17. Возврат.
Наступило какое-то отрезвление,
от которого привычные ощущения
делались фальшивыми и бледными,
поблекли все радости:
сад потерял свои запахи, лес не манил,
мир я ощущал как распродажу всякого старья,
лишенного вкуса и прелести,
книги были всего лишь бумагой,
а музыка только шумом.
Герман Гессе. «Демиан»
Раки были везде. Холодные. Стол был завален огромными, с ладонь, вареными раками – целыми, разломанными, чищенными, получищенными, хитиновыми панцирями и опустошенными клещами. По лаковой столешнице расплылись пятна пива. Локти, что забирались к тарелкам вразрез правил этикета, липли – значит, пиво было сварено крепко. И раки были сварены и просолены крепко – оказывается, он еще вчера забросал их в две кипящие кастрюли, пересыпал травами и солью. Когда снова закипели, выключил. Так они и простояли всю ночь – в травяном рассоле, что пошло только на пользу их вкусовым качествам.
Пустой дом не нагонял тоску. Наоборот, обнимал и тешил отсутствием людей, чужих мнений, сторонних голосов, косых взглядов, нелепых желаний. Видимо, он достаточно четко попросил Вселенную избавить его от всего лишнего, и Вселенная откликнулась. Теперь, как те раки в кастрюле ночью, он был без остатка погружен в терпкий настой из собственных мыслей, собственных снов, и все это в приправе из смеси песен, фильмов и всплывающих из памяти разрозненных цитат.
Сейчас он почему-то вспомнил Фейербаха. В той части, где этот прозорливый немец говорил о том, что, собственно говоря, представляет собой человек – сам человек, без наносного. «Отнимите, - писал Фейербах в «Истории философии», - таким образом, от и без того уже краткой жизни человека все те моменты, когда он как бы находится в громадном отдалении от самого себя, и вы увидите, что от короткого промежутка его жизни остается лишь маленький остаточек, местечко лишь в несколько дюймов, а часто даже едва лишь в один дюйм, которое мы можем рассматривать как арену его души; что, следовательно, мерилом для суждения о сущности человека, посвятившего себя духовной деятельности, могут служить лишь воскресные и праздничные дни его жизни, которые он проводит на вольном воздухе своего духа и увековечивает в своих сочинениях».
И вот теперь стоял он на «арене души», озирая, слушая, чувствуя, изучая, перебирая меж пальцами, вращая, как нож или барабанную палочку, тот самый небольшой отрезок, тот «маленький остаточек» своей краткой жизни. Он выгнал всех, исторг лишнее, оградил прочными, в полметра толщиной, стенами своего дома, вымыл литрами алкоголя и украсил красными раковыми панцирями «местечко в несколько дюймов». Здесь и сейчас не было рядом с ним никого, даже собственного одиночества, и не нужен был ему никто. Лишь бы звучали песни, лишь бы лилось вино (или пиво – не важно), лишь бы путались мысли в затейливую мозаику, лишь бы сны чередовались с картинками из памяти.
Нет, он не был мизантропом. Он любил людей. Не всех и не всегда, но любил достаточно, чтобы слыть человеком добрым. Видимо, слово «добрый» постучалось из депрессивно-жизнеутверждающей песни Константина Никольского «Я сам из тех», что прозвучала недавно:
Я тот, чей разум прошлым лишь живет,
Я тот, чей голос глух, и потому
К сверкающим вершинам не зовет,
Я добр, но добра не сделал никому.
С годами сформировалось у него такое убеждение: не стоит расходовать себя на людей, которые не ждут и не просят этих щедрот, которые даже не понимают, что его время, его порывы, его тяга к людям – это щедроты. Есть люди, которые увязли во тьме, обрели в ней уютное лежбище. Нечего расточать на таких время, силы и свет души. Не потому что недостойны. А потому что нужно не просить, а спрашивать; не требовать, а предлагать; не уговаривать, а говорить... Не мешать, не навязывать, не держать, не грубить, не портить, не разрушать, не рвать. Не лезть в жизнь, не лезть в душу. В конце концов, что может быть важнее тех нитей, что протянуты меж людьми? Разве не по ним, как электричество по проводам, и бежит собственно жизнь? И зачем электричество, если нет проводов, если соединение, рубильник, коммутатор находится в положении «выключено»?
Когда обратной связи нет, когда собеседники пришли с разных полей – интеллектуальных, философских, идеологических, морально-этических, лингвистических, мировоззренческих, - возникает спор. Спор, во всех степенях его градаций, от словесной перепалки до мировой войны, — это самое гнусное, что могут совершать люди. В споре есть смысл только тогда, когда ты уверен, что сможешь несколькими предложениями вытравить из разума оппонента вязкий ил прочитанных бестселлеров, муть просмотренных фильмов, мусор услышанных новостей. Когда ты знаешь, что тебе хватит нескольких слов, чтобы вытащить собеседника из болота его страстей и убеждений. И когда есть смысл вытаскивать, а главное, когда ты имеешь право вытаскивать человека из мира его убеждений в мир своих. Во всех иных случаях смысла в споре нет. Но все споры возникают именно при таких безнадежных обстоятельствах.
Какой большой ветер напал на наш остров,
С домишек сдул крыши, как с молока пену.
И если гвоздь к дому пригнать концом острым,
Без молотка, сразу, он сам войдет в стену.
Почему поет Высоцкий? Это же слова Новеллы Матвеевой, а поет Высоцкий. Никогда не слышал в его исполнении. Надо будет посмотреть-послушать на трезвую. А будет ли желание слушать на трезвую? Будет ли к месту? Это сейчас гвоздь приставлен острым концом к стене и входит в нее без молотка. Какой же все-таки большой ветер напал на его остров. Как не по-детски штормит!..
Может, сходить в баню и плюхнуться в бассейн? Протрезветь настолько, насколько это возможно? Он устроил ревизию внутренним потенциям: желаниям, силе воли, физическому состоянию. Ревизия показала, что поход в баню отменяется или переносится до более благоприятных времен. Да и не протрезвеет он – не та стадия, чтобы помог бассейн.
Надо бы прибрать – раки пахли даже сквозь опьянение, а оно, как известно, нейтрализует запахи. К тому же началась интервенция объедков на пол, на стулья и даже через порог столовой комнаты – в холл и кухню. Словно сами расползлись раковые панцири по половым плиткам. Но он и к такой деятельности был не готов. Утром закончилась эпоха «дуняш», одиночеств и прочих «genius loci», духов-покровителей этого места. Все ритуальные предметы – веники, совки, швабры, тряпки – стали неприкосновенными. Служение Афродите было завершено, служение Дионису вошло в пиковую, критическую фазу. Приближался возврат, перед возвратом неизбежна была отдача.
Может, вместо раков надо было взять устриц? Меньше было бы мороки, меньше сору. Нет, не вариант. Устриц нужно есть свежими. После ночи в холодильнике это были бы уже не те устрицы. Да и пробовал он когда-то – не вышло. Устрицы дома показались гадостью редкостной. Да и время вина уже прошло и еще не наступило. Он хотел пива с раками. Он пьет пиво с раками.
Внезапно захотелось водки. Вернее, самогона – холодного, на жгучем красном перце, с маринованным домашним огурцом вприкуску. В три-четыре шага оказался он у холодильника, открыл дверцу, долго, раскачиваясь, как кобра перед броском, смотрел в набитое продуктами нутро. Никак не мог дойти до того уровня концентрации, когда предметы обретают четкость и замирают на привычных местах. Стоило бутылке самогона или банке огурцов пересесть на другую полку, как они тут же выпадали из зоны его перцепций, становились невидимыми. Не так уж просто холостяковать без услужливого genius loci под боком.
Наконец все необходимые ингредиенты счастья были обнаружены, на столе появилась рюмка, огурцы из банки (тыквенные огурцы закончились за два дня) после длительных манипуляций перекочевали на тарелку, в холодильнике даже была задержана и привлечена к празднику сельдь в ассортименте – иваси, атлантическая, хвосты малосольной скумбрии. Все это было собрано доброй рукой в единое рыбное блюдо. За рыбным блюдом притаилась креманка с маринованными грибами. Он даже совершил подвиг: нарезал полукольцами белый салатный лук. Полукольца вышли толстыми и неровными, но смотрелись аппетитно на рыбе и в грибах. И пальцы, как ни странно, остались целы – ни надреза, ни царапины.
Вооружившись вилкой и ножом, он воссел на трон. Главное было сделать паузу, настроить претенциозные приборы чувств. И вот теперь: залпом рюмку, выдох, вдох через нос, через огуречный фильтр, хрустнуть, наколоть на вилку кусок селедки с луком и забить его вослед самогону, как пыж в гильзу вослед пороху.
Как быстро пролетели «холостые» дни. Время не имеет значения – это понимаешь не чувствами, не разумом, не интуицией, не опытом. Это приходит каким-то прозрением, вспышкой. И жизнь становится иной – другие краски, другие постижения, другие мысли, другое восприятие людей, событий, предметов, действий. Все становится другим, когда понимаешь, что время не имеет значения.
Он был уверен, что добрался к этому пониманию сам, один на белом свете. Но вот, спустя десятки лет после этой вспышки, прочел у Германа Гессе в «Сиддхартхе»: «Если время не имеет действительности, то грань, отделяющая, как нам кажется, мир суеты от вечности, боль от блаженства, добро от зла, — это тоже обман, заблуждение». Время не имеет значения или действительности?
Не поговоришь уже с Гессе, не обсудишь, в чем тонкая разница. Не спросишь, как, когда, при каких обстоятельствах понял он, Гессе, то же, что приходило ему в хмельных раздумьях. Что вино может превратиться в уксус, а вот уксус больше никогда не станет вином. Что мудрость, которую мудрец пробует на словах передать другому, пусть тоже мудрецу, превращается в глупость…
И с мудрецами не поговоришь – остались только строки. Не спросишь, не уточнишь, не найдешь толковых разъяснений. С кем поговорить? Чье наследие выбрать? В Греции свои семь мудрецов, в Индии – свои. Он обвел взглядом большой овальный стол для гостей и званых обедов. Рассадил по часовой стрелке персидских поэтов-суфиев, мастеров касыд, газелей и рубаи. Всех, кого мог вспомнить.
Вот отец персидской поэзии, Гомер-слепец Самарканда и Бухары – великий Рудаки. Певец мудрого одиночества, социолог и пацифист, психолог и придворный советник.
- Все люди как люди, один ты – усталый зверь в берлоге? – спрашивает Рудаки. – Но и без людей ты превращаешься в одинокого зверя. Молчишь? Правильно – молчи. Сказанное во хмелю или сгоряча огорчило бы меня, а вот молчание твое – награда для всех нас. Запрись в доме своем, не беспокой никого даже шорохом слов и мыслей. Ведь тот, кто стучит пальцем в чужую дверь, вскоре услышит удары кулака в свою. Мир подобен лютому змею, а ты можешь оказаться неумелым змееловом. И тогда не избежать тебе боли от ядовитых укусов. Обрети мир в своем одиноком бдении. Войны – дело злых глупцов. И не вини никого в своих бедах. Жена врача не виновата, если моча твоя плоховата…
Вот Насир Хисроу, ученый и путешественник, изобретатель касыд, певец разума и любви.
- Сколько бы ты не размышлял о жемчуге, - улыбаясь, говорит Хисроу, - он не станет твоим, пока не нырнешь и не достанешь раковину со дна. Молчишь? Ты молчишь с самого утра. И правильно делаешь. Говорить можно только о любви, о прочем пусть говорят глупцы. Твоя душа – всадник, твоя мысль – попона и упряжь, а конь твой – резвое слово. Но оставь ослам их ослиные уши, прячь от них жемчуг своих мыслей и слов, не сори стихами по полу перед глупцами. Не знающий истин не годен в вожди, лишь мудрый трона достоин. Удивляйся чудесам Вселенной, учись у нее, учись у Земли. Только такой опыт важен. Что нового могут рассказать тебе люди?
А вот сам мэтр, Омар Хайям, математик и поэт, астроном и философ, непревзойденный любитель женщин и вина. Это он придумал солнечную хиджру, иранский календарь, и составил зидж, астрономический каталог сотни самых ярких светил. Мастер рубаи, переживший сельджукское истребление ученых. Можно ли найти собеседника интереснее и глубже?
- Я стар, - говорит Хайям, поглаживая исламскую бородку. – Мне уже за восемьдесят. Но пусть другие прячут свои дряхлые тела в мрачных кельях и уходят в аскезу. Только глупцы, ханжи и святоши жадно жуют незрелый виноград. Мне привычней будет взять за бедро грудастую пери – пусть тащит в мое ложе полный кувшин вина.
- Но разве ислам позволяет пьянство и распутство? – вопрошает он.
- Как часто мы держим Коран в правой руке, - улыбается Хайям, - а в левой руке держим хмельную чашу. Наслаждаться вином – тогда лишь недостойное дело, когда выпиваешь с недостойными людьми. Зачем отрекаться от вина? Разве что сам горишь желанием превратить свою жизнь в нестерпимое бремя.
- Значит, нужно просто пить, любить женщин и радоваться жизни? – спрашивает он с сомнением.
- О, какая неприличная, неблагородная мысль! – Хайям смотрит с хмурым осуждением. – Вино нам дано не для безделья, не для разврата, не для глупого веселья. Вино служит нам для самозабвенья. Только так мы можем отличить праведное от неправедного, получить воздаяние за благо и вкусить горькую расплату за собственную несправедливость. Тебе ли не понимать этого? Тебе бы прибрать со стола. Некому? Будь осторожен в выборе яств. Лучше ходить голодным, чем набивать живот всякой ерундой. И лучше вершить одинокий путь, чем дружить с кем угодно.
Далее сидит с чашей вина Руми, исламский богослов, законовед, факих, знаток фикха - законов, норм поведения в исламе. Руми можно даже назвать автором бестселлеров: его двустишия стали энциклопедией суфизма, а в Штатах в начале двухтысячных появилась книга «Руми рулит!», в которой Джалаладдина признали самым продаваемым в стране поэтом.
- Не ищи бога на небе, - говорит Руми, известный пантеист. – Постарайся затронуть и услышать божью струну в себе самом. Самая злая из всех потерь на свете – это прибыль. Насир предлагал тебе говорить о любви? Я же скажу: говори о мире. Глупые речи несут войну. Поэтому я пою гимн мудрости. Мудрость – это шепот Вселенной. Вот только дыра глупости все шире, сколько ее не штопай. И даже те, кто уходит тропой разума, часто находят лишь беду и возвращаются тропой безумья.
- Не готов я к таким сложным и тоскливым речам, - признается он.
- Тогда побеседуй с моим другом Саади, - передает эстафету Руми. – Тридцать лет скитаний научили его видеть радость даже в лишениях. Он был проповедником в Дамаске и рабом крестоносцев в Акре.
- А потом, как и ты, устал от мира и нашел уединение в пустыне, - продолжает Саади. – Многие мужчины бегут от злых женщин, одни ищут спасения в безумье, другие – на чужбине.
- Мы с женой уже пережили всю злость, вытерли ее, как вот это пятно пива на столешнице, - говорит он.
- После гневных взмахов мечей запела сладкоголосая лира раскаянья, - понимающе улыбнулся Саади. – Опасайся крайностей: дари вниманием всех красавиц, но станешь верным одной - значит, близок твой конец.
- Вряд ли твои слова понравились бы моей жене, - говорит он.
- Ты же мужчина, - Саади поднимает свой бокал вина в тосте. - Забудь о страхе! Коль можешь решить дело миром, лучше не начинай войну сгоряча. Меч и слово всегда будут твоей опорой, если путь твой верен. Затмения низких людей не страшны тому, кто сам свет. Пусть чернь ищет описки в твоих романах, раз не может понять книжных глубин. Не думай о темных душах. Хмель – не для них, им не понять хмельную прелесть. Пусть их! Пусть забавляются поисками твоих изъянов. Но мы-то с тобой знаем, что ни доблесть, ни трусость великих не имеют никакого значения. Не жалей ничтожных. Твои «Не плачь! Не горюй!» не спасут бедняка, в чьих жилах – яд скорпиона. Думай обо всех разом, о всем экипаже ладьи на волнах судьбы. Как будешь жить, если потонут все? Молчишь? Верно – молчи. Несказанное слово – драгоценный рубин. А над сказанным словом нет у тебя никакой власти.
- Устал, - признается он.
- Если твое царство в цвету, если враги твои присмирели, то отдай груз забот сыну, - советует Саади. – Но если на пути твоем стоит дерзкий, наглый, то смело тычь ему в глаз. Ересь – быть мягким с дерзкими и наглыми.
А вот и Хафиз Ширази – так его знаем мы, но в переводе это означает «знаток Корана из Шираза». Мухаммад Шамсуддин – вот его настоящее имя. Да кто ж его запомнит? Хафиз широко улыбается своими «сахарными устами» - такое прозвище он получил еще при жизни за сладкие газели о вине, любви и розах. Но сейчас его уста на самом деле сладкие – они блестят от вязкого бродосского сотерна.
- Мы с тобой знатные пьяницы, - говорит он. – Но не лучше ли быть искренним пьяницей, чем трезвенником-лицемером? Пей! Пей так, чтобы уснуть в винной луже на столе.
- У меня пивные лужи, - возражает он.
- Разве это важно? Важно брать от жизни без меры, ведь она так коротка. И лучше быть винопийцей, чем кровопийцей. Сок виноградной лозы лишь облагораживает наши уста, в нем нет греха. Пьяница – не убийца! Та, с кем ты связал свою судьбу, в отъезде? И даже твое одиночество покинуло тебя? Разве это беда? Для того, кто боится разлук, любовная страсть запретна. Так же, как жизнь запретна для тех, кто боится смерти. Даже миг, проведенный без любви и вина, горек и мне, и тебе. Пей, пей, раз любовь не рядом! В вине ты найдешь и ключи от великой тайны, и тихий пруд глубоких знаний. Не прикидывайся святошей – это беда из бед. Пусть у тебя будет двадцать грехов, просто полюби их. Поступи, как я: дай завет воздержаться на веки веков от воздержанья!
Вот и добирается он до последнего своего собеседника. Обводит всех взглядом. По левую руку сидит Рудаки, по правую руку сидит Джами – гордость таджиков, мистик, теолог, музыкант и философ, друг великого Навои. Джами следит за его взглядом, улыбается одобрительно.
- Тебя с семи сторон окружает дружба, - говорит Джами, - Но семь погод холодят тебя до дрожи. Молчишь? Молчи. У тебя есть ценный приз: два уха, чтобы слушать. Язык же – в молчании ценен. Пусть твои слова останутся мыслями, а мысли будут записаны на свитках веков и станут монолитами нашего мира. И других неведомых миров. В нашем мире и так слишком много слов. Одни пытаются плюнуть в Луну и потом утопают в собственной слюне. Другие хотят задуть Солнце. У таких один жребий – лопнуть от натуги. Третьи рядятся в богатые одежды, но не в силах связать двух слов. Метят в проводники, но ведут по тропе незнанья и лжи.
- Инфлюенсеры, - говорит он. – Так они себя теперь называют.
- Лживый поэт презренен, - морщится Джами.
- Лучше налейте вина и возвращайтесь в свои пределы, - просит он.
Мудрые суфии переглянулись и растаяли. Джами напоследок плеснул вина ему в бокал и кивнул многозначительно. Стало немного грустно. Мастера фарси, безусловно, были глубоки и сведущи. Беседа с ними подвела этическую базу под его интуитивное служение Дионису и Венере. Пришла пора иных бесед – с теми, кто не так отстоит от него по времени и почве.
Но ни с кем не хотел бы он поговорить больше, чем со Стругацкими. Никого бы он ТАК не хотел впустить в свое одинокое присутствие за этим столом (а на самом деле его нынешнее присутствие было вне всех столов, миров и времен), как Аркадия и Бориса Натановичей. И своего отца – пусть молчит, слушает и наливает, поскольку нельзя сравнивать, сопоставлять и противопоставлять авторитеты родителя и мудреца. Некогда, лет в сорок, когда почувствовал первое дружеское похлопывание Смерти по плечу, он написал стихотворение:
Привет, отец! Давно долг жизни был погашен.
Уверен: ты теперь пируешь день-деньской,
И рядом вина льют Стругацкие и Гашек.
Ваш мудр разговор, ваш радостен запой.
И я к тебе приду, лишь повзрослеют дети.
На лодке по реке отправимся втроем.
На веслах буду я, ты - главный по «отметить»,
А третьим, на руле, Джером Клапка Джером.
И будем мы пьяны, а утром - без остатка.
Подарят нам с тобой двух лучших докторов, -
Чтоб с трезвой головой с Высоцким на зарядку, -
Две гири золотых, мне - Ильф, тебе - Петров.
Сегодня будет дождь, а завтра будут снеги,
И гости, и мангал - наговорятся всласть.
Как в бочке Диоген, запрусь в библиотеке.
Что толку мне в гостях? Ни выпить, ни упасть.
Привет тебе, отец! Ты в Мекке пилигримов,
А я пока учусь, но скоро - выпускник.
Где ты, там нет меня, там Шекли и Азимов,
Но можешь наливать - я буду через миг.
Так что много было бы друзей в этом разговоре. Но, в первую очередь, обратился бы он к Стругацким. И спросил бы он Стругацких о двух вещах. Всего о двух важных вещах. Первое. Лучше двадцать раз ошибиться в человеке, чем с недоверием относиться к каждому, - на этом вырос. Но как работает этот закон, если его опыт, его знание людей заменили доверие пониманием? Нет больше «недоверия к каждому», а есть четкое понимание: этот обязательно сделает гадость; а вот этот напакостит нечаянно, без злого умысла; а другой навредит с праведной мыслью о том, что делает добро. Если кто-то собирается сделать мир лучше, то кому-то скоро станет совсем уж невмоготу. Недавно этот «Закон о доверии» был для него безотносительной максимой, а нынче превратился в сомнительное правило с целой уймой исключений и трактовок. Весьма велико было желание получить разъяснения из первоисточника.
А второй вопрос был по замкнутому множеству. Стругацкие писали, что судьба дает человеку в жизни три радости: дружбу, любовь и работу. Нет, по составляющим сомнений не возникало. Вполне себе исчерпывающий список. Все неоднозначности скрывались в дефинициях. Если очертить границы этих радостей строго, по образцу конца шестидесятых - начала семидесятых, когда они были сформулированы, нивелировать до белого и черного, то выходило, что дружбы, любви и работы в их кондовом, исконном содержании, в том содержании, которое подразумевали Аркадий и Борис Натановичи, попросту не существует. Смотреть и думать нужно было шире – так велела переменчивая динамика жизни. Но чем больше смыслов вкладывал он в понятия «дружба», «любовь», «работа», чем шире смотрел он на эти привычные абстракции, тем дальше уходил от их понимания.
С дружбой было проще всего. Сколько же было их, этих разновозрастных градаций дружбы в его жизни. Наивное соседско-дворовое братство, игра в войнушки, мечты о космонавтах, обмен игрушками, детские маты в четыре хода и зевки ферзей за шахматной доской, битвы на ржавых арматурах, салки на стройках, часовые посиделки на раскидистых ветвях шелковиц, халабуды из простыней… Слово «халабуды» распалось в его сознании на еврейский праздничный хлеб «хала» и на «Будду». Вышло «хала Будды». Что ж, пусть так: Будда, празднующий шаббат и преломляющий халу со своими друзьями-последователями. Забавная картинка.
За дворовым братством - школьная дружба, записки с парты на парту, драки в туалетах, снег за шиворот девчонкам, первые порнокартинки и первые робкие поцелуи «в щечку», мелкие пакости и едкие подлости, списанные контрольные, прогулы уроков, спортивные секции, кружки по интересам, страшные истории в пионерских лагерях, дежурства по классу только вместе, игра в «квадрат» затертым мячом и «взрослые» посиделки с картами за столом в чужом дворе – все это тоже была дружба, от первого звонка до последней никому не нужной пьяной встречи подержанных одноклассников.
Ночевки на тусовочных квартирах, длинные волосы, свободная любовь и жгучая ревность, шипованные браслеты, первые поцелуи взасос и первый триппер, совместная водка до рвоты, гитара до рассвета, эпатажная распущенность и кровь дефлораций, проводы в армию, солдатское братство вперемежку с дедовщиной, прогулки парами, где все переспали со всеми, гордость первых зарплат и тяжесть первых похмелий, кустарные, почти детские свадьбы и неожиданно ощетинившийся быт – дружба эпохи молодости.
Деловые разговоры, виски-клубы и дорогие сигары, боулинги и бильярды, винные рестораны и состязание любовниц, редкие телефонные исповеди, набор стандартных фраз, приветствий и прощаний, важное молчание на верандах и многозначительные намеки на тайные знания и всемогущие связи, бравада статусом, достатком и суровое непринятие чужого мнения – такова она дружба солидных людей.
И где они все – друзья детства, юности, молодости, зрелых лет? Разъехались по заграницам, спились или зазнались, умерли или ушли в депутаты, канули в лету, завязли в корыстных интересах, превратились в откровенных сволочей или настолько заняты личным, что дым отроческого рыцарства более не туманит помутневший от пережитого взор. Он зарыдал. Он всегда рыдал на этом куплете:
Если путь прорубая отцовским мечом,
Ты соленые слезы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал что почем,
Значит, нужные книги ты в детстве читал.
Он читал много книг, разных, были среди них хорошие, были плохие, были никакие, были оставленные с трех страниц и были не понятые до конца и после пятого прочтения. Он не знал, были ли среди них нужные. Наверное, были, наверное, даже не одна и не десять. Потому и переживал он так остро дефицит дружбы. Не можешь любить – сиди и дружи. А если и дружить уже не могут, не умеют? Что им-то, бедолагам, делать?
Любовь, о которой только что, за столом, призывали говорить мудрые суфии. Либо говорить о любви и мире, либо молчать. Какой из многих ликов любви имели в виду Стругацкие? Вряд ли говорили о любви к животным или к знаниям. Может, о христианском всепрощении ближних своих? Или о любви к Родине? К матери и отцу? Вряд ли. Скорее всего, речь шла о том притяжении, что возникает между мужчиной и женщиной. Обозначили, но развивать не стали. И действительно – зачем? Так много голосов в этом хоре, поющем про любовь – платоническую и плотскую.
Он тоже был сыт всей этой дуальной ересью – из книг, из фильмов, из разговоров, из личного опыта. С юных лет он искал предназначение в вопросах любви. Много трансформаций произошло в процессе этого поиска. Он был достаточно уверен в себе, мало чего боялся, от него шла именно такая мужская энергетика, которая сметала кокетливые женские форпосты, у него была своя точка зрения, свое мнение по тем вопросам, которые его интересовали, он был общепризнанно умен, но никому ничего не пытался доказать. Он жил своей жизнью.
Получив лет в десять от Стругацких готовый список радостей, он вписал его в полотно собственного знамени и понес знамя по жизни, не особо задумываясь о значении девиза, но пронзительно чувствуя его глубинные смыслы. Девиз «Дружба, Любовь, Работа!» стал для него робеспьеровским «Libert;, ;galit;, Fraternit;!», «Свобода, Равенство, Братство!» - гарантировал душевный подъем и могучую жизненную мотивацию, но для пытливого разума представал просто милой абстракцией.
Хочешь стать королем – не лезь на чужой трон, создай свое королевство. Он и создавал, он и создал. С ранней юности, с шестнадцати лет, на трон королевы в том королевстве, что он создавал, воссела пылкая, порывистая, энергичная, красивая, такая по-женски сильная и такая по-женски слабая девочка, которая впоследствии стала его женой, матерью его детей. Любил ли он ее? Безусловно. Даже вопрос этот не мог возникнуть в Тронном зале Их Величеств. Много было попыток взять Тронный зал штурмом, свергнуть королеву с трона, но все эти попытки расплескивались немощными кляксами у подножия его неколебимой любви, его нерушимого долга.
Нередкая «дуняша», проносясь по касательной около его орбит, игнорировала наличие супруги и видела в нем неженатое светило. Как говорил один его друг: «Внимание многочисленных девочек – это беда всех красивых мальчиков и их жен». И он терпеливо и неустанно объяснял, что не бывает неженатых мужчин после тридцати, а тем более после сорока. Вернее, они либо не совсем мужчины, либо не совсем неженатые.
Чистых геев в расчет можно не брать. Остаются вдовцы – первая категория «неженатых», но они по-прежнему женаты на своих безвременно ушедших супругах, и потому девушке, решившей связать жизнь с вдовцом, нужно быть готовой ко второму номеру, всегда, во всех жизненных ситуациях. Вдовец всегда будет сравнивать и всегда не в пользу новой спутницы.
Как-то он объездил множество виноделен по области. Он любил вино, ценил его, безмерно уважал людей, что связали жизнь с ответственным производством этого напитка. В одной из виноделен он был поражен количеством женских портретов на стенах в ресторане, в холле, на лестничных пролетах и в производственных помещениях. На портретах были изображены две женщины: мать хозяина и его первая жена, ушедшая из нашего мира в новое странствие. Новая жена тоже была на сенах – на фотографиях, где принимали высоких гостей, где проводили мероприятия и знаковые встречи. На картинах новой жены не было. Это правильно, это по-настоящему, это по-мужски. Просто женщине нужно быть к этому готовой.
Вторая категория «неженатых» - это холостяки. Инфантильные мужчины с подвижной психикой, что не умеют, не хотят принимать на себя ответственность, но прикрывают отсутствие целей – не карьерных, искусственных, а природных целей, что влекут мужчину к созданию семьи, принятию на себя забот о своей женщине (или своих женщинах), к продолжению рода – прикрывают отсутствие таких целей гордой декларацией «мужских» свобод и неприкасаемых «личных пространств». Вряд ли такие «мужчины» могут стать составляющей женского счастья.
Третья категория – самая страшная, самая опасная для неискушенных искательниц любви, стабильности и того, о чем пела в девяностые Татьяна Овсиенко: «был бы милый рядом». Это разведенные. Те, кто попробовал принять на себя ответственность, но не смог, не сумел удержать. Те, кто выкормил, взрастил таких крупных и прожорливых собственных тараканов, что привел в ужас самое кроткое существо – женщину, привел в такой ужас, что заставил бежать прочь от того покоя, от того счастья, к которому женщина стремилась. Да, не все женщины кротки – они становятся такими рядом с настоящим мужчиной. Разведенный мужчина либо не умеет женщин выбирать, либо не умеет их воспитывать. И в том, и в другом случае разведенный мужчина не самый ценный приз для ищущей женщины.
А самый ценный приз, самый удобный «серьожа» для любой «дуняши» – это состоявшийся взрослый мужчина, умеющий проявить заботу, имеющий возможность эту заботу реализовать. И не важно, сколько женщин уже находятся под его опекой. Штамп в паспорте о браке – это своеобразный знак качества для мужчины. Или табличка с надписью женским почерком «Проверено: мин нет». Не нужно разлучать женатого мужчину с его супругой. И совсем уж не стоит претендовать на ее место. Там ох как не просто, ох как ответственно. Фавориткой быть легче, теплее, уютнее, особенно, если умеешь соблюдать некоторые нехитрые правила.
И в обратном направлении правило работало не менее эффективно: из замужней женщины выходили отменные «дуняши». Но замужние «дуняши» имели один существенный недостаток: ограниченный функционал. Ограниченный по времени. Зачастую самые удобные, самые желанные, самые лакомые временные отрезки принадлежали мужьям. Поэтому он вступал в отношения с замужними женщинами только в исключительных случаях, при наличии у них уникальных, неоспоримых достоинств.
Кроме того, замужние женщины были дамами возрастными – тридцать плюс. Это добавляло бонусов. Мужчины придерживаются правил, которые сформулировали семь братьев-богатырей в славянских сказках или семь сластолюбивых гномов в сказках европейских: «Если девушке за двадцать, будем с нею кувыркаться; если тридцать – тридцать пять, можем просто поболтать». Вот это самое умение «поболтать» и было весомым дополнением к достоинствам дамы в возрасте, особенно, когда мужнина был искушен, пресыщен в вопросах интима. Да и в вопросах интима тридцатилетние опытные «дуняши» всегда были готовы к смелым экспериментам с игрушками, словами, действиями и количеством участников сакрального действа.
Дружба была переменчивой химерой, любовь была ускользающей абстракцией. В этой жизнеутверждающей триаде объемным, осязаемым предметом была лишь работа. Потому что работу мужчина создает себе сам. Можно понять о мужчине даже не многое – все, если знать, какую именно работу он себе создал.
Торгует ли он по мелочам; подвизался ли в финансовом секторе, переливая из пустого в порожнее циферки на счетах; стал ли фискальщиком и выискивает огрехи в чужой работе; созидает ли дома, мосты или корабли на вервях; спасает ли жизни людей или возвращает им здоровье; сеет ли разумное, доброе, вечное в учебных аудиториях или взращивает хлеба на пашнях; занимается ли наукой, стоит ли у станка, потеет ли в шахте, печет ли булки, варит ли пиво – мужчина всегда таков, какова его работа. А женщина всегда такова, каков ее мужчина…
Как быстро пролетели «холостые» дни! Миг назад он жил мечтой, ожиданием. Базар, погреб, магазины – по крупицам собирал свое будущее недолгое счастье. И вот уже почти спит, прилипнув щекой к столешнице, в пивных лужах и пустых хитиновых панцирях, уставший и пресыщенный, не желающий больше ни пить, ни есть, ни думать, ни пребывать в одиночестве. Последнее, что вспомнил он перед погружением в сон была цитата из дневников Леонардо да Винчи: «Так же, как поглощение еды без удовольствия превращается в скучное питание, так занятие наукой без страсти засоряет память, которая становится неспособной усваивать то, что она поглощает».
- Ты завел кошку? – спросила жена.
Неужели утро? Неужели он больше не один? Жена вернулась.
- Нет, - ответил он, но задумался: кого именно имела в виду супруга. Кошку ли? Или кошка – лишь метафора холостой жизни?
- Воняет так, словно кошка мочилась в столовой и на кухне, - поморщилась жена. – Может, сгнил лук в кладовке?
Она сидела на краю кожаного дивана и – о чудо! – тихо улыбалась. Надо было как-то отреагировать на кошку. И на лук. Он выдал первое, что пришло в голову:
Если кошка ссыт на лук,
Оторви ей ног и рук.
Если кошка ссыт на елку,
Сунь ей в задницу иголку.
- Я вернулась, - озвучила жена то, что он уже и так понял. - Вставать будешь? Подарки привезла. Пошли разбирать?
- Сейчас, только оторву голову от дивана, - пообещал он.
И как он оказался на диване? В каком угарном дыму переполз в каминную из столовой?
- Как ты добралась? – он нашел силы удивиться. – Как добрались дети? Почему не позвонила, я бы прислал своего водителя.
- Что тебе принести? – спросила жена. - Пиво или джин с тоником? – сама решила, сама намешала, сама принесла. – Мы бы все не поместились, - шуршала жена на кухне, пока мешала джин, тоник и лед. – Вещей было много. Все просто. Я вызвала две такси – одну к нам, одну – на Черемушку. - Он принял ледяной коктейль с благодарностью; как же соскучился он по этим лингвистическим несуразностям… «Две такси на Черемушку»... - Сейчас душ приму, посмотрим какой-нибудь фильм? Из наших или из новых?
- Ты надолго? – зачем-то спросил он, хотя точно знал дату ее следующего отъезда.
- Этот Новый год встречаю в горах, с ребятами, - напомнила она. – Год с тобой, год с лыжами.
- Год со мной, год с лыжами, - эхом откликнулся он.
Через два с половиной месяца его снова ожидали «холостые дни», а значит, новое служение Дионису и Афродите, а также новая возможность потешить такой жизнеутверждающий и душеспасительный грех – чревоугодие.
28.09.2021 Черноморск – 10.03.2022 Ильчевск