Константин не чувствовал своего тела. Только руки ещё шевелились, превозмогая боль от навалившейся на них горы щебёнки и битого кирпича.
Кромешная тьма. Откуда-то – будто из другого мира – доносится легкое шуршание мелких камушков и песка. Да где-то – кажется, что в тысячах километрах от него – мерно и безразлично ко всему что-то капает. Наверное, вода.
Облизав сухие растрескавшиеся губы таким же сухим языком, убрал налипшие на них песчинки. И просто поглотил их. Слюны, чтобы выплюнуть, не было.
Сколько он находился здесь, боец не представлял. Он помнил лишь, что обследовал очередной подвал какого-то административного здания, верхние этажи которого были напрочь срезаны крупнокалиберными снарядами ещё при начале штурма города. Но вывернутые, ощетинившиеся и разлохмаченные толстые сухожилия кабелей уходили вниз, в неизвестную темноту…
Уже неделю как не стреляли, семь дней непривычной, мирной тишины. И ротный, получив приказ, отобрал из двадцати шести бойцов – всех тех, кто остался от сапёрной роты – троих: его, Семёнова и Мурзина. Назначил Мурзина старшим – тот как-никак был младшим сержантом. Указал на кабеля и на подвал: надо, мол, проверить на наличие-отсутствие, и всё такое прочее. Остальных из роты распределил по соседним домам.
Не заладилось с самого начала.
Семёнов, который освещал путь аккумуляторным фонарём, метров через двадцать, уже спустившись вниз на один пролёт по обильно замусоренной всяким хламом длиннющей лестнице, провалился правой ногой в узкую ливнёвую трубу, которая была прикрыта тонкой жестянкой – оторванной вывеской на немецком языке. Вдобавок при падении разбился фонарь.
Бугаистый Мурзин вытянул Семёнова из западни. Нога оказалась сломанной. Наказав Косте дожидаться его, и никуда не уходить, младший сержант взвалил бедолагу Семёнова на плечо и грузно потопал наверх.
Константин остался один.
Чиркнув пару раз спичками, он отыскал какую-то тряпку непонятного происхождения. Намотал на один из обрезков медной гнутой трубы – целая россыпь их лежала в одном из углов широкой лестничной площадке. Полил её из фляжки водкой. Поджог.
Факел давал свет во все стороны – в отличие от неширокого луча от фонаря. Миноискатель при таком обилии железа на злополучной лестнице был бесполезен, и Костя, прислонив его к стенке – рядом с карабином, снятым с плеча чуть раньше – подошел к куче битого кирпича и бетонной крошки, полностью перегораживающей проход, ведущий дальше, вниз.
Отстегнув лопатку, воткнул факел в трещину, проползающей извилистой змеёй по стене сверху вниз – рядом с хищно торчащими огрызками кабелей. И неспеша начал откапывать завал.
Через пару минут лопатка внезапно провалилась в пустоту. Из черного зева пахнуло холодом и страхом. Константин спешно попятился. Потом вытащил факел и, вновь подойдя к завалу, сунул затрепыхавшийся отчего-то вдруг, будто испуганная птичка, огонь в темное, ощерившееся зубьями разорванных арматурин, кирпича и бетона, отверстие.
Он успел увидеть только лестничный пролёт, идущий вниз, и чёрно-жирные плети толстых кабелей, которые сыто возлежали на консолях, что были прикреплены к стене. Через несколько секунд огонь факела, ещё несколько раз обреченно пометавшись из стороны в сторону, погас.
Вытащив трубу – при этом обгорелая тряпица, зацепившись за что-то, осталась на той стороне – Костя на ощупь вернулся к оставленным у стены карабину и миноискателю.
Младший сержант Мурзин всё ещё не возвращался. «Наверное, сразу к санитарам поволок бедного Семёнова, – подумалось сапёру. – Ладно, буду копать дальше. К приходу Мурзина как раз и откопаю проход».
Найдя новую ветошь, Константин повторно сварганил факел. Воткнув его теперь рядом с собой – прямо в переплетения разбитых кабельных жил, он продолжил прерванную работу.
Слегка расширив отверстие, он вдруг понял, что дальше ничего не получится. Как оказалось, проход перегораживала бетонная плита, упавшая откуда-то сверху. А это отверстие, которое он расчистил, осталось, вероятнее всего, от разорвавшейся мощной мины или снаряда. В результате чего плита и рухнула.
Отогнув с помощью трубы торчащую из этой дыры и перекорёженную арматуру, и отбив шатающиеся бетонные куски, Костя сообразил, что широкоплечий тяжелый Мурзин в неё точно не сможет пролезть. Да и он сам мог бы протиснуться ужом, если только кто-то будет пропихивать его, поддерживая за ноги…
И Константин, вернувшись на своё уже привычное место – возле карабина и миноискателя, стал ждать.
Мурзин вернулся где-то через полчаса – тряпка на факеле успела уже сгореть полностью, и Костя подумывал о том, чтобы соорудить новый светильник. Но водки во фляге оставалось на всего-то глоток, и ёё было жалко. А потом сверху послышались тяжелые шаги и темнота голосом младшего сержанта проворчала:
- Ну, где ты там? Факел запалил бы, что ли… А то я полкоробка уж извел на этой чёртовой лестнице.
Оказалось, что после сдачи Семёнова санитарам Мурзин пошёл искать новый фонарь. Но запасных ни у кого не было. Тогда он разжился солярой, стащив её под самым носом у танкистов, расположившихся в паре кварталов от дислокации их роты.
- Почти полканистры, во! – и довольный собой Мурзин побултыхал горючкой. – А они, раздолбаи, даже и не чухнулись. Расслабились, у машин никого, даже охрану не выставили. А вокруг штатская немчура ходит. И, кто знает, может там и переодетые эсэсовцы есть… Ротного нашего на них нет!
Соорудив пару факелов, они подошли к злополучной дыре. Младший сержант сумел выломать ещё пару бетонных обломков и отогнуть одну короткую арматурину, с которой сам Костя возился минут десять – и не смог отогнуть. Но, всё равно, отверстие было слишком маленьким для Мурзина…
- Костя, ты того – аккуратнее там, - напутствовал младший сержант. – Я постоянно здесь буду. Подавай голос, ежели что. Встретится непонятное – не лезь на рожон, зарисуй всё и мне сюда неси. Вместе обмозгуем. Фрицы, они ведь мастера всякие гадости для нашего брата оставлять…
И вот Мурзин остался по ту сторону – его голову, всунутую в провал, окаймлял желто-красный ореол из горевшего за спиной факела. Поправив карабин, висевший за спиной, держа в одной руке факел, а в другой штангу миноискателя, Константин спустился по длинной лестнице – сорок две ступени – до следующей лестничной площадки. Как ни странно, дышалось здесь хорошо – воздух был прохладный, без пыли, без уже привычного порохового запаха. Правда, огонь от факела будто съежился – и освещал, казалось, меньше места, чем там, наверху, до дыры.
Воткнув факел в зазор между кабелями и стеной, Костя надел наушники и включил прибор. Поелозил по полу, по стенам, по первым ступеням, ведущим дальше вниз. Ничего.
Он так и крикнул Мурзину «Ничего!». И испугался. Своего крика. Не было обычного эха, отскакивающего мячиком от стен, не было звонкого звука голоса. Будто в туман кричишь. Но голова младшего сержанта закивала – и он услышал, как из-под воды: «Хоо-роо-шоо… Даа-льшеее…»
Константин Курехин попал на фронт в декабре 1944 года. В сентябре ему только-только исполнилось восемнадцать, и он просил военкома дать направление в ту же часть, где воевали – и пали на поле боя – два его старших брата, Пётр и Владимир. Оба были лихими казаками, и погибли вместе – под Вязьмой в начале 43 года. Мама после двух похоронок слегла, да за месяц и угасла. Батя же, старый казак Матвей Егорович, ещё в Первую Мировую получивший два Георгия и оставивший на ней левую ногу, не хотел отпускать последнего сынка на войну. Да и младшая, единственная сестрёнка Марьяна, коей ещё и двенадцати не было, вцепившись в порты брата, бесконечно повторяла: «Не бросай меня, братик…»
Но Константин настоял. И дома, и в военкомате. Батя, всегда строгий и ворчливый, у военкомата вдруг обнял упрямого сына и, прошептав: «Это материнский, возьми…», сунул в ладонь тому маленький замшевый кисетик. Потом отвернулся и, сгорбившись, захромал, стуча деревяшкой по обледенелой площади, прочь.
Путь от Урала до Польши был долгим, целых полторы недели. И на сборном пункте, ко всему прочему, оказалось, что причислили Константина не к кавалерии, а к сапёрам…
«К сапёрам – так к сапёрам. Значит, сапёры нужнее. Да и военком, верно, пожалел…». С такими мыслями, пройдя ускоренные курсы по своей новой военной специальности, уже с декабря новоявленный боец обстоятельно и мастеровито освобождал от мин и взрывчатки мосты, вокзалы, заводы и обычные дома. И после окончания очередного задания аккуратно выводил краской на переносных табличках, стенах, заборах и металлических фермах: «Проверено. Мин нет. К.Курехин».
А в нагрудном кармане, вместе с красноармейской книжкой и комсомольским билетом, лежал маленький кисетик, хранящий внутри себя поблёкший и затёртый серебряный крестик на старой, потемневшей от пота и годов, тесёмке.
К апрелю нежданно поспела и первая награда «За отвагу». Это когда Константин в ходе обследования окраины одного из маленьких немецких городков нашёл несколько замаскированных фугасов на пути следования танковой колонны. Колонна уже дымила выхлопами вдалеке, спеша на передовую. И храбрый сапёр в одиночку в короткое время смог обезвредить эту затаившуюся смерть.
Потом сам комполка, вручая перед строем награду, заметил:
- Рисковый ты казак, Курехин. Мог бы повременить, позвать на помощь более опытных и старших товарищей…
- Никак нет, - возразил боец. – Не мог позвать. Время бы потерял. А танки, они ведь нашим помочь спешили. И каждая минуточка была дорога. Так что – нет, не мог позвать. Вы уж извините, товарищ подполковник.
И тогда комполка прилюдно обнял и трижды поцеловал Константина. О чем тот не переминул сразу же написать в письме бате и сестрёнке…
Спускаясь по следующей лестнице в гнетущую темень неожиданно глубокого подвала, и внимательно глядя себе под ноги, а так же подсвечивая шероховатые бетонные стены, Костя думал о совсем другом.
«Вот уж и война закончилась. А у меня всего одна медаль и есть. И подвигов никаких я не совершал, и в атаки не ходил. И даже не убил ни одного фашиста… И вот приеду я в село, а меня и спросят: Что это ты так воевал плохо, а, Константин? Небось, из карабину-то и не пальнул ни разу? Никудышный ты вояка… И батя будет сердито смотреть: мол, опозорил и память братов старших, и род весь… Э-эх!..»
Такие мысли проносились у него в голове, пока он спускался, автоматически примечая все щербатости и неровности, весь валяющийся под ногами немногочисленный мелкий мусор: слежалые окурки, обгорелые остовы спичек, несколько раздавленных пустых пачек от немецких сигарет, запорошенные пылью цепочки маленьких пятаков от капель, падающих со свечей, мелкие обрезки разноцветных проводов…
Константин резко остановился. Мотнул головой, прогоняя ненужные теперь раздумья. Вытянув вперёд руку с факелом, осветил лестницу перед собой. Ниже неё, на смутно сереющей лестничной площадке, лежала темная блескучая баранка. Приглядевшись, боец понял, что это бухта тонких проводов – именно их обрезки шебуршали под ногами, пока он шел вниз.
Присев на корточки, он осторожно смёл в стороны мусор с двух нижних перед собой ступеней. Всё в порядке. Спустившись, проделал эту процедуру ещё четыре раза, пока не достиг площадки.
Выпрямился. Перевел дух.
Вдруг над головой послышался слабый стук.
Константин вздрогнул от неожиданности, поднял факел. Высоко вверху мутным пятном отблёскивал потолок.
«Да это ж Мурзин стучит, – пронеслось в голове. – Беспокоится, как тут я». И он стукнул прикладом карабина по стене три раза: «В Полном Порядке».
В ответ раздался одиночный стук: «Понял».
Обследовав лестничную площадку с бухтой проводов, Костя обнаружил в противоположном углу ещё одну бухту, заметно меньшую предыдущей.
«Куда-то отмотали с полкилометра… Вопрос: куда? Что ж, будем искать…»
И сапёр аккуратно, освещая каждую ступеньку перед собой, начал спускаться дальше. Не замечая, что пламя на факеле уже превратилось в едва разгоняющий темень огонёк…
Первую растяжку он чуть было не пропустил. Тонкая, еле заметная струна проходила всего в паре сантиметров над ребром очередной ступени – и, если глядеть сверху вниз, была совсем не видна. Спасло то, что он в это время смотрел направо, разглядывая стену, по которой продолжали ползти вниз толстые дремлющие кабели – и увидел в самом низу округлое черное пятно. И, только присев, чтобы получше разглядеть, что это такое, он краем глаза заметил лёгкий серебристый лучик под ногами, мелькнувший на миг в неровном свете угасающего факела, ведущий прямо к гранате, которую он принял за пятно…
Фляга была залита по самое горлышко солярой. «Ничего, я тебе новую сыщу», – успокоил его Мурзин. Они выпили остатки водки, и младший сержант потихоньку налил из канистры во фляжку солярки…
Обильно смочив факел горючкой, Константин поджог его. И только потом рассмотрел обезвреженную гранату. Это была обычная М-39 с оборонительной «рубашкой». Так как защитный колпачок взрывателя отсутствовал, то было решено оставить гранату на её месте. Вытащив из кармана мел, сапёр нарисовал над оставленной гранатой большой жирный крест.
По пути было обнаружено ещё две растяжки. Вторая была устроена так же, как и первая. А вот третья растяжка была сделана по-другому. Она была расположена на высоте около 2 метров над ступенькой, и обычный человек мог спокойно пройти под ней. Но вот боец, вооруженный винтовкой или карабином, мог запросто задеть стволом своего оружия тонкую паутинку, ведущую к затаившейся гадине.
И вновь что-то заставило задержаться сапёра, не спуститься вниз к уже хорошо видимой очередной лестничной площадке. Высоко подняв факел, чтобы осветить потолок, он чуть не ткнул им в проволку растяжки, инстинктивно отдёрнув руку в самый последний момент. Проследив, куда тянется проволка, он обнаружил сразу две немецких гранаты М-43 без ручек, закреплённых чуть выше продолжающих сползать вниз кабелей.
Трогать их он не стал – не смог дотянуться. Только провёл мелом по стене на четыре ступени выше и на самих ступенях две наклонные параллельные полосы и указал стрелкой на расположение гранат…
Лестничная площадка оказалась тупиковой. Ниже лестницы уже не было. Просто вместо неё была ещё одна стена. И всё. Даже мусора никакого нет – хотя бы тех же обрезков провода…
Отзвонив и пол, и стены миноискателем, Костя облегченно вздохнул. Всё, работа закончена. Можно обратно, наверх.
Толстые кабели на площадке уходили под прямым углом прямо в пол. Стальные гильзы, в которых они исчезали, были залиты битумом.
Сев на корточки возле стены, вместо которой могла быть ещё одна лестница, Константин вздохнул: «Жаль, что во фляжке не водка. Сейчас бы пара глотков не помешала бы…». Посидел, передохнул. Успокоил тревожно бьющееся сердце. Факел потихоньку угасал. Надо было спешить обратно, наверх.
Поднявшись, он взял карабин, чтобы стукнуть по стене три раза, возвещая где-то там высоко сидевшему Мурзину: «В Полном Порядке». Стучал изо всей силы, благо приклад для таких случаев у сапёрных карабинов окован металлом – чтоб Мурзин услышал. Но после третьего стука факел отчего-то упал на пол и, мигнув в последний раз, угас совсем. А стена вдруг откачнула назад, от бойца, и он, не успев ничего понять, по инерции вместе с карабином полетел вслед за ней, в темноту, в грохот и скрежет обвала…
Константин не чувствовал своего тела. Только руки ещё шевелились, превозмогая боль от навалившихся на них гор щебёнки и битого кирпича.
Кромешная тьма. Откуда-то – будто из другого мира – доносилось легкое шуршание мелких камушков и песка. Да где-то – кажется, что в тысячах километрах от него – мерно и безразлично ко всему что-то капало. Может быть, и вода.
Облизав сухие растрескавшиеся губы таким же сухим языком, убрал налипшие на них песчинки. И просто поглотил их. Слюны, чтобы выплюнуть, не было.
А был запах. Знакомый такой. Но он никак не мог вспомнить – какой.
«Видно, сильно башкой приложился», - подумалось ему.
Попробовал потихоньку вытащить левую руку. Осторожно, сантиметр за сантиметром подтягивал её к поясу. Осколки бетона и обломки кирпичей угрожающе поскрипывали и подвывали, будто стая недовольных голодных зверушек, у которых уводят добычу.
Через целую вечность пальцы нащупали ремень и фляжку.
«Вот, хоть светлее станет. По свету, может, и меня найдут. Мурзин, небось, грохот уже давно услышал…»
И он вспомнил про запах. Так пах бензин. Или – соляра?
Голова по-прежнему болела, и думалось тяжело.
Вновь, потихоньку отстегнув фляжку, рука продолжила своё путешествие. Почувствовав, что на груди сопротивление меньше, левая рука отпустила фляжку и начала ползти сквозь удушливо-тяжелую перину осколков вверх. Наконец, осязая ободранными пальцами проявившуюся пустоту, Константин осторожно вытянул вверх всю руку. И, не сдержавшись, тихонечко засмеялся. Он представил, что бы с ним было, увидь он такую картину на сельском кладбище: из земли вдруг вытягивается вверх рука…
На груди и плечах лежало несколько тяжелых обломков. Костя попробовал было вытащить и вторую, правую руку. Но камни угрожающе заворчали и несколько их скатились на него, а один даже проехал по лицу и остановился где-то около макушки. Голова сразу заныла как от зубной боли…
Осторожно, прислушиваясь к любому шороху и скрипу, заваленный человек одной рукой начал освобождать грудь от тяжелого груза. Избитые и кровоточащие пальцы с обломанными ногтями пауком вцеплялись в очередной обломок, поднимали его и медленно относили в сторону от левого бока или за голову.
Сколько продолжалось это тяжкое избавление из каменного плена, Константин не знал. Он уже почти не чувствовал боли в покорёженных пальцах, в перенапряженных мышцах руки и спины. Словно превратившись в бездушный механический кран, он раз за разом, неторопливо и размеренно, выполнял одну и ту же работу: вцепиться, поднять, перенести, аккуратно положить, вернуться, снова вцепиться, поднять… И так до бесконечности…
Он очень удивился когда вместо камней нащупал гимнастёрку. И ремень. И флягу.
Неторопливо пошарив в изголовье, и надеясь на невозможное, он нащупал чудом уцелевшую пилотку.
Отогнув щупики звёздочки зубами, Костя положил её в нагрудный карман, к заветному кисету и документам. Потом, на ощупь нахлобучив пилотку на кирпич, лежащий в полуметре от его левого бока, он обильно полил её солярой из фляги. И вспомнил – спички лежали в правом кармане галифе…
Пальцы правой руки шевелились. Но любое их движение вызывало маленький камнепад. И левая рука стала работать за правую…
Расчищалось пространство ниже пояса – с правой стороны. Несколько раз прикоснувшись пальцами к чему-то мягкому, Константин вдруг понял, что это его ноги. Вроде бы ещё живые, но бесчувственные, неподвижные. Чужие. Предавшие его…
Наверное, прошло много времени с момента обвала. Может, час, может два или три. Или даже – четыре. Никого не было.
Не слышны были голоса, не мельтешили лучи фонарей, не трепыхались пятна факелов… Только продолжало где-то что-то капать. И так же было темно. И пахло бензином.
Костя в изнеможении закрыл глаза. Он наконец-то нащупал расплющенный коробок сквозь ткань. Но добраться до самого кармана не мог – мешал большой обломок, лежащий на правом бедре. И сдвинуть его одной левой рукой не получалось никак.
И тут он вспомнил про малюсенький перочинный ножичек, который он сменял на пачку махорки у одного случайного солдата. Нож был совсем крохотным – с мизинец величиной. Но одно единственное его лезвие было очень острым, не хуже бритвы.
Нож нашелся там, куда и был положен – в правом нагрудном кармане. Вытянув зубами лезвие, Костя порезал себе губу. И порадовался – теперь хоть они не будут сухими. Потом зажал губу зубами, и левой рукой стал прорезать галифе. Несколько раз он понимал, что режет по собственной ноге, но боли не чувствовал.
Сначала он вытащил смятый коробок. В нем оказалось всего две спички. И обе поломанные. Остальные высыпались в карман. И он, шаря в карманной прорехе нашел еще семь спичек, из которых четыре были практически целыми…
Полностью переключив внимание на спички, Константин не заметил, что рядом с ним слегка посветлело. И только, поднеся к лицу спички и оценивая их состояние, он вдруг понял, что видит и их, и глыбы, лежащие вокруг него и на его обездвиженных ногах…
«Ну, вот, и нашли меня, – подумалось ему. – Сейчас вытащат. А Мурзин точно своротит с меня этот здоровущий обломок…»
Он повернул голову направо – оттуда шел мягкий, почти не осязаемый свет…
На обломке бетона в паре шагов от бойца сидел паренёк. Наверное, такого же возраста, как и Костя. И печально смотрел на него.
И от его одежды – такой же потрёпанной гимнастёрки, и таких же, в заплатах на коленях, галифе – и исходил этот самый свет. И от лица и рук – тоже.
- Ты кто? – выхрипил из себя Костя. И не узнал собственного голоса. Сплошное сипение и шершавый шепот.
- Я – твой Ангел-Хранитель. И ещё – ты можешь молчать. Только думать, что хочешь сказать. Я пойму. Честное слово. – И незнакомый парнишка снова грустно улыбнулся.
- Какой же ты, нахрен, ангел-хранитель, ежели меня не сохранил, не спас, а? – яростно и обидчиво пронеслось в Костиной голове.
- Я старался. Три раза за сутки. Помнишь эти растяжки. Ну вот. А ещё раньше – на мосту. А до этого – когда поле разминировали. А ещё раньше – фугасы. А до этого…
- Ладно. Понял уж. Спасал-спасал, хранил-охранял, а потом надоело, небось? Или у вас, ангелов, лимит на количество спасений в сутки? Мол – не больше трёх. Как три желания в сказке, да?
- Э-эх, дурак ты, Костя. Работа у нас очень трудная. Никаких лимитов нет. Всё честно – спасаем столько раз, сколько можем…
Константин смотрел на этого Ангела-Хранителя и думал: наверное, он спит. Или его так сильно приложило о голову, что всё это ему теперь мерещится.
Он даже закрыл глаза. Подышал. Прислушался. Где-то шуршало. Где-то – капало.
Открыл глаза.
Ангел сидел и продолжал смотреть на него.
- Ну, и что ты на меня так смотришь? Помог бы лучше откопаться, что ли. Да отволок бы к нашим. – Зло подумалось Константину.
- В другом бы месте – раз плюнуть. Да и не довёл бы я до такой ситуации.
- А что здесь-то довёл? Надоело работать, или что? Решил от меня избавиться, так? Чтоб, мол, свободным, без забот и хлопот, жить…
- Костя, Костя… Всё не так совсем. Просто я решил, что тебе надо умереть. Кстати, – предвидя новый вопрос, Ангел добавил, – Ангел-Хранитель умирает вместе с подопечным. То есть, и я тоже умру.
Константин ошарашено смотрел на Ангела. Ему подумалось, что он встретился с ангелом-психом, желающим совершить самоубийство таким вот интересным способом.
- Ты не прав, мой бедный друг. Ангелы-Хранители умирают и при живых подопечных. Когда у человека исчезает понятие Совести, Долга, Любви, Доброты, Чести, Справедливости – Ангелу больше некого охранять. Ведь вместо человека остается только его низменная, животная ипостась – пусть и в человеческой оболочке. И тогда Ангел-Хранитель умирает. А то, что когда-то было человеком, может жить ещё очень долго.
- Но почему же тогда я должен умереть, как ты говоришь? Я-то, вроде, ни в чём не провинился…
- Да. Ни в чём. Ты очень хороший человек, Костя. И очень храбрый. И – добрый еще. И я очень был счастлив, когда охранял тебя, спасал. Ведь твоя нынешняя военная работа была чем-то сродни моей – тоже спасать. Спасать человеческие жизни, хранить от смерти и увечья ни в чём не повинных людей. Которые были совершенно незнакомы тебе. Которые сами не знали о тебе. Но, благодаря твоей работе, остались живы…
Ангел вдруг замолчал. И Костя увидел, что он плачет. Слезы текли по его светящемуся лицу и золотистыми горошинами, прокатившись по гимнастёрке, падали на битый кирпич и щебёнку. И там потихоньку гасли.
Вытерев лицо рукавом, ангел светло улыбнулся.
- Что, не видел, как Ангелы плачут, да? А летом видел «слепой дождик»? Когда с солнечного неба вдруг падают на землю дождевые капли, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги? Это и есть слёзы Ангелов-Хранителей, которые плачут над судьбой своих подопечных перед тем, как умереть…
- Но ты так и не сказал мне, почему я должен умереть.
- Знаешь, у нас, Ангелов-хранителей, есть одна способность – мы можем заглядывать в будущее. Ненадолго, часа на три-четыре. Это нам необходимо, чтобы лучше оберегать наших подопечных…
Ангел вздохнул, и вновь лицо его стало печальным.
- Если ты подожжешь свою пилотку, воспламеняться пары бензина из подземного хранилища. Его специально запечатали, чтобы никакой сквозняк не выветрил эти пары – и они уже несколько месяцев накапливались здесь. Бензина в хранилище – несколько тысяч тонн. К тому же сюда завезли около двух тонн взрывчатки. К счастью, кабель повредили – ты сам видел наверху. Но взрыв паров бензина приведет и к детонации этой взрывчатки – и около трети города взлетит на воздух…
- Хорошо, я понял. Не буду поджигать пилотку. Но зачем помирать-то?
- Скоро сюда спустятся твои друзья. Не только с фонарями. С факелами…
- Понял я, понял. Ну, а мне что делать?
- Тебе надо доползти до проёма, как-то добраться до него. Откуда ты свалился. А потом как-то предупредить своих товарищей об опасности. Но – торопись – у тебя в запасе около двадцати пяти минут. А я постараюсь помочь тебе…
Следующие десять минут Константин вместе со своим Ангелом, кое-как сдвинув с места глыбу, придавившую правую ногу сапёра, ползли к выходу.
Честно говоря, толку от Ангела с точки зрения физической работы было мало. Руки у него были тёплыми, но ухватиться за них не было никакой возможности – пальцы будто вцеплялись в медленно расползающуюся вату. Правда, дорогу длиною метров семь с места, где очнулся Костя – благодаря своей способности предвидеть – он выбрал наиболее оптимальную.
У обрушенного выхода, чёрной кляксой видневшегося вверху, на высоте пяти метров, нашлась полузасыпанная деревянная лестница. Еще минут семь ушло на то, чтоб её откопать и установить.
Подтягиваясь одними руками, вцепляясь зубами намертво в каждую перекладину, пока руки тянулись к следующей, Константин преодолел эти бесконечные пять метров. Впихнув своё тело на лестничную площадку, он рухнул лицом вниз, на бетонный пол.
- Надо ещё чуть-чуть, – попросил Ангел и положил свою ладонь на спину измученного парня.
- Я больше не могу, – просипел в пол Костя.
- Теперь сможешь, – голос Ангела снизился до шепота. Я отдал тебе половину себя.
Константин повернул голову. Фигура Ангела стала призрачной, расплывающейся. И вдруг Костя заметил сквозь тело Ангела два золотистых крыла, перья которых трепыхались от порывов сквозняка, идущего сверху вниз.
- Я отдам тебе своё перо, когда ты поднимешься выше – прошелестел голос… - Это то, что может оставаться после меня ещё какое-то время. Тебе его хватит…
И сапёр стал подтягивать измученными и изувеченными руками своё совсем непослушное тело вверх.
Вот и следующая площадка.
Сверху послышался стук, грохот, потом громкие окрики, топот множества сапог. Высоко на дальней стене заиграли блики факелов.
«Не успеваю…», – пронеслось в Костиной голове перед тем, как он потерял сознание…
Вокруг стояла тишина.
Куда-то исчезли все шумы: топот спускавшихся по лестницам солдат, их громкие голоса, грохот обломков разрушенной плиты наверху у завала, которые, задеваемые ногами, прыгали со ступени на ступеньку вниз…
Даже отблески от пламени факелов застыли яркими пятнами там, наверху, перед поворотом на лестницу, в середине которой лежал молодой сапёр – в разодранной окровавленной гимнастёрке, в галифе, от пропитавшей их крови ставших почти что черными. И эти застывшие огненные всполохи напоминали солнце, силившееся выбраться из-за туч…
Костя оглянулся по сторонам.
Ангела нигде не было.
Только невдалеке лежали на ступенях два золотистых крыла, как бы прикрывая собой, оберегая – в последний раз – небольшую горстку мелкого желтовато-белого песка, от которого исходило постепенно меркнущее сияние.
Подтянув к себе одно крыло, Константин прикоснулся к самому нижнему, большому, длиной с половину локтя, перу, думая, как бы половчее вытянуть его. Но перо вдруг само отделилось от крыла и легло на ладонь.
Вытянув правую руку как можно выше, боец стал выводить на грубом шершавом бетоне стены первые буквы. Вопреки ожиданиям, кончик пера не корябал стену, а как бы скользил по ней – будто по воде.
Осмелев, Костя усилил нажим – и первая буква замерцала золотом, освещая пространство вокруг себя…
Потом, закончив свою последнюю работу, он облегченно откинулся на спину. Он не заметил, как рассыпались в песок крылья. Да и песок сам потускнел – и стал обычным серым песком.
Он, широко раскрыв глаза, глядел вверх.
Бетонные перекрытия каким-то непостижимым образом таяли, открывая взгляду чистое солнечно-весеннее небо с редкими и мелкими кудряшками облаков.
По щеке прошелся лёгкий ветерок, как бы поглаживая и ободряюще успокаивая – мол, всё нормально, всё в порядке, больше ни о чем не надо беспокоиться.
Приподняв голову, Костя увидел не стены – перед ним раскинулся такой близкий и до щемления в сердце знакомый луг – тот, что был за околицей его села. Метёлки ковыля серебристо покачивались в унисон набегавшим порывам ветра – и казалось, что перед ним не луг, а бескрайнее море. И волны, лёгкие и невесомые, бегут ему навстречу.
Потом он увидел две фигуры, шагавшие прямо к нему. Встав на ноги, чтобы получше разглядеть их, он понял, что это два его брата – Пётр и Владимир. Оба живы-здоровы. Идут к нему. Улыбаясь, что-то кричат и машут руками.
И Костя, не вытерпев ожидания, побежал им навстречу, тоже что-то радостно крича, и раскинув руки – чтоб с разбегу обнять любимых братьев. И уткнутся лицом в их сильные и родные тела…
В каждом немецком, румынском, польском, венгерском или чешском городе эту легенду рассказывают по-своему.
В Берлине своя версия и своя история. И героя зовут не Константин, а Иван…
В Нюрнберге – показывают подвал. И даже демонстрируют упрятанную за стекло окровавленную гимнастёрку…
В бывшем Кёнигсберге – теперь Калининграде – в противоположных частях города местные гиды поведают праздным туристам свою историю. И каждый будет утверждать, что произошла она именно в этой части города. И называть имена, фамилии, номера частей…
В Дрездене, в Познани, в Шецине, в Кракове, в десятке других крупных и малых городах, которые освобождала Красная армия, есть свой сапёр-герой. Сапёр, пожертвовавший собой ради спасения других, совсем ему неизвестных и незнакомых людей.
Где-то о нём уже забыли. Где-то – переврали или переиначили эту историю. Где-то – сделали вид, что её, этой истории, вообще не было. Что всё это – досужие выдумки или пропаганда.
Бог им судья…
***
Спускавшийся в подвал первым, Мурзин нашел бездыханное тело рядового Константина Курехина на лестничной площадке.
Костя лежал на спине и, широко раскрыв глаза, чему-то счастливо улыбался.
В правой руке он сжимал предмет, похожий на большое светящееся птичье перо. Вполне вероятно, что этим же пером была выведена на стене большими мерцающими золотыми буквами надпись:
ВНИЗУ БЕНЗИН И ВЗРЫВЧАТКА! С ФАКЕЛАМИ - СМЕРТЬ!
Когда, закрыв Константину глаза, подняли его, уже безвольные пальцы сапёра разжались, перо выпало, ударилось о пол и, рассыпавшись мелкими золотыми искорками, угасло, превратившись в неприметные песчинки – рядом с такой же небольшой горкой песка.
Угасло и свечение надписи.
Но сама она осталась – словно вплавилась какой-то неимоверной силой в равнодушную и холодную бетонную стену.
Будто вечная подпись рядового сапёра Кости Курехина: «Проверено. Мин нет…»