1871 год ознаменовался полным разгромом Французской империи: Наполеон III потерял корону. Адольф Тьер в результате первой в мире пролетарской революции, стал президентом республики Франция.
Пруссия преобразовала Северогерманский союз в единое Германское государство под своим контролем, аннексировала Эльзас и Лотарингию и получила контрибуцию.
Дипломатическая помощь, оказанная Россией Пруссии, была такова, что, извещая официальной телеграммой Александра II об образовании Германской империи, Вильгельм I заявил: «После Бога, Германия всем обязана Вашему Величеству».
Радостно встретил придворный и официальный Петербург триумфальные победы пруссаков! Генералу-фельдмаршалу Мольтке была пожалована георгиевская звезда. Белые крестики засияли в петлицах лихих командиров Гравелота и Сен-Прива, а то и на воротниках — у тех, кто уже получил эту высокую русскую боевую награду.
Но симпатии мировой общественности были на стороне французов. Требования аннексии французских провинций вместе с огромной суммой контрибуции, способы ведения войны (захваты и расстрелы заложников, карательные акции с сожжением селений) показали бесчеловечный характер германского государства.
«Один артиллерийский генерал рассказал мне следующее, ручаясь за правдивость своих слов. Некто из его знакомых недавно проезжал через Германию и виделся там с весьма известным ученым немцем, с которым он находится в дружеских отношениях. Зашел разговор о войне. “Знаете ли вы, — сказал русскому путешественнику немецкий ученый, — кто виноват во всех ужасах и в продолжительности этой варварской войны? — вы!” — “Как мы?” — воскликнул наш россиянин. “Да, вы! Если бы в самом начале этой бойни вы приняли твердое положение и стали в позицию настоящего, а не притворного нейтралитета, думали только об истинных интересах своих и Европы, держась здравой политики, то, поверьте, этих ужасов не было бы. Разумно и твердо сказанное Россией слово остановило бы притязания военного властолюбия, и далее намеченной ею черты пруссаки не пошли бы”» (А. В. Никитенко).
После кончины Французской империи Россия сочла для себя невозможным дальнейшее соблюдение Парижского трактата 1856 года, по которому ей запрещалось иметь Черноморский военный флот. Петербург надеялся в этом вопросе на поддержку Бисмарка, но Бисмарк только прикидывался сочувствующим. Канцлер Горчаков пытался убедить Александра II пересмотреть свое отношение к Пруссии, однако же император встал на дыбы, а Бисмарк обвинил Горчакова в личном недоброжелательстве. Горчаков смог добиться только того, что Лондонская конвенция разрешила России иметь в Черном море любое количество военных кораблей, но без выхода через проливы. Это был еще один плевок в лицо России!
27 апреля у Александра и Минни родился сын Георгий. С рождением малыша и заботами о нем скрадывалась острая боль воспоминаний о Сашеньке. Маленький сын, прежде всего, радовал крепким здоровьем. Рос сильным, подвижным, и к концу лета уже сидел. Сравнивая его с Ники, бывшим в таком же возрасте, родители находили, что Ники ему уступал.
Жизнь постепенно налаживалась; но тут преподнес всему царскому роду сюрприз Александр II –– Долгорукая будет с ним жить в Зимнем дворце! Покои ее он устроил как раз над своими покоями, а для удобства был сделан лифт. Назначил ее фрейлиной императрицы, что было уже кощунством. На полных правах Долгорукая посещала балы, вечера и обеды. Несчастная императрица вытерпела и это. В 53 года император, как он уверял, чувствовал себя восемнадцатилетним, так велика была страсть к Долгорукой. Та разжигала её всеми способами: «Мы сегодня будем bingerle три раза... Я спала беспокойно, все во мне дрожит, я не могу дождаться...»
Сестра императора, Ольга, назвала Долгорукую «авантюристкой, которая охотится за короной». Александр и Минни обалдело смотрели на то, что происходит в Зимнем. В самых аристократических салонах в выражениях не стеснялись: «Император подает пример непорядочности, пренебрегая церковными нормами и правилами морали!»
Одни только братья императора, Николай Николаевич-старший и Константин Николаевич, сами имевшие любовниц и даже внебрачных детей, ничего не имели против.
В обществе, как и в дворцовом кругу, творился такой же хаос. В Земледельческом училище студенты устроили скандальную демонстрацию с портретом государя. Из собора Одессы исчезла чудотворная икона в драгоценном окладе. Полиция «выбилась из сил», отыскивая ее, но вот приехала императрица, и в тот самый день икона была найдена где-то в яме, завернутая в салфетку, но уже без драгоценностей.
Неожиданное обретение, и притом в момент приезда высочайшей особы, явилось очередным доказательством чудодейственной силы иконы; служители собора обратились к Синоду, прося разрешить ежегодное празднование по этому поводу.
А воры найдены не были.
В Харькове бунтовали против полиции. Поводом стала выходка частного пристава, который вздумал толпы людей, пришедших на праздник, разгонять водой из пожарных труб, –– трубы раздавили нескольких человек. Против народной ярости оказалась бессильной даже администрация во главе с губернатором. Всё, что накипело за годы произвола и беззаконий, выплескивалось теперь наружу.
В середине ноября случилось наконец хорошее событие –– в Петербурге открылась Первая передвижная художественная выставка.
Годом раньше министр внутренних дел Тимашёв одобрил и утвердил устав, по которому художники имели право устраивать свои выставки во всех городах, знакомя народ с русским искусством.
Александр Егорович Тимашёв был гением на своем посту, очевидно, в силу своей нетипичности. Обладая способностями трезвомыслящего руководителя, он организовывал все направления хозяйства России и, сколько мог, сдерживал разрушительные силы. Оказывал благотворительную помощь нуждающимся школам и больницам, занимался фотографированием, став отличным портретистом, а скульптурные работы Тимашёва экспонировались на выставках в Академии художеств (сейчас можно их видеть в Русском музее).
Душой и вдохновителем передвижников был Иван Николаевич Крамской. «Достоин ты национального монумента, русский гражданин-художник! –– восхищался им Репин. –– Боец, учитель, ты вывел родное искусство на путь реализма. Потребовал законных национальных прав художника. Опрокинул навсегда отжившие классические авторитеты и заставил уважать и признать национальное русское творчество».
На выставке Крамской представил свою картину «Русалки» –– сцену из «Майской ночи» Гоголя. Выбор его был неслучаен: панночка, утопленницы, ведьма –– это тоже миф, такой же миф, как тот, скандинавский, предложенный выпускникам Академии и против которого Крамской и еще тринадцать академистов подняли бунт. Но миф, рассказанный Гоголем, –– и как рассказанный! –– был свой, понятный, он был близок душе, близок всему существу Крамского, возросшему среди русской природы. «О, как я люблю мою Россию… ее песни, ее характер народности…» –– записал в дневнике, когда ему было пятнадцать лет.
Кроме «Русалок», на выставке были «Грачи прилетели» Саврасова, «Петр I и царевич Алексей» Николая Ге, картины Перова, Шишкина, Клодта и многие другие. Лучшие полотна еще до открытия выставки приобрел Павел Михайлович Третьяков.
Это был удивительный человек. Худой, высокий, с окладистой бородой и тихим голосом, он больше походил на угодника, чем на замоскворецкого купца. Он и внутренне не походил на своих собратьев: никаких попоек, ресторанов с цыганами, тройками и швырянием денег, ничего из того набора хамских выходок, на которые были щедры его богатые современники.
Третьяков начал собирать картины русской живописи, когда еще ни Репина, ни Крамского, ни Шишкина не было, когда основной тон в искусстве задавала бездушная Академия. Никто не верил в торжество русской национальной школы живописи, но Третьяков –– верил!
«Что не делают большие общественные учреждения, то поднял на плечи частный человек и выполняет со страстью, с жаром, с увлечением и –– что всего удивительнее –– с толком. В его коллекции нет слабых картин», –– с уважением говорили о Третьякове люди искусства.
Первая передвижная выставка привлекла к себе толпы зрителей. Экспонаты размещались в залах Академии художеств, и критик Владимир Стасов, переходя от картины к картине, громко восклицал:
–– Ведь это неслыханно и невиданно, ведь это новизна поразительная!
Возбужденная публика находила в каждой картине что-то особое для себя.
–– Молитва святая... –– О «Грачах» Алексея Саврасова. –– Когда приближаешься, охватывает удивление: какое маленькое полотно. Как все скромно и просто. И в то же время понимаешь, что это –– чудо.
Картина Николая Ге «Петр I и его сын Алексей» была уже куплена Третьяковым, как и «Грачи» Саврасова, и Александр II заказал для себя повторения. Цесаревич заказал повторение картины «Оттепель» молодого художника Федора Васильева, которую задолго до выставки приобрел Третьяков.
Картина Ильи Репина «Бурлаки на Волге» была куплена великим князем Владимиром Александровичем, но министр путей сообщения об этом не знал, и напал на художника:
–– Ну скажите, какая нелегкая дернула вас это написать? Вы, должно быть, поляк?.. Ну как не стыдно –– русский! Да ведь этот допотопный способ транспортов мною уже сведен к нулю, и скоро о нем не будет помину! А вы, наверно, мечтаете найти глупца, который приобретет этих горилл.
(Министр очень грубо солгал –– бурлачество ликвидировала уже советская власть).
«Трудно теперь предсказать, куда пойдет наше искусство, но перед ним распахнулось что-то широкое, светлое, совершенно новое, небывалое, чего никто не ожидал, о чем никто не смел думать…» Так сообщали газеты.