Курско-Харьковско-Азовская железная дорога давно не внушала доверия. «Барон Ган, в ожидании взятия дороги в казну, довел ее до крайних пределов разрушения, так что она в последнее время сделалась источником страха для пассажиров», –– был отчет о расследовании крушения царского поезда.
Крушение произошло 17 октября возле станции Борки.
«Громаднейший императорский поезд был составлен из массы тяжелейших вагонов. Такой поезд не могли везти пассажирские паровозы, были нужны 2 товарных паровоза. Между тем скорость была такая, с какой идут пассажирские поезда. Для меня было совершенно ясно, что каждый момент может случиться несчастье, потому что когда с такой скоростью идут товарные паровозы, они расшатывают путь, и, если в каком-нибудь месте путь не вполне крепок, то паровозы могут вывернуть рельсы, вследствие чего поезд может потерпеть крушение. Я писал в рапорте, что принимать на себя ответственность за движение императорского поезда при таких условиях не намерен, но министр путей сообщения Посьет мне ответил: “Ездим же мы, и ничего не случается”» (С. Ю. Витте).
Сергей Юльевич Витте был практик с двадцатилетним стажем и ужасался беспечности Посьета. Министерский вагон кренило от разных болванок, которые тот навесил на левую стену, делая ими замеры –– пустые, ненужные. Витте еще допускал, чтобы этот вагон был в самом хвосте, но его в этот раз затолкали вторым от паровозов, что еще увеличило риск. Как и предвидел Витте, поезд сошел с рельсов. В момент крушения императорская семья и приближенные завтракали в вагоне-столовой. В передней части вагона располагался буфет, с противоположной стороны сервировали закуски, а центр занимал большой прямоугольный стол. Внезапно раздался сильный толчок, от которого посуда полетела на пол, и все инстинктивно схватились за стол. Через несколько секунд толчки последовали один за другим, вагон на глазах стал рассыпаться, официанты возле буфета были раздавлены. Остальные остались живы лишь потому, что «стены сдвинулись и задержали падение крыши», –– писал в отчете А. Ф. Кони.
«Крыша навалилась на нас косо, –– вспоминал ху-дожник М. А. Зичи, присутствовавший на завтраке. –– С моей стороны между стенкой вагона и крышей оказалось отверстие, через которое я и выбрался. За мною –– графиня Кутузова, за нею государь. Государыня, насколько я помню, была вынута из окошка вагона. У государя оказался сплющенным серебряный портсигар в кармане с правой стороны».
Перед глазами пострадавших предстала картина страшной катастрофы: первый локомотив стоял неповрежденным, только задние колеса сошли с рельсов, но второй паровоз зарылся в насыпь. Четыре первых вагона оказались разбитыми в щепы, один из них служил передвижной мастерской, и рабочие в нем были насмерть раздавлены многопудовыми запасными колесами.
Следующим после вагона-ресторана был детский вагон. В момент аварии в нем находились шестилетняя дочь императора Ольга и ее няня. Вагон сошел с рельсов, встав поперек пути, погасив скорость состава, няньку и девочку выкинуло под насыпь. Кругом бушевал ад. Некоторые вагоны, находившиеся сзади, продолжали двигаться, сталкиваясь с передними и падая набок. Оглушительный лязг железа, крики раненых настолько перепугали ребенка, что лакей Кондратьев едва поймал ее, ––она визжала и царапала ему лицо. Няня ее, к счастью, тоже осталась жива. «Рассказывали, что когда я кинулась бежать от изувеченного вагона, то все время кричала: “Теперь они придут и убьют нас!”» (Из воспоминаний Ольги Александровны).
6 ноября Мария Федоровна сообщила брату Георгу:
«... Как раз в тот самый момент, когда мы завтракали, нас было 20 человек, мы почувствовали сильный толчок и сразу за ним второй, после которого все мы оказались на полу, и всё вокруг нас зашаталось и стало падать и рушиться.
Всё падало и трещало как в Судный день. В последнюю секунду я видела еще Сашу, который находился напротив меня за узким столом и который затем рухнул вниз вместе с обрушившимся столом. Был еще третий толчок и много других прямо под нами, под колесами вагона, которые возникали в результате столкновения с другими вагонами, которые наталкивались на наш вагон и тащили еще дальше. Все грохотало и скрежетало, и потом вдруг воцарилась такая мертвая тишина, как будто в живых никого не осталось.
Все это я помню очень отчетливо. Единственное, чего я не помню, это то, как я поднялась, из какого положения. Я просто ощутила, что стою на ногах, без всякой крыши над головой и никого не вижу, так как крыша свисала вниз как перегородка и не давала никакой возможности ничего видеть вокруг: ни Сашу, ни тех, кто находился на противоположной стороне вагона, так как самый большой вагон оказался вплотную с нашим. Это был самый ужасный момент в моей жизни, когда я поняла, что я жива, но что около меня нет никого из моих близких! Единственно, кого я увидела, были военный министр и бедный кондуктор, молящий о помощи!
Потом я вдруг увидела мою милую маленькую Ксе-нию, появившуюся из-под крыши немножко поодаль с моей стороны. Затем появился Георгий, который уже с крыши кричал мне: „Миша тоже здесь!“ и, наконец, появился Саша, которого я заключила в мои объятья. Мы находились в таком месте вагона, где стоял стол, но ничего, что раньше стояло в вагоне, не уцелело, все было разрушено.
За Сашей появился Ники.
Подумай только, лишь одна бедная маленькая Ольга была выброшена из своего вагона, и она упала вниз с высокой насыпи, но не получила никаких повреждений. Но какую скорбь и ужас испытали мы, увидев множество убитых и раненых, наших дорогих и преданных нам людей! Душераздирающе было слышать крики и стоны и не быть в состоянии помочь им или просто укрыть их от холода, так как у нас у самих ничего не осталось. Все они были очень трогательны, особенно когда, несмотря на все свои страдания, они спрашивали: „Спасен ли государь?“ и потом говорили: „Слава Богу!“ Я никогда не видела ничего более трогательного. Эта любовь и вера в Бога действительно поражали.
Мой дорогой пожилой казак, который был около меня в течение 22 лет, был раздавлен и совершенно неузнаваем, так как у него не было половины головы. Также погибли и Сашины юные егеря, которых ты, наверное, помнишь, как и все те бедняги, кто находился в вагоне, который ехал перед вагоном-рестораном. Этот вагон был полностью разбит в щепки, и остался только маленький кусочек стены! Наш вагон был полностью разрушен.
Подумай только, видеть перед собой разбитые вагоны и посреди них — самый ужасный — наш, и осознавать, что мы остались живы! Это совершенно непостижимо! Это чудо, которое сотворил наш Господь! Чувство вновь обретения жизни непередаваемо, и особенно после этих страшных мгновений, когда я звала своего мужа и пятерых детей! Нет, это было ужасно. Можно было сойти с ума от горя и отчаяния. Господь своим милосердием вернул мне их всех, и я никогда не смогу отблагодарить Его должным образом.
Когда мы выбрались из этого ада, все мы были с окровавленными лицами и руками, частично это была кровь от ран из-за осколков стекла, но в основном это была кровь тех бедных людей, которая попала на нас, так что в первую минуту мы думали, что мы все были тоже серьезно ранены. Мы были также в земле и в пыли, и так сильно, что отмыться окончательно смогли только через несколько дней, настолько прочно она прилипла к нам…
Саша сильно защемил ногу, да так, что ее удалось вытащить не сразу, а только через некоторое время. По-том он несколько дней хромал, и нога его была совершенно черная от бедра до колена. Я тоже довольно сильно защемила левую руку, так что несколько дней не могла до нее дотронуться. Она тоже была совершенно черная, и ее необходимо было массировать, а из раны на правой руке шла сильно кровь.
Кроме того, мы все были в синяках. Маленькая Ксения и Георгий также поранили руки. У бедной старой жены Зиновьева была открытая рана, из которой очень сильно шла кровь. Мой несчастный официант получил повреждения ноги в результате падения на него изразцовой печи. Адъютант детей также поранил пальцы и получил сильный удар по голове. Шереметев был наполовину придавлен. Бедняга получил повреждение груди, и еще до сих пор окончательно не поправился; один палец у него был сломан, так что болтался, и он сильно поранил нос.
Все это страшно, но это, однако, ничто в сравнении с тем, что случилось с теми бедными людьми, которые были в таком плачевном состоянии, что их пришлось отправить в Харьков, где они еще до сих пор находятся в госпиталях, в которых мы их навещали через 2 дня после происшествия… Один мой бедный официант пролежал два с половиной часа под вагоном, непрерывно взывая о помощи, так что никто не мог вытащить его, несчастного; у него было сломано 5 ребер, но теперь, слава Богу, он, как и многие другие, поправляется.
Бедная Камчатка также погибла, что было большим горем для Саши, любившего эту собаку и которому ее теперь ужасно недостает.
Теперь прошло уже три недели со дня происшествия, но мы всё еще думаем и говорим только об этом, и ты представь себе, что каждую ночь мне снится, что я нахожусь на железной дороге…»
Как отмечали очевидцы, «в тяжелейшей ситуации Александр III выказал полное самообладание и почти тотчас после своего спасения всецело отдался заботам о помощи стонавшим и мучившимся раненым, некоторые из которых умерли у него на глазах. Пять часов, ни разу не повысив голоса, он отдавал приказания, организовывал работы, подбадривал раненых. Императрица и все, кто был в силах, помогали лейб-медику, рвали, какое нашлось белье, на бинты, обмывали раны. Чтобы раненые не перемерзли, кругом разжигали костры. С неба сыпался снег...»
Из Харькова прибыл вспомогательный поезд. Несмотря на усталость, ни император, ни императрица не захотели сесть в вагон, прежде чем были помещены тяжелораненые и убитые. Число пострадавших составило 68 человек, в том числе 21 человек были убиты.
Только когда эвакуировали пострадавших, на станцию Лозовую выехали и все остальные. В здании вокзала был отслужен благодарственный молебен за спасение, а затем панихида по погибшим.
Граф С. Д. Шереметев в своих мемуарах писал: «Помню, как все были поражены и восхищены тем, что государь, когда подали обед на большой железнодорожной станции, позвал всех присутствовавших, и все мы сели за один стол...»
На другой день на место катастрофы прибыл для экспертизы А. Ф. Кони, увидев, что из 15 вагонов, уцелело только пять, остановившихся от действия автоматических тормозов, и уцелели паровозы.
«Оба паровоза, глубоко врезавшиеся в землю, стояли, наклонившись набок, на высокой насыпи, с одной стороны которой шла в необозримую даль степь, а с другой — было небольшое озеро, и виднелись отдаленные деревни. Место пустынное и безлюдное.
Картина разрушения ужасна: остатки вагонов, исковерканные железные фермы, вырванные двери, куски дерева, осколки зеркальных стекол, разбитые шпалы, согнутые рельсы и масса железных и медных предметов, назначение которых сразу определить было невозможно, — все это возвышалось грудами и густо усыпало обе стороны откоса.
На одной его стороне стоял в круто наклоненном положении и с выбитыми поперечными стенками „детский“ вагон.
На другой стороне видное место занимали жалкие остатки вагона министра путей сообщения. Здесь, на этом месте, погибло 19 человек, ранено 14.
Хотя трупы уже были убраны, но из-под груды обломков еще слышался запах гниющего человеческого тела, и в течение первых дней раскопок несколько раз приходилось отрывать отдельные части тел, сдавленные и прищемленные обломками. Все эти останки были собраны вместе и с молитвою зарыты под небольшим черным крестом внизу насыпи со стороны степи.
Тотчас за описанной грудой начинались сошедшие с рельсов, но не упавшие вагоны в самых невероятных положениях, один на другом, вошедшие друг в друга, как в футляр, упершиеся в землю под острым углом и зиявшие продольными и поперечными выбоинами».
Из дневника императора:
«18 октября, вторник. Ехали весь день кружным путем на Харьков. Милый, добрый и верный мой Камчатка тоже убит...
19 октября, среда. Прибыли в 10 утра в Харьков, прием был отрадный и задушевный. Посетили всех раненых в железнодорожной больнице, в Университетской клинике и Александровской городской больнице. Слава Богу, поправляются. В 12 простились».
Москва ждала царя и царицу. Войска московского гарнизона были выведены на улицы и стояли шпалерами от Курского вокзала до Кремля. Четыре роты юнкеров Александровского училища стояли в Кремле, среди них в первой шеренге –– будущий писатель Александр Куприн, сделав запись об этом событии:
«Вся Москва кричит и звонит от радости, вся огромная, многолюдная, крепкая, старая, царевна Москва!.. Но вот заиграл на правом фланге и наш знаменитый училищный оркестр. В эту же минуту в растворенных сквозных воротах, высясь над толпой, показывается царь. Он в светлом офицерском пальто, на голове круглая барашковая шапка. Он величественен. Он заслоняет собою все окружающее. Он весь до такой степени исполнен нечеловеческой мощи, что я чувствую, как гнется под его ногами массивный дуб помоста.
Царь все ближе ко мне. Сладкий острый восторг охватывает мою душу и несет ее вихрем, несет ее ввысь. Быстрые волны озноба бегут по всему телу и приподнимают ежом волосы на голове.
Я с чудесной ясностью вижу лицо государя, его рыжеватую густую бородку, соколиные размахи его прекрасных союзных бровей. Вижу его глаза, прямо и ласково устремленные в мои. Мне кажется, что в течение минуты наши взгляды не расходятся. Спокойная, великая радость, как сияющий золотой поток, льется из его глаз.
Какие блаженные, какие возвышенные, навеки незабываемые секунды! Меня точно нет. Я стал невесомым, я растворился, как пылинка в одном общем многомиллионном чувстве.
И в то же время я постигаю, что вся моя жизнь и воля моей многомиллионной родины собралась, точно в фокусе, в одном этом человеке, до которого я мог бы дотянуться рукою, собралась и получила непоколебимое, единственное железное утверждение, и оттого вместе с воздушностью всего моего существа я ощущаю волшебную силу, сверхъестественную возможность и жажду беспредельного жертвенного подвига».
Из дневника императора:
«20 октября, четверг. Прибыли в Москву. Встреча великолепная. Были со всеми детьми, кроме Ольги, у Иверской, в Чудовом монастыре и в Успенском и Архангельском соборах. Завтракали в Кремле, а в половине пятого отправились дальше, в Гатчину.
21 октября, пятница. В половине двенадцатого прибыли, наконец, благополучно в милую Гатчину, –– и здесь встреча самая радушная. Все пошли в церковь к молебну, а потом общий завтрак в арсенале. Простившись со всеми, пошли к себе. Что за пустота и тоска без моего милого, дорогого Камчатки!.. Гуляли с Жоржи. Остальное по-старому, как всегда.
22 октября, суббота. Весь день провели одни и тихо в Гатчине. Сегодня похороны убитых –– в Петербурге и здесь в Гатчине бедного моего егеря Григорьева. Гуляли, холодно, мороз – 6°. Зарыли и бедного моего Камчатку в саду перед моими окнами... Сегодня я воздержался кого-либо приглашать. Разве из людей у меня есть хоть один бескорыстный друг; нет и быть не может, а пёс –– может, и Камчатка был такой».
Император тяжело переживал смерть своего четвероногого друга. В рабочем кабинете хранил ошейник Камчатки, акварельный портрет собаки, написанный придворным живописцем Михаилом Зичи. И даже спустя три года с болью писал жене, находившейся в Грузии: «У меня опять слезы на глазах, вспоминая про Камчатку, ведь это глупо, малодушие, а что же делать –– оно все-таки так».
«23 октября, воскресенье. В половине десятого утра отправились с Минни, Ники и Жоржи в Петербург. Встреча как никогда, на станции почетный караул Преображенского полка. По улицам шпалерами все войска и масса народу. У Казанского собора учебные заведения. В Аничковом дворце были у обедни; завтрак –– общий. Потом поехали в крепость кругом –– на Неве ледоход. В 3 часа отправились обратно в Гатчину».
С. Ю. Витте вспоминал:
«Когда Александр с семьей посетил Казанский собор, учащаяся, вечно волнующаяся молодежь со свойственным молодым сердцам энтузиазмом сделала ему шумную овацию на Казанской площади, никем и ни от кого не охраняемой. С тех пор Александр III душевно примирился с этой молодежью и всегда относился к заблуждениям ее снисходительно».
Известие об аварии императорского поезда облетело всю страну. В храмах служили благодарственные молебны, но исподволь все громче звучала молва, что трагедия под Борками –– дело рук революционеров, вновь принявшихся за свою традиционную работу. Охотнее всех поддерживал эту версию министр путей сообщений Посьет. На самом деле всё обстояло много проще и банальнее.
Начатое следствие с очевидностью доказало, что происшествие явилось результатом целой серии грубейших нарушений правил эксплуатации железных дорог, начиная с воровства при строительстве дороги, когда укладывались рельсы и шпалы с заведомым браком, и кончая преступной небрежностью высшего начальства.
Расписание движения императорского поезда составлялось в Петербурге в Министерстве путей сообщения без согласования с руководством местных железных дорог. Тяжелый состав, по замыслу столичных чиновников, должен был лететь со скоростью курьерского поезда. Гигантские колеса расшатывали путь, в любой момент стык рельсов мог разойтись, и катастрофа была неминуема. Начальник царской охраны генерал-адъютант П. А. Черевин приказал гнать, что есть духу, опасаясь срыва графика движения. «В соблюдении этого условия –– моя первая обязанность, –– объяснял он следствию. И винил Посьета: –– Стоило мне сказать, что ускорение невозможно, и я, в виду опасности, стал бы просить не предпринимать его».
Шереметев не выжил.
«Я видел императора на панихиде Владимира Шереметева. Он стоял рядом с императрицей, и стоял притом так, что мощной фигурой своей совершенно заслонял ее от взглядов публики. Это не было случайностью, и в этом опять сказалась утонченность его чувства. Нет сомнения, что императрица более его была огорчена потерею человека, которому она сочувствовала, которого баловала. Но нужно известное психологическое развитие, чтобы оценить, насколько было возвышенно и благородно со стороны государя, что он своими выражениями сочувствия затемнил императрицу и, усилив эту ноту, дал всем понять ее. Черты высшего благородного духа, стоящего выше ничтожества и мелочей житейских, черта истинно рыцарского чувства по отношению к той, которая нуждалась в опоре, которая заслужила право на эту опору, несмотря на легкомыслие и ветреность, служившие ей во вред, но никогда не заслонявшие для нее долга» (С. Д. Шереметев).
Доклад императору о результатах проведенного следствия сделал председатель комиссии, обер-прокурор Уголовно-кассационного департамента Сената Анатолий Федорович Кони.
Предваряя свой отчет, он сразу заявил, что, по его мнению, никаких данных, свидетельствующих о покушении нет. Император перебил его:
–– Не беспокойтесь. Я знаю, что таких следов нет и быть не может. Я твердо убежден, что тут нет ничего политического, я увидел это тотчас же на месте.
Доклад длился больше часа. Заканчивая его и отвечая на вопрос императора, в чем же все-таки причина катастрофы, А. Ф. Кони сказал:
–– Это происшествие –– сплошное неисполнение всеми своего долга.
Александр задумчиво произнес:
–– Да, конечно, все, кто виновен, должны подлежать ответственности, невзирая на их положение. Это должно быть сделано.
Последовала серия заседаний Особого Присутствия при Государственном Совете. Но чем чаще собиралось высокое общество под председательством великих князей Михаила Николаевича и Владимира Александровича, тем спокойнее становился тон выступлений.
В конце концов, было решено отказаться от направления дела в Верховный суд, ограничиться выговором Посьету «без занесения в формуляр».
Великий князь Михаил Николаевич доложил императору об исходе дела.
–– Как? –– удивленно сказал Александр. –– выговор и только? Ну пусть будет так...
«Разумеется, Александр III соединял под своей эги-дой огромный клан Романовых, но даже его твердость не могла предотвратить возникновения отдельных группировок и распрей. Центром враждебных настроений был дворец его брата Владимира, женившегося на принцессе Мекленбург-Шверинской, крайне дружелюбно расположенной к кайзеру Вильгельму II и Бисмарку. “Владимировичи” были умны, артистичны, состоятельны и честолюбивы до ненасытности. Балы, которые устраивала жена князя Владимира, затмевали своим блеском балы в Зимнем дворце. Приемы, которые они давали, отличались особой роскошью. Оба супруга смотрели на Гатчину, как на помещичью усадьбу. Если бы императорская семья погибла, корона перешла бы к Владимиру, и по слухам, император сказал после катастрофы: “Представляю, как будут разочарованы Владимировичи”. Императрице Марии Федоровне удавалось поддерживать хотя бы внешне добрые отношения между обеими семьями. “Я знаю, что мама относилась к “Владимировичам” ничуть не лучше, чем остальные из нас, но я никогда не слышала от нее ни одного недоброго слова в их адрес”» –– (Йен Воррес, со слов великой княгини Ольги Александровны).
10 марта 1889 года Сергей Юльевич Витте был назначен начальником вновь образованного департамента железнодорожных дел при Министерстве финансов, которое поставило вопрос о выкупе Курско-Харьковско-Азовской железной дороги. Однако главный ее акционер Самуил Поляков успел в начале того же года сбыть 75 000 своих акций во Францию, Бельгию и Голландию.
После долгих переговоров, царскому правительству снова пришлось идти на уступки. Разваленная дорога обошлась казне в 7 миллионов рублей.
2 мая на могиле Камчатки был установлен обелиск из красного гранита: «КАМЧАТКА. 30 июня 1883 –– 17 октября 1888».