(рассказ занял первое место на Тематическом Конкурсе ВСМ «Героям ВОВ и их наследникам»
http://proza.ru/2022/06/11/890
*******************
- Паня, Паня! - донеслось из-за калитки.
Митриха, что ли? Что там у неё опять? Сердясь на нерадивую соседку, которой наверняка что-то понадобилась, Прасковья вытерла руки о подол фартука и шагнула на крыльцо.
- Чего тебе? - неодобрительно взглянула на невысокую сгорбленную фигуру. Митриха испокон веков ленивая, хозяйствовать не умела и не любила. При муже ещё что-то имелось на их подворье, а как овдовела она в сорок втором, так и извела какую-никакую скотинку. Полтора десятка тощих взъерошенных куриц, очень похожих на свою хозяйку - вот и всё теперешнее хозяйство соседки.
Дочка Митрихи Наташка понесла в том же сорок втором, незамужняя; так и думали все, что ребёнок родится безотцовщиной, и злые языки уж готовились сказать: ублюдка родила. Да только нашёлся человек, Наталью с пузом взял и позор прикрыл. Мальца признал своим. Хромой Пётр Ильич из соседнего села, счетовод. Сорок лет бобылем прожил, мать недавно схоронил, хозяйка, видать, спонадобилась. Люди на селе часто перемывали косточки Митрихе и её дочке. Прасковья помалкивала. Не глухая, слышала не раз, как плакала Наталья и к матери просилась воротиться, да только та ни в какую. Хорошо, мол, живёшь. Петра все уважают, а кое-кто и побаивается. А что суровый да неласковый, так что ж, невелика беда. Не пьёт горькую, мальчонку не обижает, не гневи Бога, Наташка! Мне вас не прокормить…
- Скоро пленных немцев поведут скрозь село, мимо дома Фадеича и по большаку, на Погорелое, председатель сказывал. Айда смотреть, - Митриха осторожно протиснулась в сени и остановилась, не решаясь шагнуть дальше. Прасковья заметила, с какой жадностью смотрела соседка в приоткрытую дверь и принюхивалась к запахам. Под белоснежным полотенчиком на кухонном столе высилась небольшая горка лепёшек, приготовленных заботливой бабушкой внукам. Двое их, внучат-то, ждут всегда Прасковью и радуются её приходу.
Старший сынок, Феденька, аккурат за два года до войны женился, а жена Валюшка двоих хлопчиков отлила, одного за другим. Красивая Валюшка. Белая, полная. Идёт, словно лебёдушка, плывёт. Эх, и любил её Фёдор! Ей ли, Прасковье, не знать. Жили вместе сперва, уж потом отделились молодые. Далеко построились, почитай, на другой конец села съехали. Погиб Феденька почти сразу же, как на войну ушёл, в сорок первом. В том же годе забрали среднего, Митеньку. Этот ещё неженатый был, песни играть на гармошке любил. Уходя, наказывал младшему брату маманю беречь. Меньший, Алёшка, ласковый вырос, добрый. Последыш их с мужем, Николаем; Коля помер от какой-то болезни, сгорел за неделю, словно свечка. Знал только, что родится у Фёдора и Валюшки кто-то, да не суждено было внука дождаться.
На среднего, Митеньку, похоронка через полгода пришла…
- И чего на них смотреть? На немцев? - Прасковья достала пару лепёшек и протянула соседке, отворотясь от её вечно голодных жадных глаз.
- Дык вот, какие они? Фашисты-то? Прошлый раз, когда гнали пленных, председатель дома велел всем сидеть. Так и не увидели ничего.
Прасковья только хмыкнула в ответ. Да, тогда бригадир Фадеич всех объехал на своей хромой лошади и наказал никому к большаку не ходить, мол, приказ председателя. Поздно к тому же, скоро ночь на дворе.
- Иди, я сейчас, - Прасковья аккуратно увязала узелок с оставшимися лепёшками, осмотрелась. Взгляд её упал на почти новую полушалку, которую она берегла всю жизнь. Старый платок повязывала на голову, а полушалку только по большим праздникам надевала. Подарок мужа за младшенького, Алёшку. Прасковья хворая тогда на печи лежала, а муж с поля только приехал, и к ней! «Горлинка моя», - шептал он. Гладил спутавшиеся волосы жены, и снова - горлинка моя. Достал из-за пазухи синюю полушалку, мол, подарок тебе. Хорошо Прасковья с мужем прожила, добрый он был, работящий. И сыновья такими же выросли, отцу под стать. Надо Валюшке полушалку отнести, решила Прасковья. Пригодится невестке, а ей самой уж и не надо ничего.
У дома Фадеича толпились бабы, чуть поодаль стояли председатель колхоза с бригадиром. Они строго поглядывали на расшумевшихся баб, мол, смотрите там…
Весна припозднилась, и по утрам ещё подмораживало, а к обеду солнце давало тепло, и земля размокала, оттаивала. Калоши вон все в грязи, подумала Прасковья, приближаясь к бабам, где в толпе что-то рассказывала Митриха, размахивая руками и вытирая рот уголком платка. Немцы появились неожиданно. Колонну вели конвойные, их было много, и спереди, и сбоку, и, наверное, сзади. Пленные шли чётко, по сторонам не смотрели, наверное, боялись, что будут в них кидать грязью. Вон её сколько, чавкает под ногами, из луж вода выплёскивается прямо на их одежду. А одеты-то плохонько, многие в рванине. Шапки не у всех есть, у некоторых платки повязаны, чисто у баб. Тишина прерывалась окриками конвойных да стуком обуви о землю. Прасковья во все глаза смотрела на тех, о ком не имела понятия совсем недавно. Немцы, фашисты. Убийцы, значит. Что ещё говорил о них председатель?
Последний ряд немного отстал, шли там помедленнее, один с краю даже прихрамывал. Раненый, наверное. Было видно, что идти ему тяжело. Но останавливаться нельзя, иначе смерть. Что-то внутри женщины сжалось. Молодой совсем, почти ребёнок. Обувка драная, на голове цветастая тряпка повязана. Немец поднял глаза на Прасковью, и у неё захолонуло сердце. Вылитый Алёшенька, её младшенький. Голубые глаза с интересом глядят вокруг, тонкий светлый пушок вместо усиков.
«Я пойду воевать. Отомщу за всех наших. Братка наказывал беречь тебя, да теперь войне конец скоро. Слышно, недолго немцев гнать осталось. Скоро вернусь. Не плачьте, маманя.»
В глазах пленного немца не увидела Прасковья ничего такого, о чём много рассказывал вернувшийся с войны Фадеич. Раненый, едва не попал в плен. Выбирался с товарищами из окружения, все выжили.
Немец всё смотрел на Прасковью, он даже приостановился. Конвойный, тоже почти ребёнок, прикрикнул «Шнель!», стараясь придать голосу твёрдости и строгости, но не получилось. Сорвался голос. Прасковья не выдержала, и, сама хорошенько не понимая, что делает, кинулась наперерез колонне пленных, на ходу развязывая узелок. Теперь вся колонна приостановилась, и уже бежал от начала её в конец старший лейтенант, громко крикнул что-то председатель, заголосили бабы.
- На, ешь! - сунула одну лепёшку немцу в руку; он проглотил её почти не жуя, узелок с остальными лепёшками затолкала ему в карман. Срывая платок с головы, немец припал к руке Прасковьи, - мамка тебя ждёт. Все глаза, поди, выплакала. Коли вернёшься, вот радость ей будет.
Опомнившийся конвойный, завидев лейтенанта, который уже не бежал, а просто приближался быстрым шагом, грозно закричал «Шнель!» и ещё какие-то слова на чужом языке. Немец поднял заблестевшие глаза на Прасковью и что-то тихо сказал.
- Матерью называет, - прошептал конвойный и громко крикнул, - так точно, товарищ лейтенант!
В руках Прасковьи осталась старая выцветшая тряпка с головы пленного, но в последнюю секунду она успела протянуть ему свою полушалку. Ту самую, что несла в подарок невестке Валюшке.
- Дура, от дура! - доносился голос председателя, - какие вы, бабы, дуры!
Он на ходу что-то говорил старшему лейтенанту, показывая в сторону Прасковьи; через секунду раздалась команда, и колонна двинулась дальше, только тот самый немец, что был так похож на Алёшеньку, всё оборачивался назад, несмотря на грозные окрики конвойного.
Прасковья отвернулась и зашагала прочь, не обращая внимания ни на голосивших баб, ни на крики Фадеича, требовавшего остановиться. Она шла быстро, не разбирая дороги. Всё её тело сотрясалось от беззвучных рыданий, и была тому причина: похоронку на младшего сына она получила две недели назад…
(на основе реальных событий)