Звонкие мальчишечьи голоса, кружащиеся внутри двора-колодца и оседающие на черствую почву чуть раньше драного мяча и летящих с носа кроссовка песчинок, которым все равно, тысяча восемьсот или две тысячи двадцать, башмак или контрафактный Nike — потеряно навсегда.
Напряженное ожидание маршрутки февральским вечером во вьюжном коконе, смешанное с наблюдением за кружением снежинки в свете уличного фонаря и судорожным топтанием на месте в безуспешной попытке компенсировать стилистическую жертву элегантно-небрежно наброшенного на открытую шею дизайнерского шарфа, так органично и так остро-респираторно сочетающегося с торчащим из тонких губ «Честерфилдом» — утрачено окончательно.
Появление головы электрички из-за поворота в зеленой гуще, шевелящейся свежими листочками и рябящей уходящими в дачную даль шпалами и столбами с, очевидно, очень важными, но для тебя неразрешимо загадочными цифрами, а также вызванные этим фактом (фактом появления электрички, не твоих праздных рефлексий, само собой) либо резкое оживление сонной толпы, заполнившей перрон пригородного полустанка, либо вялое шевеление и подтягивание расклешенных джинс — в зависимости от того, час пик или неспешное опаздывание к четвертой паре. Потеряно навсегда.
Дышание на стекло, нервные смешки и рисование сердечка в почти пустом салоне автобуса, где скрипят дерматиновые сиденья и с натугой работает печка, трясутся овощи в сетчатой сумке и подпрыгивают одинаковые тетьки в смешных полушубках, где смущенно опускаются глаза и переплетаются пальцы, сумасшедше бьются сердца и как бы случайно соприкасаются два покроя джинсовой матери, невероятно далеких один от другого с точки зрения принадлежности к ценовой категории и социального статуса, но в то же время непреодолимо влекомых друг к другу странным, новым, смешно-шекспировским одинаково девчачьим и мальчишечьим электрическим чувством. Уничтожено.
Москитная сетка на распахнутой форточке, кое-как приклепанная при помощи типографских кнопок и гвоздей в высшей степени чуждым бытовым проблемам обильно курящим длинноволосо-клетчатым философом, чье отражение стоит, не двигаясь, в прямоугольнике балконной двери и продолжает, отчаянно ища повод еще хоть ненадолго отложить подготовку к завтрашнему зачету по сопромату, меланхолически гладить безразличную ко всему черную кошку. Утрачено.
Вид с травянистого пляжа маленькой лесной речки, протекающей через пусто-зеленый поселок в N-ской области, ее глинистые берега, плавным градиентом от мутно-коричневого к сажно-черному уходящие резко вниз, вызывая одновременно легкий спинной холод (глубоко!) и милую сердцу ассоциацию с чайной заваркой, которой дедушкина тощая и волосатая рука заполняет громадную чашку почти наполовину перед тем, как добавить кипятка. «Люблю покрепче», — объясняет дед, усмехаясь в бороду и обнажая нерегулярные зубы курильщика-союзника. Взорвано, выжжено, выкорчевано.
Белые стены магазина «Продтовары», голубая железная дверь, которую похмельные мужики в кепках и с папиросами за ухом перекрашивают каждое лето и которая через год выглядит точно такой же облезшей, бархатная и влажная сетчатая темнота внутреннего помещения, швы плиток, целлофан упаковки, дыхание старушек, чавканье бесцеремонно разделываемой на прилавке говяжьей туши, витающие под потолком робкие возгласы из очереди и неприязненные ответы продавщицы, ни те, ни другие не наделенные достаточной энергией, чтобы достичь твоих обожженных дачным солнцем городских ушей, не растратив последние кванты смысла. Первые дни летних каникул. Потеряно навсегда.
Кирпичная кладка одноэтажного здания с нелепыми угловатыми буквами «МОЛОЧНАЯ КУХНЯ» над массивным козырьком крыльца, чья грандиозная конструкция с тяжелой аркой и многочисленными железными опорами так сильно контрастирует с невзрачностью остального фасада, что у тебя возникает чувство какой-то странной солидарности с архитектором, который, ну точно как ты, похоже, выложился по полной на первых двух билетах, а дальше — дальше пошел посмотреть телек и все, шабаш. Остальное в спешке заботал в последние часы перед сдачей. Утрачено.
Минуты ожидания. Шелест платья. Шум машин. Гул метро. Крен шпиля на крыше высотки. Мелькание белых полосок на шоссе. Колеса поезда. Огоньки турникета. Делиться наушниками. Стучание в стеклышко. Лицо кассирши, пересеченное трещиной. Губы пассажира, повторяющего название станции назначения и бросающего отчаянные взгляды на двери электрички, в которые нужно во что бы то ни стало успеть запрыгнуть, иначе — страшно представить что. Потные ладошки. Стучание каблучков. Бег по смотровой площадке. Сбившееся дыхание. Скользящая одежда. Вздымающаяся грудь. Прозрачное кружево и возня с рубашкой. Жар шеи и впадина живота. Потеряно. Утрачено. Запрещено. Закрыто.
Я стою на кухне моего маленького, надежно защищенного жилища, подвешенного в почти идеальном вакууме на безопасной орбите, с чашкой остывающего чая и рукой, наполовину погруженной в карман. Замерев в смешной позе в полушаге от двери, которую я открыл, чтобы возвращаться в комнату, я продолжаю прислушиваться — я слушаю шорохи и голоса во дворе, я смотрю на колебание занавески, я принимаю волны хлынувшего в мое жилище потока звуков и изображений, я спрашиваю их: «Вы в порядке? Как там у вас? Как все вообще? Есть надежда? Все ведь скоро кончится, да? Правда же?». Они хмуро косятся на меня и продолжают движение. Я их принимаю, я их пропускаю, я снабжаю их вещами первой необходимости и горячей едой. Je ne r;p;te pas mes questions, et je connais d;j; la r;ponse qu’on ne pourrait jamais mettre en mots, car tout comme les hommes, les femmes et les enfants, l’espace et le temps se transforment parfois en r;fugi;s.