Lafcadio Hearn: A River Reverie
Старый западный речной порт, раскинувшийся в складках холмов; крутой спуск к желтоватой воде, блестящей на солнце, как расплавленная бронза; изломанный квадрат стоящих вдоль берега зданий, чьи подвалы позеленели из-за воды во время периодических паводков как при разливе Нила; похожий на канонаду грохот тележек по гальке и приглушенный барабанный стук тюков с хлопком; белые вывески с черными буквами названий пароходных компаний, и зеленые решетчатые двери салунов, обрамленные пустыми бочонками; над всем этим - церковные шпили, разрезающие небесную синеву, а ниже по склону - хогсхеды, тюки, телеги, ящики, сундуки, бочки, бочонки, мулы, повозки, полицейские, бездельники и разнорабочие, чьи одеяния столь же колоритные, сколько рваные и такие же бесцветные, как фасады их излюбленных притонов на берегу. На западе за рекой сквозь прозрачную завесу золотой дымки видны пурпурные округлые холмы, длинный ряд множества белых лодок с причудливо раскрашенными деревянными изделиями и неровная линия дымящихся труб. Этот вид никогда не менялся, если не считать появляющегося разнообразия оттенков погоды и времени года. Иногда холмы казались серыми за пеленой дождя, иногда они совсем исчезали в осеннем тумане, но порт никогда не менялся. А летом или весной у подножия железной лестницы, ведущей к пароходной конторе, расположенной в большом здании, обращенном к реке, появлялся складной стул, который никто никогда не пытался украсть, который уважали даже самые закоренелые портовые воры - и на этом стуле каждый день в один и тот же час сидел старик с приятным лицом и очень длинной седой бородой. Если вы спросите кого-нибудь, кто это, вам неизменно ответят: «О, это старый капитан, раньше он был торговцем в Новом Орлеане, но вынужден был покинуть реку из-за ревматизма, он каждый день спускается посмотреть на происходящее в порту».
Интересно, сидит ли еще этот старый капитан на своем излюбленном месте ясными днями, наблюдая, как пароходы, запыхавшиеся после долгого пути, возвращаются с Дальнего Юга, или он отправился в плавание по той другой реке, безмолвной и бесцветной, как зимний туман, в тот большой и темный порт, где с кораблей, которые никогда не возвращаются, сгружают призрачный груз? Иногда он является нам - точно так же, как ему, должно быть, являлись призраки умерших лет.
Когда приплывало какое-нибудь большое белое судно, издавая протяжный, дикий крик радости после гигантского пробега в восемнадцать сотен миль, который эхом сотен голосов разносился над холмистой местностью, старику на его складном стуле, несомненно, виделись сны о чудесных ночах над Миссисипи, ночах, наполненных ароматами цветущих апельсиновых деревьев под бледными дрожащими звездами на аметистовом небе и колдовством тропического лунного света.
Романтика речной жизни не похожа на романтику моря - эти романтические воспоминания вызывают в нас посреди города простые испарения над асфальтовой мостовой под солнцем - божественная соленость, небесная свежесть, дикая радость гонимых ветром волн, гул такелажа и треск снастей, покачивание, как в могучей колыбели. Но здесь, пожалуй, еще приятнее. Нет ощутимого хода речного судна; его движение похоже на скольжение воздушного шара, настолько устойчивое, что, кажется, это не мы движемся, а мир вокруг нас. В сиянии звезд словно разворачивается вся его бесконечность безмерной серебристо-лиловой лентой. Видна лишь бесшумная рябь, как от муарового шелка. Тяжелый сладкий запах природы, буйной зелени; женственные очертания иссиня-черных холмов, украшенных хромовой желтизной оконных фонарей; огромная звездная арка расцветает над головой; нет ни звука, кроме колоссального дыхания работающих машин; поток расширяется; берега отдаляются; небо кажется глубже, звезды белее, синева насыщеннее. Ниже вуали ночи раскинулся весь голубой мир, как на планете, освещенной цветным солнцем. Крики проплывающих лодок, звонкие, как музыка огромных серебряных труб, звучат ясно, но без эха; здесь нет холмов, которые могут дать призрачный ответ. Дни рождаются в золоте и умирают в розовом цвете, а поток все расширяется, расширяется и расширяется к вечности моря под вечностью неба. Мы плывем от северных морозов к южной теплоте, где парит густой и усыпляющий аромат магнолий и цветущих лимонов - сахарная страна источает благовония приветствия. И вокруг гигантский полукруг огней, струящаяся песня веселых лодок, мир дымовых труб, леса рангоутов, вспышка утреннего света над Новым Орлеаном, увиденная с палубы лоцманской рубки…
Все это невозможно забыть; даже по прошествии пятидесяти лет в каком-нибудь пыльном и унылом городке внутри страны запах, эхо, напечатанное название могут воскресить воспоминания о них, свежее, как один из тех ветров залива, которые оставляют после себя сладкие ароматы, как кокетливые женщины, как талмудические ангелы.
Вот мы вновь увидели предметы ушедших дней и еще раз услышали те мертвые голоса; взглянули на старый западный порт с его складами, покрытыми слизью, на холмы Кентукки за рекой, и старого капитана на складном стуле, задумчиво глядящего на лодки; мы снова услышали паровые гудки давно уже не существующих или превратившихся в плавучие причалы судов, вздымающихся и опускающихся вместе с потоком, словно трупы.
И все потому, что пришел к нам знатный гость, который напомнил обо всем этом; когда-то он сам стоял у штурвала, идя сквозь причудливый звездный свет или волшебные лунные сияния, серый дождь или призрачный туман, в лучах золотого солнца или пурпурного блеска - вниз по великой реке от северных морозов к прохладным южным ветрам - и снова вверх по могучему потоку к туманному северу.
Сегодня его имя на слуху в англоязычном мире; его мысли были переведены на другие языки; его остроумие сразу же вызывает смех в парижских салонах и домах Новой Зеландии. Фортуна протянула ему свою золотую лестницу; и он водил дружбу со многими великими людьми мира сего. Но осталось еще что-то от веселого лоцмана в его приветствии, и острота взгляда в его глазах, да и сам этот взгляд, как у человека, который в прошлые дни имел обыкновение вглядываться во тьму беззвездных ночей, заботясь о сотне жизней в своих руках.
С того дня он повидал много странных городов, проплыл по многим морям, изучил многие народы, написал много замечательных книг.
Тем не менее, теперь, когда он снова в Новом Орлеане, нельзя не задаться вопросом, не побуждает ли его сердце иногда приходить к реке, как того старого капитана из далекого северо-западного порта, чтобы посмотреть, как белые корабли тяжело дышат у причалов, и послушать их крики приветствия или прощания, помечтать о ночах прекрасных, серебристо-голубых и безмолвных - и о большой южной луне, заглядывающей в лоцманскую рубку.