Я играю на пианино, солнце светит в раскрытые ноты. Аккорды так чисты и совершенны и следуют друг за другом так естественно, как будто солнце сказало им, как надо звучать и чередоваться, и мне хочется остаться в каждом аккорде навсегда, каждый из них просторен, как вечность, и мне так странно, что за одной вечностью следует другая, а потом возвращается первая, а потом вечности выстраиваются в анфиладу, сменяя одна другую.
Я смотрю в ноты, и мне кажется, что линейки и нотные знаки становятся все тусклее, а белизна все ярче. Она светит так ярко, что затмевает все, что не она.
…Солнце стерло линейки и знаки, и я не знаю, как мне дальше играть. Что-то случилось и с клавиатурой, мои руки не узнают ее, не находя привычного рельефа. Я перевожу на нее глаза. С нее исчезли черные клавиши, остался только плоский ровный ряд белых.
Я опять смотрю на пустую страницу и нажимаю клавиши наугад. Со звуком тоже что-то случилось, он теперь больше похож на свет. Он звучит, но не звуком, он слышен, но не слухом. Аккорды звучат совсем не те, что раньше, они словно состоят из самых верхних обертонов, где звук расслаивается на лучи, звучащие так близко друг к другу, что слух не знает, где один, где другой, они как будто непрерывно меняются местами, вьются друг вокруг друга, пульсируют, сплетаются в единую нить, но не сливаются.