Казалось бы, простая поговорка, но при её использовании таким Гением литературной мистификации, как Пушкин, его известную фразу про «открытия» я не только вспомнил, но и представил следующим образом: «О сколько нам открытий чудных готовят …пушкинские намёки»! Правда, этими намёками до сих пор мало кто занимался. А зря! Ведь направлений для их разгадок очень много.
А начнём мы с простого, т.е. вспомним пушкинский метод творческой бережливости («Пушкин-Плюшкин») и допустим, что слова «белены объелась» могли быть использованы не только в обычном переносном значении, но и в прямом, что так любят юмористы. И, например, когда Владимир Высоцкий после слов «собаку съели» добавляет «Если повар нам не врёт», то смех, конечно, вызывает резкий переход от переносного смысла слов «собаку съесть» к их прямому значению. Однако у Пушкина дела не столь юмористические, сколь сатирические, которые в условиях жёсткой цензуры требовали камуфляжа и осторожности. И поэтому в «Коньке-Горбунке», написанном синхронно с «Рыбаком и рыбкой», «белена» была заменена на другую неудобоваримую «пищу». Т.е. на корабли, проглоченные Китом! И при этом мы особо и не удивляемся такой замене, поскольку и под образом Кита, и под образом жадной старухи у нас уже высвечивался их общий основной прототип в лице Николая I.
Кстати, белена, будучи ядовитым растением, не годится в пищу, а лишь иногда используется для изготовления лекарств. И, конечно, нельзя забывать замечательные слова Парацельса: «Только доза делает лекарство ядом и яд лекарством». А ведь даже и по «дозе», т.е. по значительному количеству проглоченных Китом кораблей («три десятка»!), их оказалось многовато. Отсюда и возможность применения слова «объелся»!
Тянем ниточку дальше и, отойдя от прямого значения, возвращаемся к переносному, которое легко находим в «Сцене в лагере», где имеется стих «Взбеленилась вдруг Варшава» с важным ключевым словом «взбеленилась»! Отметив однокоренные слова «белена» и «взбеленилась», а также то, что в обоих произведениях они возникли синхронно, т.е. в одном и том же 1833-м году, мы одновременно фиксируем и то, что «взбеленилась» может перекликаться со словами: "Что ты, баба, белены объелась?» Но как?
Замечаем, что и «баба», и «Варшава» это слова женского рода. Но так ли это в поговорке про белену? Немедленно обращаемся к Далю, этому прекрасному знатоку русских поговорок, и вместо женского рода, который применил Пушкин, встречаем мужской вариант: «Он белены объелся, дурит, делает глупости, сумасбродит. Белениться, употрбл. б. ч. с предл. вз; беситься, выходить из себя, лютовать». Конечно, мы не удивляемся пушкинской переделке народной поговорки из мужского рода, понимая, что это было нужно ему для женского образа, взятого из такого источника как немецкая сказка «О рыбаке и его жене». Но всё же настораживаемся и замечаем, что со словом «взбелениться» перекликается слово «вздуриться», которое Пушкин применил к своей старухе.
Тянем ниточку дальше и спрашиваем: а когда именно старик «взмолился»? А тогда, когда его старуха не просто «вздурилась», а (внимание!) захотела «быть вольной царицей». Но что тогда сказал старик возле моря? А он сказал: "Смилуйся, государыня рыбка! Опять моя старуха бунтует: Уж не хочет быть она дворянкой, Хочет быть вольною царицей". И вот тут мы уже сильно настораживаемся, поскольку в изучаемой нами «Сцене» Варшава прямо связана с БУНТОМ 1830-1831г.г. Смотрим, что именно об этой ПОВТОРНО бунтующей Варшаве писал Пушкин и в стихотворении «Бородинская годовщина»: «Вновь наши вторглись знамена В проломы падшей вновь Варшавы; И Польша как бегущий полку. Во прах бросает стяг кровавый – И бунт раздавленный умолк» (1). И чётко видим, как дважды повторенное слово «вновь» перекликается со словом «опять» из «Рыбака и рыбки»!
Читаем «Бородинскую годовщину» дальше: «Сильна ли Русь? Война, и мор, И бунт, и внешних бурь напор Ее, беснуясь, потрясали -- Смотрите ж: всё стоит она!» (2). Выделяем связанное с бунтом слово «беснуясь», поскольку в Словаре Даля к слову «взбелениться» есть и такое определение как «беситься». Т.е. оно не просто перекликается со словом «взбелениться», а фактически является его синонимом!
Опираясь на наши предыдущие исследования образа пушкинской старухи, которая оказалась в одном ряду с барской барыней из «Арапа» и «Пиковой дамы», поварихой из «Салтана», мачехой из «Мёртвой царевны», Павлихой из «Песен западных славян» и старухой с корытом из «Капитанской дочки», мы можем уверенно предположить, что и под маской «Варшавы», как и во всех перечисленных образах, скрывается всё тот же Николай I.
Проверяем версию о «Варшаве»-Николае через перекличку стиха «Хоть Варшава и лукава» со стихами Пушкина: «Подмигнув другим лукаво, Повариха говорит» (3), и через лукавство обоих образов видим намёк на общность их основных прототипов в лице всё того же Николая I.
Читая же в «Рыбаке и рыбке» про пир, сразу же устроенный новоявленной царицей, мы через общность основного прототипа понимаем, что повариха своё обещание, данное в «Салтане», выполнила лишь частично, поскольку «пир на весь мир» превратился у неё в пир для себя самой.
Однако какой же пир без выпивки? И поэтому «За столом сидит она царицей, Служат ей бояре да дворяне, Наливают ей заморские вины». В черновике же Пушкин первоначально записал даже не о винах, а о «заморской водке»: «Ест старуха пряник золочёный, Запивает заморскою водкой». Но водка или вино, а в любом случае без алкоголя на пиру не обойтись! Проверяем версию о «Варшаве» по признаку выпивки и последующего опьянения. И, конечно, читаем у Пушкина: «безмолвная Варшава поднялась, И бунтом опьянела, И смертная борьба началась, При клике "Польска не згинела!" (4). Повторю: Варшава, хоть и в переносном смысле, но всё же «опьянела»! И рядом с этим словом, конечно, присутствует уже знакомое нам по «Рыбаку и рыбке» слово «бунт».
Кстати, в таком же переносном значении Пушкин будет связывать бунт и пьянство в будущей «Капитанской дочке»: «Бунт их был заблуждение, мгновенное пьянство, а не изъявление их негодования» (5). Однако в «Рыбаке и рыбке» старуха пьёт не в переносном значении, а в самом, что ни на есть прямом, что не совсем соответствует её основному прототипу. Т.е. Николаю I, который спиртным не увлекался. Но мы понимаем, что тут у Пушкина «сказка-ложь» с использованием им любимого приёма «задом наперёд»: Николай – мужчина, а тут женщина; Николай молодой, а тут старуха; он почти не пьёт вино, а старуха пьёт. И попробуй что-нибудь угадать при всех этих пушкинских хитростях, основанных на перевёртышах! Трудно, но можно.
Смотрим в изучаемой нами «Сцене» стих «Нос свой кверху подняла», который от одного женского образа может перенести нас к их множеству из «Истории села Горюхина», поскольку именно в этом селе женщины у Пушкина «отличаются носами, поднятыми несколько вверх, выпуклыми скулами и дородностию» (6). Однако тут же Пушкин и уточняет: «Баба здоровенная сие выражение встречается часто в примечаниях старосты к Ревижским сказкам». Вспоминаем мачеху из «Мёртвой царевны», о которой тот же Пушкин пишет: «Чёрт ли сладит с бабой гневной?». И через слово «баба» видим перекличку злой царицы с другими отрицательными женскими образами, в т.ч. и с «бабами», а точнее с бабой из «Рыбака и рыбки».
Однако слово «здоровенный» по Далю означает «огромный рослый, большущий и толстый, плотный». Можем ли мы выделить из горюхинских «баб здоровенных» конкретно рослую? Пока нет, но, вернувшись к 1833-м году, спокойно находим эту примету во внешнем виде мачехи из «Мёртвой царевны», которая в отличие от падчерицы «высока»! Вспоминаем, что и Николай I тоже был высокого роста. Учитывая же его крупное телосложение в целом, мы автоматически видим его под маской Кита из написанного тоже в 1833-м году «Конька». Тем более что любой кит отвечает определениям Даля для слова «здоровенный»: «огромный рослый, большущий и толстый, плотный».
«В белене содержатся сильнодействующие алкалоиды, вызывающие, кроме обычных симптомов отравления (жажды, тошноты и рвоты), моторное возбуждение и разные стадии психического расстройства. Отсюда и происходят устойчивые выражения «белены объелся» или ещё короче — «взбеленился», для описания возбуждённого (бешеного) и неадекватного поведения» (7). Ну, а поскольку белена это, по своей сути, отрава, то нам и понятно, почему Киту из «Конька» сразу стало легче после того, как он отрыгнул ранее проглоченные корабли, которые не поддались перевариванию в его желудке.
Отдельно же надо обратить внимание на то, что «Латинское ботаническое название рода происходит от латинизации греческого названия растения hyoskyamos — «свиные бобы»: от hys, hyos — свинья и kyamos — боб, бобы. Растение, очень мало похожее на бобы, согласно толкованию одних авторов, названо так потому, что, если его съест свинья, оно делает её бессильной и вызывает конвульсии. По другим данным, слово «свинья» имеет здесь только пренебрежительный смысл» (8). Т.е. по слову «свинья» в будущем можно выйти на женский образ, под маской которого тоже будет Николай I. Однако тут надо будет не поддаться на блеф Великого мистификатора, который, не забывая, что кто-то из недругов обозвал его «Пушкин-Чушкин», тоже может спрятаться под маской свиньи, что, конечно, может и сбить с толку исследователей.
Тянем ниточку дальше: «Как считается, именно белена была основным компонентом яда, который принял Ромео в шекспировской драме «Ромео и Джульетта». В ещё одной знаменитой трагедии Шекспира «Гамлет» спящего короля убивают, закапывая ему в ухо концентрированный настой (или сок) белены» (9). Возможно, Пушкин знал об этом, однако, если говорить о белене в литературе, то наиболее вероятно использование им близкого к «Рыбаку и рыбке» по времени написания «Дмитрия Самозванца» Булгарина. Вот соответствующий отрывок из этого произведения: «Посмотри-ка, как они теперь приуныли. У боярина Семёна Никитича Годунова ставни заперты, ворота на запоре, и в доме не слышно не только голосу человеческого, но даже лаю собаки. А давно ли он ревел, как бешеный волк, по приказам, да на Лобном месте и кидался на людей, как будто белены объелся. Ах, злодей, сколько он погубил народу с своею проклятой колдуньей!» (10).
Попутно замечаем, что боярин Семён Годунов проходил и в пушкинском «Борисе Годунове», откуда Булгарин мог позаимствовать этот образ. Однако «как будто белены объелся. Ах, злодей, сколько он погубил народу» - это слова самого Булгарина, в которых Пушкин увидел не только подходящую поговорку про белену, но и очень важные слова «сколько он погубил народу». Последний упрёк Пушкин в будущей «Капитанской дочке» отнесёт к старичку Белобородову: «Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало крови на твоей совести?». И нам понятен намёк на то, что и в образе Белобородова основной прототип так же, как и в образе старухи из «Рыбака и рыбки», проглядывается в виде всё того же Николая I. Тем более что эта старуха, став «барыней сударыней дворянкой», повела себя, как и булгаринский боярин, который «кидался на людей, как будто белены объелся». Т.е. грубо и жестоко: и слуг побила, да и мужа «по щеке ударила».
Но Белобородов будет потом, а в 1833-м году, когда была написана «Сцена в лагере», Пушкин закончил «Дубровского», в котором написал о дородности Троекурова: «Вслед за ним приехал и Кирила Петрович. - - - Члены встретили его с изъявлениями глубокого подобострастия, придвинули ему кресла из уважения к его чину, летам и дородности» (11). И эта дородность сразу же настораживает нас, поскольку ранее она отмечалась у горюхинских баб, среди которых была и «баба здоровенная». Заглядываем в черновик «Дубровского» и обнаруживает там следующие слова: «{а небось} прикусил язычок, {когда Гришка мой закричал ему: Вон, старый пес! -- долой со двора!»} (12). Немедленно возвращаемся к «Сцене в лагере», связанной с польским восстанием, и спокойно обнаруживаем там перекличку с поляками, которые тоже «прикусили языки». Ну, а само слово «поляк» всё того же мужского рода, а Троекуров давно у нас на примете, как образ, имеющий основным прототипом Николая I.
Однако переход от женских образов, под которыми Пушкин прятал Николая I, к мужскому, можно найти и в «Сцене в лагере». Правда, для этого мы вновь должны вспомнить МТБ, т.е. метод творческой бережливости, который я иногда называю метод «Пушкин-Плюшкин» и который связан с тем, что т.н. «отбросы» из тех или иных источников у Пушкина никуда не пропадают. Он просто их использует в других произведениях. Т.е., как говорят строители о законе сохранения веществ: «Если на одной стройке пропало что-то, то оно обязательно появится на другой стройке». Ну, а кто бы мог заметить отброс из сказок братьев Гримм, которые в том же 1833-м году Пушкин использовал в качестве источников? Ну, конечно, М.К.Азадовский, который написал в своё время статью об источниках сказок Пушкина.
Вот его слова: „Сказка о мертвой царевне“ была написана Пушкиным вскоре же после „Сказки о рыбаке и рыбке“. Обе они вышли как бы из единого потока впечатлений, вызванных непосредственным знакомством со сборником бр. Гримм в его французской интерпретации. …Но если мы обратимся опять к тому же сборнику, который послужил источником для „Сказки о рыбаке и рыбке“, то без труда сможем найти текст, представляющий полную аналогию со сказкой Пушкина. Это „Schneewittchen“ (обычно переводится: „Белоснежка“). Больте и Поливка устанавливают следующую схему сюжета: 1. Красота героини, белой как снег и румяной как кровь; 2. Зависть мачехи, обладающей волшебным зеркалом; 3. Мачеха приказывает слугам убить героиню; слуга уводит ее в лес, но там щадит ее; 4. Мачеха отыскивает ее и пытается умертвить посредством отравленного пояса, гребня, яблока; 5. Карлики (или разбойники), приютившие у себя Белоснежку, кладут мертвую девушку в стеклянный гроб; 6. Королевский сын находит гроб и пробуждает девушку к жизни; 7. Наказание злой мачехи» (13).
А теперь мы спросим то, о чём почему-то не задумался М.К.Азадовский: а куда же из «Мёртвой царевны» пропал пункт №7 под наименованием «Наказание злой мачехи»? Почему в отличие от немецкой сказки мачеха у Пушкина осталась без наказания? И это притом, что в одновременно написанной «Сказке о рыбаке и рыбке» жадная старуха своё наказание получила, т.к. после царицы стала опять «чёрной крестьянкой». Неужели Пушкин поступил так же, как и царь Салтан в отношении ткачихи, поварихи и Бабарихи, которые «разбежались по углам» без наказания? Однако, несмотря на это, зло в «Салтане» всё же было наказано через убийство коршуна-чародея. А вот в «Мёртвой царевне» всего одна-единственная отрицательная героиня в виде мачехи и та без наказания!!!
Правда, склонные пофилософствовать оппоненты могут сказать, что обычное для сказок правило «Добро побеждает зло» всё же не нарушено, поскольку мачеха наказание за убийство падчерицы получила не от людей, а от Бога, поскольку «её тоска взяла, И царица умерла». И, кажется, ничего в ответ и не скажешь, поскольку вскоре Пушкин провёл тему Божьего наказания Павлихи в написанной им песне «Сестра и братья» из цикла «Песни западных славян». Да и в «Коньке» через Кита (после правок!).
И всё-таки!!! И всё-таки в немецкой сказке мачеха была наказана не Богом, а людьми, а метод «Пушкин-Плюшкин» никто не отменял. И поэтому успокоиться мы не можем и попытаемся раскрыть данную тему в следующей главе.
Примечания.
1. III,274.
2. С3 193.66.
3. ЦС 328.
4. С3 277.6.
5. КД 379.40.
6. ИГ 135.14 или П-3, 110.
7. Википедия.
8. Там же.
9. Викицитатник
10. Фаддей Булгарин, «Дмитрий Самозванец», 1830г.
11. Д 167.27.
12. Д 781.
13. М.К.Азадовский Источники сказок Пушкина // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. — М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. — [Вып.] 1, с.145, 149.