Хулистан. Книга II. Раб

2. Раб
«Единственное средство избавить человека от преступлений – это избавить его от свободы».
Замятин
1
В тот день пробуждение наше случилось неожиданным. Обычно мы просыпались поздно, часам к девяти, когда приносили завтрак. А куда было спешить? Все равно весь день мы были обречены давить тоску на матрацах. В три приносили обед. Потом мы дремали, как удавы, спасаясь от дневной жары и скуки. В восемь вечера ужинали, а после занимали себя беседами, которые иногда затягивались до полуночи. Можно сказать, что большая часть нашего заточения походила на анабиоз с краткими пробуждениями на кормление. Воистину, хочешь убить в человеке волю, свяжи его бездельем. Оп подрыгается, подрыгается – и смиренно замрет, как муха в паутине.
Продрав глаза, я увидел охранника. Он поочередно колотил носком огромного ботинка по нашим голым пяткам. Бил не сильно. Да и рожа у этого бандита была не очень сердитой. Убедившись, что мы проснулись и вполне осознаем происходящее, бугай поспешил нахмуриться, буркнул в усы нечто жесткое и приглашающее направился к настежь распахнутой двери.
Нас повели совершать утренние процедуры сразу обоих, что тоже было необычно и весьма, сами понимаете, неловко. А когда, скованно справив необходимые нужды, мы вышли готовенькие, направили не к гаражному узилищу, а прямиком во двор.
Каждый раз, когда меня выгуливали по дому, а такое случалось дважды в сутки, проходя по коридору, я тоскливо притормаживал, чтобы успеть бросить взгляд в сторону стеклянной двери, за которой шумел листвой сад, пели птицы, свободно гулял ветерок и плескались золотые лучи в синеве бескрайнего неба. Каким восхитительным и желанным виделся мир за стеклами! И вот мы стоим, плечом к плечу, под широким навесом каменной веранды, жалко щуримся утреннему светилу, оглушенные слишком громкими звуками, ослепленные слишком яркими красками и одурманенные слишком резкими запахами, и нам хочется нырнуть обратно – в свою зарешеченную нору. Но до нас никому нет дела. Мы вроде как никому не нужны. По двору снуют люди, бросают на нас быстрые взгляды и бегут дальше по каким-то своим делам. А мы стоим в растерянности. Стоим, потому что нам никто ничего не приказал, никто не нажал на волшебную кнопку.
Если вас слишком долго держали связанным, а потом – вдруг - развязали все веревки, кроме одной – с петлей, затянутой на шее, почувствуете ли вы себя свободным?
Наверное, мы простояли так всего несколько минут. Но это были минуты оцепенения, они словно склеились в один нескончаемый стоп-кадр. А потом камера вновь зажужжала – и я заметил старика, проявившегося на бетонной дорожке, ведущей к веранде. Черный, худой, в мятых штанах и потрепанном пиджачке, надетом поверх грязной майки, в тонкой белой тюбетейке, едва покрывавшей крошечный лысый череп, он смотрел на нас холодным взглядом ящерицы и вяло подманивал кривым когтистым пальцем. И только мы неуверенно качнулись в его сторону, старик сразу показал нам сгорбленную спину, заковыляв вглубь сада. Следуя за ним, мы подошли к длинному навесу, крытому шифером. Здесь старик на миг обернулся, кивнув в сторону строения, и пошел дальше. Под навесом, на деревянных скамьях за длинными столами, завтракали люди. Одни мужчины, одетые кое-как – бедно и неряшливо. Сразу было понятно, что этот сброд – местная челядь и батраки. «Фиолетовые». Причем, как я уже знал из рассказов Харифа, самые низшие из «фиолетовых». Самые немощные, необразованные и некрасивые. Государство их отсеяло, забраковало – и продало, как скот, в пожизненное владение одному из своих вельмож. Впрочем, «фиолетового» раба мог купить любой в этой стране, у кого водилась зеленые бумажки. А теперь и мы были приобщены к этим презренным грозным повелением местного князька. На время, а возможно и навсегда.
Хариф повел меня в самую глубь этой столовой на открытом воздухе, где людей было меньше. Нашлись чистые тарелки и стаканы. И еды на сковородах и в общих мисках было предостаточно: омлет с помидорами, сыр, масло, хлеб и лепешки, варенная стручковая фасоль, еще что-то, а в качестве сладкого к чаю – мелко колотый сахар и начавшее уже разлагаться от утренней сырости дешевое печенье. Обрадованный обилием еды, я принялся жевать, поглядывая иногда на Харифа в ожидании комментариев по случаю столь неожиданного начала дня. И он, угадав мое настойчивое ожидание, обернулся и буркнул, скривив пухлые губы:
– Чай совсем холодный.
– И мух полно, – ответил я в тон.
– Мухи – это ерунда, – сказал он убежденно.
– Разумеется, – оживился я сразу. – Мухи – ерунда. Главное – нас выпустили и усадили со всеми завтракать. В саду, на свежем воздухе! Ведь это что-то значит?
– Ничего это не значит, – нахмурился Хариф, задержав на мне свой погрустневший взгляд, и снова уткнулся в тарелку.
Но я не мог позволить угаснуть разговору.
– А что это за старик? – спросил я Харифа. – Тот, в тюбетейке. Похоже, он у них тут за старшего. Меня вот только смущает его неказистый вид.
Хариф промолчал.
– Смотрите, как он важно вышагивает по дорожке. И смотрит неодобрительно, словно поторапливает. Вот еще двое к нему подошли. Хариф, мне кажется, он распределяет людей на работы. Может и нам пора из-за стола? Здесь уже почти никого не осталось.
– Сидите! – резко отозвался Хариф. – Салфеток у них тут, конечно, нет.
Он обмакнул пальцы в стакан с чаем и неторопливо обтер усы, словно кот аристократ на помойке.
– Не стоит суетиться, Бобби. Уважайте себя!
– Бросьте, Хариф! – обрадовался я разозлиться. – Какое уж тут уважение. Он смотрит на нас. На нас! Понимаете?
– Вот и пусть смотрит. А вы – не смотрите. Будете?
Он вытащил сигареты. Руки у меня слегка дрожали, а у Харифа одна за другой не загорались спички. А когда я обернулся, старика уже не было.
Мы просидели под навесом минут пятнадцать, не меньше. И сидели бы и дальше, если бы не женщины, пришедшие с тряпками и тазами убираться. А когда вышли, сразу заметили старика, застывшего поодаль у розовых кустов, согнутым в пояснице. Рядом с ним нетерпеливо переминался с ноги на ногу какой-то паренек. Мы подошли и старик, глядя куда-то вбок, заговорил тихим сиплым голосом.
– Хариф, что он сказал? – спросил я, когда старик закончил.
– Он сказал, что вам сейчас следует пройти за этим мальчишкой, – ответил невозмутимо Хариф.
– Куда?
– Не знаю точно. Но, скорее всего, вы оказались правы и нам предстоит немного потрудиться.
– А вы?
– Получается так, мой друг, что трудиться мы будем раздельно.
Но видно что-то в моем лице не понравилось Харифу, и он быстро добавил:
– Не о чем не думайте, Бобби. Просто делайте, что вам велят. Идите!
И я пошел вслед за мальчишкой, который, как оказалось, слегка прихрамывал на левую ногу.
2
Сад оказался большим, просто огромным. Это был еще молодой, но достаточно пышный фруктовый сад. На ветвях уже завязались плодоножки, но кое-где еще оставались белые и розовые кисти цветов – и легкий ветерок разносил вдоль узких дорожек нежные ароматы. Были здесь в изобилии и овощные грядки. Были и клумбы с цветами: розы, тюльпаны, гладиолусы. А в одном месте я заметил небольшое поле клубники. В этом саду можно было с первого раза заблудиться, так он оказался велик, если бы не громада четырехэтажного особняка с высокой шатровой башней и медным шпилем в виде всадника, что блестел вам маячком отовсюду. Однако поместье, огороженное со всех сторон высоченным каменным забором, оказалось еще даже не все сплошь засаженным. За домом простирался обширный каменистый пустырь, заросший сорной травой, и в разных углах этого пустыря виднелись незаконченные строения. И вот к одному из таких строений, едва еще только начатому, мальчишка и привел меня.
В тени невысокой стены, на низкой самодельной табуретке сидел пожилой мужчина. Был он черен и худ, как и большинство местных батраков, но сравнительно высок и жилист. Одет же просто: широкие, замызганные цементным раствором и краской, штаны да синяя рубаха навыпуск, болтавшаяся на тощем теле широкими складками, и только надвинутый на самые брови платок, повязанный большим пиратским узлом на затылке, придавал его виду некую мрачную значительность. И смотрел этот туземец на меня с неожиданной угрюмой презрительностью, словно на досадную обузу, которую ему навязали на себе тащить. Я сразу понял, что добрые отношения с этим типом у меня вряд ли сложатся, но твердо решил про себя исполнять все указания нового «босса». Стоило ли сердиться на этого беднягу за свои собственные неудачи? Что ему было делать со мной – нелепым существом в шелковой рубашке и модельных туфлях? И что должен был делать я, чтобы он не смотрел на меня как на вошь?
Пока мы так друг друга разглядывали, мальчишка уже принялся за работу – начал таскать из большой кучи песок ближе к стене. И я счел разумным присоединиться к нему: отобрал по праву старшего по возрасту лопату и оставил ему возить тележку.
Если вы когда-нибудь в качестве подсобного рабочего участвовали в возведение стен из двадцатикилограммовых известняковых кубиков, то мне незачем вам объяснять, насколько эта работа утомительна и неприятна. Если же бог вас миловал от этого каторжного труда, а вы самонадеянно считаете, что бывает работенка и похуже, то я просто с вами соглашусь, чтобы попусту не спорить. Но в душе, вы уж извините, пожелаю оказаться на моем тогдашнем месте хоть на денек. Пожелаю вам целый день таскать песок и цемент, замешивать раствор, наполнять потом этим месивом ведра и носить их на подмостья мастеру, а вдобавок следить, чтобы под рукой у него всегда были камни. Замечу еще, что работать вам пришлось бы под палящим солнцем, с редкими перерывами. Работать с людьми, которые вас игнорируют, и даже больше – презирают по той лишь причине, что вы для них во всех отношениях чужак, да еще и не знаете ни слова на их языке. И вы будете настолько стеснены этим последним обстоятельством, что не посмеете даже попросить у них воды или сигарет, которых у вас самих нет, и потому вынуждены будете лишь ждать, как безмолвная скотина, как вами распорядятся в следующий миг.
От жажды мне, конечно, не дали помереть. В один из коротких перерывов, когда мы забрались в тень строящейся нами стены, старик достал из сумки пластиковую литровую бутылку и два разовых стаканчика. Они с мальчишкой пили первыми, пока я глотал слюни пересохшей глоткой. А потом мальчишка нерешительно налил жидкости в свой стакан и протянул мне. И я, мотнув головой в знак признательности, постарался выпить этот живительный напиток, оказавшийся подслащенным чаем, как можно с большим достоинством, но поперхнулся и закашлялся, так что даже расплескал чай на брюки.
Боже, как я был благодарен мальчишке за его милосердный жест и как ненавидел в тот миг «босса», надменно отвернувшегося в сторону со своей вонючей сигаретой!
Должен добавить все же, что новое мое положение, когда я позже мог уже хладнокровно обдумать его, представилось мне более предпочтительным, чем прежнее неопределенное и томительное пребывание в застенках. Да, тяжкая работа в компании чуждых мне людей, с которыми я даже не мог элементарно общаться, стала для меня испытанием на грани физических и психических возможностей. Но после унизительного заключения в четырех стенах и кое-как пережитого дикого страха, едва не лишившего меня рассудка, я сравнительно спокойно смирился с новыми страданиями, большей частью все же физического характера, и даже стал воспринимать их в последующем как некое облегчение. Я почувствовал себя относительно свободным, проводя значительную часть времени на свежем воздухе, занятый конкретной работой, которая, хоть и изнуряла до одури, но и дарила некие свежие впечатления.
За работой время полетело быстрее, так что его почти уже не оставалось для невеселых раздумий. Мир мой определенно расширился, условия существования стали более человечными – и я даже снова начал строить планы на будущее, пусть даже пока еще в пределах самого ближайшего времени и раскрывшегося мне ограниченного пространства. К примеру, я стал мечтать о менее обременительной работе в более подходящей компании, раз уж работать стало необходимостью. Почему и не помечтать? И скажу вам, забегая вперед, что надеждам моим суждено было сбыться.
А пока я таскал камни и тяжеленные ведра с раствором, истекая потом и проклиная все на свете, и ждал с нетерпением, когда же будет перерыв на обед и я смогу увидеть Харифа. Но встретиться за обедом в тот день нам не удалось. Оказалось, что обедать здесь ходили небольшими группами, чтобы работы не прерывались, – когда кому заранее назначено. Да и сидеть в тени навеса нам долго не пришлось: едва успели опустошить тарелки – и сразу обратно. А потом мы весь день, почти до самых сумерек, снова упорно трудились успеть выполнить некую назначенную норму. Нерадивых здесь наказывали. Нет, их не били. Физическое насилие не считалось здесь тяжким наказанием. Гораздо страшнее для «фиолетовых» было начисление штрафов, которые значительно затрудняли им элементарное выживание, не говоря уже об отсрочке и без того призрачного дня освобождения. И если бригады не выполняли поденного задания, штраф налагался разом на всех. Вот почему, как я понял позже, мастер–каменщик, к которому меня прикрепили, и смотрел на меня с неприкрытой неприязнью. И когда мне все это объяснил Хариф, я начал заставлять работать себя на пределе сил, чтобы не подставлять этого беднягу. Я старался быть примерным рабом.
Человек легче всех других разумных созданий поддается дрессировке. Но, внешне примиряясь, никогда не забывает, что он – Человек. Такой же, как и его «дрессировщики». И это вот неистребимое понимание всеобщего изначального равноправия и толкает людей на самые благородные безумства во имя свободы.
Я не верю во внутреннюю свободу в отсутствии свободы внешней. Это миф, который вдалбливают в скудные умы циничные поработители. Одна лишь надежда на освобождение заставляет людей терпеть унижения рабства. Умрет она – и начинает медленно умирать человек, как Человек.

– Где вас носит? – спросил укоризненно Хариф, когда я вполз в наш «номер». – Я умираю от голода!
Вопрос был настолько глуп и бестактен, что я не счел необходимым ответить – просто повалился обессиленно на матрас.
– Что, так все плохо? – озабоченно удивился он.
– Зато у вас все хорошо, судя по вашей сияющей физиономии, – вяло огрызнулся я.
– Я тоже, между прочим, работал весь день! – виновато возмутился Хариф. – Поливал эти чертовы грядки!
– Хорошо устроились. Впрочем, меня это не удивляет.
– Бобби, вы ко мне несправедливы! Я всего лишь делал, что мне приказали. Мы с вами здесь в одинаковом положении.
– Уже – не в одинаковом.
– Вы сказали глупость. Я, конечно, вас понимаю и сочувствую, но не стоит сгущать краски. Я считаю, все несколько лучше, чем вам это сейчас представляется. Не вздумайте только отказываться выходить на работы! Терпите! Дайте мне время осмотреться. У меня есть кое-какие идеи.
– Какие идеи, Хариф? Лучше бы они меня сразу пристрелили.
– Еще одна глупость. Вам просто необходимо немного отдохнуть и хорошенько подкрепиться. Смотрите, что я для вас прихватил из сада. Вы любите клубнику? – и он протянул мне на ладони несколько мелких недозрелых ягод.
Я не любил клубнику – в тот миг. Я ненавидел весь мир. Я ненавидел свою обессилевшую плоть, предательски нывшую от усталости каждым мускулом и суставом. Я ненавидел отчаянные мысли в моем перегретом солнцем котелке, что отзывались щемящими чувствами в сердце, самым ранящим из которых было чувство жалости к себе. И я пылко ненавидел участливо склонившегося надо мной Харифа, глазами которого этот враждебный мир наблюдал за моей бессильной ненавистью. Ненавидел его и любил – единственного, кому до меня было дело.
– Дайте мне лучше сигарету, – попросил я, сдаваясь этой любви. – Я целый день не курил.
– Конечно, Бобби! – засуетился он. – Как же я сам не догадался! Я отдам вам завтра утром всю пачку. А сам еще достану. Обязательно достану!..
Потом мы ужинали. Это был поздний ужин, почти в темноте: свет в камере включали, только когда непроглядно сгущались сумерки, и выключали уже в половине одиннадцатого. Я, все еще под гнетом усталости, ел неохотно, хотя ужин и был обильнее и разнообразнее обычного. Есть было необходимо, чтобы выдержать уже завтрашний каторжный день. Хариф тоже тактично сдерживал свой обычный нездоровый аппетит, примериваясь к моей угрюмой вялости. Скорее всего и он не получал удовольствия от еды. Это было больше похоже на заедание нервного возбуждения под впечатлениями необычно прожитого дня. Он ел и безостановочно говорил о чем-то, о каких-то, на мой взгляд, пустяках. О людях, с которыми ему повезло переброситься парой фраз. О том, что ему удалось у них выудить в этих разговорах. О своих догадках и предположениях, которые требовали дальнейших расследований. И еще что-то, что я пропустил мимо ушей и навсегда забыл. Он не замолк, даже когда я демонстративно отвернулся к стене, смиренно намекая, что все это мне сейчас неинтересно и лишь раздражает. И даже когда я прямо сказал ему, что хочу спать, он все еще что-то бормотал в темноту. И это его бестолковое бормотание странным образом успокаивало меня и настраивало на некую умиротворяющую волну, некое идиотическое состояние, в котором, возможно, пребывают лишь блаженные юродивые и каторжники, отпущенные на сон. Но я совершенно отчетливо помню, как в миг неожиданного душевного просветления вдруг спросил:
– Хариф, вы действительно верите, что все будет хорошо?
– Да! – уверенно ответил он.
С этим отважным «да!» я и уснул.
3
В то лето я работал в одном захолустном отеле на побережье. Неподалеку от Ферндейла, если кто знает те края.
Когда-то, в незапамятные времена, на этом месте была рыбацкая деревушка. Потом она понемногу захирела, - то ли рыбы в океане стало меньше, то ли солярка слишком подорожала, - и люди разъехались в большие города, оставив на волю ветрам, солнцу и океанским волнам свои развалюхи и прогнивший деревянный пирс. Место довольно долго оставалось безлюдным, пока его не купил будущий хозяин отеля. Он безжалостно снес ветхие домишки и построил добротный трехэтажный отель, а вокруг него еще с десяток коттеджей. Соорудил бассейн перед главным зданием, заставил кадками с цветами мощеный двор, поскольку деревья на этих солончаковых дюнах упорно не приживались, смастерил лестницу к пляжу, который значительно расширил, и, разобрав старый пирс, забил сваи для нового – бетонного.
Скорее всего, хозяин обустраивал место с расчетом, что сюда со всего побережья ринутся влюбленные парочки и молодожены, почему и назвал его столь сентиментально – Pigeon's Beach. Но получилось так, что курорт облюбовала совсем иная публика: пожилые пары без детей и совсем уже дряхлые старики и старушки. Да и название не прижилось. У местных уже было свое название для этого участка – Magpie’s Beach. И совсем не наши старушки со стариками, как некоторые могут подумать, стали тому причиной. Дело в том, что еще до строительства отеля заброшенную деревню обжили стаи сорок, которые поначалу что-то там клевали во дворах, а после приспособились питаться дарами моря. А когда на побережье снова появились люди, шумных и бестолковых птиц только прибавилось. Впрочем, отельную публику эти сорочьи ярмарки лишь забавляли. Да и хозяин быстро смекнул, что с пожилыми солидными клиентами делать деньги даже выгоднее. Молодежь приезжала обычно только на уик-энды. Эти ребята или еще учились, или только начинали работать, и поездка в дешевый отель на побережье была для них возможностью оторваться по максимуму при минимальных затратах – наличности только и хватало, чтобы оплатить ночь страсти и стандартный завтрак. После завтрака они бесцельно прогуливались по пляжу. Девушки заносчиво морщили носики. Парни на ощупь подсчитывали мелочь в кармане. Убедившись, что ловить в этой глухомани нечего, юнцы заскакивали в номер – сделать напоследок быструю любовь – и прыгали в потрепанное авто, чтобы успеть на бесплатную дискотеку где-нибудь в Санта-Монике или Венеции. Совсем другое дело – старички. Этих обычно привозили на больших крутых тачках собственные отпрыски и оформляли полный пансион минимум на неделю, намекая при этом, что, чем дольше затянется приятный отдых их драгоценных пращуров, тем щедрее будет дополнительное вознаграждение. Но не такими уж беспомощными и жалкими оказывались на поверку эти старперы. Иные, как только детишки отваливали, вытаскивали кредитки и вежливо требовали поменять скромные номера на лучшее из возможного. Интересовались кухней, развлечениями, недвусмысленно намекая, что приехали сюда за здоровой дозой запретных удовольствий, а не отсиживать задницы в качалках перед телевизором.
В отель я забрел в начале апреля. Мне необходима была работа. И я ее получил. Временно, как предупредил хозяин. Он взял меня, чтобы подготовить отель к сезону. Но сезон, на мое счастье, начался в тот год раньше обычного из-за неожиданного наплыва гостей – и хозяин меня оставил. Днем я мел дорожки, чистил бассейн, катал милых старушек в инвалидных колясках по пляжу и даже садился за весла, если какой-нибудь влюбленной паре вдруг взбредало в голову совершить романтический заплыв. А вечерами, когда начиналось пляжное парти, помогал Саймону, который тогда еще работал барменом.
Этот парень слишком мнил о себе. По его словам, он прежде работал в лучших барах Малибу. И работал бы дальше, если бы с ним не случилась глупая неприятность. Какой-то гангстер, большая шишка, подавился его коктейлем и окочурился прямо у стойки. Вот Саймон и смылся, опасаясь, по его словам, мести дружков этого бандита. Я, конечно, не верил этой нелепой истории. Тем более что всякий раз в этой его байке всплывал новый роковой коктейль. То это была «текила санрайз», то «мятный джулеп», то «харви воллбэнгер». А однажды он даже договорился до того, что бандит, якобы, заказал крем-колу. Правда, после трех стопок чистого виски грин спот – тут же добавил Саймон. Вот этот детский коктейль и отправил на тот свет закоренелого пьянчугу. И поскольку эту историю он рассказывал мне почти каждый вечер, особенно подробно останавливаясь на коктейлях, – чего, как и сколько надо намешать, с какими другими напитками сочетается и даже чем лучше закусывать, – я понемногу и начал разбираться в этом деле. А еще Саймон иногда, когда вечеринка слишком затягивалась из-за двух-трех особенно увлекшихся парочек, бросал бар на меня и уходил спать, так что мне поневоле приходилось исполнять его обязанности.
Надо признать, что Саймон был хорошим барменом-теоретиком. Он знал сотни рецептов, о которых я и не слышал. Но на деле у него все получалось через жопу. Стойка вечно была захламлена, спиртное лилось мимо стопок и фужеров, бутылки непонятным образом опрокидывались с полок, тарелки вместе с содержимым валились на пол – и он все эти фрукты, салями и шоколад, залитые спиртом, безжалостно месил ногами, пока я не подоспевал со своими веником и шваброй. Да и как человек этот неряха был, скажем мягко, еще тем гнидой. Хамил, недоливал, обсчитывал – и еще имел наглость жаловаться на весь белый свет. На нашу милую публику, которую он называл не иначе как бандой ходячих трупов, потому как они уже не могли отличить хеннесси от хереса. На прижимистого хозяина, который платит ему как горничной и еще смеет требовать долю от чаевых. И даже на старых своих дружков, один из которых кинул его на две штуки, другой отбил девушку, а третий коварно бросил в разборке с трансвеститами, произошедшей по его же вине.
Вы спросите, почему я терпел этого Саймона? Из-за денег, отвечу прямо. В конце каждого вечера, не преминув назвать меня в очередной раз недотепой, который так и сдохнет с веником в руках, он припечатывал к мокрой стойке десятку – самую замызганную, которая у него находилась. Я спокойно благодарил и совал деньги в карман. Это были мои карманные деньги, на которые я, собственно, и жил, оплачивая все свои невинные удовольствия: выпивку, сигареты, книги, диски, иногда несколько порций косячка и всякие прочие мелочи, без которых обойтись физически можно, но фактически нельзя. Попробуйте лишить женщину помады, шоколада и айфона – и она сразу почувствует себя несчастной. Может и до самоубийства дойти. Такие же бзики есть у каждого нормального мужчины. Просто, в отличие от женщин, у каждого мужчины свой неповторимый набор. Строго ограничив спектр и масштабы своих обязательных удовольствий суммой чаевых, которые мне иногда перепадали и помимо Саймона, я таким образом исхитрялся оставлять почти нетронутым оклад, установленный хозяином. Вполне в моем положении приличный: две тысячи сто. Я решил, что раз уж мне так сказочно повезло, необходимо проявить благоразумие и подготовиться к следующей полосе невезений, которая непременно, рано или поздно, случится. Но случилось как раз обратное – мне крупно повезло. Я, можно сказать, срубил джек-пот. И эта удача прилетела ко мне на крыльях урагана.

Случилось это в начале июля. О приближающемся урагане оповещение пришло дня за два. Впрочем, синоптики убеждали, что будет всего лишь небольшая буря – урагану даже имя не присвоили. Конечно, мы загодя подготовились: отнесли лодки в ангар, собрали с пляжа зонты, столы и стулья и сложили их под навес за барным домиком, а сам домик забили досками, навесив на дверь замок. Хозяин даже заставил меня затащить все кадки с цветами в отель и спустить почему-то воду в бассейне.
Вечер прошел спокойно. Мы сидели в холле перед телевизором и ждали новостей. Но синоптики в недоумении разводили руками – что-то там с циклоном творилось непонятное. Он то ли совсем сдулся, то ли уходил постепенно севернее. Под причитания Саймона, клявшего тупых дикторов «FOX-11», трусливого хозяина и собственную судьбу, мы и разошлись. А рано утром меня разбудила настойчивая дробь в дверь. На пороге стоял испуганный хозяин в оранжевом дождевике до пят.
– Бобби, ураган! Я вас умоляю, обойдите коттеджи и закройте все ставни! И предупредите гостей, чтобы никто не выходил!
Он семенил за мной до стеклянных дверей холла, где уже собралась небольшая группа любопытных и испуганных постояльцев.
– И вот еще что, – сказал он, словно стесняясь последнего поручения. – Звонила миссис Вонг. Эта сумасшедшая с утра решила выгулять свою шавку, и та сбежала. У старухи истерика. Она грозит позвонить на 9-1-1. Вы уж там что-нибудь сделайте, я вас прошу!
Я лишь пожал плечами и отважно шагнул за порог. Видно этот «кукурузник» из Айовы никогда не видел настоящего урагана, усмехнулся я про себя, запахивая куртку на ходу. С моря, словно поседевшего за ночь, действительно били чувствительные порыва ветра. Но ничего страшного. Необходимо было лишь беречь глаза от песка и мелких камешков – и я накинул капюшон.
Кое-кто из постояльцев еще даже не проснулся, – было без четверти восемь, – и я не стал их будить: просто прикрыл ставни снаружи и забил осторожно дощечками, которые предусмотрительно прихватил с собой. Несколько пар потребовало, чтобы я отвел их в главный корпус – домики казались им ненадежным укрытием. Не сумев их разубедить, я предложил собрать необходимые вещи и ждать, когда за ними вернусь. Такса миссис Вонг, которую я, разумеется, искать не собирался, сама вылетела ко мне из-под крылечка одного из домиков. Эта противная сука, полная противоположность милой своей хозяйки, обычно гавкала и рычала, скаля крысиные зубки, если кто-то по глупости хотел ее приласкать. А теперь она вилась вокруг меня волчком и жалостливо подвывала. Пришлось взять ее на руки и всю дорогу отбиваться от назойливых попыток лизнуть в губы. Сама старушка Вонг в отель идти отказалась, заявив, что теперь, когда с ней ее драгоценная Рен-Чи, она ничего не боится. Сунула в руки несколько бумажек и решительно выпроводила. Выйдя на крыльцо, я пересчитал купюры и удовлетворенно сунул в карман. Двенадцать баксов – вот каким был мой первый барыш от урагана.
Потом я пошел по домам – совершать эвакуацию. Дело это оказалось неожиданно хлопотным. Некоторые жильцы порывались прихватить все свои чемоданы, сумки и корзинки, словно им предстояло переселение в другой штат. Одна супружеская пара долго ссорилась: муж идти упрямо отказывался, а жена категорично настаивала. Пришлось пристыдить, напомнив, что пока они тут мило беседуют, несчастные их друзья стоят на шквальном ветру. Одна чудачка стыдливо попросила, чтобы я взял ее контрабас, вещь для нее очень дорогую, которую она никак не может оставить «на произвол судьбы». Пообещала двадцатку. Я заверил эту дуру, что обязательно вернусь за семейной реликвией, но сейчас у меня на руках мистер Хэнкс в инвалидной коляске, и спросил напрямик, что на ее взгляд важнее: жизнь профессора, знаменитого на весь мир паразитолога, или деревяшка с кишками?
Когда мы доползли, наконец, до отеля и моя инвалидная команда, держась за руки, как я им приказал, под аплодисменты публики рождественским хороводом ввалилась в холл, хозяин отвел меня в сторону.
– Бобби, я вами очень доволен! – сказал он проникновенно. – Не представляю, как бы я справился без вашей помощи. А этот сукин сын, Саймон, когда я его попросил о том же, заявил, что не нанимался ко мне спасателем. Представляете? Вот, это вам.
С этими словами он сунул мне в руку полтинник и добавил:
– Но вы ведь понимаете, что, учитывая обстоятельства, вам придется еще не раз навестить наших гостей? Вы не возражаете?
Я, конечно, не возражал, быстро смекнув, что глупо бояться промокнуть под золотым дождем.
Буря свирепствовала весь день. И весь день я исполнял почетную миссию «спасателя», возложенную на меня хозяином: разносил обеды и напитки в коробках из-под виски осажденным непогодой в своих летних домиках клиентам, несся на помощь по их звонкам с сердечными каплями, раздобыл колоду карт для компании веселых старушек, устроивших в одном из коттеджей девичник, и даже сходил за нотами в дом той самой чудачки, которой прежде приволок контрабас, – ей вздумалось дать концерт любителям классической музыки в просторном холле, где устроились те из эвакуированных мной стариканов, кому не хватило места в номерах. И везде меня встречали как родного: предлагали отведать ликера, одаривали сладостями и, похихикивая, совали в карманы мятые бумажки.
У меня и до этого дня сложились доверительные отношения с некоторыми из гостей. Я старался быть услужливым со всеми. И вовсе не из-за денег, хотя от чаевых не отказывался. Мне просто было жаль этих долгожителей, некогда блиставших красотой, отменным здоровьем и пытливым умом, а ныне дряхлых, тупеющих и напуганных смертью, следовавшей за ними по пятам, холодно поджав губы, в белоснежном докторском халате. Мне хотелось их подбодрить, чем-то порадовать, а иных даже приласкать как пришибленных щенят. Но я старался держать дистанцию, чтобы не ранить их гордости.
Старые люди, и вправду, как дети. Они обидчивы, ранимы и очень чувствительны к фальши. Но они и мудры в своей снисходительности, они и щедры в своей благодарности. Они живут, очарованные миром, в котором им так недолго осталось пребывать, с доброй усмешкой наблюдая за теми, кто все еще пытается очаровать саму жизнь, циничную, как бывалая шлюха, и безжалостную, как карточный шулер, не осознавая бессмысленности своих самонадеянных усилий.
Не знаю, возможно, в те дни я растрачивал на этих чужих стариканов собственный неоплаченный сыновний долг? Или был с ними так снисходителен потому, что чувствовал свое превосходство, пусть и всего лишь физическое? Со сверстниками я всегда держался куда более закрыто и настороженно.
И именно в тот день, когда буря неожиданно сбила обитателей Magpie’s Beach в общее укрытие, я в первый и в последний раз в жизни был душой большой компании, всеобщим любимцем и баловнем – и это было незабываемое чувство.
Даже старый профессор, которого я ежеутренне катал по пляжу в его скрипучей коляске, но так и не удостоивший меня прежде хотя бы слова благодарности, не говоря уже о большем, вдруг среди шумного просмотра очередного выпуска новостей подозвал меня и завел разговор.
– Молодой человек, – сказал он, – вас ведь Робертом зовут, верно? Так вот, Роберт, я давно за вами наблюдаю и, признаюсь, наблюдаю с удивлением. Вы не похожи на тех наглых молодчиков, что обычно пристраиваются в подобные дешевые отели, чтобы поправить свои делишки. Или я ошибаюсь?
А когда я сказал ему, что несколько лет получал образование в Йеле и что вынужден был прервать учебу по несчастным семейным обстоятельствам, не уточняя, впрочем, что это были за обстоятельства, профессор вполне искренно печально вздохнул.
– Я вам сочувствую, – сказал он. – Мне самому пришлось многое претерпеть, прежде чем я чего-то добился в жизни. И потому, если вы решитесь продолжить образование, я попробую вам помочь. У меня есть влиятельные и уважаемые коллеги. Подумайте о своей жизни! Вам здесь не место.
С этого дня у профессора развязался язык – и он стал без умолка болтать в продолжении наших прогулок. И разумеется, более остального вещал о глистах, стафилококках и каких-то лямблиях, о том, какое это увлекательное дело – изучать микроскопических тварей, и как это важно для здоровья людей. Мне даже показалось по некоторым его намекам, что профессор подталкивает меня заняться этой чудесной наукой. И я даже иногда после его лекций очумело думал про себя: почему бы и нет? Паразитолог так паразитолог. Я готов связать свою судьбу и с паразитами, если этот чокнутый возьмет меня под свое крылышко. Но однажды профессор вероломно уехал, не попрощавшись и даже не оставив визитки. И вот тогда я вспомнил, что за все время, пока я его добросовестно катал, этот крохобор не дал мне и цента чаевых. Впрочем, этот самодовольный глист был не первым и не последним прохвостом в моей жизни, расплатившимся со мной пустыми обещаниями.
В ту ночь, после урагана, я заснул с чувством исполненного долга, вполне удовлетворенный наградой за героические труды: в карманах одежды я обнаружил более двухсот долларов. Спал в холле, на креслах, уступив по просьбе хозяина свою кровать кому-то из гостей, кто так и не решился вернуться в свой домик. А утром меня ждало оглушительное разочарование – ветер почти утих.
Мы пошли с хозяином осматривать территорию на предмет разрушений. Но таковых оказалось немного: несколько сорванных листов кровли на крыше амбара, где мы держали всякую рухлядь, и пара разбитых мансардных фрамуг. Но спустившись по засыпанной песком лестнице к пляжу, мы к своему изумлению просто не обнаружили пляжа! Вместо ухоженной песочной площадки уродливо бугрилось буро-зеленое болото – водоросли вперемежку с дохлыми рыбешками и крабами. И барный домик... исчез! Его наверняка смыло в океан особенно большой волной – нарядный домик, полный дорогой выпивки. Возможно, он и сейчас еще носится по волнам где-нибудь между Австралией и Южной Америкой. Или же его прибило к берегам Африки на радость сомалийским пиратам. Или же он стал добычей русских китобоев у берегов Чукотки. Чудесный улов, что ни говори!
Прямым следствием стихийного бедствия стало увольнение Саймона. Малый совсем сбрендил, потребовав возмещения за «упущенную прибыль», – и хозяин рассчитал наглеца без всякого сожаления. Однако сам хозяин был не из тех парней, кто сдается. Он решил спасти так удачно начавшийся сезон – и заказал новый барный домик, лучше прежнего. А когда пляж снова стал похож на пляж, немного посомневавшись, предложил мне должность бармена. С тем, однако, условием, что я буду по возможности исполнять свои обычные дневные обязанности. Я поторговался – и мы сошлись на том, что все чаевые в таком случае будут моими.
4
Наутро жизнь продолжилась по жестко расписанному на много серий вперед сценарию, в котором для меня была предуготовлена однообразная и бессловесная роль на задворках чужой жизни: таскать камни и месить раствор для возведения стен декораций. Стены с каждым днем росли, в них уже появились проемы для окон и дверей. А я тем временем словно усыхал: кожа моя через пару дней стала шелушиться тонкими длинными лоскутьями, один слой за другим, пока не огрубела достаточно, чтобы выдерживать солнечный жар и щелочь цементного раствора, и после она лишь чернела, и почернела настолько, что меня издали уже трудно было отличить от аборигенов.
Я был еще достаточно молод и здоров, чтобы не надорваться от непривычно тяжкой работы. В организме началась спасительная перестройка: лишний жир растапливался, мышцы наращивались, «неправильные» мысли блокировались, эмоции усреднялись, воспоминания стирались, устремленность в будущее безжалостно обрывалась в пределах взгляда и жеста – и я понемногу превращался в разумное орудие грубого производства. Лишь в этом качестве я и был ценен своим хозяевам, за это только они и платили мне скудным пропитанием и зарешеченным кровом. Словом, процесс обезличивания шел полным ходом. Но в одном эти насильники просчитались – они оставили мне Собеседника.

Психология – интересная наука, полная еще нераскрытых законов. Один из таких законов я для себя и вывел тогда – Закон Отражения, который гласит: человек постепенно и неизбежно превращается в то, что его окружает.
Нам с детства внушают, что человек – «царь природы», и что в его власти преобразовывать окружающий мир в соответствии с собственными потребностями. Скорее всего, в масштабах Человечества это так и есть – история цивилизации тому подтверждение. Но если брать отдельного человека, вас или меня, можно наблюдать скорее обратный процесс: среда с младенческих лет подавляет в большинстве людей врожденные особенности, чтобы подгонять под установленные социальной системой стандарты – здесь к месту вспомнить легенду о прокрустовом ложе.
То, что мы называем «успехом», на самом деле – ни что иное, как плоды необратимой мимикрии, награда за отказ быть собой и согласие максимально слиться с социальным ландшафтом.
Человек – зеркало в зеркальном мире. И мы просто обречены отражать изменчивый мир. Эта мозаика почти рефлексивных отражений и есть, собственно, человек в каждый момент бытия. И особенно наглядно проявляется этот фатальный закон в моменты наших личных катастроф, когда судьба, вдруг, вырывает нас из привычного мира и бросает в пропасть неизведанного – и попробуй не отрастить крылья, пока летишь. А можно превратиться в камень, сухую ветку или ветошь. Это проще и потому чаще всего и случается.
Раздвоение личности – это всего лишь мучительная задержка неизбежной метаморфозы, когда оставаться прежним уже невозможно, а спасительно мутировать, по каким-то причинам, не удается.
Нечто подобное со мной тогда и происходило. Днем я был послушной бездумной Вещью, старательно исполняющей предписанный хозяевами долг. А поздними вечерами, когда возвращался в наш с Харифом укром, во мне оживал Человек. И оживлял во мне меня — Хариф, ставший мне зеркалом.
Я смотрел в это говорящее зеркало и видел в нем свой утерянный мир, его блестящие осколки. И в этом зеркале чудесным образом отражалось не только мое утерянное прошлое. В нем, наперекор дневному затмению, все еще брезжило будущее, багровая надежда на возвращение света в мое помутненное сознание.
Человеку нужен Человек. Без Человека рядом, весь этот мир — бессмысленное ничто.

На третий или четвертый день Али, так звали мальчишку, притащился с утра с дырявым холщевым мешком. Хитро поглядывая на меня, он вывалил на траву застиранные джинсы, почти новую майку цвета хаки с короткими рукавами, дешевую бейсболку и грубые ботинки. Намерения его были очевидны: он предлагал меняться.
Я несколько удивился и решился не сразу. Мне не было жаль моих фирменных шмоток, которые к тому времени уже окончательно истрепались. Да и жариться весь день под солнцем в шелках было не очень-то комфортно. А еще я видел в глазах Али явный интерес к обмену: мое тряпье, очевидно, даже в таком плачевном состоянии представляло для туземца существенную ценность. Мальчишка этот был мне симпатичен. Угадывалась в нем некая искренняя примитивная человечность. Особенно – в сравнение с презрительно не замечавшим меня стариком каменщиком. Но что-то внутри меня поначалу противилось этой сделке. Не брезгливость, нет. А скорее суеверный страх потерять окончательно индивидуальность в обществе этих безликих рабочих скотинок. Так ведь и бывает всегда: сначала опускаешься внешне, а потом уже тупое безразличие ко всему начинает тебя разлагать изнутри. Но здравый смысл взял все же верх. Предлагаемая одежда была практичнее – это раз. И выглядеть нелепо, ощипанным павлином в стае домашних кур, тоже не очень хотелось – это два. Так что в итоге, преодолев легкое замешательство сюрреалистичности момента, я согласился обменять штаны и сорочку, но от подозрительно воняющих ботинок отказался наотрез.
Переоблачение произошло тут же, за строящейся нами стеной, после чего довольный Али торопливо засунул добычу в мешок, надежно перевязал его «горлышко» жженой проволокой и бережно повесил на сук ближайшего кустика. А потом он целый день заискивающе ухаживал за мной: предлагал сигареты, подливал чай и даже старался делать за меня часть работы. А в глазах его явно светилась насмешка базарного пройдохи, обмишулившего заезжего простака. Но я не считал себя обманутым, хотя джинсы и оказались чувствительно велики, и мне пришлось искать веревочку на пояс, а майка была в обтяжку, и я в ней постоянно теперь потел, чуть только приходилось поднапрячь мышцы. Зато я получил в качестве презента бейсболку – весьма ценный аксессуар батрака, вынужденного с утра до вечера трудиться под палящим солнцем.
Опростившись, так сказать, внешне, я стал проще смотреть и на свое положение. Нет, я не смирился со своей убогой участью – я ее мужественно принял с тем, чтобы достойно перетерпеть. Пусть я теперь выглядел как всякий раб в толпе рабов, но тем сильнее чувствовал несправедливость судьбы, которая была жестока ко всем моим товарищам по неволе. Но лишь во мне, возможно, эта несправедливость все еще мучительно отзывалась внутренним протестом.
Раб, смирившийся со своим рабством, достоин сожаления, – говорил я себе. Раб, питающий надежду на свободу и ищущий пути к ней, достоин уважения. А есть рабы по убеждению. Они готовы быть угнетаемыми, лишь бы и им досталась толика власти унижать и насиловать других. Эти – звери по природе своей, с которыми должно обращаться как со всяким бешеным зверьем. И для каждого человека, – продолжал я размышлять, – наступает в жизни момент, когда он должен решить, кем ему быть: зверем, рабом или Человеком? И смело заглянув внутрь себя, я обрадовано обнаружил, что – Человек. Слабый, глупый, далеко не самый достойный этого звания, но – Человек.
Ибо в душе моей жила Надежда.

Наши задушевные беседы с Харифом, как только я привык к работе и приноровился к новому напряженному ритму, естественным образом возобновились. Оказалось, что у нас много общего, о чем двум скучающим в вынужденной изоляции образованным людям особенно приятно поговорить. Литература, музыка, азартные игры, чревоугодие, политика, религия, (интересующая меня, закоренелого атеиста, исключительно в рационально гностическом аспекте), путешествия (страсть, так и оставшаяся у Харифа во многом неутоленной) и многое всякое-другое, к чему мы обнаруживали вдруг в наших беседах взаимный интерес и некоторые познания, и что мы вместе тут же начинали обсасывать и смаковать, как смертельно изголодавшиеся гурманы – банальную куриную ножку.
Это казалось мне тогда удивительным – наше с Харифом совпадение. Я по натуре человек замкнутый и эгоистичный, совсем не склонный к откровениям и не особо внимательный к мнению и чувствам окружающих. Возможно, именно поэтому у меня никогда не было друга, по-настоящему близкого человека. Джоанна не в счет. С Джоанной у нас было нечто большее, хотя я тогда и не хотел в этом себе признаваться. Потому меня и поразил сам факт неожиданного сближения с человеком, который, казалось бы, по всем параметрам менее всего подходил на роль друга. Да, я понимаю, что это сближение было несколько предрешено исключительностью обстоятельств, которые нами владели. Я понимаю также, что окажись на месте Харифа кто-либо другой, хоть сколько-то соответствующий званию человека цивилизованного, я бы и с ним сошелся, хотя и не верю, что так близко. Ведь я открыл этому человеку всего себя, всю свою жизнь, не очень-то достойную, все свои мысли, даже самые постыдные. Я раскрылся перед ним так доверчиво, как даже теперь, став много смелее, не могу довериться бумаге, зная при этом, что в любой момент эти свои записи могу уничтожить. И мой друг тоже ведь мне многое порассказал очень личного и затаенного. О себе и своей семье он откровенничал, по правде говоря, меньше и осторожнее, не называя почти имен и не вдаваясь в подробности. Но это происходило, как мне думается, не из-за каких-то его опасений по отношению ко мне, а от природной стыдливости и твердо усвоенных правил особого восточного воспитания, культивирующего сдержанность. С тем большим пылом искренности он все чаще и больше говорил со мной о своей стране. Этот пыл даже несколько пугал меня – это его навязчивое желание представить свою страну в самых грубых и мрачных красках. Мне даже стало казаться, что он преувеличивает ужасы жизни в Гюлистане – словно в отместку за унижение, которое с ним сотворили. И хотя я порой пытался прервать его обвинительные речи, чтобы перевести разговор на более приятные темы, но для него «открыть мне глаза», как он говорил, стало уже навязчивой идеей.
Он говорил мне:
– Бобби, вы должны это знать! Они должны это знать – весь мир! И вы им это расскажите! Когда-нибудь, когда мы отсюда выберемся. А мы обязательно выберемся, я вам обещаю!
Вот этими обещаниями он меня и заставлял умолкнуть и слушать. За эти подбадривающие обещания я готов был обещать гораздо больше, чем обнародовать его прокурорские откровения на весь мир. Хотя я и не думал тогда что-то писать о Гюлистане. Для меня свобода значила нечто совсем иное, чем долг совести, оплаченный правдивым словом. Для меня свобода представлялась безусловным правом на утренний кофе после освежающего душа, на неторопливую прогулку по городу, на одинокий обед в уютном ресторанчике, на ужин с винцом в компании приятелей и на безмятежный сон в чистой постели с желанной женщиной.
И почему я теперь все это пишу – мне самому до конца непонятно. Уж точно не потому, что обещал что-то Харифу. Впрочем, можно сослаться и на «доктор прописал», хотя ведь прописал он мне лишь то, что мучительно прорывалось из меня наружу и без его профессорских советов.
Почему и когда это началось? А почему люди вдруг заводят собаку или начинают коллекционировать морские ракушки? Тоже ведь не найти вразумительного ответа.
5
Случилось это примерно через три недели после того, как нас стали выпускать на работы – в первых числах июня. С самого утра на фазенде царило суетливое оживление. Надсмотрщики и мастера нервно покрикивали на рабочих, которые флегматично белили раствором извести блестящие стволы молодых деревьев перед господским домом, посыпали мелким гравием дорожки и подметали площадки. А посередине всего этого тихопомешанного коловращения стоял черный старик, наш староста, мелко перебирая четки и неподвижно уставившись на парадные ворота. Я видел со спины его тощую сутулую фигуру. Мне тоже всучили метлу, я и пылил ею по каменным плитам веранды, подгоняемый двумя женщинами, энергично разбрызгивающими вслед мне воду из ведер. Я пылил и посматривал на старика, не обращая внимания на смешки женщин, забавлявшихся орошением моих голых пяток. Я смотрел на старика и угрюмо подумывал, что неспроста все это: известка, гравий и мои мокрые пятки. Неспроста старик сверлит взглядом ворота. Перед кем-то очень скоро должны распахнуться эти стальные створки, впустив в нашу с Харифом жизнь властную перемену. Властную, поскольку, как я предполагал, таинственный гость – наверняка Хозяин. Тот, для кого заранее черный старик репетирует низкий поклон. Хотя, эта спина уже давно сгорбатилась от тысяч поклонов так, что ее не выпрямит даже архангельская труба, грянь она с разверстых небес. А потом я подумал, что надо бы просто спросить за обедом Харифа. Уж он-то должен знать точно, к чему нам готовиться. Может быть, это экстренное наведение марафета вовсе и не приурочено к приезду хозяина или вообще кого бы то ни было, а всего лишь бзик долбанутого сморчка? И не на ворота он смотрит, а стоит себе под палящим солнцем, закрыв глаза, и заворожено разглядывает темноту в своем черном усохшем тельце?

– Управляющий приезжает! – бросил Хариф, плюхнувшись на скамью напротив. – Заметили, как суетятся?
– Я уже с утра хожу с метлой, между прочим. А вот вас что-то не было видно, – укоризненно отозвался я.
– Засадили за комп. У них там полный бардак с отчетностью. Вот и пришлось сводить концы с концами – сколько съели, сколько произвели.
– И как? Надеюсь, мы их не слишком объедаем?
– Еще как объедаем! – хрюкнул смешливо Хариф. – Невыгодное это оказывается дело – рабовладение.
– Это плохо. Наверняка урежут пайки.
– Или сократят лишние рты! – снова хрюкнул Хариф с полным ртом и судорожно закашлялся.
– Хариф, что вы жрете как свинья! – обиделся я его глупой шутке. – Как вы можете?
– А в чем дело? – огрызнулся Хариф, осушив стакан с компотом. – Что ж мне теперь и не есть?
Он кашлянул еще пару раз и энергично принялся за еду.

Сразу после обеда нас отправили в гараж, объявив, что работать мы в этот день больше не будем. Это угнетающе подействовало даже на Харифа. Он демонстративно упал на матрас, давая понять, что обсуждать ничего не намерен, и пролежал так, переваливаясь с боку на бок, до самого ужина. А после ужина его потянуло на воспоминания.
Он вспоминал детские годы, проведенные в Укбе – большом красивом городе у моря. Вспоминал их уютную фамильную квартиру в центре города. Их милый загородный домик, полученный папашей в подарок от государства за неоценимый вклад в развитие отечественной науки, а главное – за лояльность властям, которую он проявлял упорным равнодушием к общественным событиям в стране.
– В то время мой отец был чуть ли не единственным из молодого поколения ученых, чье имя хоть иногда упоминалось в научных кругах за рубежами страны, – горько ухмылялся Хариф. – Вот его и обхаживали. Эти невежды напрочь уничтожили в стране науку, а система образования методично штамповала исполнительных, но недалеких холуев. Кому удавалось уехать учиться, обычно не возвращались. Перспектив в стране для образованных и порядочных людей не было уже тогда. А возвращались, из кембриджей и всяких там сорбонн, почти только дети вельмож. Но эти ездили исключительно за престижными дипломами. Они и там каким-то образом умудрялись получать образование, так и оставаясь необразованными хамами. Разве что кое-как научались языкам, но больше – развязным заморским манерам. Да и зачем было им учиться чему-то еще? Высокие государственные должности, ведущие посты в крупнейших отечественных компаниях, чины и звания – все это было им обеспечено одним только фактом рождения в семьях магнатов и министров.
– Но это обычное дело, – возразил я Харифу. – Сын президента компании становится президентом компании. Сын конгрессмена – конгрессменом. Как правило.
– Это понятно. Но вы ведь не будете утверждать, что одной лишь принадлежности к элитной семье достаточно, чтобы обеспечить высокое положение в обществе? Мудрые родители тщательно готовят своих чад к продолжению славных традиций семьи. Для этого они дают им не только должное образование, но и, что важнее, воспитывают в них ответственность!
– Не буду спорить. Только вот не всегда дети оправдывают заботу и ожидания родителей, – смутился я, вспомнив собственную судьбу, обещавшую так много вначале и обернувшуюся в итоге чередой постыдных разочарований. – И потом, не все зависит от воли родителей. Часто бывает, что молодых людей влекут к себе другие цели – и они идут наперекор предначертанному в поисках неопределенного. И случается даже, что оказываются правы.
– Вот именно, Бобби. Вот именно! Ничего не может быть унизительнее для человека, чем предопределенность! Человеческое сообщество тоже подвластно законам эволюции. И эти законы диктуют лидерство лучших, а не самозванцев! А что у нас? Однажды захватив власть, эти хамы умудряются передавать ее по наследству. Но самое ужасное, что в этой бессовестной эстафете они передают приемникам лишь худшее, умножая в поколениях собственные пороки. Они целенаправленно культивируют эти пороки, навязывая их обществу. Они все перевернули верх тормашками. Они объявили хитрость мудростью, предательство – доблестью, а трусость – почтением. Вы знаете, как у нас в народе называют взятку?.. Уважением!
– То есть?
– То есть так буквально и называют!
– Своеобразный синоним, – отметил я, не совсем поняв, как эти два понятия могут сопрягаться.
– Своеобразный?! – вскочил на ноги от возмущения Хариф. – Это... это унизительно! Это настоящее раболепие! В этом извращенной подмене – вся гнилостная суть нашего общества!
– Хариф, не кричите так, – попытался я его успокоить. – И хватит вам метаться. Присядьте. Покурите вот. И расскажите мне лучше о «детях государства». Как это вообще стало возможно, что свободные люди вдруг превратились в бесправных рабов?
– Это долгая история, – ответил Хариф.
– А мы куда-то торопимся?
Хариф ненадолго задумался.
– Знаете, мой друг, по большому счету никакого превращения и не было. Гюлистанцы уже несколько поколений до этого были рабами.
– Что вы имеете в виду?
– Вы ведь знаете, наверное, что Гюлистан раньше находился в составе СССР? Разве в этой коммунистической державе были свободные люди?
– Я понял вашу мысль, Хариф. Но, на мой взгляд, сравнение не совсем корректное, – неуверенно возразил я.
– Очень даже корректное! Разница лишь в том, что в СССР все простые люди были собственностью государства. А у нас сейчас можно иметь рабов и в личной собственности. Во всем остальном – полное сходство! Один вождь, одна партия, полное бесправие народа и отсутствие каких-либо возможностей у человека изменить судьбу к лучшему, кроме как ревностно служить режиму. Так что единственное, что нужно было сделать Вождю, когда он вновь дорвался до власти, это вернуть старые порядки. По-другому управлять он и не умел, поскольку в том же СССР был долгие годы крупным партийным деятелем. Только народ с устоявшимся рабским мышлением мог призвать коммуниста защитить едва обретенную независимость и «демократические ценности», о которых имел весьма смутное понятие! Он этой возможностью и воспользовался.
– И что он сделал?
– Первым долгом расставил на ключевые посты близких ему людей. Тех, кто помог ему вернуться. Затем начал по одному избавляться от влиятельных соперников. Кого перекупил, кого посадил на долгие сроки по подложным обвинениям, а самым упрямых просто устранил физически. Это дало ему возможность установить перемирие с Раменией без особых народных возмущений. Продолжать войну было рискованно – из-за неудачного хода дел на фронте уже погорело два предыдущих президента. Он и пообещал клятвенно уставшему от бессмысленных жертв и лишений народу решить в ближайшее время территориальный спор мирно, с помощью международных посредников. И народ ему поверил. И как только договор по перемирию был подписан, Вождь заключил контракт с крупнейшей иностранной нефтяной компанией. Это соглашение обеспечило правительство горячими деньгами, в которых остро нуждалась разоренная войной и анархией страна. А лично Вождю – лоббирование этой влиятельной компанией легитимности нового руководства во всех международных структурах.
– А вам не кажется, Хариф, что в той ситуации только так и следовало действовать ответственному политику, чтобы элементарно сохранить независимость государства? На мой взгляд, ваш Вождь действовал разумно, – возразил я.
– Есть такое мнение, Бобби. И я не буду его категорически оспаривать. Но давайте посмотрим, к чему в итоге это все привело? Ведь в результате мы получили Гюлистан. Или, как мы иногда, за плотно закрытыми дверьми кухни называем нашу страну, – Гулыстан. Это уже не «страна цветов», а «страна рабов» – таков буквальный перевод второго названия. И этот «результат» в данный момент мы с вами непосредственно испытываем на своих шкурах, сидя, в качестве незаконных пленников в гараже гулыстанского вельможи – верного последователя идей Вождя.
– Хариф, но вы ведь сами говорили, что «фиолетовые» и прочие классы появились только при сыне Вождя, разве нет?
– Верно, говорил. Но дело в том, что коммунистическая бюрократическая система, которую воссоздал Вождь, творчески модернизировав под рыночные отношения, изначально была рабовладельческой. Она всего лишь маскировалась под авторитарную демократию. Пока у власти было достаточно ресурсов в виде доходов от экспорта углеводородов, система была сравнительно либеральной. Богатые богатели, но и бедные не бедствовали. А как только нефтяной краник иссяк, вот тут рабы – как материальная ценность – и понадобились!
– Нет, постойте! Я все же не совсем понимаю механизм этой чудовищной метаморфозы, – решил и я блеснуть красноречием. – Ведь не может быть такого, чтобы в определенный день людям вдруг объявили, что, к примеру, ты, Смит, отныне «фиолетовый», ты, Андерсон, «зеленый», а Кларка, со всем его семейством, мы жалуем в «оранжевые»? И совсем уже не верится, что люди безропотно приняли эти абсурдные и унизительные ярлыки.
– Зачем же утрировать, Бобби? Разумеется, никаких зачитываний с площади королевскими герольдами сословных списков не было. Все произошло, можно сказать, стихийно и, в определенной мере, случайно. Хотя такой поворот сценария уже был заложен в самой завязке пьесы Великим Драматургом. И процесс этот длился не один год, пока в стране, почти уже официально, появились первые «фиолетовые».
– А конкретно?
– А если конкретно, подумайте, Бобби, кто больше других страдает в периоды кризисов? Для кого экономические катаклизмы оборачиваются сокрушительной катастрофой?
– Бедняки, конечно.
– А вот и нет, мой друг! Совсем не обязательно – бедняки. Наиболее уязвимыми оказываются те, кто набрал большие кредиты! Так что в незавидном положении могут оказаться и достаточно зажиточные люди, не рассчитавшие собственных сил и попавшие  под безжалостный каток инфляции. Вот эти разорившиеся неоплатные должники и стали первыми «фиолетовыми». Хотя в то время такого социального термина еще не существовало. Таких людей называли «гировчи» – заложник. Потому как, не имея других способов расплатиться с банками, они сами, физически, как бы становились «залогом» выплаты кредитов!
– Что значит «физически»? Объясните.
– Это значит, что такие люди становились как бы собственностью банков, их «пассивным активом». А поскольку наши банкиры – одновременно – и чиновные вельможи, и собственники целого ряда компаний, у них были и средства, и возможности заставить таких людей работать на себя, чтобы вытрясти из них в итоге долги. То есть, банкиры сами стали этих людей устраивать на работы. В собственные компании, на заводы, агрокультурные комплексы. На самые низкооплачиваемые позиции, куда по своей воле никто бы не пошел.
– А как же закон о банкротстве?
– Вы наивный человек. Какие законы? Это вам не Европа, а Гулыстан! – снисходительно улыбнулся Хариф.
Но я не сдавался. Мне действительно был не вполне понятен этот механизм порабощения.
– Ладно, Хариф. Предположим. Но как этот процесс стал таким массовым? У вас ведь, сколько я мог наблюдать, чуть ли не полстраны «фиолетовые»?
–Так и есть – полстраны, если не больше. Во-первых, должников оказалось достаточно много. И тому были причины. У нас ведь лет десять до кризиса экономика росла достаточно бурно, и национальная валюта только крепла. Вот люди и залезали бездумно в долги, а банки их безответственность всячески поощряли. Так что кризис для всех оказался полной неожиданностью. Сначала резко упали цены на сырье и держались на нижних уровнях слишком долго. А потом, не менее резко, начала падать добыча. За пару лет рецессия превратилась в настоящий коллапс – и экономика совершенно сдулась. Национальная валюта – туман – рухнула, цены взлетели, а вдобавок людей начали целыми коллективами увольнять. Дошло до того, что безработные сами шли в банки – «сдаваться», продавая свой труд на годы вперед ради небольшого кредита.
– Хариф, вы говорите жуткие вещи.
– Друг мой, мы разговариваем с вами о жуткой стране. И я еще рассказываю вам не все ужасы. Вот представьте себе: вы – хозяин заводика, на котором работает сто человек. И в среднем вам приходится платить им 800 амеро в месяц. А теперь представьте, что у вас еще и банк, в котором куча должников, готовых работать за 300 амеро. Что вы будете делать?
– Вы хотите сказать, что людей специально увольняли, чтобы набрать других – готовых работать за меньшую плату? – удивился я.
– Именно! А теперь подумайте, куда шли уволенные работники, когда у них истощались их скромные заначки?
– За кредитами?
– Видите, как просто пополнять ряды рабов? Безграничная власть дает безграничные возможности! Именно поэтому в такой стране как Гюлистан министрами и миллиардерами могут быть даже кретины.
– А как же «фиолетовые» перешли в собственность государства? Ведь сейчас, насколько я понял, большинство этих несчастных – собственность государства? И почему их еще называют «дети государства»? Или это разные группы рабов?
– Мы к этому и идем, Бобби! – вдохновенно воскликнул Хариф и выудил из кармана сигареты. – Случилось это, когда правительство решилось строить новую столицу. Строительство предстояло грандиозное и требовало многих тысяч рабочих рук. А тут вдруг оказалось, что свободных рабочих рук в стране недостает – большая часть работоспособного пролетариата уже вкалывало на банки. И тогда была принята программа выкупа государством долгов населения у банков, чтобы обеспечить «стройку века» квалифицированными кадрами. Поначалу банкиры артачились – рабовладение в условиях кризиса оказалось весьма выгодным предприятием, а за выкуп рабов государство платило только по факту. Но поскольку дело было государственной важности, сверху надавили: кому-то пообещали объемы в будущем строительстве, кого-то просто припугнули, напомнив, что общая казна важнее частной кубышки – и дело было сделано. Вот тогда, на стройках Велиабада, и прозвучало впервые слово «фиолетовые».
– Почему именно «фиолетовые»?
– Потому, Бобби, – торжествующие ухмыльнулся Хариф, – что большинство рабочих  были одеты, стараниями некоего снабженца, хорошо на этом деле нагревшегося, в фиолетовые комбинезоны! Так что, можно сказать, сам народ, придумав эту презрительную кличку для бесправных «заложников», дал старт формированию кастового разделения общества!
– Поясните!
– Что ж тут пояснять, мой друг? Если в обществе появляются «фиолетовые», непременно появятся, рано или поздно, «голубые», «желтые» и все прочие спектры социальной «радуги»! Поначалу все эти «фиолетовые» и «желтые» были всего лишь жаргонными словечками, которыми пользовался плебс. Потом они стали общеупотребительными. Достаточно было о ком-то сказать, к примеру, «зеленый» – и все было исчерпывающе ясно. А после там, наверху, фактически узаконили это разделение, усмотрев в таком устройстве общества «рациональное зерно» – и укоренили идею в благодатную, уже взрыхленную почву законным образом оформленного рабовладения. Щедро поливали чудесный росток, окучивали, удобряли и, по мере роста, обстригали, придавая совершенную пирамидальную форму. И вот мы уже имеем, что имеем: семь каст на разных уровнях этого «социального древа», с их символической цветовой гаммой и соответствующими ограничениями, правами и привилегиями. Ну и сиятельную супружескую чету на самой макушке, что благостно светит гюлистанскому народу как Вифлеемская звезда, указывая путь из мрачного прошлого в грядущие славные века!
– Хариф, вы так красочно все это описали, – отметил я с ехидцей, но не без зависти. – У вас явный поэтический дар.
– Я математик, Бобби. И как математик вынужден признать, что итоговая формула социально-экономической модели, которую экспериментально вывели гюлистанские властители, хоть и является сатанински бесчеловечной, но, по-своему, в части эффективности, гениальна. Если бы ее чудесным образом не обнаружили и своевременно не применили, крах режима оказался бы неминуем!
– Это почему же?
– Дело в том, что эта грандиозная стройка полностью исчерпала материальные возможности правительства. И это в ситуации, когда на иждивении государства оказались по завершению проекта разом сотни тысяч безработных «фиолетовых», а в Укбе, совершенно заброшенной властью бывшей столице, вспыхивали уже первые голодные бунты.
– Подозреваю, что именно тогда власти и начали снаряжать отряды трудовых мигрантов в Европу? Верно, Хариф? – поспешил я проявить смекалку.
– Именно так, друг мой! – подхватил удачный пас Хариф. – И это был второй гениальный ход издыхающего режима! И в данном случае мы имеем явное подтверждение известного постулата, что все гениальное – просто. Ведь решение само напрашивалось. С одной стороны была «загнивающая Европа» с ее неразрешимой проблемой трудовых ресурсов, которая диктовала политику открытых дверей для всякого сброда из Северной Африки и Юго–Восточной Азии, а с другой – Гюлистан, с его нехваткой валюты и сотнями тысяч выдрессированных до уровня производственных роботов «фиолетовых». Все что требовалось – это навести мосты между острым спросом и избыточным предложением. Ведь посмотрите, как все удачно сложилось к обоюдному удовольствию! Европа получила готовые квалифицированные пролетарские кадры, дисциплинированных работников, не претендующих на гражданский статус и пособия, без криминала, без обустройства злачных Чайна-таунов в самом сердце европейских столиц, без профсоюзов и, значит, без разорительных забастовок. Что может быть лучше? А Гюлистан нашел возможность избавиться от лишних ртов, да еще и хорошенько нагреться на этом – в твердой валюте. И не удивительно, что вскоре этот обоюдовыгодный гешефт пошел в гору. Настолько резко, что в Гюлистане уже даже не стало хватать рабов, чтобы сдавать их в аренду на иноземные галеры. И вот как раз тогда, мой друг, гюлистанские власти начали искать возможности увеличения численности «фиолетовых». И в свете этих изысканий и родился проект «Дети Государства»!
– И откуда взялись эти «дети»? – скептически поинтересовался я. – Не в пробирках же их вырастили?
Хариф снова вскочил на ноги и нервно закурил.
– Представьте себе, Бобби, что вы почти угадали! – воскликнул он, суетливо заходив передо мной. – Помните, вы спрашивали меня, почему я согласился на брак с Дэлей?
– Конечно, помню, – ответил я, похотливо вспомнив на мгновенье и саму эту сучку. – Но вы мне тогда так и не ответили.
– Не ответил, Бобби, потому что мне было стыдно вам отвечать. Но теперь я отвечу на ваш вопрос даже с некоторым удовольствием.
Хариф снова присел на свой матрас. Его взгляд, как мне показалось, горел мстительной отвагой.
– Дело в том, мой друг, что, не женись я, и мне пришлось бы... сдавать сперму!
– Зачем? – глупо изумился я.
– Затем, чтобы после ею осеменили какую-нибудь смазливую шлюшку из «Дома Свиданий» и она бы родила государству очередного раба!
– Если это шутка, Хариф, то очень глупая и жестокая, – нахмурился я.
– Бобби, я понимаю, что вам трудно поверить в эту дикость. Но какой мне смысл врать? Я уже дважды платил огромные отступные, чтобы не быть соучастником этой омерзительной сделки. Хотя очень остро нуждаюсь в деньгах. И жениться, на ком хотел, как раз не мог из-за нехватки средств для восстановления своего «желтого» статуса. Вот и пришлось в итоге жениться на этой шлюхе.
– Вот оно как? – выдавил я озадаченно. – В таком случае, я должен перед вами извиниться. Я думал о вас плохо, мой друг. А вы, оказывается, поступили из лучших побуждений?
– Бросьте, Бобби! Какие же тут могут быть «лучшие побуждения»? Все те же трусость и расчет. Хотя, конечно, я никогда бы не согласился отдать этим негодяям своего ребенка, зная наперед, что они могут с ним сделать.
– Вы правы, Хариф. Я бы на вашем месте тоже – никогда. Я вообще, если хотите знать, принципиально против искусственного зачатия! – почему-то соврал я, хотя никогда в жизни даже не задумывался о моральной стороне подобных операций. – Мне вот только хотелось узнать: подобная странная процедура – обязанность всех гюлистанских мужчин?
– Нет, не всех. Только неженатых мужчин от тридцати до сорока пяти лет. И только тех, кого специальные комиссии признают здоровым и умственно достаточно развитым. Эти садисты применяют евгенические принципы для улучшения породы «фиолетовых». Красивая шлюха и здоровый умный мужчина, по их мнению, – оптимальный микс. Мало того, что с двадцати восьми холостякам приходится платить чувствительный налог за бездетность, еще и это – каждые три года после тридцати лет. А ведь есть подонки, которые сами предлагают услуги. Еще и раньше срока. За это ведь приплачивают, хоть и немного. Ну и шлюхи, после того как выйдут в расход, не прочь подзаработать на рождение рабов для государства. Вот такие дела, Бобби.
Хариф как-то жалко смяк после этих своих откровений, и сидел теперь, понурив голову, разглядывая свои порванные носки. Мне хотелось как-то подбодрить его, я растерянно искал слова утешения, но тут как раз в спасительно погас свет – и Хариф сразу завалился на свой матрас.
6
На следующий день Харифа вызвали ближе к обеду. Его долго не было, так что мне пришлось есть в одиночестве. А когда он вернулся, его торжествующая улыбка напомнила мне прежнего моего гида – важного и самодовольного.
– Хариф, я вам тут кое-что оставил, – сказал я, услужливо поправляя миски и кружки, расставленные на полу между нашими матрасами.
– О! Вы напрасно беспокоились, – благосклонно ухмыльнулся Хариф. – Я уже перекусил.
– Во дворе? – удивился я.
– В кабинете управляющего. Он угостил меня чаем с печеньями.
– Всего-то?
– Это был настоящий индийский чай, Бобби, а не та сушеная травка с красителями и ароматизаторами, которой нас здесь потчуют. И печенья – импортные. Такие, знаете, слоенные, с кремом. А вот это – вам!
Он вытащил из кармана штанов пачку сигарет и передал мне.
– «Кемэл»? Вот спасибо, Хариф!
– А это – мой приз! – сказал он, выуживая из нагрудного кармана френча еще одну пачку.
– Да, знатные у вас гостинцы, – искренно удивился я. – И в честь чего такая щедрость со стороны высокого начальства?
– Все очень просто, Бобби. Я им нужен. Отныне именно я буду вести бухгалтерские дела в поместье! Вот прямо с завтрашнего дня и начну. А потом приступлю к инвентаризации всего имущества. Мне даже комнату отдельную выделили для работы!
– Вам здорово повезло!
– Никакого везения! – сказал он, удостоив, наконец, матрас своей задницы. – Образованный человек везде найдет применение своим знаниям.
Он смачно нюхнул сигарету, артистично прикурил, чиркнув спичкой, и завалился на бок, подперев рукой голову, словно беззаботный богатенький турист на пляже Шарм-Эль Шейха. Для реалистичности картины не хватало лишь пары пальм и горного кряжа на заднем фоне.
И вдруг меня осенило:
– Хариф, но если так, теперь у вас под рукой всегда будет комп!
– Разумеется.
– И вы сможете выходить в интернет!
Хариф на минуту задумался.
– Нет, это – вряд ли. Не так они глупы, чтобы подключить мой компьютер к Сети. Скорее всего, я буду составлять отчеты и сбрасывать на флешку. А почту поручат другому человеку.
– А вдруг, Хариф?
Он еще немного подумал.
– Сомневаюсь. Но не стоит так расстраиваться! – поспешил он добавить, заметив, как я погрустнел. – Вспомните, мой друг, что еще совсем недавно мы с вами готовились к самому худшему. Я сам, признаться, слегка струсил. А теперь мы можем быть уверенны, что какое-то время с нами все будет в порядке.
– Вот именно – какое-то время!
– Бобби, в своем новом положение я смогу сделать для нас гораздо больше, чем сейчас.
– Что именно?
– Мало ли. Надо будет оглядеться. Вам вот я могу обещать, что постараюсь выхлопотать работу полегче.
– Да мне все равно. Я уже всякую работу перепробовал.
– Вы пессимист, Бобби. Потому вам и не везет.
– Зато вам везет.
– К чему злиться? Надо радоваться тому, что имеешь, раз уж все так сложилось, – сказал он. – Я вот думаю, друг мой, а может мне все же съесть это рагу?
– Конечно, ешьте, Хариф. На хозяйских печеньях вам до вечера точно не дотянуть. Приятного аппетита! – съязвил я добродушно.

Хариф выполнил свое обещание пристроить меня на тепленькое местечко. Этим местом оказалась кухня, точнее – кухонная команда, которая почти вся была женской: женщины повара, женщины посудомойки и женщины прислуга, накрывавшие и прибиравшие столы в трапезной беседке. Единственным мужчиной в этом царстве «амазонок» оказался мрачный ключник – заведующий складом с продуктами. Однако, несмотря на исключительно ответственное свое положение, совсем не ключник распоряжался людьми на кухне, а некая «матрона» по имени Галантар, при обращении к которой вся кухонная челядь неизменно добавляла уважительное «ханум», что по-гюлистански значит «госпожа».
Повадки у этой Галантар действительно были как у благородной римской мамаши. Своим мирком она управляла с ленивой благосклонностью к подопечным и некоторым даже небрежением к дисциплине. Как и все сколько-нибудь привлекательные женщины, эта пышнотелая дева с родинкой на щеке и пухлыми маленькими губками, постоянно обсасывающими какую-нибудь дешевую сладость, любила лесть и подобострастное внимание. Обычным ее местом было потрепанное временем кресло, обложенное маленькими, затертыми до грязного лоска подушечками. Этот «трон» с утра торжественно выносился во двор из кухонной избушки и ставился в тенек, где дама и восседала до самого вечера, лениво наблюдая за работой своей команды. И постоянно рядом с «ханум» кто-то из женщин вертелся, нашептывая очередную забавную сплетню или выслушивая от нее милостивые наставления и мудрые указания. Поднималась со своего места красавица лишь трижды в день, чтобы лично обслужить старосту, который любил уединение и потому утром питался раньше всех, а днем и вечером – после того, как убирали со столов. Я мог теперь лично наблюдать эти ритуалы, поскольку вставал раньше обычного, чтобы поучаствовать в приготовлениях к завтраку, а уходил в свои апартаменты лишь после того, как поместная челядь была накормлена, последняя тарелка водружалась на положенное место, а ключник навешивал большой амбарный замок на дверь кухни. И очень скоро я догадался, что у нашей «госпожи» особые отношения со старостой, чем и объяснялось ее доминантное положение. И Хариф, к которому я обратился со своей догадкой, подтвердил мои предположения.
– Они живут вместе, – цинично ухмыльнулся он. – У старикана своя комнатка в бараке. Туда она к нему и прибегает, когда стемнеет.
– Так они не женаты?
– Нет, конечно. Законная жена старосты живет в деревне. Только он ее и знать не желает.
– А дети у него есть?
– Дети? – удивился Хариф. – Может и есть. Я же вроде уже говорил, что полноценная семья в Гюлистане – роскошь, которую могут себе позволить лишь высшие касты. «Фиолетовым» вообще жениться не разрешают, пока они не выкупят свободу. А детей «синих», «голубых» и «зеленых» государство отбирает по достижению пяти лет и отправляет в Города Знаний. И редко кто из них возвращается в свои семьи.
– Но разве староста – «фиолетовый»?
– Нет, насколько я знаю. Но он решил остаться с хозяином. Потому и на особом положении. Обычно «фиолетовые» выкупают свободу годам к сорока. Если, конечно, их долг по каким-то причинам не возрастает. После этого они могут искать любую другую работу. Но найти что-нибудь лучше в таком возрасте практически невозможно. А с рабами феодалов дела обстоят и того хуже – никто их взаимоотношения с хозяевами не контролирует. Следят лишь за тем, чтобы феодалы не пытались умножить число рабов за счет внебрачных связей. Это входит в обязанности инспекторов Министерства Образования. За укрытие ублюдков может последовать крупный штраф. Так что, если хочешь увеличить число работников, покупай у государства или у другого феодала. А можно еще арендовать.
– Это ужасно! – возмутился я. – Какой в таком случае смысл вообще заводить детей?
– Смысл – прямой, – холодно парировал Хариф. – За детишек государство платит родителям неплохие деньги. Об этом я тоже вроде уже говорил. Но лишь в том случае, если дети рождены в законном браке. Есть еще вопросы?
– Нет! У меня уже голова кругом от ваших диких законов! – ответил я запальчиво.
7
У меня с некоторых пор появились проблемы со сном. Возможно, это было связано с тем, что на новой своей работе я не изматывался как прежде, когда мне с утра до вечера приходилось таскать камни под палящим солнцем или окапывать грядки. А теперь мне даже удавалось иной раз прикорнуть в послеобеденное время, после того как посуда со столов была убрана и вымыта, беседки подметены и бочки с остатками еды загружены в грузовичок, увозивший их в деревню на подкорм скотине.
Женщины в эти праздные пару часов до приготовлений к ужину собирались вокруг «ханум» и болтали о чем-то своем, потягивая чай из стаканчиков. Угрюмый ключник запирался в кладовке по каким-то своим неведомым делам. Я же поначалу не знал куда приткнуться, пока не обнаружил приятное и тихое местечко за кухонной избушкой. Здесь в это знойное время дня на нагретые камни ложилась спасительная густая тень, и лениво потягивало ласковым сквознячком. Я садился прямо на камни, прислонял затекшую спину к стене и вытягивал истомно ноги. Вначале я чувствовал себя не совсем спокойно в обретенном убежище – опасался, что кто-нибудь увидит бессовестно бездельничающим. Но оказалось, что никому до меня нет дела. Вот я и стал позволять себе иногда прикорнуть здесь после сытного обеда. А однажды, завернув за угол домика, обнаружил на своем месте пообтрепанную цветастую подушечку, кокетливо взбитую и поставленную к стене, словно к изголовью кровати. Я, конечно, сразу догадался, как и для чего она здесь оказалась. Очевидно, кто-то из женщин застукал меня все же спящим, донес «ханум» – и она...
Я был смущен. Я с первого дня работы при кухне чувствовал себя неловко в компании женщин, где был на правах мальчишки на побегушках, то есть вовсе без всяких прав. Я не имел возможности что-то возразить на их грубоватое со мной обращение, когда мне недвусмысленно совали в руки таз для грязной посуды, или метлу, или указывали на бочки с отбросами. Потому что я был мужчиной, поставленным на женскую работу. Потому что я был иностранцем, обращенным в раба. Потому что я не знал их языка – и мне все приходилось втолковывать жестами и междометиями, словно неразумной собаке.
Не могу сказать, что мной помыкали. Скорее даже наоборот – намеренно загружали работой, чтобы я не чувствовал себя вовсе бесполезным и жалким. Меня не презирали. Меня скорее жалели. Но это была грубая плебейская жалость. Так бросают бедные люди медяки нищему калеке, не глядя, не заботясь о том, что монета отскочит, подпрыгнув, и калеке придется за ней ползти. Но все же – бросают.
Доброта не может унизить. Унизительной ее в наших глазах делает наша гордыня.
В сущности, мне не на что было жаловаться. Я переживал тогда едва ли не лучшие дни худшего периода в моей жизни. Работа была легкой, еда сытной, курева, благодаря предприимчивости Харифа, достаточно, а вечерний досуг я мог разделить с приятным собеседником. Единственно, что меня беспокоило, это смогу ли я вовремя заснуть, чтобы проснуться к половине седьмого утра и не вызвать недовольства «ханум» своим очередным опозданием. Пусть она ни разу и не выказала своего неудовольствия, как бы даже игнорируя сам факт моего существования, но после истории с подушечкой я вполне оценил ее деликатную приязнь – и тем ревностнее старался исполнять свои нехитрые трудовые обязанности. Вот почему, собственно, я ежевечерне старался оттянуть момент, когда Хариф, грузно крякнув, вдруг переворачивался на другой бок со словами «Пора спать, Бобби. Спокойной ночи». Чем раньше это происходило, тем дольше я после не мог заснуть. Заметив в себе эту странность, я и старался заговорить Харифа как можно дольше. Час-другой болтовни в темноте, о чем угодно, пока не наступал некий момент исчерпанности, который я научился интуитивно улавливать, – вот что мне требовалось в качестве пилюли от бессонницы. И Хариф щедро дарил мне эти полуночные часы.
Приняв со смиренным достоинством свои новые обязанности внештатного счетовода, друг мой ни то чтобы воодушевился, а, я сказал бы, возбудился. Но возбуждение это было чисто энергетическим – я не чувствовал в Харифе искренней заинтересованности в самой работе. Его возбуждали неожиданно расширившиеся границы свободы, которую он получил вместе с новыми обязанностями: так непроизвольно возбуждается засидевшаяся дома охотничья собака, когда ее – вдруг – вывозят не в лес, а в городской парк, где нет никакой дичи, и «пускают по следу».
Работать с компьютером, вольно разгуливать по усадьбе, выезжать в села на автомобиле вместе с охранником шофером, колесить по хозяйским полям и пастбищам – все это было, разумеется, много интереснее, чем поливать грядки и окапывать деревья. Но нечто совсем иное занимало моего друга гораздо сильнее, чем головы, килограммы и штуки хозяйского добра, которые он методично переводил в цифры. И я догадывался – что именно. Он мог, к примеру, внешне увлеченно рассказывать мне вечером о своей очередной поездке, приводить какие-то занимательные факты имущественного состояния хозяйского имения – и вдруг прервать рассказ, не закончив предложения, слегка нахмуриться, чтобы тут же лукаво ухмыльнуться и сказать:
– А знаете, Бобби, теперь мне точно известно, где мы находимся!
– И где? – спрашивал я заинтересованно.
– Не важно, – отмахивался он от моего вполне ожидаемого вопроса. – Вам мои объяснения все равно ничего не скажут. Главное, что я знаю!
Мне казалось, я понимал причину его неожиданного энтузиазма, но спросить об этом прямо себе не позволял. Его ответ непременно смутил бы мое расслабленное существование, внес бы в мою приемлемую внешне жизнь тревожное беспокойство. К тому же, я уже достаточно хорошо изучил натуру моего товарища и был уверен, что рано или поздно наступит момент откровения, когда он сам решится доверить мне свою тайну. И я просто ждал.
7
В тот год пляжный сезон на удивление затянулся. Сентябрь заканчивался, но погода стояла солнечная. Вода на мелководье была все еще теплой, так что любители морских удовольствий не спешили покидать наше местечко ради берегов Флориды или Карибских островов, как это обычно случалось.
Дела мои шли отлично. За три года я скопил порядка тридцати тысяч и уже начал подумывать о собственном баре где-нибудь на окраине Лос-Анджелеса. Возможно, так и случилось бы. Возможно, мне каким-то образом и удалась бы карьера бармена. Возможно даже, я и разбогател бы на этом поприще – настолько, что купил бы еще лет через десять квартирку в городе, а после благополучно женился на какой-нибудь смазливой продавщице с Родео Драйв, чтобы произвести с ней на свет парочку сопливых «ангелочков».
Когда дела идут как по маслу, не требуя особых усилий, денежек прибывает больше, чем привык тратить, все вокруг тобой довольны, так что ты сам себе уже кажешься значительнее, чем есть, невольно начинаешь мечтать о всяких глупостях. Сейчас-то я совсем не уверен, что смог бы достаточно долго, а главное – успешно противостоять фортуне по ту сторону барной стойки. Я бы точно прогорел или спился – в уготованном мне судьбой порядке. Профессия бармена, на самом деле, если это серьезное заведение, а не примитивная рюмочная вроде пляжного домика захудалого курорта, требует незаурядных физических усилий, обширных специальных знаний, виртуозного жонглерского мастерства, ангельского терпения в сочетании с очаровательной наглостью и особого плутовского таланта иллюзиониста. Ни одним из этих качеств я не обладал тогда, не обладаю и сейчас. А все что у меня было – это молодость с присущей ей самонадеянностью и кроткое благодушие бродяжки, счастливо прибившегося к столь же благодушной компании состоятельных маразматиков и всякого рода престарелых чудаков, главным образом и составлявших контингент Pigeon's Beach. Я купался в те дни в довольстве, или, точнее будет сказать, в самодовольстве, пока, в один из обычных вечеров, к моей стойке не подвалил Натан.
      Я уже слышал о странном молодом человеке, снявшем мансарду в одном из коттеджей и целых три дня не покидавшем ее. Он и питался там же – на своем чердаке, одаривая горничную, таскавшую для него еду, подозрительно щедрыми чаевыми. И как водится в отношении людей игнорирующих компании в местах специально созданных для массовых знакомств и совместных увеселений, вслед гордецу сразу же поползли мусорным шлейфом злословные слухи – одни нелепее других. Не буду даже вспоминать, до чего в итоге договорились наши старушки, обгладывая его косточки. Скажу лишь, что когда он появился поздним вечером на пляже в своем белом, словно только что из витрины магазина для молодоженов костюмчике, публика неприязенно шарахнулась в стороны – и он, робко сутулясь, мужественно прошествовал к стойке сквозь образовавшуюся брешь, сопровождаемый осуждающим молчанием и испепеляющими взглядами в спину.
– Что будете? – спросил я, улыбнувшись ободряюще.
– А что у вас есть? – спросил он невпопад.
Я лишь широко развел руки, обращая внимание странного типа на стройный ряд бутылок на полках за моей спиной, и улыбнулся еще дружелюбнее.
– Ладно, дайте, что ли, водки.
Парень залихватски опрокинул стопку, непритворно поморщился, как человек, не привыкший к спиртному, взял с тарелочки, которую я услужливо подвинул, оливку, закинул в рот и, проглотив, тут же постучал по опустошенной рюмке неприлично отросшим ногтем мизинца.
– У вас здесь всегда так? – спросил он.
– Как? – удивился я, изображая недотепу.
– Старухи, москиты и отстойная музыка.
– Конец сезона, – пожал я примирительно плечами, решив не заступаться за наших милых старушек, «Иглс» с их неувядающим хитом, и уж тем более за крылатых кровососов, которых для чего-то же создал боженька.
Вторая стопка была вытянута со стоической обреченностью.
– Дерьмо! – выдохнул парень кротко.
– Российская, – информировал я.
– Я про вашу пляжную вечеринку! – брезгливо сморщился парень.
– Да, скучновато, – осторожно согласился я.
– Полная лажа! – возбудился он моей поддержкой и даже осмелился оглянуться.
Я тоже глянул мельком на привычную картинку, постаравшись беспристрастно оценить ее глазами заезжего щеголя. «Шабаш в хосписе» – так бы, пожалуй, назвал я это тихое помешательство.
– Еще? – предложил я.
– Нет уж, с меня хватит. Могу я взять это с собой? – кивнул он в сторону початой булки «Столичной».
– Разумеется, – разрешил я несколько разочарованно.
Это бесчеловечно – оставлять людей в дурном настроении наедине с бутылкой водки. Потому-то, руководствуясь исключительно гуманностью, я демонстративно загрузил в пакет с водкой баночку оливков, бросил пару пачек соленых фисташек и, как вишенку на торт, бережно уложил на дно самый большой, какой только нашелся, лимон.
– Этого хватит? – сказал он не без небрежного высокомерия, выложив на стойку полусотенную.
– А помельче нет? – спросил я на всякий случай.
– Оставь себе! – бросил он мрачно, выхватил из моих рук пакет и, обреченно сгорбившись, двинулся прочь.

На следующее утро, сразу после завтрака, его видели на пляже, одиноко слонявшимся вдоль берега. А ближе к полуночи он снова заявился в бар, одетый уже более подобающе: в длинные джинсовые шорты, фланелевую рубашку навыпуск и пляжные шлепки.
– Добрый вечер! – улыбнулся я ему как завсегдатаю. – Водки?
– Нет, сделай мне что-нибудь нас свой вкус, – поморщился парень.
Недолго думая, я решил соорудить мексиканскую «отвертку»: одна треть текилы с двумя третями апельсинового сока, лед и ломтик лайма.
– Что-то у вас сегодня тихо, – сказал он, оторвавшись от соломки.
– Поздно уже, – ответил я. – Становится прохладно. А наши гости не любят сырости.
– Это я заметил, насчет гостей, – не сдержал он ухмылки, и снова уткнулся в бокал.
Было очевидно, что парню невыносимо скучно и хочется поболтать, но он просто не знает, как завести беседу. Помогать ему, однако, я не собирался. Терпеливо дождался, пока он прикончит свой коктейль и лишь тогда недвусмысленно придвинулся от края стойки, где все это время старательно протирал бокалы.
– Налей еще чего-нибудь, – не сразу очнулся он. – Сегодня у меня день дегустации.
– Может быть, «аляску»? – предложил я, мысленно пробежавшись по своему скудному арсеналу коктейлей.
– Все равно.
– Отличный выбор! – обрадовался я его за сговорчивости и принялся за дело.
Шесть частей джина, две части желтого шартреза, пару капель апельсинового ликера, добавить лед, смешать, перелить и насадить на бокал какой-нибудь фрукт.
– Неплохо, – похвалил он, пригубив бокал и, заметив, что я снова собираюсь отойти, поспешно добавил: – Не хочешь составить компанию? Я угощаю.
– Боюсь, что я уже выполнил на сегодня свою норму, – ответил я, изображая крайнее сожаление. – Но если вам необходима компания... Вон, видите ту очаровательную девушку, одиноко сидящую за столиком? – кивнул я в сторону Амаранты.
– Ты про мулатку в жуткой красной кофте? – удивился парень.
– А о ком же? Других очаровательных девушек здесь нет.
– Но она толстая! – возмутился парень, словно я обязался поставить ему голливудскую шлюшку с модельными формами.
– Она – аппетитная, – тактично возразил я. – А главное – любит поболтать за бокальчиком мартини. Разве вам не этого надо?
– Да мне не жалко, – смутился парень.
Вразвалочку, но с некоторой даже величавостью, словно чемпион сумо, готовый к самым жестким схваткам, Амаранта гордо прошествовала к стойке и ловко водрузила необъятную жопу на барный стульчик рядом с клиентом.
– Только не пиво! Я как перепью пива, у меня потом всю ночь живот пучит, – хихикнула она, двинув парня по-свойски локтем в бок.
– Тебе «негрони»? – спросил я, восхищенный ее очаровательной наглостью.
– Как всегда, mi gatito, – промурлыкала она. – И не суй в бокал всякую дрянь! Лучше подай мне на тарелочке немного клубники. Выбери самую крупную!
– Ты не возражаешь, красавчик? – обратилась она уже к парню.
Тот только ошарашено пожал плечами. Пока я готовил коктейль, (три части мартини «Rossо», три части джина, немного кампари и на две трети бокала льда), Амаранта успела заставить кавалера представиться, заявила, что будет называть его Ноэль, разрешила называть себя «простоэмми», попросила закурить и, когда оказалось, что Натан не курит, милостиво позволила купить ей пачку «Данхилл». Бизнес налаживался.
Амаранта досталась мне вместе с баром. Она промышляла на пляже членосоской еще в те времена, когда я был на подхвате у Саймана. Можно сказать, состояла «в штате». А уже при мне еще и прибиралась после закрытия в баре – за те же десять баксов плюс выпивка по себестоимости.
Знал я о ее личной жизни мало, только то, что жила она в Ферндейле, откуда и ездила каждый день «на работу» – восемь миль туда и обратно – на своей ржавой «тойоте». И еще, что у нее взрослый сын, – «мальчикумныйниточтоя», – учившийся играть в Школе Искусств в Лос-Анджелесе то ли на трубе, то ли на кларнете. Вот ради своего ненаглядного чада, как я предполагаю, она и отсасывала у старичков шесть-семь месяцев в году, не удовлетворяясь скудным пособием. Выглядела она для своих сорока вполне привлекательно. Это если не обращать внимания на непропорционально громоздкую корму. Глаза Амаранты все еще сохраняли лукавый блеск молодости, крупные губы были соблазнительно сочны, а небольшая грудь приятно удивляла упругостью. Так что, если искать сравнения, то какой-нибудь писателишка с бедной фантазией, но закончивший университетский курс по античной мифологии, живописал бы ее в облике кентавра с мощным крупом ломовой лошади и лицом и телесами поистоскавшейся сирены. Что касается характера Амаранты, то, несмотря на свои вульгарные замашки, женщиной она была на редкость покладистой и добродушной. К примеру, никогда не приставала к клиентам. Сидела себе скромно за ближним к бару столиком и потягивала дешевое аргентинское вино, пока ее не замечал кто-нибудь из одиноких старцев, кому алкоголь ударял в яйца. Я приглашал ее к стойке, она без особых ухищрений раскручивала очередного «красавчика» на коктейль и пачку сигарет, а после уводила в дюны, откуда обычно возвращалась уже одна, отправив удовлетворенного клиента прямиком в постельку. Амаранта никогда заранее не назначала цену, не торговалась, если давали мало, и даже не орала на весь пляж проклятья вслед тем, кто прикидывался тупее, чем был, полагая, что минет под звездами входит в цену выпитых ими напитков – случалось иногда и такое. И еще она всячески избегала ухаживаний захмелевших стариканов, приехавших отдохнуть со своими старухами, даже если каким-то образом клиент оказывался на вечеринке без сопровождения драгоценной супруги. В общем, скандалов у нас из-за Амаранты практически не возникало, почему хозяин и мирился с ее присутствием на территории. А я так даже беспокоился, когда она, бывало, отсутствовала пару дней кряду. И вовсе не по причине упущенной прибыли, и даже не потому, что придется разгребать свинарник в баре одному, а исключительно из моей искренней симпатии к этой доброй и работящей женщине.
В тот вечер парочка пробыла у стойки недолго – Натан захмелел уже после четвертого коктейля. Настолько, что, когда Амаранта решила, что пора им сходить к ближайшей дюне, пока клиент еще что-то соображает, он категорически воспротивился.
– Куда ты меня тащишь, тупая бегемотиха? – возмутился он весело. – Мой коттедж совсем в другой стороне!
– Блин, он совсем ужрался, – расстроилась девушка.
– Да, не повезло, – посочувствовал я.
– Ну, что ты теперь встала? – продолжал дебильно похохатывать Натан. – Вот, расплатись, давай, и возьми нам с собой чего-нибудь. Только не водку!
С этими словами он выгреб из кармана пачку полтинников и сунул в руки растерявшейся девушки.
– Мне что теперь – укладывать его в постель? – слабо возмутилась она.
– Придется, – рассудил я трезво. – Я положу тебе бутылочку “Alta Vista”, чтобы не скучала, пока он не заснет, а ему – на утро – парочку банок пива, не возражаешь? И смотри там – без глупостей!
– Да не хочу я к нему идти! Я не хожу к клиентам! Сам знаешь, что потом бывает, – испуганно лепетала она, расплачиваясь.
– Эй, хватит там шептаться! – вмешался Натан и по-хозяйски схватил Амаранту за локоть. – Пойдем, дорогая! Скажу тебе по секрету, мне ужасно хочется пи-пи. И вообще... ну, ты меня понимаешь, пышечка?
Он смачно хлопнул бедняжку по ягодицам, словно подгоняя, и утащил в темноту.

К моему изумлению, на следующий вечер они пришли вместе. Было еще рано, публика только собиралась. Натан галантно усадил барышню за столик и подошел к стойке.
– Сооруди нам, чувак, что-нибудь основательное. Мы проголодались, – сказал он вместо приветствия.
Его глубоко запавшие глаза гордо сияли, а на губах блуждала фривольная ухмылка.
– Мы не подаем на столы, – ответил я тоже почему-то во множественном числе.
– Парень, я ведь могу и в ресторан пойти. Только что ты с этого будешь иметь? – подмигнул он.
– О’кей! – улыбнулся я, получив желаемый ответ. – Что-нибудь придумаю.
Собственно, тут и придумывать было нечего. Я просто выложил на поднос все самое дорогое из съестного и спиртного, что было на тот момент в баре. А именно: бутерброды с красной икрой, бутерброды с копченым тунцом, пару добрых сэндвичей с телятиной, порцию оливье с крабами, бутылку французского коньяка, бутылку красного тосканского, которую все никак не мог сбыть с рук, пинту охлажденного сока манго в графинчике и – специально для Амаранты, – вазочку с ее любимой клубникой. Натаниэля, однако, такое изобилие совсем не смутило. Мне даже показалось, что он был готов и к большему. А вот толстушка была явно сражена.
– У меня кончились сигареты, – только и выдавила она, уткнувшись взглядом в тарелку.
Романтический ужин, к моему глубокому разочарованию, прошел по укороченной программе – парочка коварно отказалась от мысленно заготовленного мною десерта: полусухого шампанского моэ-шандон, ванильного мороженого с орехами и шоколадом, тарелочки макаронс всех цветов радуги и большой вазы с фруктами – еще сто двадцать баксов в кассу и сорок в карман. Но я не стал особо злиться на явную подстрекательницу поспешного бегства. Бедняжку Амаранту так очевидно смущало беспардонное внимание публики, что она почти ничего не ела, кроме клубники, нервно опрокидывая одну за другой стопки с марочным коньяком, словно дешевое виски, и беспощадно ломая недокуренные сигареты в тарелке, чтобы тут же закурить новую. Что касается Натаниэля, то этот жеребец никого и видеть не хотел, кроме своей толстозадой кобылки. Не было сомнений, что парень не удовлетворился стандартным минетом за двадцать долларов, а раскрутил новоявленную пассию на гораздо большее. Они наверняка кувыркались всю ночь, а потом еще и целый день, все больше удивляя друг друга, пока вконец не выбились из сил. «И чем эта толстуха его зацепила, что, после всего, он притащил ее сюда и щедро так подкармливает? – недоумевал я. – Сунул бы полсотни и отправил восвояси – она бы и рада была».
Нет, я точно не злился. Это было странное чувство, больше похожее на ревность. При всей нелепости ситуации, они казались вполне счастливыми. Ведь что такое счастье, если подумать? Счастье – это всего лишь удача, когда получаешь чуть больше, чем ожидал, или даже – не ожидал вовсе.
Они ушли с большим пакетом, куда я побросал остатки роскошного ужина, добавив от себя шампанское и пару пачек сигарет. Счет был оплачен без возражений.

Амаранта, как я узнал из случайно подслушанного возмущенного монолога одной старушки, уехала только рано утром. И с того дня, в течение недели, на которую задержался у нас Натаниэль, приезжала только поздно вечером, чтобы прямиком просеменить к отдельному коттеджу, который он подсуетился специально для них снять. Целыми днями он, очевидно, отсыпался после тяжелой ночной смены и только вечером, за пару часов до приезда подружки, выползал на свет божий и шел прямехонько в бар – пропустить пару стаканчиков и почесать со мной языком. Теперь это был совсем другой парень. Он не мялся, не кривил брезгливо губы, не разбрасывался впустую деньгами и изо всех сил старался держать спину прямой под взглядами наших старушек, ставших еще более осуждающими с тех пор, как он «связался с этой бесстыжей женщиной».
Добродушно улыбаясь, он здоровался и заказывал виски. Быстро прикончив стаканчик, заказывал второй и предлагал присоединиться мне. Я не отказывался. Такой Натаниэль – спокойный и самоуверенный – был мне интересен.
Само собой, я надеялся услышать от него пикантные подробности их отношений с Амарантой. И даже ждал вопросов о девушке, заранее придумывая для себя, как их ловчее обойти, чтобы не повредить ее «репутации». Но к моему разочарованию тема эта, как, впрочем, и вообще разговоры о женщинах, его словно не интересовали. Однако поболтать ему явно хотелось. А о чем говорит довольный собой мужчина, если не о своих сексуальных похождениях или красавице жене и необыкновенно одаренных детишках? Остается только работа, в которой он так явно преуспел. Эта тема и стала у нас в итоге главной.
Для затравки он, как водится, пораспрашивал сначала меня. Мол, откуда сам, нравится ли работа? Но мне совсем не хотелось говорить о себе, и потому я отвечал кратко и неопределенно, так что разговор не клеился. Но стоило мне проболтаться, что пару лет проучился в универе, как он сразу оживился.
– Ты серьезно? – непритворно удивился Натаниэль. – Никогда бы не подумал. А чего ж ты не доучился?
– Финансовые проблемы, – нашелся ответить я.
– Что ж, очень жаль, – изобразил он сочувствие. – Хотя, с другой стороны, какой прок от этой учебы, верно? Без денег и связей, диплом – всего лишь красивая бумажка в рамочке на стене. Вот представь, что бы ты сейчас делал, если бы закончил университет? В лучшем случае, пополнил бы рой офисных амеб в какой-нибудь огромной компании. Какая бы у тебя была зарплата? Ну, пусть пятьдесят штук в год. И это – лет через пять лизания задницы шефу. Разве это деньги? Ни тачки приличной купить, ни сводить девчонку в крутой ресторан. Вся жизнь в кредит. И не дай бог, если тебя выкинут с работы.
– Лизать кому-то зад по любому приходится, – попытался я сбить самодовольную ухмылку с его прыщавого лица. – Если только ты не сорвал джек-пот, родившись наследным принцем в семье какого-нибудь арабского шейха.
– Совсем не обязательно! – словно обрадовался моей ремарке Натаниэль. – Я вот зарабатываю сейчас семьдесят-восемьдесят кусков в год. И никто у меня над душой не стоит. Сам себе хозяин.
– Каким образом? – заинтересовался я.
– Очень просто. Я – форекс-трейдер.
– Понятно. Одно время я тоже играл в казино. Как-то даже сорвал неплохой куш, – улыбнулся я, вспомнив свои шальные деньки в Лас-Вегасе.
– Причем здесь казино? – непритворно возмутился Натаниэль. – Я говорю о методичном заработке, а не о случайных шальных выигрышах.
– Но ты ведь не сидишь на Уолл-стрит?
– Именно! Я сам по себе! Регистрируюсь онлайн в какой-нибудь небольшой брокерской компании. Вношу на депозит тысяч семь-восемь. Присматриваюсь неделю, а потом начинаю понемногу щипать. Как нащипаю двадцать пять штук, закрываю аккаунт и сваливаю. А через три дня у меня уже новое депо в новой конторе!
– А зачем менять конторы?
– Это очень важно! – воскликнул Натаниэль и быстро пригубил стопку. – Понимаешь, чувак, все эти шараги рассчитаны на невежественных лохов, мечтающих быстро разбогатеть без особых усилий за небольшие деньги. Брокеры эту жадность и используют, предоставляя клиентам непомерное кредитное плечо, при котором выигрыши трейдеров увеличиваются в сотни раз.
– И что в этом плохого?
– Это как раз хорошо. Пока тебе везет. Но стоит один раз ошибиться – и ты теряешь все!
– А если не пользоваться плечом?
– Тогда ты просто не интересен со своей мелочью. Ведь они, по идее, зарабатывают на спрэде, то есть на разнице между ценой покупки и продажи. А какой спрэд с жалкой тысячи? Кроме того, у каждой компании есть свой установленный минимальный торговый лот. У мелких контор, вроде тех, которые я ощипываю, он составляет десять тысяч. Так что, если ты заявишь им, что хочешь торговать без кредитного плеча, тебя попросят внести эти самые десять тысяч или больше. Но те, кто может себе позволить рискнуть такими суммами, скорее пойдут в казино, где та же игра обставлена гораздо эффектнее и заманчивей. На форекс идут только лузеры, мечтающие об этих тысячах, чтобы красиво промотать их в том же казино или на путешествия и красивых баб. И как раз торговое плечо, скажем, один к ста, дает возможность такому лузеру торговать, имея на депо всего пару сотен. А есть конторы с кредитным плечом даже один к тысяче и минимальным депо от десяти баксов!
Натаниэль одним махом допил виски и сделал знак, чтобы я налил нам еще.
– Выходит, что между казино и форексом нет никакой разницы. О чем я и говорил! – сказал я, едва пригубив свой тумблер.
– И да, и нет, – ответил с готовностью Натаниэль. – Знаешь, чувак, мне как-то попалась на глаза одна интересная статья, в которой приводились сравнительные статистические данные результатов торговли на форексе и игры в рулетку. Для форекса брался период торговли в один квартал, а для рулетки, если не ошибаюсь, в сто двадцать ставок. Так вот, результаты были почти одинаковыми: восемьдесят процентов игроков выходили в ноль!.. Но не спеши торжествующе ухмыляться! На самом деле, это только статистическая закономерность, отражающая практические результаты. Теоретически на форексе шансы гораздо выше!
– Это почему?
– А потому хотя бы, что игроки в рулетку делают, как правило, беспорядочные ставки, вероятность выигрыша в которых варьируется от 1:1 до 1:36, а на форексе – всегда! – 1:1. Курсу просто некуда идти, как только вверх или вниз!
– И почему, в таком случае, теория не подтверждается практикой?
– А потому, что большинство трейдеров руководствуется не холодным расчетом, а эмоциями! И в этом смысле они гораздо более уязвимы, чем клиенты казино. В казино люди приходят развлечься, позволить себе на лишние деньги то, что не позволят в обычной жизни, и тем более – в реальном бизнесе. Они рискуют ради острых ощущений. Для них это все равно, что броситься с тарзанки. И они готовы заранее заплатить за это рискованное развлечение определенную сумму. Но если при этом еще и выиграют, радуются вдвойне. А вот лохом трейдером руководит исключительно жадность. Эта жадность его и губит, когда он раньше времени закрывает выигрышные позиции, удовлетворяясь мелочью, а проигрышные держит до потери последнего цента, надеясь на чудо.
– Ладно, предположим, ты меня убедил, что на форексе можно зарабатывать, если кое-что соображать и не суетиться, – согласился я, несколько утомленный его пламенными речами. – Но ты мне так и не объяснил, зачем менять конторы?
– Это верно. Мы с тобой несколько отвлеклись. Плесни по последней, – сказал он и глянул на часы. – Понимаешь, все эти мелкие форекс-конторы – искусные аттракционы, и ничего больше. Новичку с самого начала внушается, что он стал участником мирового рынка, где крутятся триллионы бобла, и где он во всем на равных с акулами бизнеса. А главное – что все зависит от него самого: от его компетентности и чувства ответственности. Что касается конторы, то она только посредник, заинтересованный в успешном бизнесе клиента, поскольку имеет с этого свои скромные проценты. И в теории – так и есть. Их кормит трейдер, они кормят центральный офис, а те кормят крупные брокерские компании, имеющие выход непосредственно на рынок.
Натаниэль не спеша глотнул виски. Эта была театральная пауза, рассчитанная на нетерпеливую реплику с моей стороны.
– А сейчас я скажу тебе то, о чем большинство трейдеров не знает и знать не желает, – сказал он. – Никто наши денежки на рынок не выводит! У трейдера есть только один контрагент – его собственный брокер! Именно против конторы мы и играем. Если учесть, что до восьмидесяти процентов трейдеров сливают свои депо, то для конторы это беспроигрышный бизнес. И гораздо более прибыльный, чем какие-то спрэды. Поэтому конторе как раз выгодно, чтобы ты быстрее слил свои денежки и принес новые!
– Это правда? – удивился я.
– Правдивее не бывает! – уверенно ответил он.
– Но ведь это мошенничество?
– Не более, чем содержание казино. Ты ведь не будешь утверждать, что в казино сидят мошенники только потому, что шансы крупье и игрока заранее неравны? О рисках ты предупрежден, договор подписал. И если умудришься выиграть, тебе платят. Какие могут быть претензии? Другое дело, если ты начинаешь выигрывать слишком много. Брокер в панике. Он ведь теряет собственные деньги. Вот тут и начинается нечистая игра!
– А что они могут сделать?
– Много чего. Чаще всего это махинации с котировками. Твой торговый терминал просто подключают к специальной программе – и начинаются мелкие пакости: увеличивается в самый неподходящий момент спрэд, вдруг возникают ниоткуда огромные «свечи» в обратную сторону или в ответственный момент отключается связь с терминалом. Но если и это не помогает, могут оспорить крупный профит как «внебиржевую сделку». И попробуй что-то докажи. Они просто сошлются на соответствующий пункт в договоре, который никто почти до конца не читает. К примеру, на технические проблемы в сети, за которые они не отвечают. Или на какое-то другое форс-мажорное обстоятельство. Не будешь ведь ты судиться из-за какой-то тысячи? Так что не сомневайся: твое депо сольют. Или заставят уйти из конторы. Вот поэтому и надо сваливать вовремя самому.
Что ж, если он мне врал, – подумал я тогда, – то врал довольно складно. Деньги у парня водились – это было очевидно. Ведь что ему стоило сказать, что он, к примеру, программист или удачливый страховой агент? Мало ли в мире преуспевающих парней?
– А как ты этому научился? – спросил я, дав ему спокойно допить виски. – Ты что-то заканчивал?
– Парень, я даже школу не закончил, – ответил он, вполне довольный собой.
– Тогда, наверное, у тебя есть какая-то система? Если ты никогда не проигрываешь.
– Я разве говорил, что не проигрываю? Я лет десять в этом деле, и уже раз пять сливал депо. Правда, это было в самом начале. А система есть, конечно. И не одна. Все зависит от состояния рынка. Книжки читать не помешает, и за новостями следить надо обязательно. Но главное – это интуиция. И характер. И если человек не способен изменить характер в соответствии с выбранной системой, необходимо разработать собственную систему, соответствующую характеру. Лишь бы денежки шли!.. Ладно, мне пора, – вдруг заторопился он, глянув в очередной раз на часы. – Поговорим в следующий раз.

«В следующий раз» было на следующий вечер, и во все последующие вечера. Через пару дней мне его навязчивая тема изрядно надоела, но Натаниэль не желал слезать со своего конька. Можно было, конечно, послать его мягко куда подальше с его форексом, но я не хотел терять постоянного клиента. Публики в баре и без того заметно поубавилось – погода начала ухудшаться и наши старички предпочитали ходить теперь на водопой в ресторан или же брать бутылочки в номера. В общем, приходилось его терпеть. Но раздражало меня больше другое: он перестал закупаться у меня на ночь спиртным. Без сомнения, они там с Амарантой бухали. И как я легко выяснил, сама же толстуха и привозила спиртное из Ферндейла. Зная ее характер, я заподозрил, что делает это она единственно в целях экономии средств своего хахаля. Бесспорным доказательством бескорыстности этой дуры была мелочь, которая завелась в карманах ее дружка. Он теперь этой мелочью и рассчитывался, накидывая, впрочем, неизменную десятку сверху. А ведь это я сосватал клиента этой недоделанной альтруистке! Где-то я ее, конечно, понимал – в кои-то веки нашелся кобель, который по достоинству оценил прелести этой увядающей сучки. Вот она и лезла вон из кожи. Но мой бизнес из-за этой непредвиденно разгоревшейся страсти чувствительно страдал, почему я и нервничал, едва утешаясь распитием дармового виски с парнем, карманы которого были забиты полусотенными бумажками.
Он был явно одержим своей работой, этот парень, если даже на отдыхе не мог о ней позабыть. Чем больше я с ним общался, тем очевиднее для меня раскрывалась убогость жизни этого хвастунишки. Я был уверен, что живет он на дешевой съемной квартире, где самая ценная вещь – ноутбук, перед которым он целыми днями сидит истуканом, потягивая пиво и хрустя чипсами. Ему незачем выходить из дома, кроме как за продуктами. Ему никто не звонит. У него нет ни друзей, ни постоянной подружки. Они ему и не нужны – он занят работой: «пипсует», стараясь наковырять дневную норму. И так – с утра до вечера, пять дней в неделю.
Иметь постоянный приличный заработок без особых напрягов и необходимости перед кем-то пресмыкаться, это здорово, думал я. Но прятаться от жизни в какой-нибудь крысиной норе, будь у меня деньги, я бы точно не стал!
Этот парень был чем-то похож на меня. Он, как и я, был не просто одиночкой. Он был обречен оставаться одиноким всю жизнь. То же самое – думал я тогда – ожидает и меня. Но между нами, как я понял теперь, спустя годы, была существенная разница. Этот парень не любил себя, презирал, стыдился. Потому и сбежал от людей в крысиную нору, прихватив ноутбук, с помощью которого пестовал свое перерождение, чтобы вдруг, однажды, явиться миру, празднуя заслуженный триумф. Но я-то себя любил! Даже слишком. Любил таким, каким был. Любил, вполне осознавая собственное ничтожество. И потому не собирался прятаться от мира. И утверждать свое мнимое превосходство над другими мне тоже не требовалось. Люди вокруг были ничуть меня не лучше. Многие – даже хуже. Потому-то я и не верил ни в какие идеалы, не чувствовал себя связанным какими-то обязательствами – и просто жил. Как получалось. Хотелось, конечно, жить веселее. Хотелось свободы, разнообразия, остроты. Но на все это требовались деньги. А деньги приходилось зарабатывать тяжким и унылым трудом. Других способов заработать я тогда для себя не видел. Вот я и искал компромисса между желаемым и возможным, отвергая крайности и риск.
И вот появился Натаниэль – мое причудливое отражение, пусть и в кривом зеркале. Глядя на него, – ночную крысу, осмелившуюся вылезти из своей норы, чтобы ухватить жалкие крохи жизни, – я словно увидел себя. И я смотрел на себя и думал: а ведь я тоже крыса. Безобидная ручная крыса, побирающаяся, на забаву незлобивой публике, средь бела дня. И что унизительней: быть крысой от природы или стать ею сознательно, будучи благодушно прикормленным и снисходительно обласканным? А ведь когда-то в моей жизни был Париж! Была мечта. Были томление и метания. А теперь – только сытость и лень.

В последний вечер своего пребывания в Pigeon`s Beach он меня изрядно удивил. Сходу, даже не пригубив свой виски, Натаниэль заявил, что утром уезжает. Я уже знал о его отъезде, но изобразил для приличия легкую степень огорчения.
– Вам, наверное, нужно будет такси? – поинтересовался я, когда мы допили первую порцию.
– Нет, спасибо. Я уже договорился с Амарантой. Она любезно согласилась довезти меня до Реддинга.
– А куда вы вообще едете? Если не секрет.
– В Миннесоту, в Уилмар. Есть там такой городок. Слышал?
– Нет, – честно признался я.
– И я не слышал, пока не поселился. Но я там не задержусь – только захвачу вещички. Не люблю долго оставаться на одном месте.
– И куда теперь?
– Еще не решил. Да это и не важно. Я просто зашел тебя поблагодарить. Вот, держи.
Натаниэль полез в карман и выложил веером на стойку пять сотенных бумажек. Видно полтинники у него закончились.
– Что это? – спросил я смущенно.
– Это тебе на первое депо, если решишь рискнуть, – сказал он совершенно серьезно.
– Да не хочу я. Мне и здесь неплохо, – смутился я еще больше.
– Тогда забей и потрать их на что-нибудь приятное. Пусть это будет моими последними чаевыми. И не спорь! Я, правда, тебе очень благодарен. Не будь тебя, я б сдох от тоски в этой дыре. И давай по прощальной. Я хочу сегодня пораньше лечь.
– В таком случае – за счет заведения! – нашелся ответить я.
8
Был конец июля. Уже несколько дней стояла изнуряющая жара. Воздух с утра, как это обычно бывает в горах, удивительно прозрачный, к полудню густел, словно вода, вот-вот готовая закипеть в кастрюле, а к вечеру обращался в сизый пар, накрывавший окрестности мутной оранжерейной пленкой. Даже глубокими вечерами в саду было невыносимо душно. И только в нашем гараже, с его каменным полом и бетонными стенами, дышалось чуть свободнее. Раздевшись до трусов, мы с моим другом валялись на матрасах, обливаясь потом, и вяло перебрасывались пустыми репликами, пока, наконец, не сходила ночная прохлада, и наши измученные тела не впадали благодарно в спячку. На серьезные разговоры просто не хватало сил.
В тот вечер Хариф был особенно молчалив. Он даже курил меньше обычного. Лежал себе, закинув руки за голову, и смотрел в потолок.
– Хариф, – пытался я его разговорить, – вам не кажется, что будет дождь? Или даже буря? Что-то не нравится мне это затишье.
Он молчал.
– Знаете, я побывал во многих уголках мира. Даже в Африке. Но такого, чтобы просто лежать и захлебываться потом, не припомню, – повторил я попытку. – Хотя, надо признаться, везде, где я останавливался, были кондиционеры. И москитные сетки. Хорошо хоть здесь москитов нет, верно? Представляете, как бы нам пришлось? Жара и москиты – это наверняка невыносимая пытка. Вы согласны?
Хариф лишь озабоченно вздохнул в ответ.
– Ладно, если вы не желаете разговаривать, будем спать, – сказал я и демонстративно отвернулся к стене.
Но тут как раз он и заговорил.
– Бобби, как вы себя чувствуете? – спросил он каким-то  замогильным голосом.
– Хреново. Как вошь в целлофане, – обиженно пробубнил я в подушку.
– Я не про сейчас, – бесстрастно отозвался он. – Я спрашиваю, как вам живется? Вообще.
– Благодаря вам, довольно сносно. Непыльная работенка, питание по высшему низшему разряду, с утра до вечера девчонки вокруг вертятся – чего еще желать жалкому рабу? Кстати, Хариф, вы не посоветуете, как половчее соблазнить одну из этих кухонных милашек? Бус, перочинных ножиков и прочих традиционных сувениров для соблазнения туземок у меня, к сожалению, нет.
– Я так понимаю, что, если не брать в расчет вашу сексуальную неудовлетворенность, в целом вы довольны своим теперешним положением? – холодно отозвался он.
– К чему вы клоните? – я обернулся и увидел Харифа все в той же расслабленной позе и с тем же неподвижно устремленным в потолок взглядом. – Что за глупые вопросы вы задаете? Вы сами-то как себя чувствуете, друг мой?
– Недавно до меня дошла новость: человек, по чьей милости мы здесь отдыхаем, вернулся в страну, – выдал неожиданно Хариф.
– Что значит «вернулся»? Он разве уезжал? – спросил я, еще не вполне осознав новость.
– Вернулся из свадебного путешествия с известной вам особой.
– Долго же он гулял.
Толстяк лишь хмыкнул, тактично констатируя мое тугодумие.
– Я сам, когда узнал, долго размышлял, пытаясь осмыслить открывшийся факт. Стало понятно наше подвешенное состояние: они просто не знали, что с нами делать в отсутствие Хозяина. Ждали приказа. А этот человек о нас просто забыл в вихре удовольствий медового месяца. Но теперь, надо полагать, ему про нас непременно напомнят.
– А откуда вы это узнали?
– От парня, который со мной работает.
Хариф наконец-то счел возможным повернуться ко мне. Лицо у него было очень серьезное, а глаза – пугающе грустные.
– Он сидит на почте. То есть – пересылает мои отчеты по инету. Заодно сопровождает меня в поездках в качестве шофера. А неделю назад мне приказали обучить его бухгалтерской программе. Готовят замену на всякий случай, как я понял. Воспитанный паренек, и все хватает на лету. Так вот, с парнем этим у меня сложились довольно приязненные отношения. Мы о многом успели поболтать. Выяснилось даже, что у нас есть общие знакомые, и он даже как бы мне сочувствует. Потому и сообщил, вроде как между прочим, что пришло письмо от управляющего с предупреждением о возвращении в страну Хозяина.
– И что теперь будет?
Хариф закурил, и я последовал его примеру.
– Я думаю, ничего хорошего нам не светит.
– Почему вы так думаете?
– А какой им смысл нас отпускать? Не знаю как вас, но меня наверняка искала родня. И использовала для этого все возможности. И наверняка они очень скоро вышли на этого человека, элементарно связав мое исчезновение с вашим. Гюлистан – маленькая страна. И здесь скандальные новости распространяются моментально. Помните, как я быстро вычислил, с кем у вас случилась неприятность?
– Так что же они вам не помогли? – оживился я. – Я понимаю, конечно, что с таким человеком законными способами в вашей стране не справится, но как-то договориться можно было?
– Можно было. Если бы не вы.
– Я?!
– Именно. Одно дело – клановые разборки. И совсем другое – похищение иностранца. Этот человек, я уверен, не захотел рисковать, отпустив меня. Вот моим и было заявлено, как я думаю, что не имеют к этому делу никакого отношения. И доказывать что-то после такого заявления было бессмысленно.
– Так мы что – навсегда останемся здесь? – испугался я не на шутку.
– Вряд ли.
– Я не понимаю!
– Бобби, я не хочу вас пугать. Но и давать ложные надежды было бы нечестно. Поймите, от нашего здесь пребывания им никакого проку. Одни хлопоты. Проще и разумнее – избавиться. И такой приказ может последовать в любой момент. А узнаем мы об этом, только когда за нами в последний раз захлопнутся двери.
– Но тогда необходимо немедленно бежать! – вскричал я, вскочив невольно на ноги.
Хариф тоже поднялся, подошел ко мне совсем близко и тихо сказал:
– Хорошо, что вы сами это предложили. Присядем.
– Я уже все обдумал! – сказал он полушепотом, когда мы снова уселись лицом к лицу. – Это дело нельзя откладывать. Я даже предпринял некоторые приготовления.
– Что вы сделали? – ответил я, чувствуя, что меня начинает бить мелкой дрожью.
– Подпилил замок!
– Вы подпилили замок на воротах?!
– Да, я это сделал! Осталось только вечером, перед побегом, сломать его и просто для вида навесить на петли. Никто и не заметит. Там ведь густой виноградник вдоль дорожки – и ворота гаража от парадного входа, где стоит охрана, не просматриваются. Я проверял. Тем более – ночью. А мы, как выскользнем, сразу – за дом. И вдоль забора, вдоль забора – до самого курятника. А там я уже давно приметил лестницу!
– Но когда вы это собираетесь сделать?
– Не «вы», Бобби, а – мы! Я вас не брошу. Если я уйду один, вам не поздоровится, мой друг. А сделаем мы это в ночь на субботу.
– Послезавтра? Так быстро?! – ужаснулся я.
– Тише! Это самое удобное время для побега. Каждую субботу, чтобы вы знали, двое из семи здешних охранников уезжают домой – отдохнуть. У них график. А возвращаются эти двое только в понедельник, к полудню. И уже с пятницы они начинают это событие отмечать. Устраивают, так сказать, проводы. Так что этим олухам будет не до нас. Часам к двум они уже все перепьются.
– Вот значит как... В субботу, вы говорите?.. Отлично, отлично, – лепетал я как бы с одобрением.
На самом деле, я был поражен, и мой парализованный страхом мозг отказывался что-либо понимать. Наконец меня осенило:
– Хариф! Но ведь утром они обнаружат, что нас нет!
– Вот именно: только утром! А мы к тому времени будем уже далеко!
– Но ведь они могут нас поймать! – вырвалось из самого моего трепещущего сердца.
Харифа отшатнуло.
– Вы предпочитаете остаться? – сурово спросил он.
– Я этого не говорил! – отчаянно возразил я. – Меня всего лишь удивляет ваша опрометчивость. Вот вы утверждаете, что все обдумали. Но ведь побег – это ответственный шаг! В таком деле необходимо учесть все до мелочей. Ну, перемахнем мы через забор, а дальше что? Чем мы будем питаться, где мы будем ночевать, и вообще – куда мы пойдем? У нас нет ни денег, ни документов и выглядим мы в точности как беглые каторжники, так что первый же встречный нас заложит!.. Нет, я совсем не против, не подумайте. Если вы говорите, что надо бежать, я готов. Я всего лишь предлагаю не пороть горячку.
– Я вам уже объяснил ситуацию, – недовольно ответил Хариф.
– Но это лишь ваше предположение! Откуда вы можете знать наверняка, как с нами поступят? – перешел я в атаку, почувствовав его неуверенность.
– Вы правы, я не могу этого знать на сто процентов. Но если вы считаете, что знаете повадки этих людей лучше меня...
– Ладно, пусть вы правы, – не дал я ему договорить. – Я согласен бежать. Но и вы согласитесь, что лучше будет провернуть это дельце, подготовившись самым тщательным образом.
– Бобби, никакая подготовка нам не поможет. Да и времени у нас на долгие сборы нет. В любом случае нам больше придется надеяться на удачу. Но я вам говорил, что кое-какие шаги уже предпринял.
– Да, конечно – подпилили замок!
– Не только, – невозмутимо парировал Хариф. – Есть и другие дела, которые я наметил. Да и вам кое о чем придется позаботиться.
– К примеру? – встрепенулся я.
– О той же провизии, к примеру, о которой вы так кстати вспомнили. Немного хлеба и сыра в пути не помешают. И нож, если вы сумеете стащить его с кухни. И какую-нибудь железную посудину.
– А посудину для чего? – удивился я.
– Для заварки чая, – пояснил Хариф.
– Ну, это не проблема, – откликнулся я более уверенно.
– Вот и отлично, – поощрил меня Хариф. – Только постарайтесь сделать все как можно незаметнее. И вообще, держитесь как ни в чем не бывало, чтобы не вызвать подозрений. Вы меня понимаете?
– Я вас отлично понимаю, мой друг! Не держите меня за олуха. Я многое в этой жизни повидал, возможно – больше вашего, – оскорбился я.
– А я уже и не беспокоюсь. Теперь, – лукаво улыбнулся он. – Я всегда знал, что вы тертый калач, Бобби. И мы с вами составим отличную команду. Так мы договорились?
– Пожалуй, – нехотя выдавил я, не в силах отказать этому хитрецу после его льстивой, но все же чертовски приятной похвалы, ставящей нас вроде как на одну доску. – Но мы еще многое должны обговорить!
– Завтра, – отрезал Хариф. – У нас еще достаточно времени на разговоры.
– Завтра?! – изумился я его беззастенчивости, наблюдая, как он снова спокойно улегся.
– Да. Мне надо еще кое о чем подумать. И вы – подумайте. А завтра устроим настоящий совет. Спокойно ночи.
Я долго не мог уснуть, обдумывая со всех сторон открывшуюся мне так неожиданно авантюрную перспективу. Судьба вновь поставила меня перед выбором. Но на этот раз на кону была моя жизнь. Я не был готов умереть. Я даже не был готов к боли и пыткам – как к наименьшему из наказаний за непослушание. Я не верил в успех. Но и уклониться от обязательств, вырванных у меня этим хитрецом, я тоже уже не мог. И когда я понял, что все бесповоротно решено, я сразу успокоился.