Там было голодно и горько. Взрослые холодные и не доступные никогда не вникали в проблемы детей, а те, обозленные и не нужные, не спешили откровенничать со взрослыми. Дрались до крови, до переломов, пять на одного или трое против семерых, целыми группами или с местными, как получится. Тумаки и шишки сыпались на нашего брата, как здрасьте. Временами нам устраивали медосмотр, где чаще частого фиксировали отставание в росте и весе, задержку речевого или психического развития.
Среди моих друзей был Витька, эпилептик. Папка его был наркокурьер и по совместительству наркоман. Такие гибнут от передоза или несчастного случая, если "благодарные" клиенты не закопают их раньше. Мать у Витьки, кажется, была или бабушка. В любом случае, ему иногда через поломойку передавали пакеты от родственников. Они были небольшие, но очень крутые. Всякие конфеты и вафли, фрукты в шоколаде и мармелад делали нас с другом ненадолго счастливее. Все это очень вкусно пахло и, видимо, на этот запах слетались воспитатели и нянечки. Они забирали причину нашей радости "для проверки сроков годности". Годность всегда подводила. Мы с Витькой вдвоем следили за уносящими пакет. В методкабинете взрослые тётки, похахатывая, под чаек, уплетали то, что пять минут назад было в наших руках. Мы, сглатывая слюну, ждали, когда появится крохотная возможность украсть наши сладости. Иногда нас ловили и били. Старая грымза, Фаина Григорьевна лютовала больше всех. Она не просто била, она пинала, куда попадет, с остервенением. Как правило, после этого наказывали всю группу, от чего стукачество изрядно процветало.
Но время шло, мы росли и жизнь тоже менялась. Нас, по наступлению совершеннолетия, выпустили на все четыре стороны. Костяна, заставили расписаться в документах по которым он, якобы, продал свой дом. Сереге выдали аттестат и под роспись странные ценности, оставшиеся от не существующего деда. Дело в том, что в мае сорок пятого убитый в Берлине дед не мог знать о том, что у него будет внук Серега. Да и сам наследник, в десять лет лишившийся матери и не имевший отца точно не знал даже даты рождения победоносного предка. Это уже потом, каким-то чудом он увидит по телевизору студийную запись с дряхлым Николаем Петровичем Деминым, благополучно доживающим свой век в Берлине, и его фронтовое фото, увеличенное во всю стену, такое же, как в мамином фотоальбоме.
Война без слез не бывает и у всякого она своя. Я усвоил, что за каждый свой день надо сражаться, даже если не рвутся снаряды и вокруг все одеты по-граждански. Витька умер, не дожив до пятнадцати лет. Скорая что-то напутала и ввела ему не те лекарства или не ту дозу, чтобы снять приступ эпилепсии. Сначала его затрясло и я побежал за медсестрой. Она засунула ему в рот шпатель и вызвала скорую. Витьку трясло, он закатил глаза, побледнел и перестал дышать. Такое и раньше случалось. Надо было вовремя поставить укол. Это могла сделать только скорая. Обычно жуткое зрелище заканчивалось тем, что дыхание возвращалось и мой дружище приходил в себя. Врач скорой помощи, видимо, растерялась, начала спорить с медсестрой, сделала иньекцию и Витьку вынесли вперед ногами. Я рыдал при всех, трес медсестричку, воспитателя и что-то спрашивал. Они отворачивались, как будто им было стыдно смотреть мне в глаза и никто, никто с того дня больше о Витьке не вспоминал, как будто его никогда не было.
Я выучился на шофера, устроился в фирму перевозки большегрузов. Мечтал объехать страну и забыть это проклятое учереждение, где так нелепо единственного друга отправили на небеса. У меня не осталось родных. Вернее, они были, но я для них никогда не существовал. Воспоминания о детстве, перекрывались воспоминаниями о юности и Витьке, с которым я мысленно разговаривал, когда мне было плохо. Витька не отвечал, никаких готовых ответов и утешений, только ощущение сочувствия и тихой радости от того, что мне есть с кем поговорить. Я видел алюминиевый крестик на шнурочке на витькиной впалой груди, скорей всего, крестили при рождении. Теперь я гляжу на него чаще. Это все, что осталось мне на долгую память. Когда я бываю в рейсах, подвешиваю его на лобовое стекло. Так, вроде как с ангелом еду.
Однажды, погано стало на душе и я уже не с Витькой, а с Богом заговорил. Смотри, говорю, смотри сколько горя! Я и сам комок этого горя, и предки мои, которых я не знал. Кто-то за мамкину юбку до сорока годов держится, а мне даже слова ласкового не сказано. У других отцы наследство детям зарабатывают, а у меня единственного друга не стало. Как жить!? Кругом одна борьба за существование, а по ящику новости с другой планеты. Возненавидел я тогда этот прибор массового отупения. Сяду за баранку, включу радио и вперед. Страна у нас большая. Напарник, мужик лет пятидесяти, тертый калач. Работаем молча. Однажды утром на перекрестке федеральных трасс встретились с фурой. Тогда в новостях мы могли на первой полосе оказаться. Он несся, не видя нас, с абсолютно стеклянным взглядом. Андрей Семеныч был за рулем, я сидел рядом и видел все, что открывалось перед нами. Какие-нибудь пару минут могли нас развести без последствий, но их у нас не было. Фура стремилась к месту столкновения, как и мы. Ни тормознуть, ни газануть, чтоб разминуться. Не знаю, что пронеслось в голове у напарника, у меня было одно "Господи, не успел". Я зажал витькин крестик в ладони и зажмурился. Ничего уже нельзя было изменить.
Последовал удар головой о лобовое стекло и хлопнула дверь. Андрей, обхватив голову руками, маятником ходил по дороге и матерился так, что ни одного слова нормальной речи в этот поток эмоций не попадало. Встречная фура продолжала свой путь без видимых повреждений.
Мы не могли разойтись, не могли совершить какой-либо спасительный маневр, мы даже выпрыгнуть на ходу не успели бы. Все говорило о том, что этот шумахер проехал сквозь нас. Семенычу я лишних вопросов не задавал. Он крепко после этого напился и спал, не просыпаясь, трое суток. А я с радости забежал в первый попавшийся храм, поставил свечи: одну Богу, другую за упокоение Виктора и надел его крест на себя.