– Так… Быстренько пробегаем. В полной тишине. Все объяснения после!
Парадная старинного особняка. Дверь приоткрывается, и ручеек из поклонников поэта испуганно струится вверх по лестнице. Не шуметь, не дышать, не выдавать.
Возле квартиры – остановка. Администратор волнуется, поднимает руку, тускло желтеющую под единственной лампочкой. Инструкции доносятся на беззвучно вибрирующем уровне:
– Внимание. Сейчас особенно тихо. Проходим по коридору. Поворачиваем в открытую дверь. Налево. Каждый звук может стоить нам концерта. Умоляю, очень быстро! Хорошо?
Масса, обезличенная подъездным сумраком, качнулась в знак согласия.
Дверь в квартиру отворяется, и люди с тараканьей ловкостью текут по коридору, стремясь к свету открытой двери. Шорох шагов опасно нарастает, проносится, и комната успевает беспрепятственно поглотить всех. Получилось. Выиграли.
Теперь администратор улыбается. Мелко моргая, прогоняет темноту парадной. У него улыбчивое, доброе лицо.
– Тэк-с…Я проверю ваши билетики. Спасибо. Вот сюда проходите, пожалуйста. Свободная рассадка. Где удобно.
Некоторые зрители полагают, что подобные сценические эффекты – часть замысла. Некоторые слегка напуганы – какая-то масонская ложа. Однако все приятно возбуждены в предвкушении необычного вечера.
Звучат стихи. Просторная комната накачивается эмоциями. Поэт – Яков Один – гений. Этот зал – его дом. Здесь жил не только он, но и его родители. И не только его родители, но и четыре других семьи, поскольку это огромная коммуналка, бывшая до советской власти шикарными апартаментами то ли адвоката, то ли врача… А потом началось: уплотнение, другие порядки, другая жизнь. Сейчас, кстати, тоже другая жизнь. Раньше надо было забывать царское время, потом – большевистское, а сейчас период такой, сами собой забываются коммуналки.
Все их забыли. Но только не музей Якова Васильевича Одина.
– Дорогие гости, наш концерт завершается. К сожалению, мы находимся в жестких временных рамках. Мы обязаны закончить нашу активность к 23.00. Послушайте важную информацию: уйти мы должны строго всей группой так же, как и зашли сюда. И соблюдая строжайшую тишину. Если вы хотите сделать пару фотографий, то придется поторопиться. Можно выйти на балкон: потрясающий вид на вечерний проспект и собор. Многие из вас помнят фотографии Якова Васильевича на фоне собора, на этом самом балконе.
– А на кухне мы не побываем?
– Ой, нет… Вот на кухню прошу категорически не сворачивать. Только не на кухню. Это самая-самая большая просьба. По коридору дружно идем к двери, и чтобы никто не отстал.
– Простите… А можно вопрос: почему так странно всё?
– А… Вы, наверное, у нас впервые? А много зрителей, кто у нас еще не был?
Робко понимаются руки.
– Тогда, наверное, надо пояснить…
***
На кухне старушка готовила своё прошлое.
Первое время она просто не расходовала его понапрасну. Берегла, смаковала, как редкие специи, день за днём всё больше понимая, что за блюдо она готовит.
Сидела. Смотрела на проспект. Маленький столик у окна. На том же месте, что и 70 лет назад. Изящная чашечка. Кукольная ложечка. Одинокая долька лимона.
Больше всего ей нравилось, когда в квартире царит полная тишина. Примерно по тем же причинам, по каким художник предпочитает белый лист. На светлый холст ее тишины лучше всего ложатся голоса и звуки ее настоящего дома. Каким он был тогда… Бесконечная череда звуков. Изнывающее фортепиано – дочка Боровских получает «лучшее образование для девочки». Музыка с пластинки – Яша доводит своих стариков. Визгливый голос Таисии Петровны – опять что-то не так.
Именно тишина была лучшим аккомпанементом к ее блюдам. Именно тишина стала предметом ее каждодневных стремлений. Ее самое большое и постоянное желание.
Только так можно слышать метр капающего крана. Только так можно дополнять его скрипом половиц. Только так можно в состоянии сосредоточенного счастья подойти к окну и сквозь белую паутину тюля посмотреть на проспект, на чугунную церковную ограду, на улыбающийся солнечным бликом купол собора. Всё на месте. Слава богу. И она, пока что, тоже.
Так вот тишину-то они и хотят украсть! В ее жизнь врываются какие-то люди. Звонят в дверь. Говорят. Ходят по коридору. Вдыхают своими носами ее память. Пытаются сожрать все то, что она берегла в чёрных трещинах стен, в гулком полумраке длинного коридора. Они говорят ей, что эта квартира должна стать музеем. Музеем поэта. Это все ради него.
***
– Сейчас на потолке вы видите крюк. Просто крюк. Но мы рассчитываем, что очень скоро здесь будет абажур, тот самый, что на этой фотографии. Передайте, пожалуйста, чтобы все посмотрели. Это любимый абажур семьи Одиных. И именно под ним собиралась вся семья. Вот здесь. В центре комнаты.
– А откуда абажур возьмется?
– О.. это долгая история! Мы его выкупаем, мы ведем переговоры по его покупке. Но пока все очень сложно.
– Что вы говорите… А как вы его нашли?
– Нашли! Наш музей ведет постоянную работу по пополнению своих фондов. Абажур – у соседки Раисы Семеновны, про которую я вам рассказывал.
– Что вы говорите… И она его продает?
– Да, но неохотно... Но за немалые деньги! К счастью, у нас есть спонсоры, обожающие Якова Одина, поэтому, надеюсь, все получится.
– Что вы говорите… А откуда у нее этот абажур?
– Ну, как откуда?.. Оттуда же, откуда у нее всё это. Так получилось, что у соседки масса мемориальных вещей поэта. Мы наталкиваемся буквально на каждом шагу. Начинаем искать какие-то письма или рукописи. И как по волшебству – всё у Раисы Семеновны.
– Что вы говорите!
– Подумать только!..
– Сгребла и не отдает.
– А сколько ей лет вообще?
***
Старушка сидит в низеньком старомодном креслице, вперившись в стену напротив. За стеной визжат гитары, бьют барабаны, и мужской голос что-то мычит в микрофон. Старушка терпит.
Ее просили, и она терпит. Иногда она отводит глаза от стены и смотрит слезящимся взглядом на стрелки старинных часов, повисших золотым носом меж огромными глазницами окон.
Периодически старушка непонимающе трясет головой. Как, как она соберет теперь свою тишину? Сколько после такого будут восстанавливаться эти стены, эти полы, сам воздух этого дома? Она тревожно осмотрела комнатку – пол вибрировал под ее ногами. Наверное, так в войну сидела мама во время бомбежки.
Раиса Семеновна винила себя. Как она могла согласиться на подобное… И, главное, сказали-то какую-то тарабарщину, из которой она абсолютно ничего не поняла… Какой-то варварский набор слов.
корпорация гугл
концептуальная локация
сам БэГэ
актуальная коллаборация
Сумела уловить только – не волнуйтесь, строго до 23.00, ради поэта.
Часы бьют 11. Она медленно поднимается с кресла, словно готовясь провожать гостей. Пол продолжает сотрясаться. Визг и скрежет не идут на убыль.
С виду кажется, что старушка нерешительно топчется на месте, а после безучастно бредет в коридор. Лицо ее не выражает ничего особенного (может, от того, что ей сказали «не волнуйтесь»). Она выходит из комнаты, мягко толкнув и не закрыв за собой дверь. Подходит к электрощитку и сухонькой ручкой уверенно и неожиданно резко опускает рычаг вниз.
А после в воцарившейся темноте и тишине возвращается в свою комнату, мирно шаркая тапочками и осторожно ведя рукой по стене. В окна вливается тускло-желтый свет ночного города. Его вполне хватает, чтобы снова найти низенькое креслице и сесть.
За стеной и в коридоре какое-то время невнятно шелестит волна голосов-шорохов-шагов.
И, наконец, все стихает.
***
– Не сомневайтесь, она всех нас переживет!
– Ну, а все-таки?
– Примерно 88 или 89!
– А! Ну так скоро у вас жизнь наладится! (смех экскурсионной группы)
– Нет-нет, что вы мы желаем Раисе Семеновне долгих лет жизни. Давайте подойдем к этой стене. Здесь стоит проигрыватель. Это мемориальная вещь. И стопка пластинок, любимых Яковом Одиным.
– Это прямо его пластинки?
– Не сомневайтесь, у нас уникальный музей. У нас всё настоящее. Эти вещи помнят поэта.
– Это потрясающе, что вы все это сохранили. Удивительный музей у вас.
– Спасибо. Мы, действительно, ни на минуту не прекращаем работу по пополнению нашего фонда.
– Это же такая гигантская работа проделана!
– Да, постоянно ведем переговоры о передаче в экспозицию.
– А с кем переговоры? Друзья из-за границы?
– Нет-нет… В основном, с соседкой, ну вот с этой… Раисой Семеновной…
***
Старушка сидела на кухне. Маленький столик у окна. Как и 70 лет назад. Изящная чашечка. Кукольная ложечка. Одинокая долька лимона. Вдруг ей показалось, что сейчас войдёт он и скажет с усмешкой:
– Что, Раечка? Жизнь – говно?.. Но это же не причина грустить!
Чем старше ее прошлое, тем истиннее оно становится.
Он любил сопротивляться. Теперь и она умеет.
Ее поэту не нужен памятник. Ему нужен дом. Ему всегда был нужен дом.
И кто-то в нём.
Музей – для мертвых. А здесь все живы.
И она готовит прошлое, потому что только оно и есть настоящее.
#рассказы