Мама всю жизнь любила деревню, особенно время сенокоса, когда, одетая в яркий, своими руками сшитый сарафанчик, она наслаждалась этим действом - кошением травы. Бабочки и шмели кружились над ней, видимо, перепутав яркие краски на ситце с лесной полянкой.
Вот мой папа стоит в сторонке - отдыхает, покуривая, и с нескрываемым восторгом наблюдает за своей молодой женой Тосей. А она, вся зардевшись, в поту от долгой работы, граблями переворачивает траву, чтобы быстрее подсохла. Затем отбрасывает в сторонку грабли и начинает снимать с головы косынку, которая под тяжестью волос совсем сползла на шею. И, о Боже! волосы - длинные, русые, расплелись и волной стали спадать по спине. Заколки попадали в траву, а те, что зацепились за волосы, мама взяла губами и, "закусив" их, стала заплетать косу. Затем, обмотав косу вкруговую несколько раз на затылке и закрепив пучок, она косынкой вытерла лицо и, встряхнув ее, накинула на голову, не спеша завязывая сзади.
Мама, конечно же, перехватила папин взгляд, в котором было все - и любовь, и счастье, и гордость за свою жену, и, глядя на мужа кокетливо-смешливыми синими-синими глазами, кивнула ему - мол, че? А тот, махнув рукой - мол, не обращай внимания, пошел в глубь полянки искать подходящую для кошения траву.
Моя бабушка Паша (папина мама) любила свою невестку, жену "младшенького Витченки", то есть Виктора, - Тосю (так ласково ее называли в Заонежье), жалела ее , сироту, с семи лет оставшуюся без отца и матери. А мама с первого дня знакомства называла мою бабушку матушкой или мамой, как и было заведено испокон веков. Они понимали друг друга с полуслова-полувзгляда : вместе пекли калитки, вместе натирали голиком некрашеные полы, вместе готовили в русской печи еду и вели при этом длинные разговоры "про жизнь". И бабуля, чтобы подольше побыть не только с сыном, но и с любимой невесткой Тосей, делала вот что - рано утром переводила стрелки часов на будильнике вперед на один час. Затем как ни в чем не бывало тихонько заходила в горницу, где спали мои родители, и будила маму.
А мама, встав с кровати, зевая и потягиваясь, говорила бабушке :
- Мама, что-то так хочется спать!
И слышала в ответ :
- ВстАвай, милая, встАвай, пОйдем калитки печь.
А увидев мамины расширенные от удивления глаза (вчера же пекли!), быстро шептала :
- Ты не хочешь калиток, так крещеные хотят, бУде спать, уже восемь чАсов, однако, пОди, пОди к стОлу, сАмовар кИпит...
Потом через пару часов бабуля незаметно переводила стрелки обратно.
Как было не любить все это маме?
Ей, которую семилетним ребенком (после смерти матери в 1947-м после операции; отец ранее погиб в 1941-м под Смоленском), взяли на воспитание дедушка Алексей Михайлович и бабушка Дарья Елисеевна, родители по матери. Ей, Тоне, на глазах у которой в феврале в лютый мороз привезли на санях ее мертвую мать (голую, завернутую в простынь), и сестры матери, сняв с покойницы золотые серьги, не могли снять с распухшего пальца обручальное кольцо (червонного золота), пока дедушка не прикрикнул на них. И сколько же горя нужно было пережить маленькой Тоне, когда ее "отдирали" от 12-летнего братика, в которого она вцепилась от страха, уткнувшись ему в грудь и плача?
Разлучив мою маму с братом, дедушка Алексей объяснил так :
- Сестре вашей старшей Нине никак вас не взять к себе - она на выданье, а нам с бабкой не потянуть двоих...
И отдал Толю своей родной сестре Марфе (одинокой незамужней пожилой женщине).
...А через некоторое время жители деревни ХмЕлево, где теперь жила маленькая Тоня, приезжая по делам в мамину родную деревню ХаравИчи, говорили ее брату :
- Ты бы забрал Тонюшку на каникулы к себе, а то девочка тоскует и скучает, все сидит у окошка и глядит - не едешь ли ты...
И Толя (в будущем мой крестный), приехав как-то на лошади на санях "за Тонькой", закутал ее в овчиный тулуп, прикрыв ноги одеялом и сеном, и лихо, с песней, погнал лошадь во всю прыть - от радости и от любви к сестренке, по которой тоже соскучился "дО смерти". А приехав к себе, в натопленную избушку, они с превеликим детским наслаждением уплетали за обе щеки сваренную "в мундире" - в чугунке - картошку, обмакивая ее в миску с подсолнечным маслом.
И Тоня, прожив неделю у брата, успокоилась и поняла : жизнь продолжается, и уже так не плакала и не тосковала по Толе, а точно знала, что брат теперь будет забирать ее к себе часто.
А эти дни, счастливо проведенные вместе, они, уже будучи взрослыми, будут вспоминать всегда со слезами.
И все это деревенское (на родине) - сенокосы, сбор ягод (и на болоте осенью - босиком), грибов, лесных орешков из орешника - кажется, проросло в ней, пустило корни, да так и осталось в сердце навсегда. Поэтому и любовь к Заонежью была всегда трепетной и преданной, как к своей далекой родине.
И в горнице на столе, рядом со стопкой наглаженного горячего белья (гладилось чугунным утюгом, с раскаленными углями с печи), всегда стояла старая кринка* с букетиком полевых цветов, ее любимых - ромашек, колокольчиков, лютиков, создавая тем самым в доме радость, уют и покой - все то, что переполняло ее сердце.
*кринка - глиняный горшок для молока.