревновались между собой.   Вскоре в коридоре послышались тяжелые, размеренные шаги, и  в ресторан зашла  супружеская  пара.  Жена  была этаким анорексичным  неземным существом с невыразительным лицом, тщедушным тельцем, тонкими  ручками  и  ножками, которые  едва прикрывал  прозрачный  сарафан, с нижней подкладкой  из  ситца.  Муж был  полной, даже очень полной  противоположностью  жены.  Это был мясистый, откормленный молодец. Здоровый  и брюхастый,  как борец  сумо. Он достиг той степени полноты тела, когда  руки невозможно прижать к бедрам без  усилия, и трудно поставить пятки  вместе.  На его короткой шее висела золотая цепь, толщиной с палец его жены. Где-то там, под футболкой, в области пупка, на цепочке висел золотой крест, такой  же большой, как у священника в церкви. Эта пара  являла  собой наглядный  мезальянс, как физический, так  и ментальный: Моськи и слона.
    Муж  поднял  на затылок  со светлыми, короткими волосами солнцезащитные  очки и в мясистых  холмах щек обнаружились  голубые пуговицы глаз, широкий нос и пухлые, выпяченные губы.  Солидный, даже несколько угрожающий вид мужчины совершенно  не соответствовал его возрасту.  Ему явно было меньше тридцати лет, и лицо  его было по-детски простодушным и даже несколько глуповатым.  Новоявленный турист застыл в дверях, не сводя глаз с бара. Его, как и  Клеопатру, явно тяготила  вынужденная  трезвость на мутную голову. 
     Клеопатра  какое-то время наблюдала за  новой парочкой, а потом наклонилась к уху Мякушки и прошептала, что эта парочка  –  самое когнитивное, токсичное, ломающее шаблоны, из того, что  она  видела  в  своей  жизни.
    Когда Клеопатра говорит о других людях, она всегда шепчет прямо в ухо подруги.  Клеопатра не хочет, чтобы её услышали другие люди.  Они обижаются.  Люди  не любят, когда слышат правду о себе.  Клеопатра шепчет быстро  и  жарко,  и  её жесткие локоны щекочут Мякушке щеку. И ей  становится  как-то  очень легко, как в детстве, словно она лежит в июльском поле, и тонкие травинки нежно гладят её лицо.       
     Мякушка многое из того, что шептала  ей подруга, пропустила мимо ушей. 
     —  … трезвый русский мужик  –  явление жалкое, неприглядное  и  пока еще малоизученное, –  донеслось до Мякушки через какое-то время. —  Трезвый  русский мужик похож  на  внезапно ослепшего слона.  Ходит  неуверенно, ест без  аппетита, в тайне надеясь, что вот-вот  калорийное количество счастливо перейдет в алкогольное  качество…
    Едва семейное недоразумение  тяжело осело в центре зала, как его со всех сторон окружили официанты  с полотенцем на локте
     —   Нет, ты видела, как вокруг этого бычары, у которого сало с  морды капает, ты видела  какие  хороводы  начали  крутить официанты? –  с плохо скрываемой завистливой брезгливостью сказала Клеопатра.  — То-то.  Сразу видно, что этот парниша побогаче даже Харитоныча  будет.
    Клеопатра вздохнула и снова с тоской посмотрела в сторону бара. 
    Мякушка откусила булочку и задумалась.  Она вспомнила печальный взгляд маленького филиппинца-портье  в камзоле изумрудного цвета. Бедняга за доллар весь день таскает чемоданы ростом с себя. А в ресторане официанты  грациозно  ходят с тарелками, раскинутыми веерами по рукам, и получают за это  –  несравненно больше.  Но маленького портье никто не возьмет на работу в ресторан. Он чужой для  них, хотя, вроде  как свой, земляк.  Поэтому, он  вчера  смотрел на Клеопатру так  разочарованно и грустно. Он никогда не станет богатым. Никогда.
    Клеопатра, снисходительно выслушав подругу, тем не менее, не согласилась с  ней.  Она сказала, что должность швейцара у дверей, тоже весьма прибыльное  дело.  Надо только правильно  его организовать.
    —  Миром правят три чувства: голод, лень и страх, – заключила Клеопатра, подводя черту под  разговором.  —  Если поставить чувства  людей  в определенные  ограничения, деньги  потекут рекой, только  успевай подставлять карманы. Ты, к примеру,  идешь в  ресторан, такая вся  нафуфыренная.  А... Это не про тебя. Короче, идешь, а  на двери  табличка: «Мест нет»  А тебе нравится трескать божественный  сациви именно в этом ресторане. Твои  действия?
     Мякушка  отодвинула  пустую тарелку и обстоятельно вытерла жирные пальцы  салфеткой. 
     —  Я прям так и вижу, по твоей логике, –  язвительно сказала она. —  Приезжают туристы. Уставшие, с тяжелыми чемоданами, а  у дверей  отеля  – дикая очередь  и  табличка: «Мест нет».  А за ней  –  наш, потирающий руки,  маленький портье.  Это же  –  полный  абзац.
     —  Да, –  неохотно согласилась Клеопатра. —  Плохой  пример. Неудачный.  Но вчера  дежурный  администратор  ключи  перед  нашим носом не просто так крутил.
    



    4.
     После завтрака Клеопатра ничего не сказала  и  куда-то убежала.
Оставшись  одна, Мякушка разобрала  вещи в шкафу, походила по номеру, лениво рассматривая  его убранство.  Оно мало чем отличалось от других  отельных номеров.  Разве что  –  большими размерами  комнаты  и приверженностью  к песочным  тонам интерьера.
Скоро подобное занятие ей наскучило, и Мякушка  решила взглянуть на город. Она буквально  на ладонь отодвинула  плотную гардину со множеством складок  и боком протиснулась к окну.  Оказалось, что окно чуть приоткрыто,  и  с  улицы  в  комнату  проникал  горячий воздух.
    Мякушка замерла  в тихой задумчивости.  Сухой, знойный воздух игриво щекотал  ей  щеку, пока она  смотрела на  город.  На широкие, прямые улицы  с редкими  пальмами  и  копнами кустов плюмерии, на нарядные  фасады  домов.  С первого взгляда город вызывал  удивление и  восторг.  Он не был  похож  на  восточные города.  Он не был похож  и  на  европейские города. Этот  был город,  изначально  родившийся «с золотой ложкой во рту».  И те деньги, которые с рождения сыпались на этот город, помогли  ему не просто стремительно вырасти и превратиться  в современный мегаполис, но и обогнать время.
     «Метро, –  строго  сказал  голос внутри Мякушки. —  Наличие метро  определяет степень  соответствия времени»
      Снова услышав внутренний голос,  Мякушка  отвлеклась от размышлений, открыла  шире окно  и  стала просто любоваться городом.
     Разные по высоте и архитектуре, дома блестели на  солнце большими окнами.  Они были  похожи на  сталактиты, растущие  в глубоких  пещерах,  на дорогие украшения  из  горного хрусталя.
     Мякушка  вздохнула.  И с этим вздохом словно перевернулась страница  её бытия.  Она увидела  свой город.  Свою  улицу.  Свой дом. Морозов  проснулся  в  семь часов. Быстро выпил кофе, разбудил  дочь и убежал на  работу.  Не беспокойство, а  скорее страх царапнул  душу  Мякушке.  Обычно  она  вставала  раньше всех в доме.  Ставила  чайник на плиту, варила  кофе.  Делала горячие тосты с сыром и ветчиной.  А теперь…
    Кто-то это ежедневные хлопоты о  людях, живущих рядом,   назвал  привязанностью  и  привычкой.  Привычка и привязанность.  Изо-дня в день.  Со временем это становится рутиной.  Рутина, паутина.  Наверно, чтобы  рутина  не  стала этим  удушающим коконом, надо иногда  натягивать  невидимые  нити  привязанности до самого края, до предела, до чувства  боли, чтобы они не рвались, но были в состоянии близком к надрыву.  Боль, страх, тоска. Нити натянуты до дрожи. Только в такой момент начинаешь  понимать, скорее –  чувствовать кожей, нервами, прозревать инстинктами, что пора уже  что-то делать с коконом.  Или рвать эти нити, если  уже нет любви, а есть лишь привязанность  и  усталая привычка быть рядом, или сберечь их, дав себе последний щанс.
    Человек так устроен.  Пока он свободен, ему надо к кому-то привязаться и встать на якорь.  Семья — это  самый надежный якорь.  Но проходит время, и привязанность без движения рождает бунт.  Семейные узы.  Слово то какое: узы. Узы. Узник.  И свобода. Значит, если привязанность –  это эмоции, получается что  свобода –  это мышление. Свобода  –  это осознанный выбор.  И выходит, что только человек может быть по-настоящему свободен.  И по-настоящему привязан.  Жизнь хороша тем, что у тебя всегда  есть выбор. Если нет выбора, значит, это уже не жизнь.
     Мякушка стояла у окна в уютном номере отеля, за тысячи километров от дома  и думала о том, что это был её выбор: прилететь в чужую страну, оставив на какое-то время дом и семью. Можно было остаться. Это тоже был бы её выбор.  Но Морозов  не возражал, чтобы  она уехала.  И это её обидело.  А значит, это был не её выбор, а реакция на выбор мужа.  Получается,  что человек может делать самостоятельный выбор, только когда  совсем один. Или он должен принимать чужой выбор, как свой.  Тогда  он  не испытывает душевных мук.
    Мякушка могла размышлять  еще  очень долго, но  тут сухо щёлкнула магнитным замком входная дверь. Это вернулась Клеопатра.  Она вернулась румяная и в хорошем настроении.  Оно делало её красивой.  Мякушка давно заметила, что хорошее настроение, умение радоваться даже мелочам, делает человека более красивым.  Но она так не умела.  Открыть сердце,  просто впустить в него яркие краски  дня, улыбнуться  незнакомому человеку. А Клеопатра вернулась в номер крайне  взволнованной, с кучей  новых знакомых и ценной информацией.  Она забегала по комнате, вдохновенно жестикулируя  руками, складывая разбросанные  накануне  вещи,  и делилась новостями с Мякушкой.
    Оказывается, те два парня, которых они видели за завтраком, из города, в котором живет тётка  Клеопатры.  Оба  с одинаковым именем: Александр. Но один старше, другой, что посимпатичнее –  моложе.  У них свой бизнес. Закупают тюками  дорогую обивочную ткань для мебели.  Нормальная тема.  А толстый русский, с лицом неразумного дитяти, богатый чувак по фамилии Ноздрёв.  Деньги берёт из тумбочки.  А тумбочка, наверно, стоит в банке.  А еще Клеопатра познакомилась  с двумя девчонками… Ну, как девчонками?  На пару лет моложе.  Они  обе бухгалтерши  в какой-то конторе за Уралом.  Здесь затариваются  пальчиковыми батарейками  и  небольшими новогодними сувенирами.  Окупают поездку и даже  остаются в прибыли.
    Выпалив всё это,  Клеопатра  кинулась за  стол и стала быстро прикидывать  на бумаге, какое  бабло можно «поднять» на этом товаре.
    Каким бы бизнесом ни занимались  люди, всех их  объединяет одна мечта.  И эта мечта человека от бизнеса –  найти  нечаянно золотую жилу.  Жирную и бесконечную, как космос. Это –  как раньше люди искали философский камень или чашу Грааля. Никто их не видел, но все точно знали, что обладание  ими  принесет баснословное богатство и вечное процветание.
     Наконец, Клеопатра покончила  с расчетами  и  взглянула  на часы.  С её раскрасневшегося лица мгновенно слетело мягкое  выражение мечтательности. Она засуетилась, ища  глазами  пляжную  сумку, полотенце и купальник.  Попутно прикрикнула  на  Мякушку, чтобы та поторапливалась.  Приотельный  автобус на городской  пляж отбывает через пять минут.  И водитель не ждет ни минуты.  Такая здесь железная дисциплина.
     Мякушка молча сложила вещи в сумку, думая при этом, что может, оно и хорошо, что рядом  есть человек, которому неведомы бесконечные муки сомненья. И так ли  это плохо, когда другой человек делает за тебя твой выбор?  Человек, который привык, просыпаясь утром, стискивать себя в кулак и двигаться вперед, не тратя даже толику времени на  самоедство и сомнения.
    В данный момент, Мякушка находилась в  крепком кулаке Клеопатры. И ей это нравилось. Можно было  дать мозгу  чуточку отдохнуть, сделать передышку, как лыжнику, идущему по  чужому следу.
    «Наверно, –  последнее, о чём подумала Мякушка, –  если бы мы родились обезьянами  и жили в изумрудных, как камзол маленького портье, тропических лесах, то я послушно сидела бы за  спиной доминантной самки Клёпы и выкусывала  блох  из  её свалявшейся шерсти»…

    Клеопатра, в шелковом халате и шлепанцах на босу ногу,   быстро шла впереди Мякушки по мангровым зарослям, стараясь не наступать на их корни.  В это ранее время  пляж  был почти  безлюден. В  пустом кафе молодой  смуглый официант подметал пол, поглядывая с любопытством на улицу через  распахнутые окна.   
    Близкий залив, чувствующийся во влажном и соленом воздухе,  скрывали  плетень из бамбука и кусты с большими красными цветами.
     —  Морозова, ты у нас  –  ходячая энциклопедия, – обернулась на ходу Клеопатра, — Почему южные цветы красивые, но почти не пахнут? А наши цветы –  смотреть не на что.  Но пахнут!!!
     —  Не все, как ты, два раза в очереди к Богу стояли, –  пошутила Мякушка, не без зависти оглядев  точеную фигурку Клеопатры. —  Потому, почему соловей поет, а павлин –  красивый.  А если серьёзно, невзрачные цветы, хотя бы запахом привлекают пчёл. А красивые цветы –  за версту видно.
     Но Клеопатра  уже  её  не слушала.  Она увидела  гладкую бирюзово-голубую ленту воды за белой полосой пляжа и побежала, смешно задирая ноги, как юная козочка, проваливаясь  по щиколотки  в сухой горячий песок.
    Есть  какая-то  изначальная  интуитивная  притягательность  в южной картине, открывавшейся  северным  глазам.  Бирюзовое  море, голубовато-белесое небо, словно присыпанное тальком, жирные пальмы, с острыми, как зубы акулы листьями. Именно такую картину видели  и далекие предки, бродя по земле в поисках рая.  Связь времен. Наверно, она проходит не только через плоть и кровь, но и через память  глаз.
    —  Лепота, –  кричала Клёпа, бегая по пляжу взад-вперед и маша руками, как мельница. —   Чем  не  рай?  Был  бы  сейчас здесь Ветров.  Он бы  сразу в море рванул  стилем баттерфляй.  У него размах рук, как у альбатроса.
    Бедный Ветров  в этот момент, наверно, утробно и тоскливо икнул.  Клеопатра называла  подобное явление –  астральной связью между близкими людьми.
    Вода  в  заливе была  спокойная, ласковая.  Она медленно и томно набегала на мелкий песок, похожий на  крупную соль.  А потом  томно, словно в изнеможении, откатывалась назад.
    В ста метрах от берега  в воде качались большие оранжевые шары. А на горизонте  был  едва  виден черный  пунктир очереди  из пустых танкеров.  Казалось, что  даже  время здесь двигалось медленнее обычного, убаюканное неторопливым дыханием моря.
    Не успела  Клеопатра бросить  своё цветное пляжное полотенце на песок, как у неё зазвонил  телефон.
    —   Ветров  звонит.  Лёгок на помине, –  прошептала Клеопатра, прикрыв  телефон ладонью. —   В отходняке.  Я, когда он с бодуна,  сразу узнаю  по голосу. У него голос  такой, будто он  во сне очень устал.  А проснулся и стал совсем разбитый.  Спрашивает, ты где?
    —  Скажи ему, что ты рядом с водкой, –  посоветовала Мякушка. —  Как только спрашивает: «Ты где?»,  сразу отвечай: «Рядом с водкой».  У него в мозгу сложится цепочка.  Раз  ты рядом с водкой, значит, едешь к нему. Куда  еще можно ехать с водкой?  Он заснёт счастливый.  А когда  в  следующий  раз  проснётся, то ты уже  будешь  рядом. С котлетами и борщом.
    Клеопатра погрозила  подруге  кулаком и отошла  с телефоном к камням, сложенным кучей на берегу.
     Постепенно пляж начал заполняться людьми. Это были преимущественно женщины бальзаковского  возраста.  Они бросали пляжные полотенца в тени мангровых зарослей и садились на них так, чтобы под лучами солнца были только их бледные ноги.
     Почти никто не купался.  Жаркий воздух, гладкая и теплая  вода вызывали  в людях липкую дремоту, способную лишь созерцать открывшуюся глазам красоту залива.  На потемневший от воды песок,  лениво наползали бирюзовые шелковые волны. По кромке воды бежала худая загорелая женщина в шортах.  Метрах  в двадцати  от берега, в воде ходил мужчина, толкая перед собой цветную доску для серфинга.  Влажная и тёмная кожа  его блестела в размытых  лучах солнца.
    Мужчина был похож на человека, который случайно оказался в воде, выпав из рыбацкой  лодки или  круизного парохода.  На нём была  желтая  футболка  и  черные трусы до колен. От палящего зноя,  его голову, с волосами до плеч, спасала  красная бейсболка. Широкий гнутый козырёк бейсболки закрывал почти всё его лицо. Но когда мужчина поднимал голову, можно было разглядеть большие темные глаза. На вид ему можно было дать лет пятьдесят.
    Незнакомая немолодая женщина,  в пестрой шелковой блузке, заметила взгляд  Мякушки и сказала, что  мужчина  –  местный фольклорный элемент. Она ездит сюда уже не первый раз и всегда видит этого мужчину.  Русские  женщины зовут его: «Кочмар». Они научили его говорить: «Я буду любить тебя».
    При слове «любить» Клеопатру, как ветром сдуло в море.  Она вернулась минут через двадцать и сказала, что «элемент» совсем не комильфо.  Старый и некрасивый.
    —  Для кого-то не комильфо, –  возразила незнакомка. —  А много русских женщин были бы рады даже ему.
    —  А  своему, который сидел в тюрьме за убийство, русская девушка будет рада? –  неожиданно  для себя спросила Мякушка, вспомнив ярко-голубые чистые, как сейчас небо над головой,  глаза Максима.
    Незнакомая женщина удивилась и не смогла скрыть этого. Впрочем, быстро ответила.
    —  Все может быть, если мозгов нет. 
   Мякушку расстроила  её категоричность, хотя она почувствовала в голосе женщины некую горечь.
   Женщина нервно задвигалась, поправила заколку в волосах и вдруг требовательно сказала:
     —  Смотри.
     Она чуть откинулась назад и пальцами, унизанными золотыми кольцами, приподняла  край блузки.  Её  выпуклый живот делил пополам, от сердца до паха, кривой, уродливый шрам.  Шрам был свежий, еще бордовый и по краям фиолетовый.
     —  Видишь? – вызывающе, и даже как-то грубо, спросила женщина. — Думаешь, аппендицит?  Не-е-ет. Зятёк любимый оставил. На дочку мою беременную бросился с ножом.  А я между ними встала.  Был  бы  уголовник, наверно, убил.
     Мякушка  стала  грустной.
      —  Значит, у русского, вышедшего из тюрьмы, нет шансов на другую жизнь? –  спросила  она, с трудом  отводя  взгляд  от безобразного шрама.
    —  Нет.
    —  А если он не убивал, а взял на себя чужую вину?
    —  Все равно нет.
    —  А почему вы его не убили? –  возмутилась Клеопатра. —  Если бы мне  кто так сделал, да я бы на карачках,  с капельницей подмышкой приползла  из больницы и его прикончила.
    —  Я –  адвокат, девушка, –  ледяным тоном сказала женщина. —  Он  уже сидит, и поверьте, ему там не сладко.
    Женщина  замолчала, глядя  на залив, и  вскоре встала, тяжело дыша, собрала вещи  в большую  холщевую сумку и медленно пошла в сторону кафе.
     Дальние  путешествия  тем и хороши, что тебя какое-то время  окружает одноразовый мир.  Одноразовая посуда  в самолете, одноразовый  тюбик шампуня  в отеле, одноразовые  собеседники на  пляже.
     —  Это еще что, –  горячо зашептала Клеопатра, едва женщина удалилась на значительное расстояние. —  Шрам –  это всё фигня.  Я как-то поздно вечером  возвращалась  домой  на  машине. Оставался последний светофор.  Я стою на  тормозе, жду,  когда загорится стрелка на поворот.  И дернул меня чёрт посмотреть назад, в зеркало заднего обзора.  Я вижу, что за  мной стоит черная машина, а в машине сидит обычный парень лет двадцати.  А  на  соседнем сиденье  сидит эта –  костлявая дама неприятной наружности. Самая настоящая.  Я видела  её, как тебя сейчас,  застывшее белое лицо с черными пустыми глазницами.  Не просто белое лицо, а такое, синюшно-белое, омерзительно-белое.  Его ни с чем не спутаешь. И поверх лица свисал крупными складками  черный капюшон, переходящий в черный плащ.
      —  А косы не было?
      —  Тебе бы только ржать,  –  обиделась Клеопатра. —  А мне никогда  в жизни так страшно не было.  Мне та  минута, что я  на светофоре стояла –  вечностью показалась. Я пыталась, но не могла оторвать  взгляд  от этого жуткого белого неподвижного лица.  И у меня по спине стали ползать маленькие  гадкие червячки.  А потом заползать в волосы под шапкой. И я чувствовала, как мои волосы на голове  реально шевелятся.
     Клеопатра нервно поежилась, словно ей  вдруг стало холодно, и  запустила обе пятерни, в  рыжую шевелюру.
     —   И я до сих пор думаю, зачем он  возил её с собой?  Чтобы сказать другой «костлявой», что у него в машине одна  уже есть и второй не надо?
     —  В этом есть свой резон.
     Клеопатра так разволновалась  от собственного рассказа, что проголодалась и достала бутерброд  с курицей из сумки.
      Она ела  и, глядя на залив, говорила о том, что голос у Кочмара приятный, с южным акцентом. Но вместе  со  словами –  это примерно, как  килька в шоколаде:  приятный голос  и  сальные пошлости, которым его научили  дурные русские бабы.
А Мякушка подумала, что  Клеопатре он  не понравился, потому что  у него размах рук,  не как у подводника Ветрова.






   

    5.
     Жизнь зеваки  в чужой стране делится обычно  на  две составляющие: когда  надо  куда-то ехать, бежать, нырять  в акваланге,  уныло стоять в длинной очереди, чтобы увидеть  старые фрески, и  в противовес: время полного бездействия, по причинам, не зависящим  от тебя,  на маленьком чужом  островке  обитания.
    До ужина оставался  еще час.  Мякушка  привычно нырнула за складки  гардин  и стала жадно смотреть на город.  Солнце уже закатилось за  крыши домов, но на улице было  еще очень жарко.  И воздух, что дул ей в лицо,  был сухим и колючим.
    Уже несколько дней, когда  выдавалась  свободная  минута, Мякушка дотошно, как пограничник в аэропорту,  рассматривала  чужой  город  из  окна своего номера. 
В этом совсем еще молодом  городе  ей нравилось  всё.  Четкие линии домов и улиц, и их причудливые  переплетения. В изящности линий улиц и домов  города чувствовалось, что над созданием его трудились лучшие архитекторы мира.  Но современность не  довлела над традициями. Запад и восток здесь удачно  соединялись, органично  дополняя друг друга.  Не хватало зелени.  Зато редкие кусты с крупными розовыми  или  красными цветами  были  похожи  на  пышные залпы  салюта.  Но больше всего Мякушке нравились  цветущие лианы, приникшие  к стенам домов.  Они  словно обнимали эти дома.  В этом  была  какая-то тёплая трогательность.  Дом  помогал цветам подниматься  к небу, а цветы дарили  дому свою  неземную красоту. И глаз не привыкал  к этой красоте, созданной природой  и человеком. Хотелось видеть цветы снова и снова, потому что они  вызывали  восторг и грусть одновременно.
    Красота не может вызывать скуку. Скуку вызывает серость.
Когда  вокруг  одна  сплошная серость: серое небо, серые дома за серыми заборами, –  то и лица людей, отражаясь в пространстве,  становятся серыми, их мысли, и в совокупности: их  жизнь.  Цвет  мыслей  напрямую зависит  от того, что видят  глаза.
    Определённо, всё нравилось Мякушке  в этом городе.  Смущало одно.  Она  вдруг обнаружила, что  помимо  своей  воли,  вместе  с красками, праздностью  и роскошью этого красивого города, в ней зарождается некое подобие  спеси и даже  высокомерия.  Конечно, трудно оставаться собой, стеснительной и нетребовательной, когда тебя окружают низкого сословия люди, готовые  прислуживать и  угождать любым капризам  за мизерные подачки.  Она заметила, что ей  стало нравиться, когда возле неё  суетились услужливые  официанты. Это был знак, пусть маленький, но который  повышал её  собственную значимость  в  существующем мироустройстве.
Но за ужином  всё  возвращалось  на  круги  своя.  Мякушка  снова превращалась в безмолвную тень подруги.  За ужином, к тушеному мясу и овощам, можно было заказать  бокал пива или  вина. И  «планка» Мякушки падала.  На первый план решительно выходила  яркая, самоуверенно-нагловатая  подруга, которая отсутствие флиртующих  мужчин легко компенсировала  хорошим  количеством спиртного.
Местное вино Клеопатра раскритиковала  в первый же день.  А импортные  вина  стоили приличных денег.  И официанты  смотрели на Клеопатру за ужином  с тройным обожанием.  На ужин  она собиралась, как  на  выход  светской львицы  в гламурный свет.  Долго красилась, крутила локоны на  горячие щипцы, а потом начинала  метаться по комнате, размышляя, что надеть.  Однако выбор  нарядов  был предопределен малым количеством вещей, взятых  ею в дорогу.  Посему, Клеопатра  каждый вечер надевала  короткую джинсовую юбку и белую хлопковую блузку с низким декольте.  В этой блузке  её  упругая  грудь, чуть  подрумянившаяся за  пару дней, смотрелась весьма аппетитно, как  два  пирожка на  кружевной  салфетке.
     Упоённая  не  столько вином, сколько жаркими  взглядами молодых, стройных официантов, Клеопатра  после  ужина решительно тащила  подругу в город.  Липкая  жара  к  вечеру сменялась плотной неподвижной  духотой.  На улице спасенья от жары не было.  За день солнце нагревало песок  пустыни так, что  на  нём можно было  жарить  шашлыки без огня. 
Клеопатра хорошей рысью пересекала сквер, отделяющий отель от многочисленных магазинов, и ныряла  в  спасительный  холод первого бутика. Там она быстро щелкала  вешалками с одеждой, как бухгалтер старыми счетами, что-то бормотала  себе  под  нос и, не заботясь о том, поспевает ли за ней подруга, бежала  в другой магазин.  Однажды она застыла  с раскрытым ртом перед витриной, где  на белом бархате лежали золотые колье,  массивные, как доспехи крестоносцев, и язвительно сказала Мякушке, посмотрев на её итальянский браслет на запястье, что не такая уж она  и богатая, и побежала дальше в  скромный магазинчик  с женской одеждой.
    За день до отъезда Клеопатра кипучим ураганом пробежит по всем магазинам. И купит то, что присмотрела ранее.  У неё  феноменальная  память на бренды  и безошибочное  коммерческое чутье. Товар должен быть ликвидным, говорит Клеопатра, иначе прогоришь. Тонкая это штука –  малый бизнес…

     И так, после весьма сытного ужина, по установившейся привычке, подруги выбрались в город, когда уже стемнело.
Фонари на улице, похожие на грустные подсолнухи,  горели  столь неистово, что прожигали  плотную  ночную  тьму, как хлорка  мокрую ткань. Было все  еще  очень жарко. Воздух только начинал терпеливо насыщаться прохладой моря.
     К ночи город менялся, так же, как Клеопатра  к ужину.  Огни фонарей, словно бусы из жемчуга, свисали над  тёмными улицами. Большие стекла домов, освещенные изнутри, сверкали  как  горный хрусталь. Цветным неоном, потесняя друг друга, зазывно  переливались вывески на домах. Витрины  магазинов  на площадях казались сплошной золотой лентой.  Никакой экономии, даже намёка на экономию. Помимо света, в магазинах на полную мощь работали кондиционеры.  И такое резкое чередование  жары  и холода напоминало подругам русскую баню зимой, когда, прямо  из парилки, народ  бежит и рыбкой ныряет в  снег.
    Клеопатра привычно  неслась  впереди  и жадно всматривалась  в лица  прохожих.
     С высокого, тонкого  минарета  протяжно  и  громко  запел  муэдзин.  Алла-алла-а…а.  Он призывал  людей к вечерней молитве.  К встрече  с тем, кто зажигает для  них  утром  солнце, а ночью –  звезды.  Кто дает им  возможность растить хлеб  и  топить очаг. Мякушка,  не останавливаясь, покрутила  головой,  потому  что  ей  казалось, что  голос  льется прямо  с  неба.  И увидела, что  на чуть припыленном, слегка багровом  небе было только две звезды, как два чуть красноватых  глаза.
    Клеопатра тем временем, прищурив блестевшие глаза, осторожно рассматривала  местных мужчин.  Мужчин было много. Мужчины были  везде. На просторных  и  узких  авеню, в залитых светом огромных супермаркетах, и в маленьких лавочках, в городских  автобусах  и  дорогих машинах, в  ресторанах и  кафе.  В темноте, в  белых одеждах,  они  были  похожи  на  ожившие гипсовые статуи, степенно парящие над асфальтом.
    —  Как я люблю карие глаза, –  воскликнула Клеопатра, упав  в изнеможении на скамейку возле миниатюрной  клумбы.
    —  Тебе  же  всегда нравились голубые, –  напомнила  ей Мякушка.
    —  Заткнись, –  прошипела Клеопатра. —  Я, может, только сейчас прозреваю.  Карие глаза –  офигенные.  Они похожи  на драже  в  шоколаде  или  на  шоколад  с мёдом.
    Клеопатра быстро облизнула  сухие губы  и  продолжила:
    —  Я еще  в Турции заметила, что  южные  мужики  сильно отличаются  от  наших.
    —  Чем?
    —  Как тебе объяснить?  Это –  как  два  лимона.  Один  фрукт  свежий, а другой –  выжатый.  Свежий –  упругий, гладкий.  А выжатый: снаружи, вроде,  как  лимон, а  внутри –  лохматая труха.  Наши мужики, пока  молодые: красивые.  Без преувеличения.  Но после тридцати: конец котёнку.  Неумеренный алкоголь  и  прочие вредные привычки, плюс хреновая экология.  Всё.  Мужик  –  выжатый лимон.  Ни в  постель, ни  в  Красную армию.
     И тут, видимо, Клеопатру осенило.  Она остановилась  и посмотрела  на  молодого  человека  в  белых  одеждах, идущего навстречу.  Тот был задумчив и лишь  мельком  скользнул  по  её фигуре равнодушным  взглядом больших  темных глаз.
    —  Я поняла, –  уверенно сказала  Клеопатра, обернувшись  на подругу.  —  Они –  счастливые.  Просто счастливые  и  всё.  Смотри, как  они  медленно ходят.  Они  так  живут, будто их время длиннее нашего.  И песни их –  тягучие  и  сладкие, как  горячая патока.  Я уже  из-за  них  какую  ночь  не сплю.  Слушаю и плачу.
    Клеопатра  вдруг  стала  печальной и тихой.  Приступ внезапной меланхолии сковал её, и она  потеряла  живой  интерес ко  всему происходящему.  Мимо  шли  улыбающиеся люди.  Они шли через маленький  сквер.  Кружевные тени  от листьев акаций  лежали под  их ногами, как ковер.  В центре сквера бил фонтан  из  серебряных труб, с силой подбрасывая  к небу прохладные струи воды. Печальный шум падающей воды, пропитанной запахом моря,  качающиеся в воздухе  нити из прозрачных  капель.  Все было  странно и безумно красиво. Вокруг фонтана толпились люди, бегали с криком дети.
     Клеопатра закрыла  лицо дрожащими руками.  Мякушка её нерешительно обняла и почувствовала, что она  плачет.
     —  Что ты?  –  осторожно  спросила  она.
     —  Не знаю, –  пожаловалась  Клеопатра  тоненьким, сдавленным  голосом. —  Что-то внутри меня, как этот фонтан. Взлетает, дрожит и падает.  Какие тут мужчины!  Не знаю, можно ли так говорить, но  они  похожи  на  парафиновые  свечи в церкви.
      Клеопатра снова  тоненько  всхлипнула.
      —  Я чувствую  себя,  как  в  мужском  раю на  пасху. Каждого хочется поцеловать.  Это плохо?
      —  Рай  –  он  общий, –  примирительно  сказала  Мякушка. —  И туда визу дают  не  всем.  Ты же сама говорила.  По подвигам – награда.  Помнишь, в аэропорту несколько молоденьких  девчонок не пустили?
     —  Ну и правильно, зачем они здесь?  Они  же  красоты  не понимают, –  вытерла  сырые глаза Клеопатра  и, наконец, улыбнулась.  Красивое лицо её при этом обмякло, стало умильно-умиротворенным.
    Мякушке иногда  бывало  жалко Клеопатру, но  она  не успевала её пожалеть.  Слишком быстро менялось её  настроение.
Вот и сейчас, едва отойдя от нечаянной грусти, Клеопатра задорно тряхнула золотыми  кудряшками и спросила, заметила ли  Мякушка,  с каким придыханием  смотрят на неё  все мужики?
    —  Старый немец в ресторане  с  плохим зрением?
    Клеопатра сделала  вид, что  не заметила  сарказма  подруги.
    —  Не смотрят, а будто  лазером  жгут, –  вдохновенно продолжила  Клеопатра, распрямив спину, снова превращаясь  из  гусеницы в бабочку. —  Алкают жадными горящими  взорами.  У меня  от них все крючки на лифчике  расплавились.
    —  Потерялись они  у тебя, а не  расплавились. Пришивать надо вовремя.
    —  Морозова.  Злыдня. Я с тобой  последний раз отдыхать еду, – пригрозила Клеопатра. —  Я тебе –  о любви.  Большой  и  чистой. Я, между прочим, вот может буквально  сейчас, на этом  самом месте, вдруг, захотела  влюбиться.  По-взрослому.  Нет, правда, как в молодости. Чтоб башню снесло нафиг.
     На «этом самом месте» был серый горячий асфальт, скамейка  и  тонкий фонарный столб.
     Мякушка  подумала, что Клеопатра  тайком  все-таки натрясла  где-то  себе  бокальчик  виски.  А  когда  Клеопатра  чуть-чуть навеселе, её одолевают  беспричинные фантазии.
     —  А чего? Я, правда, офигеваю, –  продолжала распинаться подруга,  —  Тебе, кстати, тоже  не  мешало бы  влюбиться.  А то ты какая-то деревянная  всегда, как  полено, на  котором  сидел папа Карло, когда  строгал  Буратино.
     Мякушка  промолчала.  Иногда  Клеопатра  бывает просто несносной, к счастью, не очень часто.
     За разговорами подруги незаметно подошли к распахнутым дверям скромного бутика.  В его дверях стоял  высокий, смуглый мужчина, в  сером безупречном  твидовом  костюме.  Он  широко улыбался,  глядя  на  подруг, глазами цвета горького шоколада.
     —  Мадам, —  сказал  он приятным баритоном, обращаясь исключительно к Клеопатре. —  Я буду любить…
    Это был ни кто иной, как тот самый объект насмешек и жалости  русских женщин, странный мужчина с городского  пляжа.
     —  А, это ты,  Кочмар, –  растерянно пробормотала Клеопатра. —  Я тебя  не узнала.  Богатым  будешь.  Только  смени пластинку.
     —  Мадам, –  сказал Кочмар своим тихим, грустным голосом. —  Вы очень красивый женщина. Я хочу дать твою  комплимент.
     —  Спасибо, –  поспешно пробормотала  Клеопатра. —  Меня еще в Турции отучили брать комплименты.
     —  Турции? Почему Турции? Я не понимаю, –  вытянутые, как маслины, глаза  торговца  стали почти  круглыми.
    —  Потом объясню,  потом…
      Клеопатра больно  ухватила Мякушку  за  руку  и  потащила прочь, как будто  именно она  являлась  причиной  её  спешки.
     —  Мадам, –  закричал  ей  вслед торговец. ––  Что такой «смени пластинка»?
     Всю оставшуюся до отеля дорогу Клеопатра восторженно рассуждала, как преображает человека дорогой  костюм из  донегального  твида.  Вон, даже  Кочмара  не узнать. Без этой дурацкой бейсболки на ушах,  и желтой футболки: он  и  моложе, и симпатичнее. В дорогом костюме, он совсем даже ничего.  В заключение, Клеопатра посетовала, что  купила  Сергунчику похожий костюм, но  более  дешевый. А  он, гад,  его не  носит. Из спортивного костюма  не вылезает. Говорит, что ему так удобно.
     Разгоряченная  впечатлениями вечера, Клеопатра почти бежала. Она прыгала: то впереди Мякушки, то рядом, как теннисный шарик, глухо стуча каблуками, по горячему бетону. Низкий, тяжелый  от соли ветер с залива, широкой  ладонью, то  нежно гладил  её  волосы, то резким порывом  ерошил, как золотую осеннюю  скирду. И тогда, копна рыжих волос Клеопатры  вспыхивала  огненным факелом в  свете уличных  фонарей. Это делало её дьявольски красивой.
     Маленький портье  в зеленом камзоле был неприятно удивлен. Красивая мадам  вернулась из магазинов без больших пакетов. Он уже не так восхищенно посмотрел на Клеопатру снизу  вверх  и не проводил её долгим, притушенным  взглядом…
     С этого вечера Клеопатра окончательно стала бабочкой.  Яркой, беззаботной, легкомысленной. И самое ужасное –  как ей стало казаться: юной.  Она окончательно распрощалась с уродливым  коконом куколки.  А Мякушке с этого вечера была уготована роль потёртого сачка, готового поймать эту несносную бабочку, упрямо  летящую к огню.
     В номере Клеопатра быстро схватила  со стула купальник.  Белый, с золотом по лифу.  И побежала  на крышу отеля.
      Здесь, в открытом бассейне, размером с  площадку для  остановки автобуса,  Клеопатра  смогла охладить свой дымящийся любовный реактор.
      В баре еще играла музыка, сидели люди. 
Едва  Клеопатра, скинула шелковый халатик с  крупными синими цветами, похожими на георгины, грациозно  спустилась по ступенькам в голубую  чашу джакузи, как к ней подошел пожилой  официант с подносом на согнутой руке.  Как и все официанты отеля, он  был одет  в белую рубашку, черную атласную жилетку  и черные брюки.  Он  остановился в почтительном полупоклоне и выжидательно уставился на Клеопатру, блестящими, как драже в шоколаде, глазами. Клеопатра заказала бокал  пива и  соленые фисташки. Официант еще чуть  согнулся  в спине, что, видимо, означало поклон, и  неторопливо скрылся в баре.
По пути он услужливо включил режим пузырьков в джакузи. Вода ожила, закипела большими прозрачными  пузырями.
      Клеопатра  облокотилась на бортик  джакузи, и подняла глаза  в бордовое  южное небо.  Она  любила  смотреть на небо.  В этом было  что-то дающее ей тихое  умиротворение  в  мятежной душе. 
На небе было две звезды.  Они смотрели на  неё.  Холодно и сурово. 
«Разве  есть что-то  плохое  в том, что  я хочу  просто влюбиться?» –   спросила  Клеопатра  у этих  всевидящих  глаз.  Её  ничуть  не волновало  то  обстоятельство, что  ответ идёт  миллионы  лет.
      Вскоре пожилой официант, принёс на круглом  подносе большой бокал пива с высокой белой шапкой пены  и соленые фисташки в расписной фарфоровой  плошке. Приветливо улыбаясь фиолетовыми губами, он поставил  всё у края  джакузи.
      Клеопатра  вяло подула  на плотную шапку пены. Образовалось крошечное  озеро. Клеопатра разломила фисташку и бросила половинку скорлупки  в  бокал. Это было красиво. Как будто  утлая лодка тонет в бушующем море.  Но проделав это, Клеопатра поняла, что трудно будет  пить пиво и не подавиться  скорлупой  орешка.  Клеопатра хотела  позвать официанта, чтобы тот принес трубочку  для  напитков, но  тут на краю бассейна внезапно возникли черные мужские ботинки  с  длинными узкими мысами. Странного вида мужчина, высокий, неестественно худой, в ядовито-зелёной рубашке  и  черных брюках, стоял  на  краю бассейна  и  внимательным жестким  взглядом  сверлил  Клеопатру.  Затем он  извлёк из нагрудного кармана тоненький блокнот и ручку, что-то быстро написал в нём.  Ей  стало неуютно и холодно  под  его колючим взглядом.
      Когда  Клеопатра вернулась в  номер, Мякушка уже  спала,  закутавшись в  простыню, а  снизу уже  доносились:  первые  пробные  ноты грустной  песни  о любви –  восточной  женщины.
       Клеопатра на цыпочках проследовала  к окну.  Нырнула за плотно сдвинутые гардины  и долго  смотрела в ночное, душное, как старый бархат, небо.
   



   
 
     6.
     Ночь прошла беспокойно, даже нервно.  Клеопатре не спалось.  Она постоянно бегала в ванную комнату, шаркая тапочками  по полу, стучала дверцей  холодильника, собирала чемодан, с кем-то тихо ругалась. 
      Когда  утром Мякушка  с трудом открыла глаза, то даже  в темноте она  увидела, что  Клеопатра  сидит на  постели вся малиновая  и блестит, как пасхальное яичко.   
      Мякушка покачала  головой.  Ну, как так можно себя не беречь? 
Она достала  из  холодильника  сметану, проверенное средство от ожогов, и стала мазать горячее тело Клеопатры, выслушивая  её жалобные стоны и монотонное ворчание.
      Вскоре внезапный  жар  Клеопатры  спал, и  она стала  похожа  на ошпаренную  курицу с клочком перьев  на  голове.  Клеопатра  сидела  на кровати, накрывшись с  головой  простынёй, и  качалась из  стороны  в  сторону, как механический метроном. Вперед-назад. Вперед-назад.
      —  Так сидят йоги на  краю скалы, –  сказала Клеопатра, поймав на себе насмешливый взгляд  подруги. —  Они там медитируют и питаются  святым  воздухом.
      А тем временем, аромат, прорастающий  снизу, привычно щекотал  ноздри подруг знакомым сочетанием отварных  сосисок, свежего хлеба  и  крепкого  кофе.   
      Но от завтрака Клеопатра  неожиданно отказалась, сославшись на слабое недомогание. Однако, продлилось  оно недолго.  Стоило только  ей взглянуть на себя в дешевое китайское зеркальце.  Когда Мякушка  вернулась из  ресторана, Клеопатра  сидела  на  смятой постели уже  совершенно здоровая  и  даже  веселая.
      —  Едем, –  сообщила она Мякушке, как о чем-то давно решенном и  не принимающем  возражения.
      —  Куда? –  больше для  самоутверждения, чем из любопытства  спросила Мякушка.
      —  Да пофиг куда, –  пожала  облупленным плечом Клеопатра, —  если за  сорок  баксов  с клюва  нас будет  весь день  развлекать русский гид.  И помахала  перед  носом подруги рекламным буклетом, словно счастливым лотерейным билетом.
     Уже  через час русский  гид встретил  подруг  в  холле  отеля.  Это был молодой человек весьма приятный лицом. Высокий, спортивный.  Одет он был  в  белую  футболку  и  песочного цвета шорты  длиной до середины загорелых лодыжек. На  голове была светлая панама с широкими, низкими полями.  На загорелом лице выделялись выгоревшие  брови.  А белёсые ресницы обрамляли ярко-синие, васильковые глаза.
     Мякушка вздрогнула  и почувствовала  странную тоску, когда из-под  широкой панамы, надвинутой  на лоб,  на  неё приветливо  и отстраненно поглядели  пронзительно-голубые глаза.  Глаза звали  Германом.
     Герман был  красив.  Хотя ему было  около  сорока лет, он  не был  похож  на  выжатый лимон, как  утверждала  Клёпка.  Наверно, и его предки были  из  племени, живущего в  долине реки Хунза.      Клеопатра тоже была  сражена наповал  красотой молодого человека  и  мгновенно  решила, что хочет влюбиться в него.  Она  села  на переднее сиденье машины, томным  движением  руки  поправила  чуть влажные  волосы  и  фальшиво  вздохнула.
      Герман  ключом  завел мотор  и  старенький, седой  от  пыли Фольцваген, легко рванул  с места.  Под  капотом машины, наверно, жил бешеный сверчок. Он  всю дорогу то  свистел, то кашлял, то ворчал, как пьяный охранник овощной базы. 
     За городом  поехали быстрее.  Узкая дорога лежала через пустыню.  Солнце пекло  немилосердно. В машине было жарко, как в  раскалённой  духовке.  Клеопатра  опустила боковое  стекло. Ветер трепал  её распущенные волосы, превращая их  в пляшущий огонь.  Клеопатра была  в  восторге.
      —  Герман, жми, –  истошно вопила  Клеопатра. —  Мы  же русские. Это мы  придумали  ракеты.

      Изрядно  поколесив по гористой местности  со  скудной   растительностью, машина  Германа  вдруг взлетела  и  резко затормозила на  самой вершине горы, буквально  в нескольких метрах от пропасти.
      Подруги с радостью покинули  пропечённый  автомобиль, встали на  краю обрыва  и  увидели  вдалеке, в  белесо-розовой дымке утреннего воздуха  –  бесконечные линии  гор.  Буро-розовые,  они,  словно  стадо гигантских динозавров, казалось, уползали за горизонт.  И эта могучая красота природы, не тронутая человеком, где за миллионы лет ни  один камень не  сдвинулся с места, была похожа  на зримое  воплощение  вечности.
     Следующим объектом  экскурсии  был  верблюжий рынок.
Чуть  покружив  меж  невысоких  каменистых отрогов,  машина  мягко  съехала  на укатанный  песок стихийной торговой  площадки. Просторное плато,  выжженное  до  слепящей глаза белизны, было похоже на  избитую временем  шахматную  доску. Здесь  друг против друга стояли  ровными  рядами  старые  кривые  грузовики, с облупившейся краской. С противоположной  стороны площадки было  натянуто ограждение в виде металлической  сетки, разбитое  чем придётся  на весьма условные вольеры, где под тряпичными навесами, подогнув  под  себя  сухие, мозолистые ноги, закинув губастые головы  на  спины, дремали флегматичные, равнодушные  к происходящему, одногорбые  верблюды.
      За рынком, в пыльной дымке, виднелись легкие очертания маленького аула с домами, как кубики, и  тонкими иглами минаретов.   
      В  первый  момент рынок  показался совершенно  безлюдным.  Не было привычной толкотни и криков восточного базара.  Ближе всего к дороге  стояли  фургоны, в  которых томились  верблюжата.  Они  сидели, привязанные  веревками  к откинутым бортам фургонов  и  испуганно жались друг к другу. 
     Оказывается, солнце действительно бывает белым. И небо, и земля.  Белыми были  верблюды,  белыми были  самодельные брезентовые  навесы над  ними, белой  была  пыль, покрывшая, стоящие уже  не  первый день, машины.
      Привлеченные шумом машины, верблюды  начали  с ленивым любопытством открывать  глаза. Глаза  у  них были  крупные и  блестящие,  как бильярдные  шары.
      И тут из-под  грузовиков  начали  выбираться  местные торговцы. В белых, несвежих  одеждах.  Как из-под земли, появился  у верблюжьих вольеров  ловкий мальчик  лет  пятнадцати.  В традиционной  белой  рубашке.  Видимо, старшего брата, потому что она была ему до пят. Голову  мальчика покрывал  красно-белый шарф, повязанный, как  платок.  Мальчишка  был  приятного шоколадного  цвета  и  как-то  излишне, утончённо   красив  для  такого  скромного пейзажа.  И еще мальчик  был  подвижен, как  ртуть и  вездесущ, точно к  его  сандалиям были  приделаны  крылья, как у бога Гермеса.  Он, как гибкая ящерка, юркнул  в узкий  пролом  в  сетке, и начал  бесцеремонно тормошить сонных  верблюдов.  Поднимал  их, сажал, разворачивал за тонкую  кожаную  уздечку. 
     —  Какой красивый мальчик, –  удивилась  Клеопатра, наблюдая из-за стекол солнечных очков за  юношей. —  Что он здесь делает?  Ему, с его утонченными чертами лица, надо украшать  обложки глянцевых журналов, а не фотографироваться  на фоне  облезлых верблюдов.
     А  быстроногий  мальчик  уже стоял у белёсо-синего фургона, где в кузове сидели четыре верблюжонка, связанные толстой  веревкой, и руками подзывал  к себе подруг.
     —  Он фотографируются за  деньги, –  предупредил Герман, пристально наблюдавший за  всем происходящим, не  отходя  от машины. И нервно покрутил  связку ключей на указательном пальце.
     Клеопатра посмотрела на мальчика без прежнего придыхания.
     —  Ноу,  ноу  мани, –  замахал  тонкими руками  мальчик, каким-то тонким чутьём поняв слова Германа.
    Тем  временем, количество  торговцев  верблюдами  на  рынке  стремительно росло.  Хмурые, усталого  вида  мужчины  покидали циновки, расстеленные  под  прицепами  грузовичков  прямо  на земле, и  собирались небольшими группками. Скоро  их  стало даже больше, чем  верблюдов.  Все торговцы  были  очень  худые  и  темные, как деревянные, точно  их  сухая  кожа  была  натянута прямо на  кости. Они делали маленькие  шаги, окружая  плотным  кольцом  двух белых  женщин,  и  перекидывались  между собой  короткими  гортанными  звуками.
     Герман испугался, но не подал  вида.  Только  его  глаза сузились и по скуластым щекам запрыгали  сухие желваки.
     «Были случаи, –  назидательно поучал  Герман  в  дороге  своих попутчиц, —  когда  местные мужчины  крали  русских  туристок». Он  не уточнил, были ли  эти случаи  конкретно с ним или  с кем-то другим, но уверенным тоном  добавил: Поэтому, лучше  с  ними держать дистанцию. От  греха  подальше»
     Еще  торговцы  не  проявляли  никакой  агрессии, а  лишь спокойное любопытство, однако, Герман  как бы  нехотя, как бы для необходимости, открыл дверцы машины. Но торговцы  верблюдами  оказались проворнее.  Они  схватили  подруг за  руки, и повели  их под брезентовый навес, где  посреди  цветастого ковра  из  верблюжьей  шерсти, стояло большое  блюдо  с холодным пловом.  Куски  баранины  уже  были  съедены.  От  них  остались лишь  оранжево-жёлтые  вмятины  на высокой горке  белоснежного  риса. 
     Клеопатра, никогда  не боявшаяся мужчин  в любом количестве, свято уверенная в непобедимости своей красоты, посмотрела  на то, как едят  плов торговцы.  Они  складывали  три  пальца в перст и брали ими щепотку риса.  Клеопатра повторила  их движения. Аккуратно положила  себе в  рот сухую горсть риса и медленно пожевала. Торговцы с напряжением смотрели ей в рот.  Клеопатра улыбнулась и задумалась. Она вспомнила, что в детстве решила выйти замуж за очень бедного парня  из  их поселка. Он был  некрасивый,  очень худой  и нелюдимый, потому что никогда  не слышал  от людей доброго  слова. Все только потешались над ним: в глаза и за спиной. Клеопатра думала, что спасёт его  от насмешек злых людей.  Но, когда выросла, встретила  красивого  Сергея и забыла  о  своих детских  глупостях. 
     Торговцы, жадно разглядывавшие  тем временем Клеопатру, тоже стали улыбаться, обнажив темные, как их кожа, зубы.
     Мякушка последовала примеру кумы. Отправила  в рот немного риса.  Тот оказался пресным, словно  его  вымочили  в пустом кипятке. 
      Герман  из  машины отчаянно загудел. Пора было ехать дальше.
Стали прощаться. Толпа  торговцев окружила  машину. Они  жали  всем руки,  просовывали  любопытные, улыбающиеся  лица  в  машину. Тыкали  грубыми  пальцами  в  фотоаппарат Мякушки:
      —  Фото, фото.
      Клеопатра замысловато водила  по  воздуху красивыми руками:
      —  Итс  нот  полароид.
     Торговцы  были  расстроены. В последний  раз  с надеждой  поглядели  на руки Клеопатры.  Вдруг она  сейчас хлопнет  в  ладоши  и, откуда  ни  возьмись, появятся  готовые  фотографии.
     Герман завел  машину.  Она тихо  тронулись, дымя  синей мутью.
     —  Но  пасаран,  комарадос, –  кричала  Клёпка  в  открытое  окно. —  Пока,  мужики.  Мы вернёмся. Всей  душой  и телом – я  с  вами.
     Когда  машина, подняв облако пыли, снова  выехала  на  асфальт, Мякушка  оглянулась.  Верблюжий  рынок  снова  был  пуст. Точно  кто-то  провел  ластиком  по листу бумаги.  И только пустое  сухое дерево с  ветками, похожими  на  проволоку, вопросительно  гнулось  вслед машине. Точно?  Вернетесь? Кто знает.
     На обратном  пути  у Клеопатры было прекрасное  настроение. Она тихо  мурлыкала  себе под нос: «…в раба мужчину превращает красота…», поправляла  падающие  на лицо  волосы  и  игриво посматривала на сосредоточенного Германа.
     На окраине города Герман свернул на заправку. Было темно. Солнце уже  упало, как камень, за  горизонт.  И залитая  светом автозаправка  показалась  спасительным маяком в бескрайнем море ночи.
     Герман  порылся в карманах, достал деньги и вылез из машины, Клеопатра тоже не усидела, увидев магазинчик  с повседневной мелочёвкой  в двух шагах.  Крошечный супермаркет, прозрачный  с трёх сторон, сверкал  как хрусталь на чешской люстре.
     Когда  Клеопатра приблизилась к витринам,  электрический свет осветил её  с головы до пят.  И она стала вся, словно золотой. Золотым  стало её  точеное  тело, лицо. А её растрёпанные волосы золотыми нитями падали  на плечи  и  грудь.  Так прекрасно Клеопатра выглядела  в  первый  раз.  Живое золото явно выигрывало  у мертвого,  которое обыденно лежало среди плюшевых верблюдиков  и  других  сувениров, ждущих  своего покупателя.  Пожилой продавец  в магазине поднял голову  и замер, не в силах отвести от неё глаз.
    Вернулся Герман.  Вид  у него был  задумчивый.
     —  Девчонки, –  сказал он, заталкивая сдачу в  карман шорт. — Представляете, мне заправщик  дал  сдачи больше, чем я заплатил за бензин. Пришлось  вернуться.
     Клеопатра отреагировала мгновенно, словно  участвовала в денежной викторине:
     —  Что? Ты вернул ему бабки? 
     —  Да.
     —  Ну, ты больной,  –  простонала Клеопатра с таким выражением лица  и голоса, с которым обычно  говорят: «Ты больной на всю голову».  Короче, кретин.
     Мякушка  не была столь категорично уверена  в истинности слов подруги.  Заправщик мог  банально просчитаться, но благоразумно промолчала.  Герман тоже не стал спорить, молча завёл машину.
     —  Герман, ты никогда  не  будешь богатым, –  с негодованием продолжила  Клеопатра. —  Тебе дают деньги.  А ты  их возвращаешь  назад.  И кому?  Тому, у кого этих денег, как  грязи?     Да они  здесь  все  миллионеры.  Все!  Понимаешь?  Ты  видел  в  нашей  стране хоть одну заправку, где  продают золото,  как сигареты?  Нет?  Так  вот, в  стране, где  на  заправках продают золото, люди  не  работают, а  развлекаются. Понимаешь?  Им  деньги  некуда  девать.  Вот  они  и  работают на заправках, чтобы раздавать  деньги  таким  красивым  женщинам,  как  я.  Жест доброй воли и восхищения.  А ты взял  и отдал обратно деньги  этому богатому, доброму  человеку.  Этому олигарху  бензоколонки.
      Клеопатра еще  долго  ворчала, что в  кои-то веки, деньги  упали  с  неба, а какой-то очень  честный русский дурак, (в этом месте она на секунду умолкала и выразительно посмотрела на Германа), отдал их обратно.  Пришлось Герману клятвенно пообещать, что  в следующий раз он такую глупость не сделает.
      Перед  сном, ужасно расстроенная Клеопатра, заторопилась на крышу отеля.  Она сказала, что прохладная  вода  бассейна  хорошо снимает усталость ног и  всё  напряжение  беспокойного дня.
Бросив  шелковый китайский халат на  пластмассовый шезлонг,  Клеопатра быстро спустилась по  скользким ступенькам  в  воду.
В стеклянном баре тихо играла восточная музыка, молодые люди  в белом облачении обходили  бильярдный  стол  с кием в руках.  Кто-то, ожидая  своей очереди, курил кальян, пил пиво и ел  из  пиал  соленые орешки.
    Клеопатра медленно плавала от бортика к бортику. На ней был новый пестрый купальник, который она купила перед  самым отъездом.  В малиново-буром небе висели две  вчерашние неяркие звезды.
    «Он тоскует по мне?  –  спросила Клёпка  у звёзд, как у старых знакомых»
      Наверно, звёзды  её поняли. И ответили, чуть моргнув при этом.
Но, ответ  снова не  достиг её  ушей.  Клеопатра вздохнула  и вдруг почувствовала на себе недобрый, колючий взгляд, испепелявший  её холодным интересом, как накануне.  Над  пестрой кафельной кромкой  бассейна снова  возникли черные, неестественно длинные мысы черных ботинок.  Они  свисали над  водой  несколько секунд, пока  их  хозяин, привычным жестом, достав  из  нагрудного кармана миниатюрный блокнот, что-то  писал  в  нём шариковой  ручкой.
     «Какое-то избыточное внимание этого господина  к моей скромной персоне, –  занервничала Клеопатра. —  Я чувствую себя мухой под лупой, у которой  собрались оторвать  крылышки» 
Она беспомощно оглянулась  и  обнаружила, что плавает в  бассейне совсем одна.  «Надо  Мякушку  с  собой  в  бассейн тащить, – осенило её. —  У неё  вид  –  безнадежной  девственницы»
     Клеопатра поспешила  в номер и  заснула очень быстро, под мерный стук топчанов  и  привычный женский стон, что  песней зовётся.






7.
      Утром  следующего  дня  Мякушка  проснулась  рано.  Внезапно и окончательно, будто кто-то невидимый решительно толкнул её в спину.
      В номере  было темно. Плотные гардины  на  окнах помимо всего –  имели солидную избыточность складок, как  шкура  старого  бассета, и не пропускали  уличный свет, каким бы  ярким  он ни был.   
     Открыв глаза Мякушка,  почувствовала  какую-то легкую  досаду, возникшую в груди.  Последнее, что  осталось  от  утреннего сна, прозрачного  и  хрупкого,  как  первый  лёд на траве,  это  ускользающий голос. Тихий, ласковый  и  одновременно  строгий.
     Мякушка  повернулась  к  стене и  снова закрыла  глаза.  Ей хотелось  проснуться  в  другом  настроении, состоянии, измерении. Или  просто  другой.  И почему-то  ей  было  важно  вспомнить, понять,  что  говорил  голос  незнакомца. Но в  памяти всплывали лишь  шершавые  приглушенные звуки, похожие  на  унылые  вздохи.
    Почему-то  она  решила, что ей приснился  вещий сон.  «Вещий», –  повторила она про  себя и удивилась истине слова,  открывшейся ей в этот раз.  ВЕЩИ, то есть –  реальный.  Вещий сон  отличается от  просто  сна  тем, что это не эфирные  фантомы, возникающие  в мозгу под  воздействием  каких-то  событий, а это  что-то реальное, что  приобретет материальную  суть не сразу, но в скором  будущем.  Обрадованная этим открытием, Мякушка  беспокойно заворочалась на постели, понимая, что  уже  безвозвратно проснулась  и  потеряла  связь с голосом,  который  услышала  перед  пробуждением.
     Мякушка  не делилась ни  с кем, даже с Клеопатрой, что ей часто снятся вещие сны. Они  стали  сниться ей,  когда  она  получила, как  говорят  экстрасенсы: реализацию. Мякушка  не  сразу стала относиться к  вещим  снам  серьёзно.  Она  не  умела  их толковать. И любые  её  размышления  на  этот  счёт  могли  быть,  как случайной  правдой, так  и  намеренным  самообманом.
После долгих размышлений  и попыток определить: в какой степени вещие сны  влияли  на  её жизнь,  Мякушка  пришла  к выводу, что истинное значение  вещих  снов лежит за  гранью  понимания человеческого мозга.  Истинное значение  вещего  сна  нельзя доподлинно  растолковать. Его можно  лишь  почувствовать.  На уровне подсознания, на  уровне  сверх чутья,  которое вдруг проявляется за  несколько  мгновений  до  опасности.  И поверить в него,  чтобы спастись.
      Мякушка  повернула к себе электронный будильник, стоявший на тумбочке у постели.  Было четверть  шестого утра.  Отель  спал. Спал  маленький портье  в  тесной комнатке при  входе. Спали усталые  повара.  Двери  кухни  с  круглыми  окошками, похожими на иллюминаторы  парохода, были закрыты.  И  комнату  еще  не  наполнял  аромат  горячих  сосисок и  свежезаваренного  кофе.
     Если  бы Мякушка  была  дома,  она  бы  быстро  поднялась с постели  и  ушла  на  кухню, чтобы  приготовить мужу  и  дочери  что-то вкусненькое на  завтрак. А  сейчас она  просто легла  на  спину, глубоко  вздохнула  и  стала предаваться  воспоминаниям…

     В начале девяностых, когда  привычное  бытие, казавшееся крепким, как  гранит  мавзолея, рухнуло, и земля начала уходить  из-под ног, обнажая  зияющую пустоту идеалов, на  которых держалась огромная страна, власти  вдруг  разрешили  верить  не только в Бога, но и в его антагонистов: туманную мистику и  хвостатую чертовщину. С экранов  телевизоров  не  сходили многочисленные экстрасенсы-целители. Одновременно  с  их  появлением, в магазинах странным образом  исчезли  продукты.
     Но народ  не  унывал.  Отчаянно  верил  в  немудрёные  пасы  руками  новоявленных  целителей, что скоро все разбогатеют, и что шрамы  на лицах  после бурного  застолья сами  рассосутся. Стоит только окропить места телесной хвори  живой  водой.
     Народ  усердствовал  в едином порыве  самоизлечения. Тазики  с  водой перед телевизорами  стояли в  каждой  квартире.  Кто-то эту воду пил, кто-то смачивал  ею полотенце и прикладывал  к животу. А кто-то ставил перед телевизором банки с ржавой  водопроводной водой, уверяя скептически настроенных  сожителей и соседей, что заряжает ёмкости эликсиром богатырского здоровья,  но  в  душе  надеялся обнаружить утром  в  мутных банках  отменное вино  или хотя  бы  самогон.
     Но чуда  не  происходило.  Мутная  вода  оставалась  водой весьма  дерьмового  качества.  «Ничего, –  выдыхал, привыкший  к долготерпению  народ, —  обещанного, три года ждут». И бежал  в магазин  за  пшеничной водкой.  Вечером  бухой  народец  снова выставлял  бутылки  с  водой  кривой  шеренгой перед телевизором, надеясь обнаружить  в  них  к  утреннему «бодуну»,  хотя  бы  пиво.
     Однако чудо  почему-то  происходило только  в телевизоре и никак не хотело  переселяться в  убогие  жилища людей.
    «Мы  не можем ждать милостей  от природы…»,* –  решили тогда многие из  упорных  страдальцев  и  сами решили стать экстрасенсами и гипнотизерами  своей  водопроводной  воды.
     Вот тогда  и  пошли  толпы болезных, страждущих и просто любопытных  в  школы гипноза  и магии, что стали появляться  в каждом районном ДК, как грибы после дождя.
      Мякушка  не верила в сверх способности обычных с виду людей, но однажды, ведомая скорей неприятием подобного явления, чем необходимостью, отправилась на  сеанс массового гипноза.    
     Стояла  поздняя осень.  Холодная, дождливая, промозглая.
Мякушка  долго  шла  от метро по  раскисшей аллее  сквера, густо присыпанной красно-желтыми листьями старых клёнов. Наконец, аллея  расступилась  перед  двухэтажным зданием довоенной постройки.  Это был  Дом культуры  какой-то  фабрики.  Некогда красивое здание теперь не  приводило  в  восторг тех,  кто  видел  его.  Это  было  тяжелое, с  отсыревшими углами  строение грязно-розового цвета.  Устаревшее  безвкусно-аляповатое, помпезное и  грустное одновременно. 
     В полутёмном холодном зрительном зале, где ряды  мягких  кресел  ступеньками  стекали  к  сцене, одиночно и группами, в  нетерпеливом ожидании  сидели люди в верхних одеждах. Рядом  с  ними, как подбитые птицы, лежали  раскрытые зонты. Бегали дети. У краев  сцены криво стояли  инвалидные коляски. Несчастные калеки  буквально  оцепенели  в  ожидании чуда, пожирая глазами плотный занавес из  бордового  плюша.
     Гипнотизер долго  не  появлялся. По полупустому залу пошел, постепенно нарастая, гул  недовольства. И тут вспыхнул яркий свет  над сценой, торжественно запели фанфары  и,  из  пришедших  в волнение кулис, вынырнул  гипнотизёр.  Это  был моложавый мужчина  в  деловом костюме, подтянутый, крепкий. Лицо его было изрезано морщинами, собранными  вокруг больших, неистово блестящих глаз.  Мастер гипноза  энергичными  шагами  пересёк сцену из  угла  в  угол,  хозяйским  взором  окидывая  полутемное пространство театрального партера.
    Увиденное, похоже, удовлетворило  гуру гипноза.  Он  призывно замахал руками, тем, кто опоздал  и  нерешительно мялся  в дверях,   затем быстро  спустился  в  зал.  Откуда-то  сбоку сцены  двое  крепких мужчин внесли  носилки  с  больным юношей  и  поставили их  рядом  с гипнотизером.  Взоры  присутствующих, алкающе, устремились в  сторону  носилок, а  инвалиды  в  колясках, отталкивая  друг  друга,  не медля, ринулись  в  тот  же  угол.
     —  На носилках –  подсадной, –  зашелестели недоверчивые голоса  со  всех сторон.
    Но гипнотизер, мельком  взглянув  на  юношу, сказал, что займется им позже, и  бочком  пошел  вдоль  первых  рядов зрительских  кресел. По залу покатился перекатистый треск. Это люди  вставали  с кресел,  когда  гипнотизёр  приближался  к ним. Гипнотизер, на мгновение  прикладывал  к их лбам растопыренную правую ладонь.  И люди  падали  в  кресла, как  подкошенные. И потом  еще  долго  качались  с  поднятыми руками, словно безвольные водоросли  на дне моря.
     Вскоре гипнотизер  коснулся правой ладонью лба  Мякушки.  Ладонь была раскалённой, как  утюг.  Какая-то неведомая  сила толкнула  Мякушку назад, она  качнулась  всем телом, но  устояла.  Гипнотизер  уже двигался  дальше  по ряду,  но краем  глаза заметив, что  Мякушка  не упала, обернулся.  Взгляд  его  глубоко  вдавленных  глаз  был холоден, колюч, и  при этом –  растерян.  Он не понимал, почему Мякушка  не  рухнула  в кресло, как другие.  И она  не  понимала.  Она  стояла  среди людей, которые  полулежали  в странных  позах  с закрытыми  глазами, и  искренне завидовала  им, ведь  они, посредством гипноза, расширяли  возможности своего зашоренного  сознания  прямо  во  сне.
    Прошло несколько лет.  Мякушка  почти забыла о том неудачном опыте гипноза, как вдруг на  её работе  появилась странная женщина. Ей было лет  пятьдесят. Она  ходила в любую погоду  в  длинной  цветастой юбке, в вязанных  в полоску носках  до  колен, в  белой сорочке  с множеством ниток  разных  бус.  Она  всё  время улыбалась.  Люди  шептались у неё за спиной, что она  чокнутая  и посещает какую-то  восточную секту. От  неё  отвернулись  даже дети, потому что  она  вынесла  из дома  все  вещи,  кроме кровати. Матрас заменила сосновыми досками, выволокла  кровать  в  центр комнаты, поставив  по диагонали, изголовьем  на восток, и  спала  в  одежде, забираясь в пододеяльник, как в  нору.
     Мякушка была единственной, кто смотрел на  её странности совершенно спокойно. Та женщина прониклась к  ней доверием и  однажды пригласила  её на сеанс «реализации», как она сказала.  Это был  не  гипноз. Это  было что-то  большее, чем гипноз. Так сказала  та  странная женщина. Человек, получивший «реализацию», способен менять свою плохую  карму.  И Мякушка  пошла. Скорее даже не из любопытства, а  из  привычки  доводить  свои действия  и мысли  до  однозначности.
     Сеанс «реализации» проводила грузная  колоритная женщина из Индии.
Люди шли  к этой женщине целыми семьями, в  таких  же пестрых одеждах, напевая  и пританцовывая прямо  на  улице.  Они шли и переговаривались между собой, как старые знакомые. Оказывается, многие ездили  за этой  женщиной по  всему миру, тратя на это последние средства.
     Под  сеанс «реализации» эта  богатая  женщина, обласканная почитателями  её  сенсорного могущества, арендовала  хоккейную площадку в  спорткомплексе, пустовавшую  в  период  межсезонья.
Женщина оказалась старой, очень  полной индианкой, с большими яркими глазами  и  алой, как кровь, точкой на лбу.  Она, как царица, полулежала  в широком  кресле с золочеными  подлокотниками посреди зала, устланного пестрыми коврами.
    На целительнице было красное, расшитое золотом сари, покрывавшее всё её  рыхлое  тело.  Оголены  были  только  широкие запястья с золотыми браслетами, и  смуглые  щиколотки, опоясанные ремешками темных кожаных  босоножек.
     Самые преданные адепты расселись рядом  с  женщиной  прямо на полу. Дети бегали  вокруг них, крича и забавляясь, и никто их не одергивал.
    Подошел  переводчик.  Молодой мужчина, похожий  на европейца.  Он представился. В голосе  его был слышен легкий акцент. Зал резко стих, и  женщина  стала  говорить.  Она говорила  про какие-то чакры, «кундалини», про энергетические меридианы  и что-то еще.  И  люди  слушали  её  незнакомые, за семью печатями  слова, затаив дыхание.
    Наконец, пришло  время  получения обещанной «реализации».
Где-то под  потолком  включили  тихую музыку, наполненную звуками движущейся воды.  Женщина  попросила  всех закрыть глаза, максимально расслабиться и  начинать считать.
    «Представьте чистое голубое  небо, –  мягким голосом  говорила  целительница. Её слова долетали до ушей словно  через  слой  ваты, —  по которому вы летите радостные и  свободные, как птицы. Вы попали  в  небесный сад. Кругом цветы, поют птицы.  В саду безмятежности и покоя много разноцветных  ворот.  Красные. Синие. Зелёные. Когда  они открываются, открываются ваши чакры.  Если  вам  открылись золотые ворота, значит, вы  получили  реализацию. Когда  вы вернётесь, мой  помощник  проверит, кому из  вас открылись золотые ворота.  Но  надо быть  осторожными. Нельзя залетать слишком далеко.  Нельзя залетать за  черные ворота. Они  – последние.  После  них  вы  уже  не  вернётесь назад. Чужие, неприкаянные души не дремлют и могут занять  ваши тела, пока души путешествуют  в  другом мире».
     Люди в зале замерли  с закрытыми глазами. Только музыка  и космос постепенно, как горячая  вулканическая магма, наполняли тела людей.
     Мякушка  была  доверчивой  и  старательной. Ей казалось, что  у неё  –  безобразная  карма. Врагу не пожелаешь.  Её  надо  непременно исправлять. Она послушно закрыла глаза, сосчитала  до десяти и  почувствовала, что летит в  каком-то ярко-голубом  холодном, нескончаемом безмолвии.  И  нет ему ни конца, ни края.
    Мякушке нравилось лететь  в этой сияющей безмолвной тишине.  Почему-то её  переполняло чувство какого-то  безмерного счастья. Как мало, оказывается, нужно  для  счастья.  Всего-то: голубое нескончаемое безмолвие  и  сладкое  чувство полета, от  которого хотелось  тихо плакать. Вот и ворота.  Красные, зеленые, фиолетовые. Золотые. Открылись и растаяли с тихим звоном.
     И вдруг незнакомый, строгий  и одновременно ласковый голос сказал ей, что дальше  лететь нельзя. Надо  возвращаться. И Мякушка  сразу поверила  ему.  Сосчитала до  десяти  в обратном порядке.  Усилием  воли  открыла  глаза, досадуя  при том, что  сейчас из-под век безвозвратно  упорхнёт  сладкое  чувство безмятежности и благодати.
     Люди  вокруг  шевелились и  потягивались, как в поезде, после долгого  сна, и  с недоумением смотрели друг на друга.
Переводчик  пошел  вдоль рядов, но  не прикладывал  свою  ладонь ко лбам людей, а держал  её  несколько секунд  над  чьей-то макушкой  и  шел  дальше.  Люди  смотрели  на  него заискивающе, но он лишь отрицательно  качал  головой.
      Также  спокойно переводчик занес свою руку  над  темечком  Мякушки. Их взгляды  на мгновение встретились. Но, вдруг, взгляд переводчика  стал  холодным  и колючим, как  когда-то  у гипнотизера.  Он посмотрел на Мякушку  с недоумением и завистью. «Почему именно она?» –  прочитала  она  в  его оценивающем взгляде.  И поняла, что  получила  обещанную «реализацию».  Но, что с ней делать, она  не  имела никакого понятия.  И только  со временем  Мякушка  обнаружила,  что  ей снятся вещие сны.
     Их  не надо  было растолковывать. Их нужно было просто вспоминать. Проснуться и медленно, аккуратно, как старую пленку, кадр за кадром, прокручивать  сон  в  обратном  направлении.  Однажды  эта картина  станет явью.

     Мякушка  открыла  глаза  и  улыбнулась.  Она вспомнила этот голос.  Именно тот, строгий  и  ласковый  одновременно, который она  услышала  на  сеансе «реализации»  И  сегодня  этот  голос  сказал: «Морозов…» 
    —  Морозов, –  тихо повторила Мякушка, по-прежнему досадуя, что не может вспомнить сон.
   За  тонкой  стеной  стукнула  дверь, и  послышался  шум  льющейся воды.  Это  проснулись люди  в  соседнем номере.
    Мякушка  оторвала  голову  от  подушки  и  посмотрела  на Клеопатру.  Она  спала  лицом  к  окну, укрывшись простыней.  Её взлохмаченные пряди  волос  разметались по продолговатой  подушке.      
    Какая бы ни была широкая кровать, Клеопатра всегда спала, вытянувшись в струну, как на верхней полке плацкартного  вагона, перемещающегося  в  пространстве  из России  в Европу.
    В шесть утра зазвонит будильник.
Клеопатра проснется за несколько секунд  до его  звонка.
«Это потому, –  скажет Клеопатра, заметив удивленный взгляд подруги, –  что  у всех людей биологические часы, а у меня – биологический секундомер.  Вся моя жизнь последнее время измеряется секундами. Я могу за  несколько  секунд  собраться.  Я знаю, сколько  секунд мне  надо, чтобы  добежать до метро. Сколько  секунд  у меня уйдет на  дорогу до  дома»
    Клеопатра, почувствовав  на себе внимательный взгляд, перестала делать вид, что спит.  За несколько дней совместного существования Мякушка и Клеопатра  стали, как сиамские близнецы, просыпались почти одновременно, стоило  только одной из них начать ворочаться в постели, стряхивая липкий южный сон.
    – У тебя сейчас странное лицо было, –  зевнула Клёпа, прикрыв рот, сжатой в  кулаке, простыней. —  Глаза закрыты, белки под веками туда-сюда прыгают, будто ты кино смотришь или книгу читаешь.  А потом лицо стало такое спокойное, как у старой монахини в келье.
    Мякушка молчала.  Ей не хотелось говорить.  Сон оставил  в  ней какую-то  внутреннюю тяжесть, горькую  и липкую,  как изжога.
    Клеопатра обиженно хмыкнула, надула  сухие, потрескавшиеся  губы, села на постели, свесив ноги.  Расстроенно покосилась на  свои обгоревшие плечи. На  плечах  уныло  висела белая бахрома  сгоревшей кожи.  Клеопатра  вздохнула, окончательно  обиделась и рыжей ящеркой юркнула  в ванную, прихватив с собой  банное полотенце и купальник. Монотонным басом загудел мощный фен. Это Клеопатра сушила  феном  не успевшие высохнуть за ночь вещи.
     Все грязные полотенца в  номере поменяют днем.
Придет маленький, смуглый филиппинец, неся в маленькой руке маленький пылесос. Стеснительный, чуть неловкий уборщик, действуя по инструкции, сначала помоет сантехнику, потом  поменяет постельное белье и  аккуратно заправит кровати. И только потом начнёт пылесосить мягкий палас.
     Клеопатра говорит, что пылесос и кондиционер  –  самые вредные изобретения человечества. В этих приборах  живет невидимая армия микробов. Поэтому, ни того ни другого  нет в её квартире, а  есть  швабра и  есть Сергунчик, который  когда-то служил  во  флоте.
     Иногда  Мякушке кажется, что  подруга занимает так много  места в её голове, что не остается места для собственных мыслей. Или, что Клеопатра  самым  наглым образом просто поселилась в её голове, как вредный  микроб в  пылесосе.
     Но сейчас, пока Клеопатра в ванной комнате пела  низким голосом  под  струей пока еще прохладной  утренней воды, у Мякушки было минут пятнадцать, которые принадлежали  только ей.
    «Морозов.  Морозов», –  повторяла  она, уставившись  в  потолок,  как если бы это был  лист бумаги со словами.  Но что-то ей мешало. Она  увидела  зыбкий силуэт женщины в  чёрных одеждах, которая, как бы отгораживала  собой Морозова  от  её  мысленного взора. 
И Мякушка  помрачнела, расценив смутное видение, как  дурной  знак, и снова закрыла  глаза.