Детям войны посвящается
Часть первая
1950 год. Мне семь лет. Я училась в первом классе. Было начало сентября. Дни стояли светлые, солнечные, и однажды я пришла самостоятельно из школы домой. «Я сама пришла», – говорила я маме, сестре и соседям. Все ахали, удивлялись, смотрели на меня как на чудо.
А потом настал ноябрь. Однажды вечером мама сказала мне, что мы уезжаем навсегда в другой город, в Красноярск, что поедем мы туда поездом. Я испугалась. Поезд – это же такая штука, которая сходит с рельс, падает, и все погибают. Это называется «крушение поезда». Нам об этом ещё в детском садике читала воспитательница. И вот – на тебе – крушение подобралось ко мне близко, и никто не пытается помешать этому.
Сборы были недолги. Собирать-то было нечего: одни книжки да кое-какие тряпки. Мы долго ехали по ночному Ачинску. Автобус был маленький, народу немного. Все молчали, а меня трясло от страха и дурных предчувствий. Мама заметила это.
– Ты что дрожишь, Ира? – спросила она.
– Крушение будет, – ответила я.
– Какое крушение? – воскликнула мама. – Откуда ты знаешь про крушение? В книжке вычитала? Не будет крушения. Всё это выдумки!
Она замолчала, а меня всё трясло и трясло. Я-то точно знала: крушение будет. В поезде в тёмном вагоне я лежала рядом с мамой на жёсткой полке и всё думала, думала о крушении и о всяких бедах пока не уснула.
Утром поезд остановился. Мы приехали в Красноярск, но не совсем. Надо было ещё ехать на пригородном поезде через Енисей-реку, которая разделяла город на две половины. Ехали недолго. Я смотрела в окно. За окном была серая мгла. Снег лежал кое-где на застывшей земле. Потом мы шли по этой земле к дому, в котором мы будем жить. Крушения не было, но на душе было тоскливо: город холодный, домов мало, одни пустыри да какие-то нежилые постройки. Ничего хорошего, глаз не на что положить – такая серость и неуютность во всём. Тогда мне подумалось, что в этом городе я никогда не буду счастлива.
Наш дом был кирпичный, двухэтажный. Жили мы на первом этаже в одной комнате. В другой комнате жили соседи: две сестры и муж одной из сестёр. Была кухня с большой печкой. Была душевая комната, но её приспособили под кладовку. Был туалет с унитазом. Такого я ещё не видела даже в детском садике. Наша комната была темноватая, пол не крашеный. Окно маленькое. Когда начались морозы, его сплошь заваливало льдом. Лёд был толстый, сверху его покрывала снежно-серая бахрома. Темно было в комнате и сумрачно, но зато под окнами была тёплая батарея, а сверху в потолке горела электрическая лампочка, у входной двери в комнату висело радио – круглое, чёрное. Его называли тарелкой. По вечерам были хорошие передачи, и я слушала их, прижавшись ухом к тарелке. В Ачинске ничего этого не было. Радио не было, батареи не было, а лампа была керосиновая.
Радио – вот это было чудо! Одна передача потрясла меня. Передавали спектакль «Цветок лотоса». В Индии юноша и девушка любили друг друга. В девушку, её звали Васантасена, влюбился богач. Он хотел жениться на ней, а она отвергла его. Тогда он от злости придушил её, тело забросал листьями, а всю вину свалил на юношу. Юношу приговорили к смертной казни. И вот, самое удивительное, – разговор двух палачей – молодого и старого. Старый палач говорил молодому: «Никогда не торопись приводить приговор в исполнение, тяни и тяни. Вдруг обнаружится, что осуждённый не виноват, вдруг у царя родится сын-наследник, и он, царь, на радостях помилует осуждённых. Вот это да! Я знала, что палачи – это страшные, тупоумные злодеи, а тут всё наоборот. Палач-то добрый и вовсе не дурак.
Потом я начала ходить в школу, она была рядом с нашим домом, через дорогу, по которой изредка ездили тяжёлые машины. В классе учительница посадила меня за первую парту. Она сказала, что у меня плохое зрение. Она даже разрешила мне подходить к доске и списывать с неё. Училась я в первую смену. Я выходила из дома, когда на улице было совсем темно, а зима уже наступила. Однажды в такое утро со стороны железной дороги (а мы жили недалеко от неё) раздалось пение. Это было не пение, а жуткий печальный вой женщин, которые работали на железной дороге, женщин, обречённых на безрадостную, тяжёлую жизнь.
А потом мы с братом отравились и оба попали в больницу. Утром мы с ним поели суп. Суп был ужасный, отвратительный. Я не стала его есть, а брат ел. Он мог есть то, что невозможно было есть. Он пил рыбий жир прямо из бутылочки. Это было ужасно! Мама не могла заставить меня пить эту гадость. Меня от одного запаха воротило, а он пил. Он был старше меня на семнадцать лет, и ему хотелось жить, а мне тогда ничего не хотелось. Мама варила пшённую кашу на воде и соли. Я её ела, стиснув зубы. Однажды я сама сварила суп. Я накрошила в воду картошку, свёклу, лук, насыпала макарон и сварила. Мама долго смеялась, но суп ела и была очень довольна.
Так вот, тогда, в то утро, брата на «скорой» увезли с работы в больницу. Он там чуть Богу душу не отдал. А я на первом уроке встала из-за парты и грохнулась на пол. Меня тоже увезли на «скорой» в больницу далеко от нашего дома, на Каменный участок. Эту часть города называли так из-за нескольких кирпичных домов. Их называли тогда «сталинками».
В больнице было хорошо. Кормили манной кашей на молоке и с маслом, давали чай с сахаром и яблоки. Правда, сначала у меня сильно болел живот. Я крутилась и корчилась от боли на кровати, но это вскоре прошло.
Однажды кто-то в палате сказал, что умер один мальчик. Он лежал в соседней палате, вытянувшись на кровати, а мы ходили на цыпочках и поглядывали на него с любопытством. А в другой раз я гуляла с другими детьми в коридоре. Вдруг прибежала няня, схватила нас в охапку, втолкнула в палату и заперла за нами дверь на ключ. Там, в коридоре, кто-то голосил диким голосом, ругался, грозился кого-то убить, плакал. Потом мы узнали, что у какой-то женщины умер ребёнок, сынок. Она не хотела верить этому и устроила скандал.
Вскоре умер ещё один мальчик, он был совсем маленький, только начал говорить. Он был такой хорошенький, что нянечки прозвали его Милешкой. И вот Милешка умер. На этот раз всё обошлось тихо. Милешкина мама сидела на скамеечке внизу, возле входной в больницу двери. На ней было чёрное пальто и шляпа. Она тихо плакала, и никто от неё не убегал и не запирался.
Потом я вернулась домой. Как я училась – не помню. Мне было скучно учиться. Мама заставляла меня делать уроки, писать в тетради какие-то закорючки и палочки. Это было невыносимо. Я бросала ручку на стол и говорила маме: «Пиши сама». Мне больше нравилось читать. У нас были книги. Книги, которые читали мои старшие братья и сестра. Они все были намного старше меня. Самый старший брат и сестра жили уже отдельно. Брат, с которым мы отравились, женился, но жил с нами. У них у всех была своя, сложная, непростая жизнь. Надо было работать, учиться, преодолевать трудности, которым не было ни конца, ни края. Мама тоже работала и работала. Где ей было всё успеть, за всем доглядеть. Я – такая не дисциплинированная, своенравная и не желающая пить рыбий жир, выводить в тетради палочки и за-корючки – кому я нужна была такая? Никому. Зато была тогда улица, школа, библиотека, дворовая ребятня, а это уже было кое-что.
Часть вторая
Первой моей знакомой среди дворовой детворы была Нэлька Чупрова. С нею мы быстро нашли общий язык, быстро я оказалась в квартире Чупровых. Жили они в такой же бесцветной и сумрачной комнате, как и мы, но зато у них не было за стеной соседей, и можно было чувствовать себя вольготно. У Нэльки была сестра Зина. Нэлька была старше меня на три года, а Зина старше Нэльки на два года. Она была самой культурной и развитой особой в этой семье. Она ходила в танцевальный кружок, училась в шестом классе, и, узнав о том, что я люблю читать книжки, посоветовала мне записаться в библиотеку, которая находилась недалеко от нашего дома, за железной дорогой, в одном из деревянных двухэтажных сереньких домиков.
У Нэльки и Зины была мать, тётя Клава, шустрая, бойкая на язык тётенька. Был отец, вернее, отчим, дядя Семён. Оба они, Клавдия и Семён, работали на заводе и особенно ни о чём не задумывались. Дядя Семён иногда напивался, и тогда он бегал за тётей Клавой с кулаками. «Гонял её» – как выражалась Нэлька. Тётя Клава обычно убегала на улицу с криком: «Товарищи соседи! Помогите!». Но «товарищи соседи» молчали в ответ. Кто-то в данный момент был на работе, кто-то отсыпался дома после работы. Так что вопли тёти Клавы оставались без ответа. Но всё же дядя Семён был не злой человек. Однажды он самолично налепил пельменей, сварил и угостил нас всех этими пельменями. Было очень вкусно. Там, внутри тестовых шариков, было настоящее мясо! Только я не могла понять, почему на зубах хрустит не проваренный лук.
Отец у Нэльки и Зины, настоящий отец, погиб на войне, а дядя Семён был из деревни, но после армии в деревню не вернулся, а остался в Красноярске и женился на тёте Клаве. У них был ребёнок, девочка Таня.
Таню я увидела сразу же, как только вошла в комнату к Чупровым. Она была совсем маленькой. Она сидела на широкой кровати, обложенная со всех сторон подушками. Эти подушки удерживали её в сидячем положении. На голове у неё был затейливый капор, который делал голову девочки похожей на неокрепший кочан капусты. На ней было серенькое простежённое платьице. Она молчала. Личико её бледное, прозрачное, глаза большие, тёмно-серые, губки бледные, поджатые. Она смотрела на всё вокруг себя одинаково печально и равнодушно. Я не слышала от неё никаких звуков: ни вздохов, ни стонов, ни плача, никаких слов. Она походила на фарфоровую статуэтку, бледную, неподвижную, только живую.
– Почему она такая? – спросила я у Нэльки.
– Болеет, – ответила та.
– Почему она не говорит? Она немая?
– Нет, – отвечала Нэлька. – Она не хочет говорить. Она у нас дурочка и скоро умрёт.
Дома я рассказала маме о Танечке. Мама горестно вздохнула.
– Бедный ребёнок, – сказала она. – Угораздило же вас родиться в такое время.
Мама сказала «вас». Это значит, не только Таню угораздило родиться в такое время, но и меня тоже. Я вспомнила, как наша бабушка, увидев меня в первый раз в Красноярске, сказала своему сыну, моему дяде:
– Ну, милый мой, таких в роду у нас ещё не было. Худа, как смертный грех.
Вспомнилось также, как мой двоюродный брат спросил у бабушки, показав на меня пальцем: «Почему она такая?». Бабушка прошептала ему что-то на ухо. Что прошептала? Может быть, то, что сказала мне Нэлька вслух о своей сестрёнке Та-нечке: дескать, она больная дурочка и скоро умрёт. Мне стало страшно, но не на-долго. Вскоре дела отвлекли меня от грустных мыслей.
А потом я пошла в библиотеку. В библиотеке было тепло. За стойкой, где работала библиотекарша – милая, симпатичная старушка, стояли стеллажи с книгами. Книг было так много, что у меня перехватило дыхание. Библиотекарша отнеслась ко мне дружелюбно, приветливо. Она расспросила меня о том, кто я и откуда пришла. Я ей всё про себя рассказала. Она разрешила мне пройти за стойку и посмотреть библиотеку изнутри. Я смотрела, и голова у меня закружилась. Я потихоньку подошла к стойке. Библиотекарша дала мне две книжки, посоветовала их прочесть и принести обратно. Это были сказки народов мира и рассказы русских писателей о животных. Так начался мой путь от читательницы до работника культурного фронта, кем я стала впоследствии.
Прошла зима. Весной в мае мне сказали, что меня перевели во второй класс, но если я буду так же плохо относиться к учёбе, то меня больше жалеть не будут, и я застряну во втором классе на всю жизнь.
Итак, началось лето, начались новые встречи, знакомства и приключения.
В нашем доме жил занятный старичок. Он был очень весёлый, улыбчивый. У него была собачка Дэська. Маленькая, лохматая, чёрно-белая. Старичок любил играть с нами, ребятишками. Он вечно болтал что-то безумно весёлое, а Дэська подтявкивала ему. Мы слушали, но ничего не могли понять в их болтовне. Взрослые говорили, что у дедушки «не все дома», а моя мама сказала мне, что когда-то этот дедушка был редактором газеты «Правда» и жил в Москве. У дедушки была жена – тётя Лиза. Высокая, стройная, про которую не скажешь: молодая она или старая, дама она или баба. Тётя Лиза работала на заводе. Ещё у дедушки была сестра, которая ухаживала за ним, уводила его в дом на обед или на ужин. Он был совсем как ребёнок, и за ним надо было присматривать. Но мы его любили и не обижали никогда. Сестра часто плакала, и от этого её нос и глаза всегда были красными. И вот наш любимый дедушка вдруг внезапно умер. Сестра не то, чтобы плакала, она рыдала и кого-то очень сильно ругала. Тётя Лиза не плакала, но она как бы окостенела. А Дэська куда-то пропал.
Однажды я услышала, что говорила одна из соседок: пожилая женщина молодой женщине, у которой было двое детей, а муж погиб на войне.
– Ты, милочка, – говорила пожилая, – будь аккуратнее с деньгами. Получишь зарплату, не кидай её куда попало, а хорошенько всё продумай. Купи самое основное: крупу, муку, макароны, маргарин. Создай стержень, а на остальные деньги наворачивай на этот стержень что-нибудь другое. Ну, скажем, конфеток дешёвеньких, семечек, концентратов каких-нибудь: заварку из сухих фруктов, кисель, суп гороховый.
Я внимательно всё это выслушала. Как мне потом пригодились эти советы в самостоятельной жизни!
Иногда к нам во двор приходил Академик. Так звали высокого, тощего дяденьку. Он был чисто одет, подтянут. Его пиджак на груди был весь заполнен всякими значками. В руках он нёс две кипы газет и журналов, аккуратно перевязанных верёвками. Входил он быстро, стремительно и так же быстро исчезал куда-то.
К нам ещё приходила Лида-дурочка. Она жила неподалёку от нас, в одном из маленьких домиков с огородами. Эта Лида однажды больно ущипнула меня за шею. С той поры я избегала её. Она обыкновенно подходила к кому-нибудь из женщин и жаловалась:
– Тётенька, а мне вчера Колька Вислоухов сказал: «Ты, Лида, дура-а»
Женщины утешали её и тоже старались отойти от неё подальше. А лицо у Лиды было задумчивое, сосредоточенное. Казалось, она решает в уме какую-то задачу.
А потом Академик и Лида-дурочка куда-то пропали. Куда? Об этом я совсем не думала.
Все дни я проводила на улице. Мы играли в разные игры: в выжигательный круг, прятки, лапту, в классики, в фантики. Я, по причине всяких своих недостатков, любила больше смотреть на игры детей, а не принимать активного в них участия. Но я любила нашу компанию. Иногда они вдруг все срывались с места и убегали куда-то недалеко, и я топала за ними следом, стараясь не отстать.
Так однажды мы прибежали на железную дорогу. Там, между рельсами, лежал вниз лицом мужчина. Пол-головы у него чем-то срезало, и мозги, розовые, маленькие, трепетные, тянулись по земле.
В другой раз мы попали на настоящее приключение, Несколько женщин-цыганок забрались в частный домик с огородом, придушили хозяйку, забрали то, что им понравилось, и с узлами вышли из домика. Они вышли на дорогу, собираясь уйти, но соседи заметили их. Они выбежали из своих домов и окружили их. Тогда цыганки посрывали с себя юбки. А под юбками ничего, кроме их самих, не было. В таком виде они хотели вырваться из окружения. Им бы это удалось, потому что некоторые мужчины, которые стояли в оцеплении, отвернулись от этих гадких тёток. Но тут нагрянула милиция. Они приехали на маленьком обшарпанном автобусе. Милиционеры, ничем не озадачиваясь, похватали цыганок и покидали их в открытые двери автобуса, забрались туда сами и укатили куда-то.
Недалеко от нашего дома был большой пустырь, а на нём какие-то постройки. Говорили, что там делают мороженое, но никто не видел этого мороженого. Зато там лежала куча соли, не той соли, которая продавалась в магазине, а какой-то тёмно-серой в виде леденцов. Мы сосали эту соль. А ещё там валялись куски вара. Он был чёрный, блестящий. Его можно было жевать как серу.
Кто-то сказал, что за железной дорогой, в скверике, начал работать пионерский лагерь. Мы всей гурьбой направились туда. Нас повели на завод, на экскурсию. Попали мы в прокатный цех. Нас поставили на возвышенное место, огороженное решёткой. А внизу, на бетонной площадке, были люди – прокатчики. Из отверстия в стене вылетала железная полоса, похожая на рельс. Она была раскалена добела. Она кружилась, извивалась, как змея и тут же начинала краснеть, то есть остывать, а прокатчики хватали её крючьями и толкали её в другое отверстие в стене, и она там быстро исчезала. Можно подумать, что это красиво выглядело? Нет. Это было страшно. Не дай бог, эта раскалённая змеюка зацепит кого-нибудь – убьёт сразу или искалечит на всю жизнь.
В другой раз нас повели на птицефабрику. Там показали нам инкубатор. Это такая штука, где из тысячи яиц вылупились цыплята. Мы пришли как раз в то время, когда множество цыпляток с писком копошились в объёмистых лотках. Некоторые яйца ещё и не наклюнулись, и работница, крупная тётенька, смеясь, схватила одно такое яйцо, разбила скорлупу и вывалила зародыш в помойное ведро. Мне стало не по себе. У меня на глазах убили цыплёнка, и никого это не удивило. Всё было так просто, как будто так и надо.
Пионерский лагерь – хорошая штука. Нас водили по городу, за город, рассказывали много интересного про дома, заводы, про высоковольтные линии и про многое-многое другое. Так и пролетело лето.
А ближе к сентябрю Нэлька сказала мне о том, что умерла Танечка. Её мама, тётя Клава, привезла из больницы маленький белый свёрток, положила его на кровать и завыла дурным голосом:
– Танечка, ангел мой, да куда же ты ушла от меня, цветочек мой! Да пусть лучше бы Нэлька и Зинка умерли, но не ты, голубушка!
Нэлька и Зинка ревели от страха, глядя на свою мать. Таню на другой день похоронили и больше о ней не вспоминали. Могилка её, наверное, вскоре сравнялась с землёй.
Страшное время было – 1950-й год. Можно подумать, что жестокое и плохое, но кое-что осталось от него трогательного и прекрасного.
В нашем доме жила горбатенькая женщина. Совсем ещё молодая. Её сбил поезд, и она умерла. Во дворе стоял открытый гроб, а в нём лежала она , вся в белом, обложенная со всех сторон цветами. Муж этой женщины стоял возле гроба и цветами закрывал синяки и ссадины на лице жены. В толпе говорили, что он очень любил свою жену. Вот уж это была для меня новость! Я знала, что любят красавиц, а эта несчастная погибшая женщина была горбата. Разве можно любить такую? Выходит, что можно. Бывает так.
Ну, вот и всё. Лето кончилось. Скоро, очень скоро начнётся новый учебный год. Как бы его одолеть!
Часть третья
Во время своей работы над воспоминаниями о детстве я с удивлением обнаружила, что взрослые, окружающие нас, детей, в 1950-м году, ничего не говорили нам о войне. Ничего. А наши друзья-мальчишки не играли в войну. Тема эта была не закрыта, только говорить о войне – не говорилось, и играть – не игралось. Слишком больно было касаться слова «война». Сложная штука – душа человека, сложен и тонок её организм. Легко сломать его, изувечить, а жить потом придётся до самой смерти с душой-калекой. Потому-то, я думаю, и молчали тогда, в 1950-м году, о войне наши взрослые. Они, конечно, все были атеистами, но самое главное – они понимали: Богу – Богово, а детям – детское. Вот и жалели нас тогда наши взрослые, берегли нас, наши души. Они немного могли дать нам тогда, наши взрослые, в то время, но самое главное дали – наше детство.
И ещё я думаю о том, что нам ещё повезло – мы жили в центре России, далеко от западных и восточных границ. Нас не бомбили, наши города и сёла не оккупировали. Слава Богу, мы не испытывали разрушающего душу страха и унижения. Я бы, наверное, не смогла описать переживания детей, которым пришлось испытать ужас нашествия врагов и длительное их пребывание на захваченных территориях.
И ещё одно открылось мне во время работы над воспоминаниями – отсутствие в моей жизни товарища Сталина Иосифа Виссарионовича. Конечно, он был, но я его не помню. Ещё в детском садике нас, ребятишек, водили на экскурсию к домику, где жил во время ссылки товарищ Сталин. Я помню этот домик, старушку, которая жила при этом домике, в качестве кого – не знаю. Я помню кровать, на которой спал товарищ Сталин. Кровать – это чудо из чёрного железа, вся в завитушках. Такое можно встретить только в сказке. А вот самого товарища Сталина там не было. Портреты-то его, конечно, были везде – и в детском садике, и в школе, и в музейном домике, но никто не заострял на них нашего внимания. Почему? Возможно, потому, чтоб от греха быть подальше.
Я лично с товарищем Сталиным столкнулась в 1953 году, когда он умер. Помню, прибежала с работы домой жена моего брата вся в слезах, слёзы струились по её лицу. Такого я больше никогда и ни у кого не видела. Она-то и сказала мне о смерти товарища Сталина. Только тогда я узнала о нём.
О том, что у нас не всё в порядке было с советской властью, я поняла, когда по-смотрела фильм «Выборгская сторона». Это был последний фильм из трилогии о Максиме. Помните? «Юность Максима», «Возвращение Максима и, наконец, «Выборгская сторона» – она-то и повернула меня в сторону очевидности. Максим – революционер, Максим – герой Гражданской войны, но он был малограмотен. Знал ли он хоть четыре правила арифметики? И этот Максим получает должность директора банка в Петрограде. Хорошенькое дело!
А потом я узнала о гибели крестьянства в нашей стране. У меня опустились руки. Гибель крестьянства означала гибель страны. Но она, наша страна, не погибла. Эти люди, которых я знала с детства, вынесли, победили, построили всё. Все наши победы, достижения – всё это они вынесли своими руками. Вот оно, всё это, перед нами, перед грядущими поколениями. Надо его сберечь.
Казалось бы, всё хорошо. Однако, в последнее столетие… До что там столетие! Такие явления возникали и в прежние времена, в прежние эпохи, когда бескульту-рье, жестокость, алчность возводились в степень высочайшей добродетели, украшались пламенными чувствами, эмоциональными высказываниями, когда чувственность преобладала над здравым смыслом. Тогда возникала своя мораль, которая способна была оправдать преступления, маньячество, низменность, ложь. Уистон Черчилль сказал когда-то: «русских нельзя победить, но их можно развратить». Умён был дьявол. Да, развратить нас пытались всегда и до настоящих дней. Были моменты, когда они преуспевали в этом деле. Были у нас и эллочки-людоедки, и сватьи бабы-бабарихи, и чичиковы, и ставродины – всех хватало на наши головы!
Таня – девочка из моего детства, которая не хотела говорить, которая не смогла пережить 1950-й год, что бы она сделала, если бы захотела говорить, если бы смогла
жить?