Последний акт симфонии. часть2

               

                ИСХОД ПАТРИАРШЕСТВА
               
                ГЛАВА ВТОРАЯ


                ЦАРЬ ФЕДОР, «ЯКИМУШКА» И ДРУГИЕ
               

Внезапная смерть царя Алексея Михайловича, наступившая 29 января 1676 года вслед за тяжелейшим приступом водянки, повергла всех домочадцев в состояние крайней тревоги и растерянности.
И было отчего!
Пятнадцатилетний наследник престола - Федор Алексеевич, являя собой существо слабое, болезненное, подверженное жесточайшим приступам унаследованной от отца болезни, по большей части проводил время в постели в окружении нянек, сиделок и не способных что-либо кардинально изменить в его состоянии докторов.  Любое напряжение ума давалось царевичу настолько трудно, что уже в следующую минуту, чувствуя себя совершенно разбитым и подавленным, он вынужден был прибегать к приему дополнительной порции лекарств и терапевтических процедур. Именно по этой причине Федор и страной правил, лежа в постели и не покидая, кроме случаев крайней необходимости, покоев дворца.   Потрясенный до глубины души мученической кончиной родителя, третий Романов, будучи человеком набожным и богобоязненным, объяснял ее исключительно прегрешениями Алексея Михайловича перед Церковью и лично перед патриархом Никоном. Имея явное намерение исправить ошибки и просчеты, допущенные отцом, Федор стремился ослабить давление на Церковь и добиться от содержащегося под стражей Никона, прощения и себе самому, и всем членам царской семьи.
Действуя по наущению своей родной тетки - Татьяны Михайловны, которая все эти годы не только состояла с Никоном в тайной переписке, но и участвовала в организации его неудачного побега в Малороссию, царь Федор Алексеевич поставил перед Церковным собором вопрос о дозволении «великому и святому старцу» вернуться в Воскресенскую обитель Нового Иерусалима. Одновременно, не дожидаясь окончания работы Собора, Федор посылает в Ферапонтов монастырь к Никону надежного человека -  Иллариона Лопухина, того самого, который четыре года назад, выполняя поручения царя Алексея, убедил Никона отказаться от своих страшных угроз и пророчеств, обращенных в адрес царского Дома.  Только на этот раз перед Лопухиным была поставлена более сложная задача – умиротворить строптивого невольника и добиться от него прощения для всех Романовых.
Однако, несмотря на все, приложенные Лопухиным старания, справиться со столь деликатным поручением ему не удалось.  Да и Собор под председательством патриарха Иоакима принял в отношении Никона не просто суровое, а, в некотором смысле, издевательское решение, определив его на новое местожительство в Кирилловский Белозерский монастырь, под опеку той самой братии, которую он длительное время изводил своими нескончаемыми придирками и жалобами.
Не находя в себе сил противостоять жесткому и несгибаемому солдафону - «Якимушке батюшке», как в своем письме царю Федору называл его пустозерский протопоп Аввакум, молодой государь утратил и всякое влияние на дела Церкви. Исполнительный, деятельный, но невежественный и малообразованный Якимушка – выходец из рода московских дворян Савеловых, который в прошлом носил военный мундир и все свои молодые годы посвятил армии, на дух не переносил непослушания и в силу своего офицерского менталитета принимал церковных «непокорников» за обыкновенных нарушителей дисциплины или, что еще хуже, за дезертиров.
Определившись раз и навсегда в морально-эстетических оценках происходящего церковного раскола, патриарх Иоаким, не испытывая к староверам ни малейшего снисхождения, подвергал их церковному суду, который суровостью и неоспоримостью своих наказаний более походил на суд военного трибунала.   И вот уже, приводя смертные приговоры в исполнение, застучали в Москве топоры, возводя на скорую руку срубы и эшафоты, запылали костры, задымили гари, и обагрилась земля и пыточные подвалы кровью сотен и тысяч жертв - исповедников старой веры.
Более 400 иноков и бельцов приняли мученический конец и в стенах захваченного в ночь на 22 января 1676 года воеводой Мещерским Соловецкого монастыря. Все стены, полы и своды обители, а также булыжная паперть перед храмом были залиты кровью святых страдальцев – одни схимники были повешены, другие обезглавлены на плахах, третьи – утоплены в проруби. Разгромленная и разграбленная царскими удальцами северная твердыня древнерусского православия была почти сразу же заселена присланными «Якимушкой» из Москвы монахами, принявшими новую веру.
А еще через шесть лет, 1 апреля 1682 года, по инициативе патриарха Иоакима в далеком Пустозерске были сожжены и четверо вождей церковного мятежа – расстриженные Церковью протопопы: Аввакум, Феодор, Епифаний и Лазарь.
Не зажился долго на белом свете и царь Федор Алексеевич. Молодой, но нежизнеспособный, он скончался 27 апреля все того же 1682 года, имея от роду всего двадцать один год.  Не оставив после себя ни прямого, ни назначенного своей волей наследника, Федор поверг святейшее царское семейство в новую дворцовую смуту. Впрочем, беспечность, проявленная Федором Алексеевичем в столь важном государственном вопросе, объяснялась, быть может, не столько его хроническим недомоганием, сколько злым умыслом заинтересованных в том лиц. А таких лиц вокруг Федора толпилось немало! И все они принадлежали к партии, которая, поддерживая десятилетнего царевича Петра Алексеевича, рожденного во втором браке царя Алексея Михайловича на Наталье Кирилловне Нарышкиной, пыталась обойти законного наследника престола - младшего сына царя Алексея от первого брака на княжне Милославской – шестнадцатилетнего царевича Ивана.  Правда, справедливости ради следует заметить, что в отличие от здорового, крепкого и физически развитого Петра, последний потомок Милославских был еще более убог, скудоумен и немощен, чем его брат Федор. Обнаруживая во всем своем облике явные признаки деградации и вырождения, Иван, помимо того, что был слаб и немощен физически, заметно отставал и в умственном, и в психическом развитии. Впрочем, в крупных семейных разногласиях по поводу кто более всех достоин занять трон, виноват был не Федор, а царь Алексей Михайлович, вступивший после кончины царицы во второй брак.
 
                ***

Свадьба вдового сорокатрехлетнего царя Алексея Михайловича и молодой двадцатилетней девицы Нарышкиной – воспитанницы хитроумного боярина Артамона Матвеева состоялась осенью 1671 года. Внешняя несуразность брачующейся пары была столь очевидна, что только слепого и могла не изумить. Тучный, страдающий подагрическими болями, с серозным цветом лица жених и статная, розовощекая, черноокая, кровь с молоком красавица-невеста.
Дальше – больше! Рождение 30 мая 1672 года у Натальи Кирилловны крепкого и здорового малыша, названного Петром, возбудило немало сплетен и кривотолков. Да и как им было не появиться, если рождение слабых и больных мальчиков, несущих в своей крови ген тяжелого наследственного заболевания – подагры, обрекающий династию на скорое вымирание, был своего рода визитной карточной семьи Романовых.
Не были в этом ряду исключением и сыновья Марии Ильиничны Милославской - первой жены царя Алексея. Так из пяти ее сыновей дожить до совершеннолетия посчастливилось только двоим.   Но и они - болезненный Федор, а тем паче полоумный и полуслепой Иван являли собой печальное зрелище.  Зато девочки, не перенявшие генетического порока своего родителя, не в пример мальчикам, рождались физически крепкими, умственно и психически здоровыми.
Полноценным ребенком появился на свет и Петр. Сомнения окружающих в законности его происхождения усилились еще больше, когда мальчик стал подрастать. Худощавый, длинноногий, резвый и непоседливый, проявляющий патологическую страсть к оружию и играм в войну, он разительно отличался от своих сводных братьев, и от своего родного отца, который всеми своими повадками и стилем жизни более походил на доморощенного ботаника, нежели на строевого офицера.
И вскоре, обнаружив необычайное сходство, дворцовые сплетники приписали отцовство Петра архимандриту Чудовского монастыря Иоакиму Савелову. Настораживали и сроки, в которые Петр появился на свет. По самым грубым подсчетам выходило, что, вступая в брак, девица Нарышкина уже была испорчена.  Но кем?  Царем или отец Петра кто-то другой? А Петр, как на грех, помимо определенной склонности к военным играм, имел с Иоакимом и сильное внешнее сходство. Факт установленный. В пользу этого предположения свидетельствует и то обстоятельство, что, заняв в 1674 году патриаршую кафедру, Иоаким до конца своих дней, являясь верным союзником Петра и его матери - Натальи Кирилловны, никогда не выпускал их из виду, опекал и оберегал от всевозможных напастей всеми доступными ему средствами.
Истории памятен и один частный разговор Петра со своим родственником - Тихоном Стрешневым, когда он прямо заявил боярину: «Ты хоть знаешь, от кого родился, а мне и это неизвестно!»  Скорее всего, Петр лукавил! И по тому, как он мало чтил и уважал служителей культа, как твердо после смерти матери повел наступление на Церковь, можно предположить, что в истории его появления на свет для него ничего не было тайного.
Впрочем, никаких документальных подтверждений этой догадки нет. Так что на царстве после смерти Федора осталось два сводных по отцу брата – Иван, по материнской линии Милославский, и Петр, по материнской линии Нарышкин.  Отсюда и два противостоящих друг другу семейных клана.  Милославские и вся их родня стеной стояли за Ивана, а Нарышкины – за Петра. И хоть здравый смысл подсказывал и тем, и другим, что престол лучше отдать Петру, но традиции и честь рода требовали, чтобы все условности были соблюдены. А по закону престол должен был перейти к старшему из братьев - Ивану. И только самому престолонаследнику, который и без того плохо осознавал себя в окружающем мире, было не до борьбы.  А потому роль правозащитницы взяла на себя его родная сестра – царевна Софья Алексеевна.  Умная, хваткая, с сильным мужским характером, она смело ринулась в бой с мачехой и со всеми теми, кто отстаивал ее интересы.
Твердая позиция Софьи, выступающей на стороне Закона, окончательно определила расстановку политических сил при Дворе. Так, на стороне Ивана оказались дети царя Алексея от первого брака и их многочисленные родственники – Стрешневы, Шереметевы, Черкасские и Милославские, а притязания на трон вдовой царицы Натальи, помимо патриарха Иоакима, разделяли ее дядья и братья Нарышкины, которых поддерживал всесильный при царе Алексее чиновный человек - Артамон Матвеев.

                СТРЕЛЕЦКИЕ БУНТЫ

                ***

Впрочем, мира в семье царя Алексея и прежде никогда не было, а скрытая от посторонних глаз грызня между родственниками началась задолго до того дня и часа, когда царь Федор испустил дух. Причиной тому послужило неожиданное заявление вдового царя Алексея Михайловича о своем желании сочетаться вторым браком с дальней родственницей Артамона Матвеева то ли казачкой, то ли бедной смоленской дворяночкой - Натальей Нарышкиной. Счастливая невеста еще и свадебного венца не успела на голову надеть, как против нее объединились все дальние и близкие родственники царя по прямой династической линии. Каждый из них понимал, что молодая Нарышкина, о которой в придворных кругах ходило немало сомнительных толков, способна и непременно произведет на свет потомство, которое рано или поздно заявит о своих правах на власть и Царство.
Понимал это и царь Алексей Михайлович! Однако, не видя среди своих сыновей ни одного способного к управлению державой, он, постоянно подначиваемый на новый брак Матвеевым и соблазненный женскими прелестями молодой красотки, поддался на уговоры. Не последнюю роль в его выборе сыграла и затаенная надежда на то, что здоровая кровь Нарышкиной, пересилив больную романовскую, вдохнет в династию новую жизнь и продлит ее историческую судьбу. Решил и сделал! Так судьба Царства оказалась предметом острой внутрисемейной борьбы между двумя родовыми кланами – Милославских и Нарышкиных. Смерть Федора вывела эту борьбу на новый виток.
И в то время пока Милославские, облачась в траурные одеяния, предавались вместе с молодой и рано овдовевшей царицей Марфой Матвеевной Апраксиной скорби по безвременно почившему царю Федору, Нарышкины, воспользовавшись ситуацией, организовали правительственный переворот. Собрав около царского дворца сход из праздно шатающихся бездельников и внедрив в нее наемных агентов, подстрекателей мятежа, они попытались захватить трон силой.  Но, как это часто и бывает, что-то пошло не по плану, провалив весь спектакль.  Наемники Нарышкиных, отрабатывая выданный аванс, так истошно вопили: «Хотим на царство Петра!», что собравшаяся толпа, неистовствуя, едва не обрушилась на самих заговорщиков.   
Разрядила ситуацию суровая отповедь патриарха Иоакима.   Окруженный кучкой оппозиционных бояр, он, ярый противник любых проявлений демократии, просто и по-армейски коротко, провозгласив десятилетнего Петра вновь назначенным государем, приказал толпе разойтись.
Однако царствование Нарышкиных, установленное посредством диктата церковной власти, продлилось недолго, и уже 15 мая в Москве вспыхнул первый стрелецкий бунт. Правда, изначальные причины мятежа – недовольство ростом налогов и возмущение произволом стрелецких командиров вызрели еще в царствование   Федора и даже были изложены ему в лице выборных 23 апреля, за несколько дней до его кончины.  Федор принял челобитную стрельцов к сведению, и их обидчик - полковой командир Степан Грибоедов был арестован.  Но уже на другой день после смерти царя, выпущенный на свободу правительством Нарышкиных Грибоедов, злобствуя и неистово матерясь, пригрозил челобитчикам скорой расправой. Ни секунды не сомневаясь в том, что озверевший полковник приведет свои угрозы в исполнение, пятнадцатитысячная армия стрельцов, которая все это время отсиживалась в Бутырках, пришла в движение.  Окружив царский Двор и государственные учреждения, бунтовщики, представляя реальную угрозу власти Нарышкиных, «сели в засаду».
Сидение стрельцов пришлось на руку Милославским.  Сговорившись с князем Иваном Андреевичем Хованским о совместных действиях против Нарышкиных, Софья, опираясь на советы и содействие своего родного дяди Ивана Михайловича Милославского, распустила по Москве слух, что царевич Иван убит братьями вдовой царицы Натальи Кирилловны. Все остальное устроил сам князь   Хованский. Нагнетая в рядах разгоряченных мятежников общий психоз, он легко увлек их в Кремль для учинения самосуда над Нарышкиными. Прослышав о бунте стрельцов московского гарнизона, к царскому Двору начала подтягиваться с прилежащих к Москве окраин и чернь, у которой тоже накопилось немало претензий к своим притеснителям. И вскоре бунт стрельцов приобрел явные черты и масштабы стихийного народного возмущения.
В результате, за те три дня, которые длился мятеж, бунтовщики натворили немало. Как следует из летописных источников того времени, часть покоев Кремлевского дворца была полностью разграблена, два брата царицы Натальи и некоторые из ее активных сторонников - казнены, Холопий и Стрелецкий приказы - сожжены вместе с хранящимися в них крепостными и уголовными архивами.
Москву охватила всеобщая паника!
Желая любой ценой остановить стрелецкий произвол, который таил в себе реальную угрозу всем дворцовым обитателям, противники решили пойти на мировую. И после долгих, изнуряющих душу переговоров, сопровождающихся взаимными упреками, обидами и оскорблениями, родственники сумели выработать общую стратегию. И уже 26 мая Земский собор, провозгласив Ивана Алексеевича «первым», а Петра Алексеевича - «вторым» царем, назначил, с учетом их малолетства, двадцатипятилетнюю царевну Софью Алексеевну   правительницей.
Мятежные стрельцы, выступающие на стороне Нарышкиных, были призваны к ответу и подвергнуты наказаниям.
Так в немилости у вновь образованного правительства Милославских-Нарышкиных оказался и старший из рода Лопухиных – Петр Большой. Обвиненный в заговоре против законной власти он, как один из активных стрелецких командиров, был сослан в Кольский острог. Правда, вскоре, по требованию стрельцов, он был возвращен с Крайнего севера и отправлен отбывать наказание в свои ярославские вотчины.

                СТРЕЛЕЦКИЕ БУНТЫ

Впрочем, мира в семье царя Алексея и прежде никогда не было, а скрытая от посторонних глаз грызня между родственниками началась задолго до того дня и часа, когда царь Федор испустил дух. Причиной тому послужило неожиданное заявление вдового царя Алексея Михайловича о своем желании сочетаться вторым браком с дальней родственницей Артамона Матвеева то ли казачкой, то ли бедной смоленской дворяночкой - Натальей Нарышкиной. Счастливая невеста еще и свадебного венца не успела на голову надеть, как против нее объединились все дальние и близкие родственники царя по прямой династической линии. Каждый из них понимал, что молодая Нарышкина, о которой в придворных кругах ходило немало сомнительных толков, способна и непременно произведет на свет потомство, которое рано или поздно заявит о своих правах на власть и Царство.
Понимал это и царь Алексей Михайлович! Однако, не видя среди своих сыновей ни одного способного к управлению державой, он, постоянно подначиваемый на новый брак Матвеевым и соблазненный женскими прелестями молодой красотки, поддался на уговоры. Не последнюю роль в его выборе сыграла и затаенная надежда на то, что здоровая кровь Нарышкиной, пересилив больную романовскую, вдохнет в династию новую жизнь и продлит ее историческую судьбу. Решил и сделал! Так судьба Царства оказалась предметом острой внутрисемейной борьбы между двумя родовыми кланами – Милославских и Нарышкиных. Смерть Федора вывела эту борьбу на новый виток.
И в то время пока Милославские, облачась в траурные одеяния, предавались вместе с молодой и рано овдовевшей царицей Марфой Матвеевной Апраксиной скорби по безвременно почившему царю Федору, Нарышкины, воспользовавшись ситуацией, организовали правительственный переворот. Собрав около царского дворца сход из праздно шатающихся бездельников и внедрив в нее наемных агентов, подстрекателей мятежа, они попытались захватить трон силой.  Но, как это часто и бывает, что-то пошло не по плану, провалив весь спектакль.  Наемники Нарышкиных, отрабатывая выданный аванс, так истошно вопили: «Хотим на царство Петра!», что собравшаяся толпа, неистовствуя, едва не обрушилась на самих заговорщиков.   
Разрядила ситуацию суровая отповедь патриарха Иоакима.   Окруженный кучкой оппозиционных бояр, он, ярый противник любых проявлений демократии, просто и по-армейски коротко, провозгласив десятилетнего Петра вновь назначенным государем, приказал толпе разойтись.
Однако царствование Нарышкиных, установленное посредством диктата церковной власти, продлилось недолго, и уже 15 мая в Москве вспыхнул первый стрелецкий бунт. Правда, изначальные причины мятежа – недовольство ростом налогов и возмущение произволом стрелецких командиров вызрели еще в царствование   Федора и даже были изложены ему в лице выборных 23 апреля, за несколько дней до его кончины.  Федор принял челобитную стрельцов к сведению, и их обидчик - полковой командир Степан Грибоедов был арестован.  Но уже на другой день после смерти царя, выпущенный на свободу правительством Нарышкиных Грибоедов, злобствуя и неистово матерясь, пригрозил челобитчикам скорой расправой. Ни секунды не сомневаясь в том, что озверевший полковник приведет свои угрозы в исполнение, пятнадцатитысячная армия стрельцов, которая все это время отсиживалась в Бутырках, пришла в движение.  Окружив царский Двор и государственные учреждения, бунтовщики, представляя реальную угрозу власти Нарышкиных, «сели в засаду».
Сидение стрельцов пришлось на руку Милославским.  Сговорившись с князем Иваном Андреевичем Хованским о совместных действиях против Нарышкиных, Софья, опираясь на советы и содействие своего родного дяди Ивана Михайловича Милославского, распустила по Москве слух, что царевич Иван убит братьями вдовой царицы Натальи Кирилловны. Все остальное устроил сам князь   Хованский. Нагнетая в рядах разгоряченных мятежников общий психоз, он легко увлек их в Кремль для учинения самосуда над Нарышкиными. Прослышав о бунте стрельцов московского гарнизона, к царскому Двору начала подтягиваться с прилежащих к Москве окраин и чернь, у которой тоже накопилось немало претензий к своим притеснителям. И вскоре бунт стрельцов приобрел явные черты и масштабы стихийного народного возмущения.
В результате, за те три дня, которые длился мятеж, бунтовщики натворили немало. Как следует из летописных источников того времени, часть покоев Кремлевского дворца была полностью разграблена, два брата царицы Натальи и некоторые из ее активных сторонников - казнены, Холопий и Стрелецкий приказы - сожжены вместе с хранящимися в них крепостными и уголовными архивами.
Москву охватила всеобщая паника!
Желая любой ценой остановить стрелецкий произвол, который таил в себе реальную угрозу всем дворцовым обитателям, противники решили пойти на мировую. И после долгих, изнуряющих душу переговоров, сопровождающихся взаимными упреками, обидами и оскорблениями, родственники сумели выработать общую стратегию. И уже 26 мая Земский собор, провозгласив Ивана Алексеевича «первым», а Петра Алексеевича - «вторым» царем, назначил, с учетом их малолетства, двадцатипятилетнюю царевну Софью Алексеевну   правительницей.
Мятежные стрельцы, выступающие на стороне Нарышкиных, были призваны к ответу и подвергнуты наказаниям.
Так в немилости у вновь образованного правительства Милославских-Нарышкиных оказался и старший из рода Лопухиных – Петр Большой. Обвиненный в заговоре против законной власти он, как один из активных стрелецких командиров, был сослан в Кольский острог. Правда, вскоре, по требованию стрельцов, он был возвращен с Крайнего севера и отправлен отбывать наказание в свои ярославские вотчины.

                РАСКОЛЬНИКИ

Но едва только усилиями двух сторон политический кризис в стране удалось преодолеть, как вновь образованное правительство показало всю свою несостоятельность. По-прежнему напряженной оставалась и обстановка в городе, так, что Софье потребовалось приложить немало усилий, затратить средств и времени, чтобы угомонить стрельцов и привести их в повиновение.
Трудно ей было добиться этого еще и потому, что падение авторитета власти и состояние всеобщей анархической расслабленности как в самой столице, так и в ближайших к городу окрестностях натолкнуло старообрядцев на мысль о возможности и своевременности подачи правительству челобитной с требованием вернуться к прениям о вере. Инициаторами этой рискованной затеи считаются пустозерские узники, во главе которых стоял все тот же протопоп Аввакум, и который и через четырнадцать лет ссылки, не теряя надежды достучаться до здравого смысла царского дома Романовых, атаковал членов его семьи своими нравоучительными воззваниями. Большие надежды связывал Аввакум с царствованием Федора Алексеевича.  Но тот, вынужденный по причине тяжелого недуга проводить большую часть времени в постели и полагаться в принятии решений на мнение близких к нему людей, не смог их оправдать. А с течением времени он и вовсе превратился в послушную марионетку бояр и патриарха Иоакима.  Это именно он - Иоаким, подавляя слабую волю царя требовательностью и непреклонностью, являлся главным гонителем и притеснителем сторонников старой веры. Это по его требованию палачи, подчиняясь жестокой необходимости, пытали, жгли и казнили староверов, не смея выказывать к ним ни сострадания, ни жалости.
Впрочем, горький опыт Аввакума, который в 1682 году тоже был казнен по приказу Иоакима, ничему защитников старины не научил. И инициатива написания ходатайств и челобитных, после его смерти, перешла к неуловимому и неутомимому игумену Досифею. Являясь связным между Пустозерском и окраинными старообрядческими центрами Поморья, Москвы и Дона, он сплотил единоверцев в единый староверческий организм.  Отдавая себе отчет в том, что шансов на успех у них не так уж и много, «непокорники» все-таки отважились на открытый контакт с новой властью. Не остановило их и то, что молодая правительница – Софья Алексеевна, известная всей Москве как большая сторонница западного уклада жизни не могла служить надежным гарантом успешного завершения задуманной ими акции.
А происходило это из того, что воспитанием юной царевны Софьи при Дворе долгое время занимался выпускник польской иезуитской коллегии и ученый – Симеон Полоцкий.  Талантливый литератор, искусный чтец и оратор, большой знаток латинской (немецкой) культуры он вместе с разнообразными знаниями привил своей ученице и стойкую неприязнь к русской отсталости.  И в этом смысле попытка челобитчиков реставрировать в стране старую веру была изначально обречена на провал.
Но, когда раскольники, пребывая в меньшинстве, уповали исключительно на свои силы, они неожиданно получили серьезную поддержку со стороны стрельцов. Будучи законопослушными стражами царской власти, традиций, обрядов и заповедной старины, они явно тяготели к домострою, выказывая сочувствие к вере своих отцов и прадедов. Имея своей целью передать петицию в защиту старой веры в руки самой правительницы Софьи Алексеевны, старообрядцы полагались и на помощь нового главы Стрелецкого приказа - князя Ивана Андреевича Хованского, который будучи некогда за свою приверженность к древнему обряду отхлестан батогами, нынче примкнул к челобитчикам. Гулял в народной среде и нарочно распущенный слух о том, что якобы и вдовствующая царица Наталья Кирилловна искренне сочувствует искателям правды и поддерживает с ними тайную связь. Но в действительности вступить в сговор со староверами Нарышкиных побудили вовсе не их религиозные стойкость и убеждения, а продуманный политический расчет. Ведь успех раскольников мог оказаться и их собственным успехом! Но ничего из задуманного партией царицы Натальи Кирилловны не получилось!
Понимая, какую страшную угрозу для престола таит в себе многотысячная толпа радетелей за возвращение Церкви к древнерусским традициям, Софья, обладая проницательным умом и невероятной выдержкой, притворно согласилась на публичный диалог с челобитчиками.  И 5 июля заговорщики, а это – и сами раскольники, и примкнувшие к ним холопы, чернь, посадские люди, уцелевшие монахи с Соловков и девять стрелецких полков, собрались на кремлевской площади на публичный диспут о защите старой христовой веры.  Но пока старообрядцы, готовясь к выступлению, расставляли на Лобном месте аналои со старыми иконами, в Грановитой палате Кремля члены царской семьи во главе с Софьей и лидеры новообрядческого духовенства, составляющие свиту патриарха Иоакима, разрабатывали план тактических мероприятий.  И главный вектор их размышлений сводился к тому, что, только разобщив и сбив митингующих «непокорников» с толку, можно одержать над ними убедительную победу. Действуя сообразно разработанному плану, Софья объявила выборным от толпы о своем желании перенести прения с Лобного места в стены царского дворца.
Однако хитроумный план Софьи преследовал совсем иную, скрытую цель – выявить главных зачинщиков смуты, а позже призвать их к ответу.  Как и следовало ожидать, размеры Грановитой палаты оказались слишком малы для того, чтобы вместить всех желающих, и мятежники, на что Софья и рассчитывала, вынуждены были отправить на встречу с ней   лучшие свои кадры.
С первых же минут словесного поединка о существе старой веры, который разгорелся между представителями официальной Церкви и отколовшимися от Церкви духовниками, принял ожесточенный характер. Нередко в качестве аргументов стороны прибегали к запрещенным приемам, устраивая прямо в покоях царского дворца всеобщую потасовку и свалку. Упорство и страстность противников не оставляли правящей стороне никаких надежд на мирный исход переговоров. И тогда, после очередного выкрика: «Пора тебе, государыня, давно в монастырь, полно царство мутить!», Софья, останавливая перебранку, пригрозила, что при повторном неуважении к власти она вместе с царями уедет из Москвы.
Но староверы, расценив угрозу правительницы как проявление слабости ее позиций, покидали Грановитую палату с чувством одержанной победы и, вскидывая сложенные двумя перстами руки вверх, кричали: «Веруйте, люди, по-нашему! Веруйте! Мы всех архиереев посрамили!». Народ, с большим напряжением ожидающий на Красной площади исхода встречи, ликовал! Многие страстотерпцы за веру, размазывая по щекам слезы, возносили хвалу небу и юным царям – Ивану и Петру Алексеевичам, а все вместе обнимались и поздравляли друг друга!
Только с наступлением глубоких сумерек приверженцы старых обрядов угомонились и, нехотя покинув площадь, разошлись по своим жилищам.

                ***

Но едва Кремлевская площадь опустела, как Софья отдала приказ командирам остальных десяти стрелецких полков, не примкнувших к раскольникам, арестовать главных правозащитников раскольничьего бунта! Не пожалела Софья денег и на подкуп рядовым стрельцам, и на медовуху, которая в тот памятный день раздавалась во всех трактирах и кабаках даром и в волю.  Сделав свое хмельное дело и свалив с ног едва ли не весь боевой состав мятежного воинства, она во многом облегчила поставленную перед верное правительство стрелецкими частями задачу по поимке лидеров и вдохновителей церковной смуты.
Всего неделю и погуляли вожди церковного раскола на свободе. Застигнутые врасплох, они были выловлены «гвардейцами» преданного правительству Стремянного полка поодиночке и после жестоких допросов и пыток сосланы в отдаленные скиты для исправления. Более всех пострадал за торжество старой веры священник Никита Добрынин – старый участник Собора 1666 года и один из главных трибунов диспута 5 мая 1682 года.  Рано утром 11 июля он был обезглавлен и, как о том сообщают летописные источники, «брошен псам на съедение».
Не избег наказания и князь Иван Хованский, который после панического бегства Софьи из Москвы и ее поездок по монастырям в поисках надежного убежища, по-прежнему числился главой Стрелецкого приказа. Являясь лидером мятежных стрельцов, он удерживал ситуацию в столице под своим контролем.  Однако относительно недолгий успех стрелецкого восстания, получившего в исторической хронике звучное название - «хованщина», обернулся для всех ее участников страшной, кровавой драмой.
И первым, кто жестоко поплатился за пособничество мятежникам, был сам князь Хованский.  Вызванный 16 сентября на торжественный обед по случаю тезоименитства правительницы в село Воздвиженское, где Софья, сбежав из столицы, разместила свой Двор, он был предательски перехвачен по дороге, арестован и доставлен прямо к праздничному застолью. Обвинив князя и его старшего сына Андрея во всех явных и мнимых прегрешениях, самым злостным из которых было названо превышение власти, Софья отдала приказ, казнить отца и сына Хованских немедленно. 
И пока во дворе Воздвиженского монастыря обоим Хованским отрубали головы, дворянские полки, созванные Милославскими, приступили к окружению захваченной стрельцами Москвы. Правда, во избежание новой резни и смуты Софья пообещала осажденным бунтовщикам амнистию при условии, что они выдадут правительству зачинщиков бунта и свяжут себя клятвой впредь мятежей не учинять. Просидев в осаде около месяца, стрельцы вынуждены были пойти на мировую.
6 ноября царский Двор вернулся в Москву.
И хоть Софья и дала стрельцам слово головы не рубить, дознания по делу о бунте раскольников были проведены с особым тщанием.
Оно-то и выяснило, что пока старший из Лопухиных - Петр Большой, восстановленный Софьей в прежней должности и в звании, сопровождал обоз убегающей от мнимой погони правительницы, Петр Младший, находясь все это время в Москве, вращался в самой гуще описываемых событий. Но если сам по себе этот факт еще ничего не значил и не мог расцениваться как преступление против власти, то для ссылки в Сибирь хватило уже и того, что многие кавалеристы возглавляемого младшим Лопухиным   Рейтарского приказа были уличены в сочувствии к раскольникам.  Однако испытать на себе всю тяжесть сибирских морозов, лишений и невзгод Петру Младшему и его семье в полной мере не довелось.  По требованию уважающих своего командира стрельцов он был возвращен с полдороги в Москву и восстановлен в прежних правах и должности.

                ПРАВИТЕЛЬНИЦА СОФЬЯ

Правление царевны Софьи Алексеевны и вообще женское правление было для России явлением исключительным! А о том, чтобы царская власть перешла в руки старшей дочери по «отцовскому праву» и доминирующее положение в семье и обществе, хоть и с некоторыми оговорками, заняла женщина, в прежние времена никто бы и помыслить не мог! Но, каким бы сильным характером и крепким умом «великая государыня царевна и великая княжна София Алексеевна» ни обладала, а презреть грубые и дремучие условности «Домостроя» не посмела!  А потому правила страной, по большому счету, вслепую, не покидая женского терема.  Впрочем, ее глазами, ушами и ближайшими советниками были два человека: ее сердечный друг и любовник - боярин князь Василий Васильевич Голицын и новый начальник Стрелецкого приказа, в прошлом думный дьяк, а ныне произведенный в окольничие - Федор Леонтьевич Шакловитый.
Однако в народе, да и при Дворе тоже, этот правительственный триумвират особой популярностью не пользовался. Не жаловал Софью своим расположением и престарелый патриарх Иоаким. Считая ее главной виновницей распространения на Руси латинской католической ереси, он с большим подозрением относился и к ней самой, и к пригретому ею строителю Заиконоспасского монастыря - Сильвестру Медведеву. Оба они – и Софья, и Сильвестр считались учениками известного в Москве и уже почившего в Бозе польского иезуита Симеона Полоцкого. Близкий ко Двору и к самой правительнице Медведев с большим успехом продолжал дело своего учителя, сея в обществе семена нового польско-латинского мышления.
 Заметной антирусской направленностью отдавал и новый проект церковной реформы, которую сначала Симеон, а ныне и его последователь - Сильвестр пытались претворить в жизнь. Так если вникнуть в существо их рекомендаций, то   России следовало бы отказаться от традиционно избираемого корпуса митрополитов, и обзавестись четырьмя патриархами, главенство над которыми вручить заботам пятого лица, называемого Папой.
Большим подспорьем Сильвестру Медведеву в распространении латинского вольнодумства в Москве оказывали и разнообразные листовки, и брошюры, выпускаемые им в Кремлевской типографии, созданной и открытой еще при жизни Симеона Полоцкого. Но, что самое любопытное, продукция этого издательского центра распоряжением царя Алексея была освобождена от придирчивой и взыскательной церковной цензуры. 
К слову сказать, литературное наследие Полоцкого оказалось столь велико, что насчитывало ни одну тысячу стихов. Правда, все они, по образному выражению патриарха Иоакима, сверх всякой меры были полны «латинской мудрости», которая своей новизной прельщала многие наивные и доверчивые умы. А, как выяснилось много позже, сам Симеон Полоцкий до конца своей жизни оставался тайным униатом, тщательно скрывающим от окружающих свою принадлежность к Базилианскому ордену.
Кропотливая агентурная работа Симеона Полоцкого по разрушению русского национального самосознания, проделанная им при Дворе с таким искусством и изяществом, привела к тому, что со временем в правящих кругах столицы сформировалось некое самостийное сообщество «латинствующих» единомышленников. Главными фигурантами этого сообщества были царевна Софья и ее фаворит - князь В.В. Голицын. Однако далеко не все царедворцы принимали Софьино вольнодумство на «ура»! Иные, а их было большинство, усматривая в «латинстве» откровенное предательство заповедной русской духовности и самобытности, выказывали свои предпочтения выразителям исконного православного вероисповедания, каковыми при Дворе являлись патриарх Иоаким и вдовая царица Наталья Кирилловна.
Но как бы ни были глубоки и неразрешимы религиозно-политические противоречия двух враждующих между собой группировок, принципиальный противник у той и у другой стороны был один – это староверы, и в этом направлении Софья и Якимушка действовали заодно. Вот и новое наступление на раскольников в 1685 году хоть и было организовано правительством Софьи, но инициатором его выступил патриарх Иоаким.  Изданный ими сборник постановлений, более известный, как «Свод двенадцати статей», имел явную направленность против всех тех, кто исповедовал древнее благочестие. Статьи, которые, едва ли не наследующий день получили звучное название «драконовских», предусматривали для староверов самые страшные казни. Их как хулителей официальной Церкви, приказывалось жечь живьем, активных проповедников самосжигания - казнить лютой смертью, укрывателей староверов – бить батогами, а имущество раскольников отбирать в казну.
Но все, чего удалось реакционному правительству Софьи подобными мерами достичь, так это спровоцировать вторую и еще более мощную волну миграции скрытых старообрядцев из центра России на северный Кавказ - на земли тамошних горских владетелей по рекам Кубани, Куме, Тереку.  Здесь, вдали от центра, на основных торговых артериях южного направления поднялись богатые торговые слободы староверов – Белый Колодец, Синий Колодец, Шелома, Замишево и другие. Образовалось новое крупное поселение эмигрантов и на острове Ветка реки Сож, которое находилось во владениях польского пана Халецкого. Сюда на Ветку потекли тысячи и тысячи паломников, исповедующих старый обряд. Их движение подпитывалось не только страхами перед московскими преследователями, но, главным образом, слухами о том, что на Ветке удалось открыть православную церковь со старым антиминсом (освященным покрывалом с изображением положения Иисуса Христа во гробе) на алтаре, где службу ведут беглые иереи, не принявшие «новин».

                ПЕТР. НАЧАЛО.

События 1682 года, в которых отчетливо угадывалось неискоренимая тяга народа к реставрации старообрядческой Церкви и к сохранению традиционного стиля жизни, заставили Софью повнимательнее присмотреться к своим противникам.  Более всего ее беспокоило то, что свои надежды на возврат к прежним порядкам в державе, народ связывал с ее мачехой – вдовой царицей Натальей Нарышкиной и ее малолетним сыном –  государем Петром.
Впрочем, поверить в то, что Нарышкина и в самом деле была тайной приверженицей старого обряда, было сложно. Скорее всего, подобное умозаключение возникло на почве сложнейших политическим маневров, к которым Нарышкиным приходилось прибегать в ходе жестокой подковерной борьбы за власть.   Ведь, как следует из немногих отрывочных сведений, свою не очень понятную историкам родословную Наталья Кирилловна вела от некоего обедневшего смоленского дворянина Кирилла Нарышкина. А в Москве оказалась благодаря «доброму сердцу» своего дальнего родственника – известного в Москве сибарита, западника и вольнодумца Артамона Сергеевича Матвеева. Это он, пожалев несчастную бесприданницу в лаптях, взял ее в свой дом на воспитание и содержание. Впрочем, и в этой версии не все чисто! Так, некоторые исследователи полагают, что Матвеева и Нарышкину связывали куда более сложные и приватные отношения, чем о том приходится думать.
А если принять во внимание, что свобода нравов, сложившаяся в пограничном с польским королевством Смоленске, допускала многое, то туманные намеки историков на то, что добродетели Натальи Кирилловны весьма сомнительны, вызывают немало вопросов.
Не отвечал каноническим представлениям о правильном религиозном воспитании царицы и дом ее сердобольного благодетеля.  Большой и богатый особняк Артамона Матвеева, убранный на европейский лад, напоминал, скорее, музей, чем уютное жилое помещение. Часы, картины, забавные заморские диковины, да и сама жена Артамона – леди Гамильтон, привезенная им из Англии шотландка, вызывали всеобщее восхищение и зависть. Будучи начальником Посольского и Малороссийского приказов, Матвеев, часто и подолгу бывая за границей, успел пристраститься к театру, а потом своими живописующими рассказами пристрастил к нему и царя Алексея. Большой поклонник Запада, которого он хоть никогда в глаза не видел, но сильно перед ним благоговел, Алексей поручил своему главному министру устроить для него театр при Дворе. И вскоре «комедийная» труппа Матвеева, собранная им из иноземцев Немецкой слободы, начала театральную карьеру сначала по месту своего образования, а позже имела полный аншлаг в летних царских резиденциях – селах Измайлово и Преображенское.
Не чужд был Артамон Сергеевич и таким ненавистным Церкви наукам, как оккультизм, астрология и чернокнижие, за что, собственно, и пострадал!  Будучи уличенным в колдовстве своим слугой, униженным и битым карлой Захаркой, Матвеев по приговору суда, который состоялся вскоре после смерти царя Алексея, был сослан в Пустозерск. Тот самый Пустозерск, где отбывал ссылку некогда гонимый и притесняемый им протопоп Аввакум. Вернулся Артамон в Москву только через шесть лет в 1682 году, когда в стране установилось короткое царствование Натальи Нарышкиной. Но лучше бы он и не возвращался, потому как уже в первом стрелецком бунте был схвачен ненавидящими его стрельцами прямо в царском дворце и сброшен с крыльца вниз на подставленные вверх остриями копья
Лишившись в лице Матвеева надежной и крепкой поддержки, Наталья Нарышкина тут же подпала под влияние патриарха Иоакима, который слыл большим ненавистником всего иностранного. Человек–кремень, он особо не церемонился и с Нарышкиной, потребовав от нее вспомнить свои русские корни и не ломать комедию, подражая иноземке Матвеевой.
Новый образ вдовствующей царицы – хранительницы русских традиций и матушки молодого и крепкого царевича Петра внушал окружающим гораздо больше доверия, нежели честолюбивая и властная Софья, открыто тяготеющая ко всему иностранному.  Понимая, насколько небезопасно держать такую сильную соперницу у себя под боком, «великая государыня» Софья Алексеевна вскоре, после возвращения в столицу, приказала мачехе покинуть Москву и вместе с сыном и своим малым Двором переехать на постоянное местожительство в село Преображенское, отписанное ей в собственность по завещанию супруга.

                ***

После Москвы – шумной, многолюдной, где каждый новый день был полон тревог и событий, Преображенское показалось царице слишком скучным, серым и заурядным. Малый двор, ограниченный штат прислуги, постельницы, да всякого рода приживалки — вот и все, что могла себе позволить Наталья Кирилловна.
В отличие от преставившегося государя Алексея Михайловича, который при жизни слыл большим любителем садово-огородных экспериментов и любил провести денек дугой на природе и на свободе в своем подмосковном имении, покопаться в земле и почувствовать себя большим ученым, ей – молодой тридцатилетней женщине сельская глухомань определенно не нравилась. Да и не собиралась она подобно своему помешанному на всяких «диковинках» супругу заниматься разведением шемаханских и астраханских арбузов, финиковых деревьев, да дуль венгерских.
Вырванная, как сорная трава из цветистого и облагороженного рассадника, Наталья Кирилловна медленно увядала, проводя долгие и одинокие дни в тоске по придворному обществу, по сытным трапезам, а более всего по сплетням да пересудам. Не хватало ей и той остроты внутрисемейных противоречий, к которым за десять лет своего безрадостного замужества она не просто привыкла, а, которые составляли смысл ее теремной жизни.  Со временем ей даже стало казаться, что Софья совершенно забыла об их с Петром существовании, уж слишком тихо и мирно протекали их дни в Преображенском. Невелико было и назначенное ей падчерицей содержание.  Не раз и не два приходилось опальной царице тайком от правительницы принимать денежную помощь от патриарха и соседних монастырей.
Зато Петр чувствовал себя на воле превосходно! Покинув столицу и страшный своими кровавыми событиями Кремль, он, быть может, впервые в жизни ощутил себя в полной безопасности и по-настоящему свободным.
Не находя ничего интересного в обществе скучающей матери и ее дворни, Петр, предоставленный целыми днями самому себе, полностью отдался той единственной страсти, которая впоследствии стала смыслом всей его жизни – военному делу. И постепенно из Оружейной палаты московского Кремля в Преображенское перевозятся, пересылаются, передаются со счастливой оказией многие прелестные вещицы, такие как пищали, барабаны, часы с арабом и, наконец, карабинец винтовой, изготовленный безвестным немецким мастеровым. А поскольку военное дело требовало еще и свинца с порохом, полковых знамен, бердышей и пистолей, то и они очень скоро оказываются в оружейной казне царевича.
С большим интересом обследует Петр и прилежащие к селу Преображенское окрестности. Он все время в пути, в походе, в поисках новых впечатлений. Но где бы он ни находился - в селе Воробьево, в Коломенском, у Троицы или в гостях у Саввы Сторожевского за ним неотлучно следовало несколько подвод, нагруженных всякой военной всячиной.
Но со временем, тяготясь одиночеством, Петр всерьез задумывается о создании «потешной» армии.  И первое, что он делает, это вербует из праздно шатающихся окольничих и дворцовых конюхов, составляющих штат болезненного и не испытывающего в них никакой нужды царевича Ивана, две роты. Прослышав о «потешной» армии меньшого царевича, в нее начали подтягиваться и не востребованные более при Дворе сокольники и кречетники усопшего царя Алексея. Сам же Петр, в отличие от своего родителя, ни соколиной, ни медвежьей охоты терпеть не мог! Зато едкий запах горящего пороха или прогорклый ружейного масла, легко приводя Петра в состояние крайней степени возбуждения, заставляли окружающих лишний раз усомниться в чистоте его происхождения. А между тем, популярность «потешной» армии Петра, удивляя Двор новизной придуманной царевичем игры, побила все рекорды. В добровольцы записывались все бездельники - от боярских детей до боярских холопов. И вскоре вместо двух планируемых рот, Петр имел два батальона пехоты, человек по 300 в каждом.
Но игра – игрой, а набор «потешных» вояк производился по всей форме - официальным канцелярским порядком. И все наемники, как один, получали за свою службу жалованье. В один из таких первых наборов попал и сын придворного конюха Данилы - Александр Меншиков. Впоследствии в чине «потешных», наряду с представителями «самой низшей породы», начинали свою службу молодому царю и воеводский сын - И.И. Бутурлин, и юный отпрыск княжеского рода - М.М. Голицын.
С ними вместе Петр и превратил село Преображенское в «потешную» военную ставку со всеми соответствующими официальному учреждению атрибутами – штатом, бюджетом и казной.
Чтобы приучить солдат к осаде и штурму крепостей, на реке Яузе была выстроена «потешная фортеция» - городок Плесбурх, а иноземные офицеры, нанятые Петром на «потешную» службу, обучали их гранатной стрельбе и правилам ведения боя.
Одним словом, за семь лет игры в «потешные» солдаты Петр заимел два регулярных полка, расселенных в селах Преображенское и Семеновское, откуда они и получили свои полковые названия. Командирами Преображенского и Семеновского полков были соответственно назначены - стольник Автомон Михайлович Головин и свояк Петра – князь Борис Иванович Куракин.

                ***

Без помощи этих двух людей одному Петру было бы не под силу охватить сразу такую пропасть строительных, финансовых и организационных вопросов, которые требовали неотложного решения и возникали ежедневно, тем более что образование самого «потешного» генерала пестрило многими существенными пробелами. Да и те поверхностные знания, которые он успел получить во дворце по настоянию своего крестника царя Федора Алексеевича, оставляли желать лучшего.
Впрочем, и взяться основательным и глубоким знаниям у Петра было неоткуда! Ведь, как известно, в учителях при нем только один педагог и числился – это подьячий Никита Зотов. Все, что он мог дать царевичу — это научить его грамоте, чтобы тот для приличия хотя бы читать, да писать умел.  Так что ни системного церковного, ни светского образования будущий царь, в отличие от старших детей царя Алексея, не имел. Никто тогда и подумать не мог, что именно он – последний Романов поднимет Русь на дыбы и возведет на дыбу. Зато диковинных иноземных игрушек с замысловатой немецкой механикой в его детских апартаментах было хоть отбавляй.  Вставишь в паз одной из таких заморских штучек волшебный ключик, повернешь его два-три раза, и прямо у тебя на глазах металлическое сокровище оживает, движется и даже издает музыкальные звуки.  Понятно, что рядом со всем этим заморским великолепием любая искусно сработанная деревянная лошадка или тряпичная кукла никакого сравнения не выдерживали.  Взглянешь на то и на другое - и невольно ухмыльнешься, как все-таки чертовски умны, находчивы и изобретательны эти шельмы – заграничные мастера!   
Примерно так маленький Петр и думал! Ведь многие вещи во дворце несли на себе явные следы иноземного присутствия. Так верхние платья членов его семьи, начиная с отца и матери, были немецкого покроя.  Говорили и думали при Дворе исключительно по-польски, что не просто считалось модным, но и благородным.  А разговоры о переустройстве страны на латинский манер велись повсеместно и изо дня в день.  Так что само собой выходило, что все русское выглядело древним, отсталым и постыдным!
В том, что так оно все и было на самом деле, Петр убедился несколькими годами позже, в пору своих участившихся визитов в Немецкую слободу или, как ее еще называли, в Кукуй – небольшой район на окраине юго-восточной части Москвы, отведенный иностранцам для поселения царем   Иваном Грозным.
Все обитатели Кукуя, будь то француз, голландец или англичанин, назывались одним прозвищем - «немцы» и отыскать среди них авторитетного умельца в той или иной области было делом нетрудным. Но по преимуществу Кукуй все же был населен знатоками военного дела, приглашенными в Россию отцом Петра – царем Алексеем Михайловичем. Немало приютил в свое время Кукуй и иноземных купцов, врачей, аптекарей, оружейников и многих иных мануфактурных ремесленников.
Устроенный своеобразно, на европейский манер, Кукуй представлял собой иноземное государство посреди царства Московского. Здесь все было иным, начиная от париков, нахлобученных на головы поселенцев, и заканчивая несвойственной для русского человека свободой нравов. Легкость и непринужденность отношений, царящая в Кукуе, удивляли и восхищали Петра.
Даже молились Кукуйские слободчане по-своему в специально выстроенной по такому случаю кирхе. Отсутствие икон, ликов святых и Богородицы, гулкая пустота и скудность церковного убранства лютеранского храма вполне соответствовали выдержанным в назидательных тонах проповедям священнослужителей.
Все, что Петру довелось наблюдать в Кукуе, привлекая его необычной новизной и мнимым совершенством, представляло собой не более чем европейскую подворотню, в которой он, в силу жизненных обстоятельств, усваивал свои первые жизненные «университеты».


                ***

Одним из самых образованных поселенцев Немецкой слободы, с которым юному Петру довелось установить приятельские отношения, был голландец Франц Тиммерман. Сведущий во многих технических знаниях, он с большой охотой принялся учить молодого царевича таким неслыханным ранее наукам, как арифметика, геометрия, артиллерия и фортификация. Это именно с его помощью непоседливому ученику удалось освоить, помимо ключевых теорем и формул, еще одну прелюбопытнейшую заграничную вещицу с мудреным названием – астролябия, доставленную из Франции князем Я.Ф. Долгоруким.
И надо отдать Петру должное, обуздывая всякий раз свой живой и порывистый нрав, он с большим старанием решает задачи, составляет уравнения и пишет конспекты.  Правда, едва ли потом, что-либо понимает в своих записях!  Плохо обученный грамоте будущий император с трудом выводит буквы, совершая одну ошибку за другой, а местами и вовсе, пренебрегая правилами правописания, лепит все слова в одну кучу, загромождая текст неуместными твердыми знаками, разделяя ими рядом стоящие согласные буквы.
Но к черту грамматику! Да, и какой от нее прок в военном деле? Куда важнее, считает Петр, научиться вычислять полет ядра или, на худой конец, освоить искусство крепостного строительства! Но и эти знания даются Петру нелегко!  Неусидчивый от природы и несобранный от воспитания он быстро устает, часто отвлекается и, упуская многое из виду, предпочитает долгому сидению за партой практические занятия на свежем воздухе.
В один из таких выездов на местность, который состоялся в отцовском имении – в селе Измайлово, Петр вместе со своим учителем обнаружили в романовских амбарах каким-то непонятным образом сохранившийся английский бот. Находка произвела на обоих потрясающее впечатление! Она не отпускала, дразнила воображение, пробуждала страсть к мореплаванию. И без того всегда взвинченный и импульсивный Петр дошел на этот раз до крайней степени нетерпения и вынудил несчастного Франца пообещать, что тот найдет ему толкового корабельного мастера, который сможет восстановить рассохшуюся морскую посудину.
И такой человек действительно был найден! Им оказался голландец Карштен-Брантд, тот самый, который еще при царе Алексее занимался постройкой кораблей в Дединове на Каспийском море. Брант отреставрировал бот, поставил новую мачту, натянул паруса, и вскоре тщательно просмоленный и пахнувший свежей краской корабль был спущен на воду реки Яузы. И тут оказалось, что русло Яузы слишком узкое для того, чтобы красавец-бот мог продемонстрировать владельцу все, на что он способен. Неловкий, неповоротливый он часто упирался в берега, переворачивался, а то и вовсе застревал на мелководье или на стесненных участках речного ложа.  Разочарованный первыми неудачами Петр перевез свое приобретение с реки на Просяной пруд, расположенный неподалеку.
 И вскоре дело пошло на лад! Первое успешное плавание под парусами окрылило Петра. Не разочаровало его и то, что и у этих заплывов имелись свои недостатки – разбег у бота был слишком короткий, радиус поворота чрезмерно крутой, отчего шкиперу приходилось, держа нос по ветру, то и дело маневрировать, спасая судно от кораблекрушения. Впрочем, такие досадные мелочи лишь еще больше раззадоривали Петра! Все, что отныне занимало его целиком — это поиски просторного и глубоководного бассейна. С этой целью он приступает к опросу всех, кто попадается ему под руку, и наконец добывает нужную информацию. И что же он узнает?  А то, что ближе и глубже чем Переяславское озеро, иного водоема на расстоянии 120 верст (1 верста = 1067 м) в округе нет!
120 верст! Далеко! Очень далеко! Но не это удерживает Петра на месте! Теперь, когда искомый водоем найден, остается самое трудное - найти нужные слова и уговорить матушку Наталью Кирилловну не удерживать его, а отпустить с Богом. Ради исполнения желания Петр готов пойти на все –  на какое-то время он даже становится послушным сыном и обещает матери перед отъездом в Переяславль совершить паломничество к Троице на богомолье. С большой неохотой, но Наталья Кирилловна уступает сыну. Да и что ей еще остается делать? Лучше было отпустить Петра с миром, нежели, утратив его любовь и доверие, потерять навсегда. Петр счастлив! Теперь он мог со спокойной душой, вместе с мастером Брандтом и его подмастерьем - голландцем Кортом отправиться в путь.
Размеры Переяславского озера оправдали надежды Петра. Пригодным для судоходства сочли его и опытные голландские мореходы Брандт, и Корт. Их мнение и развеяло последние колебания Петра, связанные с   выбором подходящего места для строительства верфи.
Весть о том, что царевич Петр Алексеевич задумал построить в Переяславле судоверфь и заняться строительством речного флота, дошла до села Преображенского и наделала немало шума. Но если первые люди опального Дома Нарышкиных, а это глава правительства - князь Борис Голицын и его советник - Андрей Матвеев, сын погибшего Артамона Матвеева, усмотрели в новой затее Петра подходящий повод для пития, то Наталья Кирилловна от отчаяния не находила себе места.  Одна только мысль о том, что скоро, очень скоро ей предстоит долгая и неизбежная разлука с любимым Петрушей, отравляя и без того ее безрадостное существование, заставляла царицу искать причину, которая могла бы помочь ей удержать сына подле себя.

                ЕВДОКИЯ. НАЧАЛО.

Думала она, думала и, наконец, решила, что сын вырос и что пришло время его женить.  Подобные мысли посещали царицу Наталью и раньше, но после заявления Петра о том, что он намерен покинуть Преображенское, она поняла, что откладывать дальше некуда. Вместе с тревогой за судьбу сына беспокоило ее и то, что царица Прасковья Федоровна Салтыкова – супруга царя Ивана, была официально объявлена беременной. А это значило, что если роды пройдут удачно и на свет появиться мальчик, то ….
Что будет дальше Наталья Кирилловна и представить себе не могла! Будет ли он официально объявлен законным наследником престола или не будет?! С одной стороны, рождение первенца мужского пола в семье царя Ивана укрепляло царскую линию Милославских и восстанавливало известный порядок преемственности власти. Иван - старший царь, а значит его сын – наследник престола. Но с другой стороны, Софья, которая, начиная с 1684 года, не только повелела чеканить монеты со своим изображением, но и в январе 1687 специальным Указом узаконила свой титул самодержицы, рассчитывала, выйдя замуж за князя Василия Голицына, сохранить престол за собой.
Впрочем, Наталья Кирилловна Нарышкина в долгое царствование Софьи не верила и, имея норовистый нрав, прямо заявила сестрам правительницы - царевнам Алексеевнам, а заодно и ее теткам Михайловнам, что негоже царевне Софье Алексеевне наравне с молодыми государями величаться титулом «великая государыня».  И, не давая им опомниться, добавила короткую, но емкую фразу: «А то у нас люди есть и такого неправого дела не потерпят!».
Само собой разумеется, что после таких неслыханных дерзостей Наталье Кирилловне и в самом деле нужно было торопиться и ставить Петра на ноги.  И хоть по годам можно было бы с женитьбой сына еще повременить, но, раз уж так все одно к одному обернулось, то откладывать решение этого вопроса на потом, было бы с ее стороны непозволительной ошибкой.
Поначалу царица Наталья в своих мечтаниях так высоко вознеслась, что стала подыскивать Петруше в жены не просто хорошую девушку из своих доморощенных невест, а только из заморских принцесс да королевен. По ее глубокому убеждению, брак с иноземкой возвысил бы Петра и над братцем Иваном, и над сестрицей Софьей.  Но заграница к сватовству Нарышкиных отнеслась холодно. И в том ничего не было удивительного! Ведь Европа самодержцев Романовых никогда за царей не принимала! Как были они для всего европейского света боярами, так ими и остались. Именно поэтому, подчеркивая всякий раз их беспородность и отсутствие великокняжеской родословной, все приличные европейские фамилии выписывали их имена в дипломатических депешах   полностью, например, Софья Алексеевна, а не Софья Вторая, как следовало бы по ранжиру.
А если принять во внимание, что Петр хоть и величался царевичем, а по крови и происхождению был всего лишь внуком полуграмотной   лапотной девки Евдокии Стрешневой и сыном такой же по достоинству и достатку дворянки Нарышкиной, то устроить его счастье могла только какая-нибудь боярская дочь.
Не доверяя самостоятельному выбору сына, Наталья Кирилловна, нарушая общепринятую традицию девичьих смотрин, приглядела для него невесту сама.  Ею оказалась тихая, скромная и правильно в древнерусских традициях воспитанная Прасковья Илларионовна Лопухина. Нравилось царице Наталье и то, что невеста была тремя годами старше ее Петруши, а значит, мудрее и прозорливее его.  А кроме того, и этот момент имел для Нарышкиной особое значение, в тяжкие годы испытаний все Лопухины были на стороне ее сына, за что немало пострадали и были подвергнуты всякого рода наказаниям.
На удивление матери, Петр ее выбор не оспаривал. Прасковья и в самом деле была пригожа лицом и ладная станом. Не понравилось в ней жениху лишь то, что уж слишком скромной, стыдливой и покорной предстала она перед ним. И если бы не живой, глубокий и пронзительный взгляд серо-голубых глаз Прасковьи, то, пожалуй, ничего бы в его сердце не отозвалось, не откликнулось. Ведь, несмотря на свой юный возраст, семнадцатилетний Петр уже имел полное представление о взрослой любви, который он научился в Немецкой слободе у продажных трактирных шлюх. Но по сравнению со скромными и стыдливыми московскими барышнями, это были женщины совсем другого сорта!
Впрочем, все женщины Немецкой слободы были другими и в отличие от воспитанных в строгости скромниц с потупленным долу взглядом, они не испытывали неловкости при встрече с мужчинами и смотрели им в глаза прямо, лукаво и многообещающе. Выставляя многие женские прелести напоказ - и тонкую белоснежную шею, и пышную грудь, туго стянутую узким корсетом до такой степени, что она готова была в любую минуту вывалиться из привольного декольте, они представляли собой сдобное лакомство, десертное блюдо для больших любителей сладенького.  Все в них, от тонких кружев на пышном платье до мягкого светлого локона на бледном виске, было наполнено невероятной силой обольщения. К этим женщинам мужчин тянуло, ими хотелось любоваться, из-за них мужчины теряли головы, и наконец, они желали ими обладать!
И вот теперь, глядя на свою будущую спутницу жизни, на эту трепетную, сероглазую «лань» - Прасковью Лопухину, Петр вдруг неожиданно для себя самого испытал необычное чувство удивления, любопытства и присутствия тайны. И с этого момента женитьба более не казалась ему таким уж тягостным и обременительным обстоятельством.
               
                ***

Но как бы хороша ни была Прасковья, а Петр посчитал не лишним внести кое-какие изменения в ее нынешний облик. И преображать свою будущую половину он начал с ее простонародного имени Прасковья, годного, по его глубокому убеждению, только для бедных холопок, да сенных девок. В итоге, под венец последняя царица государства Российского пошла не какой-то там никчемной Парашкой, а Евдокией - Дунькой, получив это имя в честь бабки жениха, которая по своей дворянской бедности вынуждена была до замужества служить в одном из богатых домов столицы обыкновенной прислугой. Не благозвучным показалось Петру и имя будущего тестя – Илларион, который так же, как и его дочь, был накануне свадьбы переименован и стал величаться Федором.
Наконец, когда все формальности, предшествующие заключению брака, были соблюдены, жених, государь Петр Алексеевич и невеста Евдокия Федоровна Лопухина обвенчались. Случилось это 27 января (9февраля)1689 года.
Медовый месяц молодожены провели в волнительном узнавании друг друга. Пылкий, несдержанный в проявлении эмоций Петр, имея богатый опыт в науке чувственных отношений, требовал от Евдокии определенной смелости, свободы и живости. Однако, впитав вместе с молоком матери такие непреходящие девичьи ценности, как скромность и стыдливость, она была слишком покорна, слишком податлива и уступчива для того, чтобы быть своему мужу по-настоящему интересной.
Ничего не менялось и во внешнем облике молодой царицы. Мягко, но твердо она отклоняли любые, даже самые незначительные попытки мужа перелицевать ее устаревшие представления о женской добродетели и целомудрии на новый лад.  Нередко, убеждая Петра в том, что он принимает ложное за истинное, Евдокия отчаянно пыталась внушить мужу, что все приобретенные им в Немецкой слободе знания о природе человеческих взаимоотношений противны духу и совести русского человека.
 Но Петр, не придавая нравоучительным беседам жены никакого значения, лишь задиристо хохотал в ответ! Время для воспитания высоких отношений было безвозвратно упущено.
Нормы, порядок, правила. Следовать им Петр считал большой глупостью. Он – царь, а значит, и есть для всех остальных – норма, порядок и правило. А то что она – Евдокия называет «жизнью по совести», так это все вздор, выдумки стариков, пережитки прошлого. Никто не живет по совести, никто, все живут по своему разумению.
- И ты женщина, - всякий раз, гневно обрывая разговор, говорил Петр Евдокии, - должна слушаться своего мужа и делать так, как он тебе велит, иначе…. 
Но договорить до конца, начатую фразу, Петр не спешил. Он любил свою жену и, еще надеясь, что она его услышит, уходил от раздосадованной Евдокии, не оборачиваясь, с раздражением хлопая дверью. А весной, едва успел растаять снег и сойти лед с озер, Петр уехал в Переславль строить, как и задумывал, судоверфь.
Надежды Натальи Кирилловны, на то, что сын «женится – переменится», не оправдались. С каждым днем она все больше гневалась на сноху, обвиняя Евдокию в том, что та не смогла, не сумела, не исхитрилась женскими ласками и чутким обхождением привязать к себе мужа.
Упреки свекрови, горькие и обидные, ранили молодую женщину в самое сердце. Пытаясь хоть как-то перед нею оправдаться, Евдокия прилагает огромные усилия для того, чтобы вернуть Петра домой, заключить его в свои объятия и любовью, и лаской отвратить от бесплодных занятий. Она буквально обрушивает на него целый шквал теплых и взволнованных писем. Едва ли не каждый день она отправляет ему по новой весточке и в каждой из них мило величает его то «своей радостью», то «светом» и «лапушкой».
Зазывает сына домой и матушка-царица Наталья Кирилловна, благо, что и подходящий предлог для таких настоятельных призывов имеется. В конце апреля предстояла панихида по царю Федору. Вынужденный повиноваться, Петр вернулся в Москву, но всеми своими помыслами и желаниями, всем своим существом он оставался вне дома, родных и семьи. Он оставался в Переславле возле своих кораблей.  Надеясь в двух любящих его женщинах – в матушке и в жене обрести верных друзей и союзников, готовых если ни на участие, то хотя бы на понимание и искренний интерес к делу, которое он начал в Переславле, Петр, с присущим его горячей натуре восторгом и жаром, делится с ними своими успехами и впечатлениями.
Но все тщетно! Ни одна из женщин его не слышит!
Мать, приводя в пример отца – царя Алексея Михайловича, который строил корабли на Каспийском море одними Указами, не покидая пределов Кремлевского дворца, настаивает, чтобы сын остепенился и вернулся домой.
 Еще меньше интереса к сложностям внове затеянного им предприятия встречает Петр у любимой жены.  Мачты, кили, шпангоуты, реи, канаты, киллера и прочие впервые услышанные ею слова иностранного происхождения вызывают у Евдокии неподдельную скуку. Она просит, умоляет Петра, чтобы он оставил свои забавы и вернулся к ней, в семью, в домашний уют, к государственным делам наконец!
Но все напрасно! Ни мольбы матери, ни слезы жены не могли остановить Петра, поколебать и отвратить от любимого детища. Уладив в столице текущие государственные вопросы, которые требовали его личного участия, Петр вернулся на судоверфь в Переславль.

                БРАТ И СЕСТРА.  ПРОТИВОСТОЯНИЕ.

Женитьба сначала царя Ивана, а потом и царя Петра говорила о том, что оба государя вступили в пору совершеннолетия, а значит, срок опекунских обязанностей Софьи по отношению к братьям истек.
Но если младший брат правительницы - Иван Алексеевич никаких притязаний на трон не выказывал, да и первенец его, который мог осложнить жизнь Софьи еще больше, оказался девочкой, умершей через несколько минут после рождения, то сводный братец – Петр Алексеевич в любую минуту мог отнять у нее все то, что составляло смысл ее жизни. 
Весь вопрос состоял только в том, осмелится ли Петр затеять новую смуту?
Все понимали, что сама по доброй воле Софья ничего и никому отдавать не собирается!  Да и как можно было уступить престол Нарышкиным без борьбы?  А что потом? Монастырь? Ссылка? Плаха? Что?  Оставалось только одно – бороться! Но как? Открыто? Тайно? До какого момента? С чего начать? И так далее. Вопросов было много.
И пока Софья, билась над решением этой сложной задачи, продолжая исполнять роль правительницы, первым на открытый конфликт с сестрой отважился Петр.  Это случилось 8 июля 1689 года, когда в свой очередной и короткий наезд домой, он выдвинул сестре требование - не появляться в Храме во время Крестного хода, организованного Церковью по поводу празднования иконы Казанской Божьей Матери. Однако Софья, проигнорировав суровое предупреждение брата, явилась на службу при полном параде, со святым образом в руках и в сопровождении многочисленной свиты. Расценив выходку сестры как открытый вызов, Петр, ни слова не говоря, в гневе покинул торжественное шествие и ускакал в Преображенское.
Приняв откровенную и ничем не прикрытую враждебность брата за объявление войны, которая по понятиям Софьи Алексеевны давно назрела, она приняла вызов. Но на самом деле причина столь явной и прилюдно выказанной неприязни Петра к правительнице объяснялась довольно просто.  Еще накануне великого праздника между братом и сестрой разыгралась бурная ссора, отголоски которой   бушевали в душе Петра и во все последующие дни. 
А виной всему была сама Софья!
Потеряв от любви к Василию Голицыну голову, а вместе с ней и здравый смысл, Софья Алексеевна настаивала, чтобы Петр не противился и согласился присудить князю награду за участие во втором Крымском походе. Но второй Крымский поход был бездарно проигран Голицыным так же, как   двумя годами ранее первый. Две бесславные военные компании! Естественно, что Петр, который бредил победами и славой, отклонил   ходатайство сестры и не только в отношении главнокомандующего, но и всех побитых турками командиров.
Однако Софья не унималась, и Петр, в конце концов, согласился.  Но, позволив сестре себя уговорить, он, в то же самое время, не мог избавиться от стыда за проявленное малодушие. Считая, что в нравственном поединке с Софьей он оказался проигравшей стороной, и, презирая себя за это, Петр отказался принять прибывших к нему с благодарностью за полученные награды генералов во главе с князем Голицыным. Не хотел он более видеться и с сестрой, оправдывая подобной тактикой самые худшие ее опасения.
Предчувствуя нависшую над собой угрозу и рассчитывая предупредить нападение брата, Софья обратилась за поддержкой к стрельцам. Но основная масса стрельцов, помня трагические последствия кровавых событий 1682 года, царской власти более не доверяла и подставлять свои головы под топор не торопилась. И тщетно новый начальник Стрелецкого приказа - Шакловитый клятвенно уверял стрелецких командиров, что на этот раз никакого розыска в зломыслии мятежников со стороны царевны учиняться не будет, стрельцы твердо стояли за законный передел власти в царском семействе.
А между тем, Петр, прослышав о подстрекательствах Шакловитого, приказал своим людям арестовать его и доставить в Измайлово. Приказание молодого государя было вскорости исполнено, но, поговорив с боярином с глазу на глаз, Петр то ли оробев, то ли и в самом деле поверив в его оправдания, отпустил Шакловитого восвояси.
Отделавшись легким испугом, кремлевские заговорщики начали действовать еще активнее. Распустив ложный слух о том, что в Москву из Преображенского движутся потешные полки царя Петра, Шакловитый отдал стрельцам приказ зарядить ружья и занять оборонительные позиции на территории Кремля и Лубянки.  На всякий случай он еще отправил трех денщиков в разведку, чтобы те постоянно отслеживали маршрут продвижения царских войск и своевременно извещали о том государыню.
Но, ни один из приказов Шакловитого не был выполнен, и   ситуация, выйдя из-под контроля Софьи и ее окружения, развивалась по своим неписаным правилам.
И вдруг, когда этого никто не ожидал, в Кремль нежданно–негаданно нагрянул спальник царя Петра Алексеевича – боярин Плещеев. Увидев в своем стане человека из враждебного лагеря, один из самых нервозных сторонников царевны набросился на верхового, стащил его с коня, сорвал саблю, избил и, сопровождая тумаками, доставил к Шакловитому. Напасть на царского человека значило нанести тяжкое и непростительное оскорбление самому царю, оскорбление, за которым непременно должно было последовать грозное и неотвратимое наказание. И заговорщики это понимали! Унижая и причиняя Плещееву физическую боль, они вместе с тем глумились и над молодым государем Петром Алексеевичем.
А это не могло сойти им с рук и не могло остаться не отмщенным.

                ***

Если описывать правление Софьи Алексеевны в общих чертах, то начатое, вопреки обещаниям, с жестокой расправы над мятежными стрельцами, оно ни особым доверием, ни уважением в государстве не пользовалось. Еще меньше доверия и уважения вызывали в народе и те люди, которыми она себя окружила. А это всем хорошо известные на Москве - любовник правительницы, князь Василий Голицын, ее духовник - Сильвестр Медведев и начальник Стрелецкого приказа - Федор Шакловитый.
Противны и ненавистны были народу и те суровые меры, которые правительство Софьи предпринимало в отношении беглых холопов и раскольников. Так приказ 1683 года предусматривал для беглецов наказание в виде ссылки на каторгу в Сибирь, а исповедники старой веры преследовались Романовыми вплоть до полного их физического уничтожения. Не находил одобрения в народе и выбранный Софьей курс внешней политики, при котором православная Русь оказывалась в союзниках у католических стран.
Не выветрилось еще из памяти людской правление царя Михаила Федоровича и отца его патриарха Филарета, а вслед за ними и царя Алексея Михайловича с патриархом Никоном, которые, продолжая многовековые традиции, придерживались во внешней политике Восточного направления. Так, начиная с царя Ивана Грозного, Россия на протяжении почти двух веков, выступая против Польши, а в ее лице и против всего католического Запада, последовательно укрепляла дружеские связи с православными державами. Более того, и это очень важно, именно такие твердые религиозные установки превратили Москву в современный центр православного сообщества на Европейском континенте и укрепили ее авторитет на Востоке.
 Не раз папский Рим, засылая в Россию все новых и новых легатов, ставил перед ними одну и ту же задачу – поднять Москву на борьбу с турками. Зачем? Да за тем, чтобы сначала обескровить ее, а потом и подмять под себя. Умело маскируя свою иезуитскую сущность, миссионеры прибывали к царскому престолу не напрямую из Рима, а из соседней Польши, под католическим влиянием которой находилась вся Малороссия – основной поставщик в Россию разного рода просветителей, богословов и книжников. 
Из их числа были Симеон Полоцкий, Епифаний Славинецкий и нынешний советник царевны - Сильвестр Медведев. Все, как один, униаты.
Не имея сил справиться с Османской империей порознь, европейские государства в 1684 году объединились в Священную лигу. В нее вошли Австрийская империя, Речь Посполитая, Венецианская республика и Мальтийский рыцарский орден.  Но Священной лиге важно было втянуть в эту авантюру Россию -  главного поставщика военной силы. Уж очень не хотелось Священной лиге разбазаривать свои собственные средства.
И Софья, простив вероломной Польше все ее прошлые прегрешения, предательства и измены, приняла приглашение ведущих европейских домов и вступила в Священную лигу.
Поступок Софьи покоробил религиозное сознание многих недавних союзников России! Воевать против Турции за интересы своих врагов было, по меньшей мере, глупо, а, если рассматривать проблему более широко, то нарушать мир с татарами и турками России не было никакой нужды! Но Софья имела на этот счет свое особое мнение! Она мечтала завоевать Крым и отворить для России выход в Средиземное море.  А для такой великой задачи, как ей казалось, все средства были хороши!
Однако, не понимая всей подоплеки, затеваемой союзниками военной компании, которая, главным образом, сводилась не к войне с турецким султанатом, а к войне с крымскими татарами, которые донимали австрийцев и поляков больше, чем регулярные турецкие войска, Россия добровольно подставила свою «грудь», в качестве щита, для прикрытия союзников.
Ветераны степных войн – дворяне и казаки, имеющие печальный опыт борьбы с ускользающими от них в Диком поле татарами, нимало не заблуждались относительно авантюрного характера затеянного Софьей похода. Не обладал никакими полководческими талантами и главнокомандующий русских войск - князь Василий Голицын.  Взяв под свое начало стотысячную армию, он и понятия не имел о том, какой невероятной сложности задача поставлена перед ним. А ему предстояло совершить невозможное: сначала, и это в разгар жаркого лета, провести русские войска через безводные и засушливые степи от Полтавы до Перекопа, а после, не имея за спиной надежного тыла, который бы кормил, обувал и снабжал армию всем необходимым, взять укрепленный перешеек.
Неудивительно, что и этот поход, и следующий, предпринятый в 1689 году, закончились для России трагично. От неминуемой опалы и вечного забытья в какой-нибудь отдаленной и промозглой ссылке князя спасли только его близкие отношения с Софьей.
Вскоре, а это случилось вслед за женитьбой Петра, резко обострились отношения царевны и с боярско-дворянской оппозицией, которая, настаивая на выполнении ранее достигнутых договоренностей, требовала от Софьи сложения регентских полномочий и передачи всей полноты власти своим совершеннолетним братьям.
Притчей во языцех была среди закоренелых консерваторов Москвы и греховная, не освященная Церковью плотская связь правительницы с князем Голицыным, которую она, не скрывая от окружающих, поддерживала длительное время бесстыдно и откровенно. Предвидя, какое дурное и развращающее влияние могут оказать такие отношения на молоденьких и благочестивых девиц, многие отцы семейств считали для себя зазорным состоять у «распутной девки» Софьи на службе.
Настроив против себя и своего правительства преобладающее большинство столичного общества, которое было недовольно ее   непродуманной и недальновидной политикой как внутри страны, так и за ее пределами, Софья едва ли могла рассчитывать на его поддержку в борьбе с братом.

                ***

Первыми, кто перешел на сторону Петра, несмотря на свой первоначальный отказ участвовать во внутрисемейном конфликте между братом и сестрой, оказалась группа стрельцов с Лубянки.  Став невольными свидетелями жестокого обращения людей Шакловитого с посланцем царя - господином Плещеевым, они, немного поразмыслив, постановили, что их долг - уведомить молодого государя и матушку-царицу Наталью Кирилловну о замышляемом против них смертоубийстве.
Но не только выборные от стрельцов спешили ночью 8 августа 1689 года в Преображенское. В это же самое время и той же самой дорогой мчались к Петру, загоняя коней, верные ему люди с известием о том, что в Кремле наблюдается большое скопление стрельцов, а на Верх к правительнице допускаются только самые преданные и верные ей люди.
Разбуженный дурным известием царь был так напуган всем происходящим, что, как был, в одном исподнем опрометью кинулся из спальни на конюшню. Вскочив на коня, бросив растерянных и плохо осознающих, что происходит женщин – мать и беременную жену, Петр укрылся от мнимой погони в ближнем лесу. Следом за ним, размахивая   платьем и сапогами, скакали на взмыленных конях постельничий царя, его любимый карла и все те же посыльные от стрелецкого полка с Лубянки.
Наскоро одевшись, Петр и его компания, в надежде обрести защиту и укрытие у архимандрита Троице-Сергиева монастыря Викентия, прямиком направились к Троице. К полдню сюда подтянулись и все остальные - матушка царя Наталья Кирилловна с дочерью Натальей и невесткой Евдокией Федоровной, преданная Петру знать, потешные полки и стрельцы Сухарева полка. В числе первых прибыли в Троицу и новые родственники царя – братья Лопухины, пожалованные вскоре после женитьбы царя   высокими боярскими чинами. Обязанности главного распорядителя по наведению порядка и расселению людей в стихийно возникшем стане сторонников Петра принял на себя Борис Голицын.
И только когда первая волна стихийно возникшей тревоги немного улеглась, царь направил в Москву к брату Ивану и сестрице Софье верного человека, чтобы тот выяснил у дорогих его сердцу родственников, что же они на самом деле затевают.
Однако хитромудрая Софья, не имея четкого и продуманного плана действий, верных полков и уверенности в победе, ограничилась в адрес Петра колкими и нелицеприятными замечаниями о некоторых странностях в его поведения.  Между Троицей и Москвой завязалась бурная переписка.  Посыльные день и ночь, сменяя друг друга, сновали туда-сюда   весь август и первую половину сентября.
Но за то время пока брат и сестра, упражняясь в искусстве дипломатии, пытались проникнуть в тайные намерения друг друга, на сторону Петра успели перейти сначала стрельцы полковника Цыклера, а чуть позже вырвался под благовидным предлогом из цепких Софьиных коготков и патриарх Иоаким.  Побег патриарха из Москвы, нарушив шаткое равновесие в противостоянии брата и сестры, увлек за собой целый поток беженцев. Понимая на чьей стороне Церковь, к Троице, несмотря на грозные окрики правительницы, потянулись бесчисленные толпы людей и среди них полковые командиры вместе с подчиненными им   рядовыми стрельцами, старосты, тяглецы из дворцовых слобод, черносотенцы и прочие доброхоты различных званий.
Чувствуя перевес сил на своей стороне, Петр предложил офицерам Немецкой слободы оставить Софью и перейти на службу под его начало.  Первым откликнулся и привел своих солдат к Троице полковник, командир роты киевского гарнизона Франц Яковлевич Лефорт, чем заслужил величайшую, длиною на всю жизнь признательность и благодарность Петра. После некоторых колебаний и неловких объяснений с Василием Голицыным к Троице отправились иноземцы полковника Патрика Гордона.
На стороне Софьи осталась лишь небольшая горстка стрельцов старой закваски, преданных и послушных воле царского Дома. С ними Софья после недолгих колебаний и решила отправиться к Троице, рассчитывая договориться с братом и   склонить его к мирному разрешению конфликта. Но время, когда еще можно было сесть за стол переговоров, Софьей было безнадежно упущено.  И не продвинувшись далее села Воздвиженского, где когда-то по ее приказу был казнен князь Хованский, она была остановлена высланными ей навстречу боярами Бутурлиным и Троекуровым, посоветовавшими правительнице, во избежание еще больших осложнений, вернуться в Москву.
После недолгих пререканий Софья неохотно, но повиновалась требованию брата.

                ***

Дурная весть о том, что младший царь Петр Алексеевич запретил правительнице появляться в Троице, летела впереди Софьи.  И к моменту ее возвращения в Москву, последним из тех, кто еще надеялся на восстановление прежнего мира между братом и сестрой, стало ясно, что правлению Софьи пришел конец.  Понимая, на чьей стороне сила, осмелели и те немногие стрельцы, что сохраняли верность престолу.  Обступив вечером 6 сентября огромной толпой Кремль, они потребовали от царевны выдачи двух главных, по их мнению, виновников возникшей смуты - Федора Шакловитого и Сильвестра Медведева. Из нестройных выкриков толпы Софья разобрала только то, что стрельцы намерены передать ее людей в руки младшего царя Петра Алексеевича.
Ситуация 1682 года странным образом повторялась, только теперь, в сентябре 1689 года, она складывалась не в пользу Софьи. И если в -82 стрельцы, выступая на стороне Милославских, требовали у царицы Натальи Кирилловны выдачи на расправу ее родного брата Ивана, то теперь, поддерживая партию Нарышкиных, они добивались от Софьи выдачи Шакловитого и Медведева.
Загнанная угрозами стрельцов в угол, Софья, не видя иного выхода из создавшегося положения, вынуждена была сдать озверевшим бунтовщикам своих ближайших сподвижников. Но отыскать в мятежном городе ненавистных временщиков оказалось не просто, и стрельцам пришлось немало потрудиться, прежде чем они выловили Шакловитого.  И только осторожному и осмотрительному Медведеву, вовремя почувствовавшему опасность, удалось уйти от преследования мятежников   и тайно покинуть город.
Откликаясь на приказ царя, уже на следующий день после описываемых событий, Москву покинули бояре.  Не задержался в столице и князь Василий Голицын. Потрясенный участью Шакловитого, он более не доверял Софье и, посетив   свое подмосковное село Медведково в последний раз, Голицын в тот же день поздно вечером прибыл в Троицу.
Судьба Шакловитого была решена Петром почти сразу. После долгих и тяжелых пыток он был приговорен к смерти и 11 сентября казнен.
Гораздо труднее и дольше подвергалась обсуждению будущее князя Василия Голицына.  Даже самые близкие к Петру люди прилагали немалые усилия для того, чтобы выгородить Софьиного фаворита из плотного круга виновных лиц и представить его более жертвой правительницы, нежели врагом Петра. Несмотря на то, что закон о местничестве был отменен еще царем Федором Алексеевичем, старые представления о родовой чести оказались гораздо живучее, чем это можно было предположить. Именно по этой причине, не желая, чтобы измена князя легла несмываемым пятном на весь род Голицыных, первый человек в стане Петра – князь Борис Голицын более всех хлопотал за своего родича. В попытке выгородить Василия, Борис даже отважился на подлог вырванных у Шакловитого под пыткой признаний, в которых фигурировало имя его свояка.
Этот поступок, ставший известным Петру, стоил князю Борису Голицыну потери не только былого влияния и могущества при Дворе Натальи Кирилловны, но и безграничного доверия царя. И все-таки его жертва не была напрасной! Князь Василий Васильевич Голицын не был казнен. По указу Петра все его имущество было конфисковано, сам князь лишен боярского чина и сослан вместе с семьей в Каргополь.
Не удалось уйти от расплаты за свои прегрешения и третьему Софьиному любимцу - Сильвестру Медведеву, прозванному в народе Лешим. Почувствовав, что власть Софьи пошатнулась, Медведев своевременно покинул Москву и направился к западной границе с Польшей. Но уйти за кордон Лешему была не судьба. Узнав в постояльце Бизюкова монастыря, разыскиваемого царем государственного преступника Сильвестра Медведева, дорогобужский воевода, проявив завидную бдительность и расторопность, схватил беглеца и отправил в сопровождении конвоя в Троицкий монастырь.
После нескончаемых допросов, очных ставок со свидетелями и жестоких пыток, превышающих предел человеческой выносливости, Медведев был расстрижен, назван Сенькой и отдан в руки духовному начальству. Церковь принялась за расследование зловредной деятельности Медведева с не меньшим энтузиазмом, поручив несчастного двум братьям дознавателям - Игнатию и Софронию Лихудам. Более года промучился стиснутый жесткими колодками Медведев в холодных монастырских застенках, подвергаясь все новым и новым унижениям, пыткам и допросам. Вконец истощенный, обросший и полуживой предстал он перед Церковным собором. Принимая во внимание Сенькино покаяние в ереси, Собор приговорил все литературные труды Медведева сжечь принародно, а самого его предать смертной казни, что и было исполнено 11 февраля 1691 года.
Участь самой Софьи не отличалась новизной и была исполнена много раньше, чем пролилась первая кровь ее приверженцев. Вскоре после выдачи Шакловитого и отъезда из Москвы последних бояр, в Кремль из Троицы с приказом от Петра прибыл боярин князь Иван Борисович Троекуров. Без всякого снисхождения к слезным мольбам царевны о прощении, он одной только твердостью характера принудил Софью к повиновению и проследил за ее отъездом в Новодевичий монастырь.
Что же касается царя Ивана Алексеевича, то в его жизни ничего не изменилось. Он по-прежнему, оставаясь первым лицом государства, занимал царское место в официальных приемах и публичных церемониях, но вся полнота власти отныне находилась в руках только одного человека – младшего царя Петра Алексеевича.

                ЕВДОКИЯ И ПЕТР

Победа над Софьей, одержанная Петром без единого выстрела, ознаменовала собой начало нового этапа не только в судьбе страны, но и в отношениях между молодыми супругами.
Весь малый преображенский Двор Натальи Кирилловны в купе с близкими ее сердцу домочадцами, челядью и бесхитростным хозяйством перебрался в Москву в Кремль вскоре после удаления из него всесильной правительницы.
Сам же Петр, изгнанный из царского дворца сестрой еще в пору своего сиротского отрочества, столицу терпеть не мог и появлялся в ней только в случае крайней необходимости – на панихиды, престольные праздники и на торжественные представительские рауты. Вот и на этот раз, отправив мать, сестру и беременную на сносях жену в город, сам остался в своем новом Преображенском дворце, выстроенном им самим на берегу реки Яузы в месте впадения в нее речки Хапиловки в близком соседстве с Немецкой слободой.  Из окон дворца открывался прекрасный вид на тот самый небольшой островок в русле Яузы, где когда-то «потешными» солдатами малолетнего Петра было выстроено первое фортификационное сооружение – «потешная» крепость Пресбург.
Не желая отказываться от приобретенных за последние годы привычек, Петр с прежним азартом погрузился в «потешные» марсовы баталии, переложив бразды правления государством из рук сводной сестры в руки матери.  Но вдовая государыня Наталья Кирилловна, как следует из отзыва близкого царской семье человека - князя Бориса Ивановича Куракина, «была править некапабель, ума малого», а посему во всем полагалась на преданных ей и ее сыну министров.  Так главными ее советниками были назначены - князь Борис Голицын, родной брат Лев Нарышкин и свояк со стороны царевой бабки - Тихон Стрешнев.
Но если Борис Голицын был человек умный, образованный, говорил по латыни, но при этом «пил непрестанно», то двое других, ни умом, ни образованием, ни воспитанием похвастаться не могли, зато пили и кутили с князем на равных. Все тот же князь Куракин, который начинал свою службу при Дворе спальником у 11-летнего Петра, а позже женился на родной сестре царицы Евдокии – Анне писал о безродных и лукавых Нарышкиных и Стрешневых, как о «господах самого низкого шляхетства».
Впрочем, вместе с людьми недалекими и в «правлении весьма непорядочными» к власти пришли и более чем три десятка Лопухиных. Представители старорусской дворянской знати, они в противовес шляхетскому корню Нарышкиных являлись выразителями и проводниками самобытного русского мироощущения, вероисповедания и домостроя. Естественно, что между пронемецки настроенной партией Нарышкиных и традиционалистами Лопухиными тут же возникли серьезные трения, в которых роль буфера с большой надсадой для души и ума выполняла не без поддержки патриарха Иоакима, Наталья Кирилловна.
Так только ее стараниями Петр Лопухин Большой встал во главе Ямского приказа, а Петр Меньшой возглавил приказ Большого дворца и Судный. Был пожалован особым доверием и отец царицы Евдокии – Федор Авраамович, произведенный по характеру родства в ближние бояре. Прослужив более десяти лет стольником у царицы Натальи Кирилловны и заслужив ее особое расположение, Авраам Федорович Лопухин – родной брат Евдокии, тоже удостоился особой милости и был назначен послом в Константинополь.
И только Петр со своими новыми друзьями-немцами Лефортом, Гордоном, да вездесущим Сашкой Меншиковым то пропадал в Немецкой слободе, празднуя в сотый раз одержанную над Софьей победу, то с головой уходил в «потешные» военные сражения.
Даже рождение в семье в феврале 1690 года долгожданного первенца – сына и наследника Алексея Петровича не превратило заигравшегося переростка Петра в заботливого мужа и степенного отца семейства. И Евдокии было невероятно трудно с этим смириться. День ото дня она все нетерпеливее и настойчивее требовала, чтобы муж оставил своих кабацких друзей, потешные забавы и, соединившись с семьей, жил и вел себя сообразно своему чину и достоинству. Но Петр, уже мало любя Евдокию, не обращал на ее слезные мольбы никакого внимания. И постепенно частые ссоры, взаимные упреки и жизнь врозь сделали свое черное дело. В записках князя Куракина этот период жизни Петра и Евдокии описан всего лишь одной строчкой: «Любовь между ними была изрядная, но продолжалась разве токмо год!».
Не встретил Петр должного понимания и в лице матери, которая после смерти патриарха Иоакима в марте 1690 года сильно сдала и, чувствуя себя совершенно одинокой и всеми покинутой, все чаще нуждалась в поддержке и заботе сына. Но Петр, оставаясь глухим к ее просьбам, не переменил своего образа жизни и не покинул Преображенское.  И только внучок Алешенька, скрашивая ее безрадостное вдовье существование, радовал бабушку своей бескорыстной и бесхитростной любовью.

                ***

Не было в сердце Петра и крепкой отеческой любви к сыну.  Гневаясь на Евдокию, он автоматически переносил свое неудовольствие ею и на Алексея.  Не способен был Петр и к проявлению таких тонких человеческих чувств, как нежность и снисходительность. Плохо воспитанный, избалованный    матерью и няньками, рано подпавший под дурное влияние Кукуя, Петр был плохим отцом и плохим мужем. Утирать бабьи слезы и выискивать слова утешения, которых он, в общем-то, и не знал, а тем более идти на поводу женских капризов было для него занятием невыносимым.
Глубокий и неизгладимый след в душе Петра оставили драматические события его раннего детства и юности. Внезапная смерть родителя, горькое сиротство, коварство сестры и постоянный страх за свою жизнь, и жизнь своих близких заставили Петра повзрослеть прежде, чем он был к тому готов. Не имея утешить мать и облегчить ее душевные страдания, он сам еще маленький мальчик, нуждающийся в материнской заботе, старался казаться взрослее и мужественнее, чем был на самом деле.  Но систематическое подавление в себе ребенка со всеми присущими этому возрасту слабостями привело к тому, что, будучи взрослым, Петр не только не умел выражать свои чувства, но и был не способен сопереживать другим.  И если в мальчишеские годы, уклоняясь от встречи с заплаканными глазами родительницы, он сбегал из дома на улицу, то, возмужав, спасался от укоризненных   упреков жены в злачных местах Кукуя. Сомнительные друзья, крепкий табак, дешевое вино и доступные, как глоток свежего воздуха, женщины — вот и все, что ему было нужно, для того чтобы забыться и уйти от настоящего, реального мира, полного высоких моментов истинной радости и истинного горя.
Выбитый бурными событиями лета и осени 1689 года из привычно накатанной жизненной колеи Петр желал только одного: поскорее от всего этого избавиться и вернуться в Переславль к своему любимому делу – созданию потешной флотилии.  Но сначала торжества, связанные с рождением сына, а вслед за ними болезнь и смерть патриарха Иоакима, которая повлекла за собой проблему выбора нового Предстоятеля Церкви, а кроме того длительные судебные процессы по делам, связанным с изменниками и бунтовщиками, крепко привязали Петра к Москве
И все-таки даже в такой, казалось бы, беспросветной круговерти радостных и печальных торжеств, он находит возможность спрятаться от страшной и неприглядной реальности. Петр возвращается к своим старым «игрушкам» - к «потешным» солдатам, начисто забывая о том, что они отлиты не из олова и стали, а сотворены, как и он сам, из плоти и крови. Потешные баталии, устраиваемые молодым государем или, как он сам себя называл, ротмистром Петром Алексеевым, следуют одна за другой – 2 июня 1690 года штурму подвергается Семеновский двор, 4 сентября разыгрывается битва подле села Преображенского, а в октябре 1691 года организуется «великий и страшный бой, у города Пресбурга».  И такой плотный график сражений выдерживается вплоть до отъезда царя в Переславль.
 Но «потешные баталии» лишь называются забавами, а на поверку ничего веселого в них нет! Оказывается, что порох обжигает лицо и руки по-настоящему, что пули, выпущенные из пищалей, вспарывая кожу, травмируют плоть, причиняя несчастным мучительную боль, что мечи не только сверкают на солнце, а режут и колют, нанося участникам глубокие, незаживающие раны. Но разве стоит обращать внимание на подобные мелочи? На войне как на войне – потери неизбежны!  Вопли, кровь, стоны увечных и раненых не остужают воинственного пыла Петра, а подогревают еще больше. И даже тогда, когда ближний стольник ротмистра Петра Алексеева - князь Иван Дмитриевич Долгорукий скончался от полученных при осаде Пресбурга ран, царь глубокомысленно заметил, что тот умер «изволением Божиим».
Потехи на суше сменяются потехами на воде. Для большей остроты ощущений Петр собственноручно построил яхту и весной 1691 года спустил ее в воды Москва - реки. В компании с такими бравыми офицерами, как Франц Лефорт и Патрик Гордон, Петру не бывает скучно. Они всегда вместе: и на полях сражений, и за столом в пьяной гулянке. Не отрывается от них и любимый царский бомбардир Алексашка Меншиков – готовый во всем своему кумиру угодить и быть в каждой мелочи ему полезным. Но, если Меншиков – человек во многом невежественный, едва умевший подписать свое имя и фамилию, был предан Петру, как пес, которого хозяин хоть и лупил для острастки, но при этом вовремя и сытно кормил, то иноземцы были людьми совсем иного плана. Преданность была для них не мерилом высоко качества человеческих отношений, а величиной количественной, мерой, ценой, услугой за услугу.
Так родившийся в 1656 году в Женеве выходец из богатой купеческой семьи Франц Лефорт, прежде чем приехать в Россию в 1675 году, сначала, изменив торговому ремеслу, обучался военному делу в Марселе, а после окончания кадетского корпуса успел поучаствовать вместе с курляндским герцогом Карлом-Яковом в боевых вылазках против французов. В Москве молодой и ретивый «кадет» сравнительно быстро освоился и вскоре приобрел себе нового покровителя. Им оказался всесильный соправитель царевны Софьи – князь Василий Голицын. С этого момента карьера двадцатишестилетнего шотландца быстро пошла в гору. В июне 1683 года Франц Лефорт как герой, который мечами и пиками подчиненных ему солдат утвердил власть Софьи и Милославских, был производен в майоры, а в августе того же года получил звание полковника. В конце 1687 года накануне первого Крымского похода Лефорт назначается командиром киевского гарнизона. В этой должности он отправляется и во второй Крымский поход. И, о, чудо! Вместо того, чтобы вместе со своим царственным генералом быть разжалованным и преданным за две провальные военные операции суду, он, по настоянию царевны Софьи, получает высокие правительственные награды.
 Однако, обласканный властью, избалованный славой и деньгами Лефорт   легко предает своих покровителей. Не вдаваясь в существо таких глубокомысленных понятий, как преданность и верность, он, по сути своей наемник, просто выбрал более сильного хозяина, откликнувшись едва ли ни самым первым на зов молодого царя.  Да и пришел он к Троице не один, а привел с собой целое воинство.
Еще подозрительней и зловещей на фоне Лефорта выглядит фигура ревностного католика Патрика Гордона. Выходец из Шотландии, 1635 года рождения, Патрик прибыл в Москву на службу из Малороссии в 1661 году в пору бурных церковных дебатов о дальнейшей судьбе опального патриарха Никона и о путях реформации древнерусского обрядового богослужения. Он был в числе тех, кто приложил немало стараний для установления папства в России, «дуя», в этом смысле, с Симеоном Полоцким и Сильвестром Медведевым «в одну дуду». Опытный и прожженный иезуит, он, вовремя почувствовав перемену в направлении политического ветра в России, галантно раскланялся с Голицыным и отбыл вслед за Лефортом в лагерь Петра.
Само собой разумеется, что тягаться с такими блистательными и колоритными фигурантами, как Лефорт и Гордон, бедному Меньшикову было трудновато, и что только природная смекалка, легкость характера и безрассудная отвага позволили ему занять не последнее место в первой шеренге близких к царю людей.  Но вряд ли молодой Петр тогда понимал, что окружив себя этими случайно прибившимися к нему попутчиками по жизни, он обретет в них не истинных помощников и верных друзей, а станет заложником их расчетливых и корыстных интересов.
А пока, находясь большую часть времени в обществе неразлучной троицы, Петр, утратив последний интерес к жене, которая снова была на сносях, ускакал глубокой осенью 1691 года в Переславль.


                ***

Прошло полгода, и 1 мая 1692 года с судостроительной верфи Переславля в воды одного из самых больших и глубоководных водоемов европейской равнины с чудным названием – Плещеево озеро был спущен первый корабль из «потешной» флотилии Петра. За ним последовали второй, третий и так более нескольких десятков парусников.
Событие, значение которого трудно было переоценить, требовало к себе особого внимания, и в июле Петр вызвал в Переславль весь Двор, дабы каждый мог стать свидетелем и участником праздника - большого феерического шоу, устроенного царем в честь спуска на воду всей флотилии. Около сотни парусных кораблей, оснащенных артиллерией и укомплектованных экипажами, как большая стая белокрылых чаек, мерно покачивались на мелкой ряби озера.
Фантастическое зрелище стоило того, чтобы быть увиденным! Ничего подобного никому из присутствующих никогда прежде видеть не приходилось! Петр ликовал! Невольное удивление вызывал у гостей праздника и весь судостроительный комплекс, который располагался чуть поодаль от озера на высоком холме со звучным названием - Гремяч. Здесь, прямо за монастырским двором села Веськова, можно было рассмотреть царские «потешный» и «деловой» Дворы. Отсюда к озеру спускался прорытый землекопами канал, по которому малые суда, легко соскальзывая с деревянных стропил верфи, уходили в открытое плавание.  Но в основном корабли строились прямо на берегу озера, а потом волоком стаскивались в воду. И не надо было быть о семи головах для того, чтобы понять насколько это корабельное строительство было трудоемко, хлопотно и затратно.  А чтобы оно еще и жило, и действовало непрерывно Петру и его соратникам приходилось нелегко.  И главное, в чем стройка имела большую нужду, это в деньгах.  В попытке обеспечить судоверфь необходимыми капитальными вложениями, Петр поистине проявлял чудеса изворотливости и изобретательности.  Так, одна из самых расходных, трудоемких и бесполезных забав Петра – потешная флотилия стоила жителям Переславля, а, главным образом, монастырским вотчинам, немалых трудовых копеечек, а именно «по гривне со двора». 
 Со смешанным чувством восторга и удивления следили за разыгравшимся на воде боем и близкие царю люди – матушка Наталья Кирилловна, сестра Наталья Алексеевна и жена Евдокия Федоровна с двухлетним сыном Алексеем. Никто из них так до конца и не понимал живущего рядом с ними человека, который будучи главой страны и главой семьи продолжал, как малое и шаловливое дитя, предаваться жестоким и грубым забавам. Наблюдая с берега за маневрами кораблей, которых из-за порохового дыма и пламени рвущихся артиллерийских снарядов было почти не разглядеть, каждой из них хотелось, чтобы в следующую минуту Петр одумался и занялся тем, к чему был призван по праву своего рождения.  Матери хотелось, чтобы сын взял на себя ответственность за престол и державу, Наталья мечтала занять достойное место подле брата, а Евдокия молила Бога только об одном, чтобы Петр вернулся в семью, и чтобы у нее был заботливый муж, а у сына – любящий отец.
Но, ни одному из этих желаний не суждено было сбыться. Вволю натешившись в Переславле «нептуновой потехой», в которой, как и в «марсовой», кроме артиллерийских снарядов настоящими были и кровь, и человеческие жертвы, царь до самого сентября ушел в загул.
Здесь в Переславле Евдокия впервые узнала, что у мужа есть другая женщина –  разбитная и бойкая немочка Анна Монс. Узнать об этом теперь, когда в семье появился второй ребенок – сын Александр, больной и слабенький мальчик, значило потерять всякую надежду на то, что у семьи есть будущее.  Впрочем, узнать об измене – это всегда и больно, и непросто.   Объяснение между супругами вылилось в бурный и некрасивый скандал. Не испытывая ни малейшего угрызения совести, Петр, который терпеть не мог женских слез, даже не попытался оправдаться перед супругой, а, признав, что данный факт и многие другие имеют место быть, объявил Евдокии о своем решительном желании с ней развестись.
И он действительно немедленно бы расстался с ней, если бы не вмешательство Натальи Кирилловны. Не одобряя многих поступков сына, но проявляя к нему нежную материнскую любовь и заботу, она потребовала, чтобы Петр никогда более не помышлял о разводе, не обижал Евдокию и жил с ней согласно данной при венчанию клятве. Не смея причинить матери боль, Петр дал ей слово, что исполнит ее волю и сохранит семью.  Казалось, что мир между супругами восстановлен.
Но это нелегкое и горькое для обоих примирение стало последним в печальной и короткой истории любви Петра и Евдокии!
Не сблизило их и общее горе -  сначала в 1692 году смерть младенца Александра, а потом в 1693 - и новорожденного Павла.  Но если с изменами мужа Евдокия по-бабьи еще как-то умела мириться, то простить Петру то, что он не появился на похоронах малолетних сыновей, не смогла. И хоть внешне все в царском семействе оставалось по-прежнему, и она все еще величалась царицей и проживала вместе с сыном Алешей в Кремле на отведенной ей половине, но весь Двор знал, что супруги в одной опочивальне никогда вместе не спят.

                ПЕТР. ПОТЕШНЫЕ ЗАБАВЫ.

А Петр не в силах утолить жажду острых ощущений если и отвлекался от «марсовых» и «нептуновых» игрищ, то только для того, чтобы отдать всего себя целиком Бахусу.
Находя вновь избранного в 1690 году по настоянию царицы-матушки шестидесятитрехлетнего патриарха Адриана закостенелым консерватором и твердолобым ревнителем восточного православия, Петр, желая видеть на патриаршем престоле человека более гибкого, коим ему представлялся псковский митрополит Маркелл, подверг Адриана и избравший его Собор грубому и похабному остракизму.  С целью вывести погрязшую в дикости предрассудков Русскую церковь на светлую дорогу европейского просвещения, царь не придумал ничего лучшего, как высмеять ее публично. С этой целью он и создал, так называемый «Всешутейший Собор князя Иоаникиты, патриарха Пресбургского, Яузского и всего Кокуя».
Как явствует из воспоминаний все того же князя Бориса Куракина «дебоширство, пьянство на Кокуе началось так велико, что невозможно описать».
Так в свите патриарха Пресбургского, получившего свое «святейшее» имя от одноименной крепости Пресбург, выстроенной Петром на небольшом островке в русле реки Яузы, состояло 12 кардиналов, епископов и архимандритов, которые по сути своей были самыми отъявленными и известными всей Москве и Кокую пьяницами и скандалистами. И все эти «церковные» скоморохи носили настолько неприличные клички и прозвища, что в культурном и благовоспитанном обществе их без стыда невозможно было произнести вслух.
Душой компании, и в этом не приходится сомневаться, был царь Петр Алексеевич, называющий себя «протодьяконом», а главой Собора соответственно - «патриарх–князь–папа» - его первый и незабвенный учитель грамматики Никита Моисеевич Зотов.
Звание «князя–кесаря» было заслуженно присвоено большому человеку при Дворе Петра, главе Преображенского приказа, активному участнику потешных морских и сухопутных баталий, человеку, отличающемуся исключительной жестокостью - князю Федору Юрьевичу Ромодановскому. За особые заслуги в «марсовых» сражениях Петр провозгласил горячо ему преданного князя «светлейшим генералиссимусом». Но впереди этого, по словам Куракина, «похожего на монстра» мастера человеческих страданий ожидала большая работа и головокружительный взлет карьеры.
Особыми членами «Собора» были женщины и хоть им и отводилась роль падших, уличных девок, но все они были представительницами самых древних аристократических родов. Первой «княжной–игуменьей» «всепьянейшего и сумасброднейшего Собора» более чем двадцать лет была ядреная московская красавица Дарья Гавриловна Ржевская, которую позже сменила другая и тоже под стать ей красавица - Анастасия Петровна Голицына. Измочаленные и пришедшие в непрезентабельный вид «игуменьи» переводились в низшую и менее востребованную категорию публичных дам - в «архиигуменьи» и так далее до «монахинь».
Все деятели Собора общались между собой на особом нецензурном языке с элементами мата и современной «фени». Так, например, пьянство между участниками оргий называлось «Ивашкой Хмельницким», разврат – «Еремкой», монахини – «монахуйни» и так далее. Все гадко, низко и непристойно!
В противовес официальным церковным праздникам и службам, «всешутейший собор» в это же самое время устраивал свои буйные и оскорбляющие религиозные чувства верующих представления.  Нельзя было без содрогания видеть, как в первую неделю Великого поста, когда все богобоязненные москвичи проводили значительную часть времени в молитвах и воздержании, царь – «его всешутейшее величество» прилюдно кривлялся и скоморошничал. Окруженный пьяными до потери пульса подручными, одетыми в вывернутые наизнанку полушубки, «государь всея Руси» с налитыми кровью и хмельным зельем глазами выезжал в центр города на ослах, волах или просто в санях, запряженных свиньями, козлами или медведями.
Как правило, замыкали это кощунственное зрелище самые страшные уроды и карлы, которых только можно было разыскать и собрать в Москве и ее ближайших окрестностях.
По свидетельству современников Петра, эти «игрища» пьяных самодуров, разыгрываемые, как правило, в боярских поместьях, которые царь выбирал из числа приверженцев древнерусского православия, были настолько страшны и «трудны, что многие к тем дням приготовлялись как к смерти».   Переходя вовремя сумасброднейших гуляний из дома в дом, едва стоящий на ногах «протодьякон», окруженный сотней таких же пьяных людей, превращал хозяев этих дворов в заложников, насильно принуждая их к питию, соитию и прочему бесстыдству.  Количество жертв, преданных «всешутейшим собором» анафеме, или, попросту говоря, изнасилованных «гостями», не поддавалось исчислению.
Из всех «потешных» забав Петра, эта последняя оказалась самой живучей и, просуществовав более тридцати лет, канула в небытие, как самое позорное его детище, вместе со смертью своего богохульного создателя. Но за те годы, которые «всешутейший» Петровский балаган просуществовал, имея своей основной целью унизить и высмеять преданность русского народа древнерусским обычаям и верованию, он вызвал в обществе такую мощную ненависть к Петру, что его иначе, как сыном Сатаны или Антихристом никто и не называл.

 
                ***

Но сам Петр, презирая свой народ, а заодно и страну, которая ему досталась в наследство, видел Апокалипсис для России не в самом себе, а в ее невежественности, дикости и патриархальной отсталости.
Конфликт между Царством и Церковью, приобретший в царствование Петра Алексеевича особую остроту и форму, зародился   внутри прогрессивно мыслящего московского общества не вдруг, а в предыдущие царствования. Брить бороды и подгонять свой непрезентабельный внешний вид под общепринятые европейские мерки начали еще последние Рюриковичи – это и первый царь всея Руси Иван III, желающий соответствовать требованиям своей второй жены - иноземки Софьи Палеолог, и его сын Василий III, женатый вторым браком на полячке – Елене Глинской.
Но пока противление установленному Церковью образу жизни исходило от первых лиц Царства и носило характер осознанной необходимости, стороны, не придавая этому особого значения, воздерживались от конфликта.  Открытое и целенаправленное наступление Царства на   древнерусские традиции, ограничивающие свободу граждан в выборе устройства личной жизни, ношения одежды и принятия внешнего вида, началось в период царствования   второго царя из дома Романовых - Алексея Михайловича.
Выражая интересы малочисленной, но самой просвещенной и образованной прослойки высшего общества, Алексей, сделал немало для того, чтобы отменить крепостное право Церкви на личную свободу граждан. Впрочем, начиная блицкриг на Церковь, он вряд ли мог предвидеть, к каким тяжелым последствиям это наступление приведет. В попытке выдернуть Россию из многовековой дикости и отсталости одним рывком, он, не учитывая инертности русского мышления и глубокой духовной привязанности к отеческим корням, развернул в стране жестокий кровавый террор против собственного народа. Но, даже взорвав русское общество изнутри и спровоцировав раскол Церкви, он не достиг той цели, ради которой все эти преобразования начинал. Бессмысленными были и принесенные им на алтарь церковной реформы многочисленные жертвы преданных анафеме длиннобородых раскольников.
Первое слово в выборе стиля и образа жизни все равно осталось за Церковью! А она продолжала активно противиться всему тому, что насаждалось Царством и шагало вразрез с ее традиционными понятиями о русском благочестии. Это касалось, в первую очередь, ношения немецкого платья, бритья бород, париков, нахлобученных на коротко остриженные волосы, курение табака, сценического лицедейства и многого другого.
Но если царь Алексей Михайлович решился на церковную реформу в части замены устаревших, по его мнению, обрядов на современные, с целью оздоровить Церковь и поднять свой и ее авторитет в глазах восточных партнеров, то его сын - Петр Алексеевич задумал другое.  Желая во всем соответствовать западному образу и стилю жизни, он, покушаясь на основополагающие догматы православия, готов был лишить Церковь сердца.
Впрочем, прозападной политики Петра, стоя на стороне Церкви, не разделяли многие близкие ему люди и в первую очередь его матушка Наталья Кирилловна, патриарх Адриан и преобладающее большинство церковного клира. К лагерю противников Петра принадлежала и благочестивая царица Евдокия Федоровна, сторону которой поддерживали многие родовитые фамилии Москвы из приверженцев старой веры и вместе с ними многочисленное семейство Лопухиных. Много Лопухиных! Все! Не разделяли издевательского отношения царя к Церкви и его сводные по отцу сестры - царевны Марфа и Мария Алексеевны.
Разворошить, растоптать это осиное гнездо с жужжащими о сохранении старозаветной веры «осами» Петр мог бы в любую минуту.  Тем более, что полезный опыт по скорому разрешению внутрисемейных конфликтов у него уже имелся. Всего-то и дел было – баб запереть по отдаленным монастырям, шептунам укоротить языки, а Лопухиных разослать по окраинным воеводствам. Но для того, чтобы начать открытую до победного конца борьбу со всем этим воинством темных сил, Петру пришлось бы найти укорот и для матери.  А этого он сделать не мог! Никогда! И пока она была жива и продолжала царствовать, Петр, не желая причинить ей боль и страдания, оставался в стороне.
                ***

Наступил 1694 год.
Петру исполнилось двадцать два года. Он давно перестал быть мальчиком, он крепок здоровьем, полон сил, идей и энергии.  Но по-прежнему, отстраняясь от суровых реалий самостоятельной взрослой жизни, с увлечением и азартом переросшего подростка забавляется потешными «марсовыми» играми или предается безудержному разгулу и разврату.  Играть живыми людьми, как когда-то в детстве он играл механическими игрушками, давно стало для него привычкой.
 Осенью царь затевает грандиозный по размаху планируемых маневров знаменитый Кожуховский (вблизи деревни Кожухово) поход. Все участники потехи разделены на два неприятельских лагеря – русский и польский. Русской армией командует «генералиссимус», старый князь Федор Юрьевич Ромодановский. Отныне у него в подчинении не только потешные полки: Преображенский и Семеновский, но и солдатские – Лефортовский и Бутырский. Во главе неприятельской армии стоит никто иной, как «польский король» Иван Иванович Бутурлин. Ему отданы стрелецкие полки, общая численность которых составляет 7500 человек. Задача Ромодановского – выбить противника из крепости Пресбург и заставить его сдаться на милость победителя.
Сам Петр по давно заведенной традиции довольствоваться каким-нибудь незначительным званием на этот раз выбирает звание полкового бомбардира. Военная баталия начинается. Но она только на первый взгляд кажется нелепой импровизацией, а на самом деле исход ее обговорен заранее – русские одерживают блистательную победу над поляками.  Что же касается бомбардира Петра Алексеева, то он, как герой, захвативший вражеского полковника в плен, отмечается перед всем строем особыми почестями.
Брать в плен офицера из лагеря противника становится для Петра неписаным правилом и одновременно кульминацией блестяще спланированной военной операции. Но игра – игрой, только и на этот раз она не обошлась без трагических случайностей. И в то время, как основные ударные силы двух изрядно потрепанных и пропахших порохом армий покидали поле битвы, полковые лекари выносили с него раненых и убитых бойцов.
Не удалось бомбардиру Петру Алексееву - герою и победителю Кожуховского похода, воздавая честь и хвалу полковым командирам, отпраздновать вместе с ними очередную шутовскую победу. В тот самый момент, когда компания, удобно расположившись в одном из трактиров Немецкой слободы, только-только начала погружаться в разгул и веселье, из Кремля прибыл посыльный с горьким известием о том, что   царица Наталья Кирилловна скончалась.
Смерть матери, которая в последнее время часто болея, молила сына приехать в Москву и принять из ее слабеющих рук власть, Царство и заботу о жене и сыне хоть и застала Петра средь шумного застолья, но не была для него совершенно неожиданной.   Знал он все и о физических недугах матери, и о ее страстном желании видеть его подле себя, но не откликнулся, не приехал, не попрощался с ней перед вечной разлукой. Бытует в исторической литературе широкораспространённая теория о том, что единственный человек на свете, которого Петр самозабвенно и искренне любил, была его матушка Наталья Кирилловна. И, соглашаясь с этим утверждением, еще труднее объяснить его черствость, его нежелание откликнуться на ее мольбы и тем самым скрасить последние минуты ее земной жизни. Да и какими словами можно оправдать заигравшегося на «марсовом» поле Петра, когда в то самое время прикованная к смертному одру Наталья Кирилловна испускала последний дух.
 Зато совсем иначе переживало странную и внезапную болезнь сорокадвухлетней царицы ее окружение. Спокойное, не отмеченное никакими бурными событиями и потрясениями недолгое царствование Натальи Кирилловны отличалось веротерпимостью к исповедникам старых обрядов и вселяло надежду на реставрацию разгромленной восточными лжеиерархами Русской церкви.  Но, быть может, правление царицы Натальи потому и оказалось таким коротким, что она мешала определенным кругам, к которым принадлежал и сам Петр, довести разгром Русской церкви до конца. Как бы там ни было, но только одна мысль о том, что на смену царицы Натальи Кирилловны придет ее безумный сын, пугала обывателей до чрезвычайности. Угадывая в Петре прямую угрозу всему русскому – нравам, обычаям, традициям, духу и вере, они обращали свои взгляды в сторону его благочестивой супруги Евдокии Федоровны Лопухиной.
Но именно с Лопухиных Петр и начал свою непримиримую борьбу с древнерусскими пережитками, патриархальным домостроем и православным вероисповеданием!

                ЛОПУХИНЫ.  ПОД УДАРОМ.

И в самом деле, едва успели завершиться все ритуальные мероприятия, связанные с преждевременной кончиной царицы Натальи Кирилловны, как Петр нанес по Лопухиным первый удар. И хоть вызван он был страстным желанием царя причинить страдание своей супруге Евдокии Федоровне, но пришелся он по старшему дядьке царицы - Петру Авраамовичу Большому.
Теперь, когда вместе со смертью матери Петр освободился и от данной ей при жизни клятвы не оставлять жену и сына, он не считал нужным скрывать от окружающих истинное к ней отношение. Однако, не имея подходящего повода причинить неприятности и физическую боль самой Евдокии, он, воспользовавшись случаем, выместил всю свою злость на ее близком родственнике.
Удобный случай для сведения счетов с Лопухиными, вошедшими при Дворе Натальи Кирилловны в большую силу, представился Петру раньше, чем он мог того желать. Им стала обычная челобитная, которую родной дядька царя - Лев Кириллович Нарышкин, начальник Посольского приказа, сочинил на Петра Лопухина.  Жалуясь племяннику на многие причиненные ему Петром Большим обиды, он просил у царя защиты и справедливого суда.   К слову сказать, подобные челобитные гордые и себялюбивые бояре сочиняли друг на друга едва ли не каждый день. Подглядывание, подслушивание, доносительство было при Дворе явлением широкораспространенным. И оно не только   не порицалось, а скорее поощрялось, и служило основанием для судебных тяжб.  Кляузники были ушами и глазами государя.
Как известно, большую часть боярских ябед царь оставлял без последствий или придумывал для виновного условное наказание. Но бывали и такие проступки, за которые Петр взыскивал с оступившихся строго, без всякого снисхождения к их прошлым заслугам. Показательна в этом отношении история князя Лобанова-Ростовского. Будучи человеком небедным, владеющим не одной сотней крестьянских дворов, он, покусившись на царскую казну, отбил ее у охраны на троицкой дороге и присвоил себе.
Покушение на царскую собственность – проступок более чем серьезный, но князь, на удивление, поплатился за столь тяжкое преступление не головой, как следовало бы, а совсем иным местом. Отходив налетчика кнутом при всем честном народе, царь этим публичным посрамлением разбойника и удовольствовался.  А через шесть лет Ростовский, как ни в чем не бывало, участвовал в великом Кожуховском походе в звании капитана Преображенского полка!
Боярину Петру Авраамовичу Лопухину повезло в этом отношении много меньше, а, скорее, совсем не повезло! Царь, казалось, только того и ждал, когда Нарышкин оговорит Лопухина, потому как взялся за следствие с большой охотой и старанием. Не спасло Петра Авраамовича от царского гнева и его недавнее и доблестное участие в Кожуховском походе. Вымещая на боярине всю накопившуюся в душе ненависть и раздражение против жены, Петр лично пытал и мучил несчастного до тех пор, пока тот не предстал пред Господом прямо на дыбе в подвалах Потешного дворца.
Как следует из записок окольничего царя - И.А. Желябужского, боярин Петр Большой Авраамович Лопухин прозвищем Лапка был пытан «по обвинению в государственном и великом деле». Но мог ли в потешном Царстве, созданном потешным ротмистром Петром Алексеевым, где все было потешным – флот, армия и Двор вершиться правый и справедливый суд?
Как бы там ни было, а жестокая расправа царя над близким родственником царицы Евдокии Федоровны Лопухиной всколыхнула всю Москву. Никто не сомневался в том, что опытный бомбардир Петр Алексеев держал под прицелом свою жену, но не промахнулся, нет, а дал понять жертве, что ее жизнь и смерть находятся в его руках.

                ПЕТР. АЗОВСКИЕ ПОХОДЫ.

Еще не имея четкого плана действий в отношении жены и сына, но удовлетворившись первой пролитой кровью ненавистных ему Лопухиных, Петр, очертя голову, окунулся в новую наспех придуманную авантюру, открывшую следующую главу в его сумбурной биографии – главу Азовских походов.
Дело в том, что, пресытившись игрой в войну на суше и на воде, Петр заскучал.  Желая испытать что-то новенькое, полное потехи, опасностей и риска, он обратился за помощью к своим друзьям.  Но друзья для того и нужны, чтобы в час, когда смертельная скука готова поглотить твоего товарища, поделиться с ним своими проблемами. А вдруг и ему они станут интересны?  Так и случилось! Идея отправиться за военной славой на Азов, была высказана другом Петра и одной из самых темных и загадочных фигур русской истории - господином Лефортом.  Сразу скажем, что у идеи втянуть русских в войну с турками уже давно выросла длинная борода, но Запад, засылая в Москву все новых и новых агентов, надеялся, что когда-нибудь помимо бороды у идеи отрастут и длинные ноги. И даже то, что два Крымских похода, предпринятые в царствование Софьи, не выполнили своей задачи, не заставило участников Священной лиги отказаться от задуманного плана.
И, как видно, им было на кого рассчитывать!
Произведенный Петром в 1690 году в звание генерал-майора, а в следующем 1691 - в звание генерал-лейтенанта Лефорт, не выигравший за всю свою военную биографию ни одного сражения, получил под командование 1-й Московский отборный полк, численность которого составляла 15 тысяч человек. Для размещения в столице стольких голодных ртов места не нашлось, и Лефорт вынужден был приступить к строительству в городе особого солдатского поселения – слободы.  Удалось ему отыскать подходящее место и для полковых тренировочных сборов. Им стала огромная площадка на берегу реки Яузы, расположенная прямо напротив новехонького, пахнущего краской, смолой и столяркой Лефортовского дворца, выстроенного генералом в близкой его сердцу Немецкой слободе.
Неудачи первого и второго Крымских походов, которые были внимательно исследованы царем и его военными советниками - участниками этих походов – Лефортом и Гордоном, не излечили Петра от военной лихорадки. Уж очень хотелось ротмистру Петру Алексееву превзойти военным гением князя Василия Голицына и приобрести славу великого полководца.
Приняв во внимание печальный опыт степных стычек неповоротливых русских полков с маневренной конницей татар, Петр решил не завоевывать Крым, а захватить важную в стратегическом отношении турецкую крепость Азак (в русском произношении Азов), которая, как пробка в плотно закупоренной бутылке, закрывала выход в Азовское море.
Весной 1695 года русская армия под командованием Лефорта, Головина и Гордона численностью в 31 тысячу человек, укомплектованная 170 орудиями, направилась по территории Придонья к Азову. Бомбардирскую роту возглавил, как того и следовало ожидать, лучший бомбардир «потешных» баталий - Петр Алексеев.  Другая же 120-тысячная армия под командованием боярина Бориса Петровича Шереметева выдвинулась из Москвы в западном направлении и должна была проследовать в низовья Днепра.  Ей вменялось в задачу, отвлекая татар и турок на себя, способствовать успеху основных ударных сил.
Управление государством на время Азовского похода Петр перепоручил «князю-кесарю» Федору Ромодановскому.
И вдруг оказалось, что те планы, которые   в Москве представлялись простыми и понятными, в походе ни в какие сроки не укладывались!  Измученное долгими переходами войско, испытывая, из-за трудностей доставки съестных припасов и пресной воды, изнуряющий голод и жажду, вынуждено было отказаться от осады крепости и, неся огромные людские потери, возвратиться в Москву.
Но неудачное начало первого Азовского похода не сломило Петра, а заставило, используя накопленный опыт, учесть все допущенные в первом случае просчеты и ошибки затем, чтобы предпринять вторую попытку.  Теперь для Петра было делом чести взять Азов! И не важно, какой ценой! Он должен взять крепость, и он ее возьмет!
Понимая, как важно для взятия Азова иметь свой морской флот, Петр с удвоенной энергией принимается за строительство боеспособной военной флотилии. И снова из-за границы и из Архангельска вызываются в Преображенское иностранные корабельные плотники, перед которыми Петр ставит практически невыполнимую задачу - флот должен быть готов к весне 1696 года! На «горячую» судоверфь сгоняются тысячи и тысячи работников. В основном это крепостные крупных светских и духовных землевладельцев, имеющих в собственности не менее 100 дворов. Остальное население страны призвано поддерживать судоверфь всеми имеющимися в наличие средствами.
Наконец, Петру удается осуществить невозможное, и первая русская морская флотилия, срубленная из сырого и мерзлого леса, где водным путем, а где волоком, доставляется в Воронеж и спускается на воду.
В конце апреля 1696 года Лефорт, облагодетельствованный царем сверх всякой меры, назначается адмиралом Азовского флота и в компании с капитаном Петром Алексеевым блокирует Азов со стороны Дона и моря. Начальником сухопутных войск общей численностью 75 тысяч человек на этот раз назначен потомственный воевода Алексей Семенович Шеин. Не оставлены без внимания и крымские татары, которых в низовьях Днепра снова встречала 70-тысячная армия Бориса Шереметева.
Зажав защитников Азова в плотное и непроницаемое кольцо, русские войска после двух месяцев осады вынудили турок покинуть крепость.
Победа, которая досталась Петру ценой неимоверных материальных затрат, человеческих жертв и физических усилий, не имела никакого смысла. И что делать с Азовом дальше, царь не знал!
 Ведь, как известно, Азовское море и Черное соединяются между собой посредством Керченского пролива. А пока Керчь и Тамань оставались в руках татар и турок, Азовское море имело для России значение не более чем Плещеево озеро и годилось разве только для потешных «нептуновых» забав. Исходя из этого, логично было бы предположить, что после взятия Азова, Петр предпримет попытку отвоевывать у турок и выход в Черное море, для чего ему, подобно Голицыну, потребовалось бы захватить Крым. Но вот какая штука, даже если бы капитану Петру Алексееву удалось завоевать Крым и получить вожделенный выход в Черное море, Россия все равно не заимела бы статус средиземноморской державы! Потому что впереди ее ожидали б новые войны за проливы Босфор и Дарданеллы! Но, для того чтобы завладеть еще и ими, России пришлось бы, воюя с турками османами, выиграть у них войну и установить в Стамбуле свое господство. Однако подобные перспективы в конце семнадцатого века были сродни только военной фантастике.
А в реальной действительности, затратив на содержание и охрану крепости от нескончаемых набегов татар огромные денежные средства, Петр в 1711 году вернул Азов туркам.  Примерно такая же судьба постигла и первую Азовскую флотилию. Вложив в ее строительство более 900 тысяч рублей, Петр вынужден был из-за низкого качества древесины признать ее не годной для дальнейшего использования, и в итоге 22 весельных галеры и два корабля «Апостол Петр» и «Апостол Павел» были попросту уничтожены.
В этом смысле история короткой жизни первой Азовской флотилии практически полностью повторяет историю жизни целой сотни белокрылых парусников, оставленных Петром умирать в Переславле, сразу после окончания «нептуновой» баталии в 1692 году.
Принимая все вышесказанное во внимание, остается заметить, что как первый, так и второй походы Петра на Азов, были лишены всякого смысла, и в череде его любимых «потешных» забав заняли свое особое, но не последнее место.

                ПЕТР.  ПРОТИВНИКИ.

За спешными приготовлениями ко 2-ому Азовскому походу никто не заметил главного, как тихо и несуетно покинул этот мир 29 января 1696 года тридцатилетний царь Иван Алексеевич. Смерть Ивана – фигуры на престоле во многом символической положила конец долгому и неестественному для России периоду «многоцарствия». Отныне вся полнота власти в стране принадлежала одному человеку – «всешутейшему и сумасброднейшему протодьякону», ротмистру и капитану Петру Алексееву.
Привычка рядиться в чужое платье так пришлась в свое время царю по сердцу, что незаметно для себя самого стала его второй натурой. Даже отправляясь в 1697 году в поездку по западным странам, Петр не придумал ничего лучшего, как назваться урядником Петром Михайловым. Зато «великими полномочными послами» звучно навеличивались все те же – генерал, адмирал и наместник Новгородский Франц Яковлевич Лефорт, генерал, воинский комиссарий, наместник Сибирский Федор Алексеевич Головин и думный дьяк, наместник Белевский Прокопий Богданович Возницын.  Впрочем, надо отметить, что были в составе «великого посольства» люди и званием, и положением попроще – двадцать человек из дворян и 35 из, так называемых, добровольцев.
В начале своего путешествия Петр, подчиняясь пожеланиям Лефорта, намеривался посетить Вену. Как верный агент римско-католической Церкви Франц Лефорт должен был постоянно подогревать интерес Петра к Средиземноморью и следить за тем, чтобы вопрос о войне с Османской империей   во время всей поездки оставался для русского царя главным.  Но даже такой импульсивный и порывистый человек, как Петр, понимал, что идти на Стамбул в одиночку, без поддержки союзников, каковыми со времени правления Софьи для России являлись Австрия и Венеция, было, по меньшей мере, безрассудно. И только потому, что он рассчитывал в Вене договориться с союзниками о взаимодействии в Средиземноморском вопросе, он и пошел на поводу у Лефорта.
Но ситуация в этой части поездки складывалась иначе, чем обе стороны и каждая на свой лад ее представляли.
Получив из Австрии от русского посла Нефимонова донос о том, что предварительные переговоры с союзниками прошли успешно и их согласие на совместные действия против Турции получено, урядник Михайлов приказал обозу изменить направление и, минуя государства центральной Европы, Петр прямиком проследовал в западные поморские страны обучаться любимому корабельному делу.
Поездка царя в Западную протестантскую Европу была воспринята в России, как открытое предательство национальных интересов, которые веками вращались в сфере культурного и торгового взаимообмена с Востоком.  С княжения Великого Московского князя Василия II Темного, который в 1438 году отказался подписывать Флорентийскую унию о единении двух церквей – православной и католической под эгидой Папы Римского, ни один правитель России с визитами вежливости в католические страны Европы не наведывался. Таково было принципиальное дефиле России на мировом подиуме. Одним словом, на протяжении более двух с половиной веков Москва демонстративно поворачивалась к Западу спиной, не решаясь разорвать пуповину с порабощенным турками Востоком.
Однако, если смотреть правде в глаза, дела на Востоке складывались из рук вон плохо. Православное вероисповедание, вытесненное турецким султанатом из государственного сектора на задворки империи, да к тому же сильно разбавленное иудейскими, католическими, исламистскими и прочими религиозными мировоззрениями, давно потеряло свою девственность. В это нелегкое для Востока время он вряд ли мог служить для России эталоном чистоты и претендовать на роль лидера в православном мире. Но по инерции Москва, не понимая того, что она и есть современный центр православного сообщества, продолжала   оглядываться на Восток, не решаясь сделать ни одного самостоятельного шага. 
Впрочем, и католицизм на Западе переживал не лучшие времена, распадаясь, подобно карточному домику, на многие самостоятельные конфессии, братства, ордена и прочие церковно-монашеские союзы.
Отдельной и особенно привлекательной темой в пресловутых разговорах о просвещенном Западе была тема свободы нравов. В противовес строгому аскетизму и воздержанию, которые были изложены в догматах православного вероучения, Католическая церковь была более снисходительна к человеческим слабостям. Но именно своими слабостями Европа более всего и гордилась. Ведь только человек свободный от запретов может позволить себе экспериментировать. Порассуждать о европейской свободе нравов любили и многие русские реформаторы.
Останавливаясь на том, что свобода личности открывает перед каждым человеком большие возможности для творческого роста и самовыражения, они забывали о том, что свобода одного часто оборачивается неволей для другого. Адюльтер, обреченное на нищету и сиротство незаконнорожденное потомство, подпольные аборты, проституция, мужской и женский алкоголизм и многое-многое другое - как раз и составляли обратную сторону свободы нравов.  И в этом смысле десять заповедей Церкви Христовой очерчивали тот порог нравственности, перешагнув который личная свобода человека заканчивалась.
Однако прогрессивно мыслящие современники Петра, предвещая стране неизбежную гибель, в том случае если она и дальше продолжит плутать в непроходимых дебрях заповедной старины, вместе с тем не разделяли его стремления вытолкать Россию на столбовую дорогу западного либерализма против ее желания.  А в том, что Петр именно это и намеривается сделать, сомневались очень немногие.  К тому же весь образ жизни царя, его окружение, отношение к семье и Церкви открыто демонстрировали его отход от общепринятых традиций. Особенно сильное противление Петровским новинам вызревало в среде консервативно настроенной старомосковской знати.
И Петр это чувствовал!
Более того, он подозревал, что центральной фигурой, притягивающей к себе всех инакомыслящих и не согласных с выбранным им курсом, а таких было большинство, является его супруга - царица Евдокия Федоровна Лопухина.

                ***

Впрочем, недовольство народа молодым государем сформировалось не вдруг, а накапливалось в обществе с тех самых пор, как он завязал тесную дружбу с немцами Кукуя и, подражая им, сбился с правильного пути. Но пока были живы патриарх Иоаким и царица Наталья Кирилловна, им удавалось сглаживать особенно острые углы Петрова характера и удерживать его от необдуманных поступков. И хотя недоверие общества к юному царю крепло день ото дня, оно сдерживалось уверенностью, что царствование молодой царицы Натальи Кирилловны будет долгим и ровным. Но, очевидно, внешнее спокойствие давалось Наталье Кирилловне нелегко и, в конце концов, внутреннее напряжение, связанное с ее постоянной тревогой за судьбу сына, подорвало ее здоровье.  Этому способствовали и долгие отлучки Петра из Москвы, и несвойственное его возрасту увлечение «потешными» забавами, и неспособность взять на себя ответственность за семью и за Царство, а также патологическая привязанность сына к Преображенскому, где он и оставался.  Что и говорить, странностей в повадках и поведении Петра Алексеевича было много, и потому к нему с опаской и подозрением относились все, кто в той или иной степени его наблюдал.
Внезапная смерть царицы Натальи Кирилловны переменила в отношении к Петру многое – его боялись, его проклинали, его глухо ненавидели, но ему вынуждены были служить.  Раздражало московскую элиту в Петре буквально все: и то, что он рядился в немецкое платье, и то, как мало он чтил святые русские обычаи, и особенно то, с какой легкостью преступал царь законы совести, нравственности и морали.  Не было ничего в облике Петра из того, что отвечало бы традиционным представлениям общества о главе государства и отце семейства. И уж совсем не поддавалась никакому объяснению, и потому не могла найти оправдания, стойкая и не проходящая с годами любовь Петра к иностранцам и иностранщине.  Ведь это именно они чужеземцы сформировали не только чужеродный стиль его поведения, но и чужеродное протестантское мировоззрение.  Ревностно относилась старомосковская знать и к тому, что с приходом к власти Петра в стране установился режим особого благоприятствования европейцам – они занимали ведущие посты в правительстве, получали вдвое большие жалованья и пользовались различными привилегиями. Но все бы эти несуразности Москва бы с радостью простила Петру, списав на грехи его молодости, если бы он одумался и взялся за ум.  Ан, нет! Не изменил Петр своего образа жизни и после смерти матери. Он, как и прежде, оставался жить в Преображенском и наведывался в Москву только по большим семейным торжествам и церковным праздникам.
Многие исследователи кипучей жизнедеятельности Петра, стремясь хотя бы в малой степени разбавить то острое чувство досады, которое невольно охватывает душу при более пристальном вглядывании в эту во многом противоречивую личность, наделяют его всевозможными превосходными эпитетами. Даже глумливое и балаганное игрище – «всешутейший и сумасброднийший Собор», позорящий Русскую Поместную Церковь, они умудряются оправдать, находя в нем следы древнерусского национального эпоса, восходящего своими корнями к языческому прошлому России. Легко вписываются в их пространные рассуждения и жестокие, ничем неоправданные «нептуновы» и «марсовы» потехи царя, которые, по их мнению, великий Петр устраивал не забавы ради, а во имя высокой цели -  обучить своих шкиперов и пехотинцев военной науке.
Жаль только, что сам Петр никогда так не думал. В одной из своих многочисленных записей, выполненной на смеси трех языков, из которых он ни одного толком не знал – польском, немецком и плохом русском, царь без задней мысли признался, что в потехах его ничего кроме обычной игры не было.
Существует и еще одно сохранившееся до наших времен откровение Петра о том, что более всего на свете он «любил плавать по морям, строить корабли и запускать фейерверки», а после знакомства с Европой к этому списку добавились еще и маскарады.
Не имея к управлению государством ни малейшей охоты, Петр, желая целиком посвятить себя любимым занятиям, передоверил Царство человеку и вовсе в этом многотрудном деле неопытному и в высшей степени жестокому – князю Федору Ромодановскому. И наконец, к уже сказанному, остается добавить следующее! Что в сложившейся на тот момент расстановке политических сил в стране, симпатии высшего общества, Церкви и народа принадлежали не природному государю Петру Алексеевичу, а его благочестивой супруге Евдокии Федоровне Лопухиной.    Именно она отвечала всем тем требованиям, к которым ее обязывало положение русской царицы и матери наследника престола Алексея Петровича.
Понимая это, Петр видел в Евдокии не бывшую супругу и женщину, которую разлюбил, а своего идейного врага, противника, знамя, вокруг которого консолидировались все, не разделяющие его взгляды силы. И надежды этих сил были обращены на царевича Алексея.

                ***

Так уже в конце 1696 года некий блаженный монах Авраамий, не убоялся передать царю тетради, в которых, черным по белому излагая многие непотребные проступки Петра, предостерегал его от возмущения верноподданнических чувств народа.  Наивный божий человек не преминул в числе целого ряда царевых прегрешений, напомнить ему и о том, что вследствие его «небытия» на Москве и уклонения от законного супружества, царица Евдокия лишилась чадородия, что уже само по себе плохо и о чем народ сильно печалуется.
Авраамия, естественно, вскоре схватили и, вздернув на дыбе, выбили из него имена тех, кто подвиг его на такое вредное государево дело. Среди названных монахом фамилий простых крестьян да подьячих была упомянута и фамилия Матвея Богдановича Милославского. Но и пытанный монах, продолжая стоять за правду, упрекнул государя в том, что ныне покойный Петр Большой Лопухин в пору своего жития «был человек добрый и много прибыли в приказе учинил» и что «запытан он был напрасно по доносу Льва Кирилловича Нарышкина».
Однако при одном только упоминания фамилии Лопухиных у Петра перехватило дыхание. Не изгладился еще из его памяти позорный скандал, учиненный родным дядькой царицы Петром Младшим Лопухиным в доме Лефорта.  Ненавидя всем сердцем жалкого немчика, который только и годился на то, чтобы поставлять царю баб для утехи, Младший Лопухин, слово за слово, сначала разбранился с хозяином застолья, а потом и вовсе помял ему прическу. Разгневанный Петр, вступаясь за Лефорта, отхлестал тогда своего тезку по щекам и гнев на него затаил!
Но откуда о том мог знать Авраамий? Как истый правдолюбец он помянул добрым словом Петра Лопухина Большого из одного только чувства справедливости!  Но Петр Алексеевич от такой невиданной дерзости вскипел, и, решив воспользоваться удобным случаем, привлек к делу Авраамия едва ли ни все семейство Лопухиных. Но вот незадача! Сколько бы ни мучил Петр несчастного правдолюбца, но Авраамий ни единым словом никого из Лопухиных не оговорил. Понимая, что родственники жены никакого отношения к челобитной монаха не имеют, Петр все равно не смог отказать себе в удовольствии поглумиться над ненавистными сродниками. В конце концов, накануне своего отъезда за границу, Петр   подписал Указ, в котором Лопухиным определялись следующие наказания: отцу царицы - боярину Федору Авраамовичу приказывалось отправляться на воеводство в Тотьму, а его родным братьям - боярину Василию Авраамовичу и стольнику Сергею Авраамовичу на Чаронду и в Вязьму соответственно.
Гонение и высылка из Москвы таких влиятельных и всесильных при Дворе вельмож, как бояре Лопухины, насторожила сторонников царицы.  Впрочем, не стоит думать, что   Евдокия Федоровна и ее окружение не понимали всей подоплеки случившего.  Понимали и еще как!  Царь специально лишил царицу защиты близких и верных ей людей, чтобы в не столь отдаленном будущем ему было легче с ней расправляться.
Что же касается открытого недовольства народа Петром, то оно практически никогда не останавливалось.  Следующим громким делом при Дворе, стало дело полковника Цыклера, известного   по событиям 1689 года. Перейдя в тревожную для Петра годину на его сторону, Цыклер, как трактует официальная версия, снедаемый болезненным честолюбием человек, считал себя несправедливо обойденным царской милостью. Подговорив на грязное дело последнего из оставшихся в живых родственников боярыни Морозовой – ее младшего брата Алексея Соковнина, «потаенного раскольника», а так же своего зятя Федора Пушкина  и еще нескольких человек,  Цыклер задумал совершить покушение на царя – «изрезать его в пять ножей». Но в действительности он и его подельники наделали больше шума, чем дела.
Как в последствие выяснилось на допросе, Цыклер был движим не политическими, а личными мотивами. Оскорбленный до глубины души тем, что царь пытался учинить над его женой и дочерью блудное дело, Цыклер счел своим долгом наказать обидчика. Но суд не принял данное заявление во внимание. Поступи он иначе, и тогда сотни, а то и тысячи подобных заявлений поступили бы в Судебный приказ, с требованием призвать царя к ответу.
Оправдания Цыклера рассмешили царя, и, не поверив ни одному его слову, он приказал препроводить наглеца в пыточные подвалы Преображенского дворца. И тут дело приняло совсем другой оборот! Не выдержав пыток, поборник дамской чести сознался, что он состоит в особой чести у царевны Софьи и что та, склоняя его к убийству Петра, обещала в качестве награды за верную службу подарить ему Дмитровскую деревню Ивана Милославского.
Новые признательные показания Цыклера привели Петра в бешенство.  Одно только упоминание имени Милославского заставило его потерять всякий контроль над собой и совершить действия, свойственные невменяемому человеку! Изъяв гроб Ивана Михайловича Милославского из могилы и доставив его на санях, запряженных свиньями, в Преображенское, он устроил нечто вроде ритуальной казни.  И в тот же   день, отрубая заговорщикам головы, царь лично орошал кровью убитых уже подверженный тленью гроб покойного.  Но когда и этого Петру показалось недостаточно, он перенес жуткое представление в Москву. Установив на Красной площади каменный столб с торчащими во все стороны штырями, которых по числу участников заговора было ровно пять, царь, вынимая из окровавленного мешка одну голову за другой, с диким хохотом собственноручно нанизывал их на металлическую щетину.
И только когда варварская экзекуция завершилась, Петр успокоился и пришел в себя. Но это вовсе не означало, что царь умиротворился. Ведь настоящего мира в душе Петра никогда не было.  Вот и в этом случае, изувечив и растерзав, как хищник, тела заговорщиков, он так и не смог заглушить доносящиеся будто из небытия предсмертные слова Цыклера о том, что Москва связывает будущее государства не с Петром, а с его сыном – царевичем Алексеем и благочестивой царицей Евдокией.
Не расслышав в словах Цыклера грозного предупреждения, царь 10 марта 1697 года   в скверном расположении духа отправился в свое первое заграничное путешествие. Со дня страшной казни прошло пять дней.

                СТРЕЛЕЦКИЙ БУНТ. 1698 ГОД
               
Но и назад из-за границы в августе 1698 года он возвращался на родину еще в более худшем настроении и для того были, как минимум, две причины. Первая – это новый стрелецкий бунт в Москве, а вторая – развал русско-европейской коалиции, на которую он так рассчитывал в ожидаемой им войне с Турцией.
Известие о стрелецком бунте застало Петра в мае 1698 года в голландском городе Амстердаме.  Завершая свою первую ознакомительную поездку по Европе, Петр рассчитывал на обратном пути задержаться в Вене и заверить монархический двор Габсбургов в преданной дружбе. Но, как оказалось, Австрия в дружбе с Россией более не нуждалась. Вектор ее интересов странным образом переместился с турецкого направления на испанское.  Увлеченный исключительно корабельной романтикой и пробуя себя в роли плотника на верфях Голландии, Саксонии и Англии, царь мало интересовался политикой, а потому и не смог почувствовать растворенной в воздухе общеевропейской напряженности.
А политическая реальность на тот момент была такова. Последний испанский Габсбург умирал, и по одну сторону от испанского «наследства» стояла франко-испанская коалиция, а по другую – Англия, Голландия, Австрия и Пруссия. Стоило только безнадежно больному испанскому королю испустить дух, как большая война за передел испанских земельных владений становилась неизбежностью.  А значит, Европа, как никогда, нуждалась в установлении с Турцией прочного мира.
Потрясенный вероломством союзников Петр не видел более никакой необходимости ехать и в Венецию. Азов он завоевал, а что с ним делать дальше не знал.  И как ни противился царь своему внутреннему голосу, а вынужден был признать, что содержание и защита крепости обходятся стране слишком дорого.
С долгим Азовским сидением было связано и «бунташное» настроение стрельцов. Являясь в системе вооруженных сил древней Руси охранной дворцовой стражей, стрельцы были не готовы к длительному несению гарнизонной пограничной службы. Не сразу, но они все-таки поняли, что Петр удалил их из Москвы намеренно. Имея в виду, что среди вооруженных защитников престола стрельцы являются главной составляющей всех известных ему дворцовых переворотов, Петр оставил их на Азове, якобы, для охраны крепости и строительства новых оборонительных укреплений.   Но «охрана» и «строительство» были не более чем отговоркой. На самом деле, начиная борьбу с Лопухиными и поддерживающей их старомосковской знатью, Петр очень боялся, что стрельцы будут не на его стороне. И расчет Петра оказался верным.
Вот только стрельцы проявили себя через чур строптивыми. Но не сразу. И первое время, надеясь, что царь пришлет им замену и вернет в Москву на дворцовую службу, они хоть и с большой неохотой, но согласились на оборону крепости. Однако, когда из Азова четыре стрелецких полка были отозваны не домой, а перекинуты на охрану теперь уже литовской границы, а им на смену прибыло из столицы еще шесть стрелецких полков, стало ясно, что в Москву им обратной дороги нет.
 Стрельцы, а это около полутора тысяч человек, взбунтовались и, самовольно покинув крепость, отправились в Москву, рассчитывая вернуться к своим женам, детям, хозяйству и к привычному образу жизни. Но той жизни, о которой они мечтали, находясь вдали от дома, в столице уже давно не было. Москва жила в ожидании очередного конца света, но не природного катаклизма, а сотворенного руками прирожденного государя Петра Алексеевича.
А как еще иначе можно было назвать те порядки, которые установились в Москве в конце семнадцатого столетия? Ведь ничего подобного никогда прежде в царстве Московском не наблюдалось! И то было чистой правдой! Взять хотя бы царя, который вот уже более года мотался где-то по чужим землям, а в родном отечестве хозяйничали каждый на свой лад -  царский свояк Тихон Стрешнев да страшная «монстра, князь Федор Ромодановский. Не все ладно было и в самом Кремле! Царевны от Милославского корня хоть и были на свободе, но доступа к ним с улицы никто не имел. Не много было известно и о судьбе бывшей правительницы Софьи Алексеевны. Но более всего пугали стрельцов своей неизвестностью слухи о том, что бояре, покушаясь на жизнь малолетнего царевича Алексея, пытались его удушить. И только хитрость и ловкость царицы уберегли наследника от неминуемой гибели.
Но разве можно было такое откровенное беззаконие допустить? От таких новостей у стрельцов голова шла кругом!  Понятно, что бывшие дворцовые стражи в силу своей профессиональной выучки, не могли остаться безучастными ко всем этим событиям и попытались через вхожую на Верх стрельчиху установить связь с Кремлем. Смелее и решительнее всех остальных царевен оказалась сводная сестра царя - Марфа Алексеевна. Она и откликнулась на тайно доставленные в ее покои стрелецкие письма. Именно от нее им стало доподлинно известно, что во дворце большая замятня, что бояре, не веря в возвращение царя, пытались извести царевича, но, не обнаружив его нигде, долго хлестали царицу по щекам, требуя, чтобы та выдала его местонахождение.
Подтвердились и самые худшие опасения стрельцов относительно уготованной им царем участи опальных изгнанников.
А между тем, появление стрельцов в городе и их попытки выйти на связь как с царевнами Милославскими, так и с бывшей правительницей Софьей, насторожили царского наместника -  князя Ромодановского. Изгнать непрошенных «гостей» из Москвы он поручил генералу Гордону – старому и опытному вояке.  И пока бояре, дрожа от страха, сидели на Верху и думали думу, чем же им от стрельцов обороняться, сотня семеновцев, поднятая генералом по тревоге в «ружье», выбила защитников старого режима из Москвы.

                ***

Но стрелецкий бунт еще только набирал силу!
Изгнанные из столицы мятежные стрельцы, затаив на бояр многие обиды, после недолгих колебаний направились в Торопец, туда, где в тот момент располагались стрелецкие полки, отданные под начало князя Ромодановского.  Доведенные всякими правдами и неправдами до крайней степени возбуждения, они представляли   собой прямую угрозу всеобщего хаоса.
 Рассчитывая с помощью стрельцов свергнуть боярское правительство Ромодановского и вырваться из застенков Новодевичьего монастыря на свободу, Софья нашла возможность установить со стрельцами связь.  Опасаясь, что бунтовщики покинули Москву навсегда, она отправила им вдогонку своего верного человека – некую бойкую и словоохотливую стрельчиху. В тайной грамотке, которую той удалось передать в надежные руки, Софья, запугивая стрельцов еще большими бедами, призывала их к открытому столкновению с властью.
- Теперь вам худо? А впредь будет и еще хуже! Ступайте к Москве! Чего вы ждете?  - подначивала она метущихся, но не готовых к решительному выступлению стрельцов.
И как в воду глядела!
Прошло совсем немного времени и по Указу Петра, доставленному из-за кордона срочной почтой, Ромодановскому было приказано отозвать с пограничных застав все пешие и конные солдатские формирования и заменить их стрелецкими полками. Особого расположения царя удостоились только те дворцовые стражи, которые отказались потворствовать мятежникам и передали боярам челобитные, сочиненные на них бунтовщиками. В качестве премиальных доносителям было пожаловано милостивое государево слово.  Тем же, кто осмелился проявить самоволие и непослушание, следовало вместе с женами и детьми покинуть Москву и отправиться на вечное поселение в захудалые малороссийские города – Чернигов и Переславль. Однако, не смотря на такую тщательную пересортицу, всем - и отличившимся, и провинившимся стрельцам не приходилось более сомневаться в том, что они изгоняются из столицы навечно.
В результате, в полках, даже в тех, в которых ранее сохранялась дисциплина, началось брожение, появились беглые и бунтари. Рост открытых столкновений стрельцов с официальной властью перестал поддаваться контролю.  Желая стабилизировать обстановку в городе мирным путем, Ромодановский хоть и выставил на дороге, ведущей в Москву, полки из дворянского ополчения, но пообещал возмутителям спокойствия, в качестве отступного, выплатить служебное жалованье одним разом за два месяца.  Желание получить на руки живые деньги было огромным!  Но соблазнились заманчивым обещанием немногие. Бунтовщики рвались в Москву и уже никакие разумные доводы не могли их остановить! 
Масла в огонь набирающего силу стрелецкого мятежа подлило и новое воззвание Софьи. Оно придало стихийно возникшему бунту ярко выраженную антиправительственную окраску.  Более всех старались зачинщики бунта.  Им, как главным ослушникам, терять кроме своих голов было нечего. Ратуя за возвращение Софьи на царство, и это при живой-то царице Евдокии и малолетнем царевиче Алексее, они готовы были вернуть из ссылки и ее любовника Василия Голицына.  По воспоминаниям отдельных старых служак, князь был особенно милостив к стрельцам. Людская неприязнь к государю, который их предал и обрек на изгнание, вылилась в один общенародный призыв: «Государя в Москву не пускать и убить за то, что начал веровать в немцев!»
В конце концов, вволю наговорившись, стрельцы занялись делом.  Избрав новых полковников и капитанов, они заменили ими тех, кто излишне осторожничал, выжидал и высказывал сомнения в успехе затеянного мятежа.  Но пришел день, и стрелецкие полки выступили в поход на Москву. Однако, чем ближе бунтовщики приближались к столице, тем меньше в них оставалось воинственного пыла. Уж слишком малочисленны были их ряды, для того чтобы силой в две тысячи человек одолеть   Москву, набитую солдатней под самую завязку.
Стараясь не обнаружить себя раньше времени, в город, в Бутырки, была отправлена разведгруппа. Ей поручалось выяснить настроение солдат и заручиться их поддержкой во время штурма Новодевичьего монастыря. Но договориться с солдатами не удалось. Они хоть и поплакались стрельцам на свое подневольное житье, но примкнуть к мятежу наотрез отказались.
А без их помощи освобождение царевны Софьи становилось слишком рискованно и опасно.
И пока стрелецкие полки в нерешительности топтались на ближних подступах к Москве, правительство, возглавляемое боярином Борисом Алексеевичем Голицыным, успев оправиться от первого испуга, выставило против бунтовщиков регулярные войска боярина Шеина, генерала Гордона и князя Кольцова-Масальского общей численностью в четыре тысячи человек. В помощь пехоте была придана артиллерия – 25 пушек.
Столкнувшись у стен Воскресенского монастыря лицом к лицу с такой грозной военной силой, стрельцы запаниковали и, оправдываясь в самовольстве, отправили Шеину покаянное письмо.  Описывая многие свои беды и нужды, имеющие место быть под Азовом, они просили только об одном - дать им возможность повидаться с женами и детьми, для чего они и пожаловали в столицу.
Шеин отправил для переговоров в стан к стрельцам генерала Гордона.
Но напрасно опытный политик и тонкий интриган, упражняясь в искусстве риторики, увещевал бунтовщиков покинуть пределы Москвы и вернуться в указанные им населенные пункты.  Стрелецкие вожаки, выражая мнение большинства, оставались непреклонны и настаивали на свидании с родственниками. Не очень-то способствовали мирному разрешению конфликта и щедрые обещания Гордона в отношении царской милости и единовременной выплаты задержанного стрельцам жалованья.
Бунтовщики лукавому немцу не верили!
Тогда в стан восставших отправился новый посланник Шеина - князь Кольцов-Масальский.  Против Гордона он вернулся в свой лагерь и скоро, и не с пустыми руками. Кольцов-Масальский прибыл в стан с челобитной.  Письмо стрельцов, на первый взгляд сумбурное и эмоциональное, при более внимательном прочтении оказалось вполне конкретным и деловым.  Если опустить ту часть, которая касалась поклонов, приветствий и заверений в верноподданнических чувствах, то в основном оно содержало полный список злоумышлений известного еретика Франца Лефорта против государя и всего царства Московского.  Ссылаясь на Азовские походы 1695 и 1696 годов, авторы челобитной прямо обвиняли Лефорта во множестве бессмысленных жертв, которых при правильном военном руководстве можно было избежать. Видя в Лефорте прямую угрозу Царству и Церкви, стрельцы печаловались Шеину и о том, что всему народу русскому в Москве иноземцами «творится наглость» и что «всесовершенное благочестие» ниспровергается.
В довершении к сказанному, стрельцы требовали от боярина, чтобы тот, придав челобитную огласке, зачитал ее перед всем строем царских войск. Естественно, что Шеин никогда, даже под угрозой немедленного расстрела, не смог бы выполнить это последнее условие мятежников.  Будучи не просто опытным полководцем, но и умудренным жизненным опытом человеком, он легко смог различить за мрачной фигурой всесильного немчика другую -  не менее мрачную, но еще более зловещую фигуру Петра.
Понимая, что мирным путем со стрельцами не договориться, и чувствуя за собой большую ответственность перед престолом, Шеин приказал артиллеристам начать обстрел противника.  Всего лишь двух залпов из пушек и хватило для того, чтобы от обоза мятежников ничего не осталось. Не более часа длился и рукопашный бой. Потери и с той, и с другой стороны оказались несоизмеримыми.
Но одним только расстрелом стрельцов из пушек и поимкой тех, кому удалось вырваться из-под обстрела, правительство князя Ромодановского не ограничилось. Оно учинило полное и скрупулезное расследование всех обстоятельств стрелецкого мятежа. Но, не смотря на жестокие допросы, пытки и смертные казни, никто из представших перед судом не выдал главную подстрекательницу стрелецкого бунта - царевну Софью Алексеевну. Упомянуть ее имя означало усугубить свою вину перед престолом во стократ!

                ЕВДОКИЯ.   ИЗГНАНИЕ ИЗ ЦАРСТВА.
               
Тревожные события, произошедшие в Москве в начале 1698 года, не могли не отразиться на судьбе царицы Евдокии Федоровны, ее единственного сына Алексея и всего семейного клана Лопухиных.
Еще с дороги разочарованный крупными неудачами в дипломатическом дансинге с Западом Петр, подозревая, что сердце очередного стрелецкого мятежа находится в самом Кремле и связано с именем его жены, приказал Федору Ромодановскому приложить все усилия к тому, чтобы разоблачить Евдокию и склонить ее к добровольному пострижению. Испытывая к жене глубокую личную неприязнь, он видел в ней и серьезную угрозу своему правлению. Впрочем, по описанию современников, сама Евдокия мало походила на человека способного противостоять грозному супругу, а тем более вступать с ним в открытую борьбу за власть. И, быть может, ей и не нужно было этого делать! Одно только то обстоятельство, что она была законной женой царя и матерью наследника, превращало ее в одну из главных фигур при Дворе, вокруг которой и формировалась оппозиционная официальной власти партия. Заточить ее, подобно Софье в монастырь, значило обезглавить оппозицию и обезопасить свое царствование.
Однако выполнить приватное поручение царя самолично «князь и кесарь» Ромодановский затруднился. Нелегко ему было встревать в непростые отношения между супругами еще и потому, что родной брат царицы Евдокии – Авраам Федорович Лопухин был женат на его дочери и, следовательно, приходился ему зятем.  Так что, пусть хоть и косвенно, но царица Евдокия Федоровна также являлась членом его семьи - большого и родовитого клана Ромодановских-Лопухиных.
Однако приказ царя нужно было исполнять, и Федор Юрьевич перепоручил это непростое и щекотливое дело родственникам царя - боярам Тихону Стрешневу и Льву Нарышкину. Выбор исполнителей оказался удачным. Два самых злобных и мстительных недруга бояр Лопухиных были несказанно рады свести счеты со своими главными соперниками при Дворе. Но никакие разумные доводы, льстивые речи и грозные запугивания с тасканием за косу и битьем щек не заставили Евдокию добровольно отказаться от света, сына и иных мирских радостей. Обнаружив в молодой женщине невероятную твердость характера и силу духа, ее истязатели приуныли. 
Пришлось Федору Ромодановскому самому браться за исполнение царского поручения.  Но чувствуя себя в высшей степени неловко и испытывая сильное противодействие со стороны семьи, князь вынужден был оставить царицу в покое.
Только покоя в душе царицы уже давно не было. Да и желание супруга прекратить с ней всякие, даже формальные отношения, ее не удивило и не застало врасплох.  Напротив, с того самого дня, как Натальи Кирилловны не стало, Евдокия, прекрасно понимая всю сложность своего положения при Дворе, жила в постоянном ожидании трагической развязки своего неудачного замужества. Ведь ни для кого не было секретом, что Петр, избегая ее общества, не просто уклонялся от исполнения супружеских обязанностей, а проводил все свое свободное от кораблестроения время в Немецкой слободе, в постели бесстыдной иноземки Анны Монс. Хотя что касается интимной стороны жизни Петра, то, обладая исключительной невоздержанностью и неразборчивостью в связях, он никогда не мог удовольствоваться одной женщиной.
 Взять силой любую из приглянувшихся ему по случаю красавиц, грубо измять, сломать, использовать и бросить было для Петра делом обычным.  Истории известно немало отвратительных подробностей из целой серии амурных похождений Петра Первого, включая и инцест, который имел место быть между царем и его близкими родственницами.

                ***

И, тем не менее, не смотря на неутолимый сексуальный аппетит, сердце царя принадлежало только одной женщине - Анне Монс. Считая ее «образцом женского совершенства», он на протяжении долгого ряда лет, поддерживал с ней близкие и доверительные отношения, вынашивая планы   счастливого совместного будущего.
По свидетельству очевидцев Анна Монс и в самом деле была прелестным созданием, в котором чудесным образом сочетались, как минимум, два таких, казалось бы, несовместимых качества, как притягательная женская красота и уживчивый добросердечный нрав. Всегда веселая, приветливая, начисто лишенная противного мелкого занудства, она покоряла мужчин одним только пронзительным взглядом своих серо-голубых глаз.
Эту дивную немецкую красавицу и заприметил как-то на одной из пирушек в Немецкой слободе в 1692 году молодой Петр.   Хотя обратить внимание на Анну Монс – свою давнюю и уже изрядно поднадоевшую подружку двадцатилетнему преображенскому переростку, помешанному на потешных баталиях, посоветовал тогда Франц Лефорт.  Опытная светская львица – Анна быстро превратила неотесанного и несведущего в науке чувственных наслаждений юнца в зрелого и нечуждого всякого рода экспериментам мужчину.
Уроки мадемуазель Монс давались Петру легко, усваивались без труда и доставляли ему ни с чем несравнимое удовольствие. Прожив в браке с Евдокией не один год, он и представить себе не мог, что супружеские обязанности и плотская любовь — это вовсе не одно и то же. Потеряв голову от страсти, всегда скупой и рациональный в обычной жизни, царь изменил самому себе. Он не только назначил мадемуазель Монс приличное годовое содержание в размере 708 рублей, но и подарил ей шикарный каменный дом в Немецкой слободе, украшенный его собственным огромным и усыпанным бриллиантами портретом.
Вскоре о его связи с немкой, которую он, впрочем, ни от кого и не скрывал, заговорила вся Москва. Но если бы на его счету была одна только Анна Монс! Прожив большую часть жизни в условиях полной свободы и вседозволенности, Петр, не умея ограничивать себя ни в чем, превратил альковные занятия в досужее времяпровождение.  Ничуть не волновало Петра и то, насколько больно и трудно было двум любящим его женщинам - матери и жене знать о его амурных похождениях.  Уязвленная   безнравственным поведением мужа в самое сердце, Евдокия превращала каждую новую   с ним встречу в бурный семейный скандал. Обманутая и опозоренная она требовала от него невозможного – стать примерным отцом и семьянином. Но Петр, выведенный из себя слезами, упреками и мольбами жены, не просто избегал любых объяснений с ней, он начинал ее по-настоящему ненавидеть. И чем больше Петр отдалялся от жены, тем все ближе и дороже становилась для него Аннет.
Нравилось Петру в Анне и то, что в отличие от Евдокии, она   никогда не обвиняла его в неверности и смотрела на его бесконечные романы с другими женщинами сквозь пальцы. Одним словом, немецкая куртизанка, образ которой ассоциировался у Петра с образом современной женщины 18 века, заслонила собой классический образец благонравной и богобоязненной представительницы Древней Руси.  И все-таки одного шкипер Матвеев и ротмистр Алексеев не мог предусмотреть, что Анна, позволяя ему   постоянно находиться в поиске новых чувственных впечатлений, и сама нередко увлекалась каким-нибудь случайным красавцем. И Петру еще только предстояло столкнуться с этим потрясшим его до глубины души открытием.
А пока, вволю натосковавшись по своей возлюбленной, он возвращался из поездки по Европе не в Москву - к жене и сыну, а в Немецкую слободу - к обворожительной Анне Монс.
Желая произвести на свою пассию должное впечатление, он предстал пред ней в новом обличье, в костюме коренного жителя Запада. А через день, ломая русский менталитет о колено европейского либерализма, Петр издал Указ о поголовном бритие бород и повсеместном ношении иностранного платья венгерского или французского покроев. Листовки с образцами установленных фасонов были предусмотрительно расклеены на стенах домов и заборах   города.
Не счел Петр нужным переодеться в приличествующие его высокому государственному сану одежды и при встрече 31 августа 1698 года с Евдокией. Имея одним единственным намерением договориться с ней о разводе тихо, по-семейному, не привлекая к этому событию внимания сторонних людей, он хотел, чтобы жена, зная его, как человека свободного от моральных принципов, увидела, что он свободен и от всех тех стереотипов, которыми она себя окружила. Это была встреча двух совершенно разных людей!  Она – яркая выразительница традиционного образа жизни и мышления огромного числа русских женщин и он – злостный отступник от устоявшегося в патриархальной Руси образа жизни и мышления огромного числа мужчин. Она – хранительница завещанной отцами и дедами старины и он – воинственный разрушитель любых проявлений закостенелых и изживших себя суеверий. Это были два разно полюсных мира, которые никогда в принципе не могли совместно сосуществовать!  Но если Петр, как человек нового времени, желал быть свободным и в личной жизни, то Евдокия, верная заведенному исстари порядку, готова была нести тяжкий жребий безрадостного и несчастливого замужества до конца своих дней. В итоге, более чем четырехчасовая беседа супругов завершилась, как того и следовало ожидать, унизительным для обоих выяснением отношений, взаимными претензиями и упреками.
Петр настаивал на своем праве жить свободно - как и с кем ему хочется, а Евдокия, призывая его одуматься, требовала, чтобы он вернулся в лоно семьи и правил страной и домом так, как-то и подобает делать царю и рачительному хозяину.
Взбешенный бабским упрямством и твердолобостью супруги, Петр отказался от мысли договориться с Евдокией о разводе миром и предпринял попытку постричь ее в монахини насильно.

                ***

Однако и эта попытка царя оказалась неудачной! Она встретила, кто бы ожидал, твердый и решительный протест в лице слабого и немощного патриарха Андриана. Несмотря на свой преклонный возраст и тяжелую болезнь, последний архипастырь Древней Руси нашел в себе мужество и смелость для того, чтобы не убояться грозного правителя и не спасовать перед ним.
Ведь по существующим на ту пору церковным порядкам, Евдокия могла быть насильственно пострижена в монахини только по двум причинам, первая из которых -  ее неспособность к воспроизводству жизнеспособного потомства и вторая – наличие неоспоримых доказательств ее супружеской неверности.  Но ни в одном из двух упомянутых пороков благочестивую царицу Евдокию нельзя было заподозрить. Напротив, для всего Царства она являла собой яркий пример подлинного материнства и супружеской верности.
Но Петра уже невозможно было остановить!
Не встретив в лице патриарха Андриана поддержки и должного понимания, царь решил действовать в обход церковных уложений.  И первое, что он сделал – это с помощью своей родной сестры Натальи похитил шестилетнего Алексея у матери.
Кстати, не лишним будет заметить, что Кремль, который с незапамятных времен был известен всему свету, как главная резиденция русских правителей, в царствование Петра Первого утратила свое историческое значение и превратилась в пансионат для престарелых тетушек Петра и старых дев – его сводных сестер. Особое место в этом закрытом от посторонних глаз бабьем царстве принадлежало младшей сестре царя – Наталье Алексеевне. Будучи моложе брата всего лишь на один год, она долгое время оставалась для него единственным верным другом и близким по духу человеком. Это во многом благодаря ее стараниям счастливый на первых порах брак Евдокии и Петра сначала дал трещину, а потом и вовсе распался.  Ревнуя брата к невестке и опасаясь в один из дней оказаться в тени ее достоинств, Наталья не упускала из вида ни одного невинного проступка Евдокии.  Все: и ее таинственные ночные гадания, и нелепые обряды «присушки», имеющие своей целью привязать к себе любимого, и наивная вера в приметы и знаки безжалостно ею высмеивались и излагались Петру в искаженном и самом невыгодном для Евдокии свете.
Вообще в отношениях сестры и брата Нарышкиных можно было разглядеть немало странностей. Так наиболее докучливые исследователи личной жизни Петра убеждены, что не одной только братской любовью были связаны эти двое, что угадывается в их родственной близости и четкий интимный след. Быть может не случайно бедная Наталья Кирилловна, без всякой видимой на то причины, спешно женила не достигшего совершеннолетия Петра на девице более зрелой и тремя годами старше его.
Более чем подозрительными в русле этих рассуждений выглядят и уклончивые отказы Петра, да и самой Натальи, высокородным иностранным соискателям ее руки и сердца. И это в то время, когда царь буквально из «кожи лез вон» для того, чтобы встать вровень с лучшими королевскими домами Европы. Вот и приходилось Наталье Алексеевне вместо устройства своей собственной судьбы заниматься разрушением семейного счастья брата.
Но, чтобы там между сестрой и братом наедине не происходило, а лучшей помощницы, чем Наталья, для сведения счетов с Евдокией Петру было не сыскать!  Именно ей царь и поручил выкрасть ребенка. И пока Наталья в дорогой царской карете увозила царевича Алексея из Кремля к отцу в Преображенское, другой экипаж - простой и непрезентабельный на вид без должного выезда и без свиты мчал во весь дух растрепанную и зареванную царицу в Суздаль в Покровский женский монастырь.
 Вырвав жену таким варварским образом из устроенного и привычного для нее мира, разлучив с сыном и посадив на хлеб и воду в одной из уединенных келий монастыря, Петр рассчитывал сломить ее сопротивление и заручиться согласием на добровольный постриг.
Но добиться от Евдокии желаемого так скоро, как Петру того хотелось, оказалось совсем непросто. Более полугода в полном неведении о судьбе своего единственного ребенка провела Евдокия Федоровна в монастырской тюрьме, не получая ни единой весточки от родных, ни единой копеечки из казны на свое содержание. Справиться со своим горем, вынести все тяготы одиночества и при этом не умереть от голода помогли несчастной государыне жалостливые и сочувствующие ей всем своим бабьим сердцем   монахини.
Постепенно Евдокии даже стало казаться, что Петр навсегда позабыл о ней!
Но, нет! Майским днем 1699 года в Суздаль в Покровский монастырь неожиданно для всех его обитательниц прибыл окольничий царя - Семен Языков. Он должен был убедить царицу не противиться воле мужа и принять постриг добровольно.  А для того, чтобы Евдокия была посговорчивей, царь приказал Языкову не только со вниманием отнестись к выдвигаемым ею требованиям, но и оставить царице надежду, что некоторые из них будут удовлетворены.
Прошла ни одна неделя, прежде чем опальная государыня призвала в свою келью иеромонаха Иллариона. Понимая всю тяжесть и бессмысленность своего нынешнего положения, Евдокия, вступив с Семеном Языковым в переговоры, выразила согласие принять монашество. Однако при этом она настояла на том, чтобы ее пострижение носило тайный характер. Сознавая, что большего от келейной затворницы не добиться, Языков, уведомив о том царя и получив от него одобрение, проследил за тем, чтобы   процедура пострига была исполнена   безотлагательно и по всем правилам.
Выполнил свою часть договора и Петр. Он отменил все ранее установленные запреты, связанные с содержанием Евдокии, и, потеряв к ней последний интерес, забыл о ее существовании.  И это уже было неплохо! Потому что вскоре между Суздалем и Москвой установилась регулярная почтовая связь, а вместе с ней в монастырь стали постоянно поступать деньги, посылки, письма от родственников и среди них тайные грамотки с весточками о любимом сыночке Алешеньке от сводной сестры царя - Марии Алексеевны.
Жизнь Евдокии Лопухиной начала приобретать новый смысл!

                КРОВАВЫЙ ТЕРРОР

Удалив из столицы   и затворив от мира в стенах монастыря безнадежно наскучившую жену, Петр не успокоился.  Рассчитывая найти убедительные доказательства ее причастности к стрелецкому бунту, он возобновил его расследование. Выяви он такие доказательства, и ему не пришлось бы обращаться за посредничеством к Языкову и вступать с Евдокией в переговоры.  Судьба царицы была бы всецело в его руках!
Но все усилия оказались тщетными – ни единого намека, ни единой зацепки. Вот и приходилось Петру раз за разом перечитывать написанную стрельцами на имя Шеина челобитную. Понял он и то, что хоть жалоба и содержала немало злых и едких замечаний в адрес Франца Лефорта, но метила-то она в него – в главного плясуна под немецкую дудку.
И стерпеть этого Петр не мог!
Не мог он отвязаться и от навязчивой мысли о том, что не могли кремлевские бородачи одним только своим разумением решиться на такое противоправное дело, как бунт. Был, не мог не быть тот загадочный неизвестный, кто надоумил их идти на Москву! Но кто он?  Кто? Это Петр и собирался выяснить!  А выворачивать людей наизнанку царь умел! Не знающий жалости к своим врагам, он готов был залить Москву кровью, чтобы вместе с языком вырвать из них правду.
 Главный упрек, который стрельцы высказали в адрес правительства, заключался в том, что оно слепо подражало Западу во всем, даже в вопросах внешнего вида. Труднее всего стрельцам было расстаться с бородой и с «удобными русскими кафтанами, богато расшитыми красивыми плетеными шнурами».  Переодеться в «немецкое» платье и показаться на люди с чисто выбритым лицом, значило для простого человека предать самое святое – веру отцов и прадедов.  И если для представителей высшего света, занятых в политических диалогах с Западом, презентабельный внешний вид был именно той «одежкой» по которой встречают, то для простого мужика рядиться в иноземный наряд не было никакой особой причины.
Известно, что первым борцом с бородами был родной отец Петра – царь Алексей Михайлович. Но стоило ему только самому сбрить бороду и потребовать этого от своих приближенных, как у него тут же нашелся противник. Им оказался нижегородский протопоп Аввакум, заявивший, что жить без бороды, это все равно, что пребывать в «блудоносном образе».
Следующий царь из дома Романовых - Федор Алексеевич, продолжив бритье бород, пошел еще дальше. В 1681 году он издал Указ, в котором дворянам, приказным людям и всему синклиту, кроме бритья бород, в обязательном порядке рекомендовалось носить в присутственных местах, вместо длинных охабней и однорядок, короткие кафтаны.
Но и Федору нашлось с кем повоевать!  Против его нововведений выступил сам патриарх Иоаким.  Со всех доступных ему трибун первый иерарх Церкви во всю мощь своего зычного голоса громил, позорил и линчевал «блуднический, гнусный обычай брадобрития». Следующий, кто сменил Иоакима на патриаршей кафедре – патриарх Адриан, будучи, в противовес своему предшественнику, человеком слабым, да к тому же еще разбитым параличом, не мог похвалиться ни крепким физическим здоровьем, ни сильными голосовыми связками. Но и он, внося свою лепту в борьбу с еретическим безобразием, издал устрашающий вердикт, направленный против бритья бород.
Мнение общества разделилось на два противоборствующих лагеря - защитников старины, с одной стороны, и сторонников обновления, с другой. Но если вторые представляли меньшинство и были всем хорошо известны, то к первым относился каждый живущий по законам заповедной старины бородатый мужик. В результате к защитникам старины были причислены представители разных сословий, среди которых оказались и бояре, и лица духовного звания, и некоторые члены царской семьи, и крупные землевладельцы – дворяне и помещики, и тягловое крестьянство, и ремесленники и, конечно, стрельцы.
 А, как известно, именно стрельцы –  вооруженные стражи престола более всех радели за сохранение старых порядков. Ведь это их руками в 1682 году Милославские, а 1689 году Нарышкины   устанавливали свое правление. Не стал в этом смысле исключением и 1698 год, когда Софья, воспользовавшись отсутствием в Москве царя, предприняла попытку захвата государственный власти с помощью взбунтовавшихся стрельцов. Стрельцы действительно были серьезной военной силой, которая не просто состояла на царской службе, а отстаивала и защищала законный порядок в стране. А поскольку Петр презирал все существующие Законы, то стрельцы ему были больше не нужны. Петр сам был для всех законом!
 Расправу над стрельцами Петр – большой любитель всевозможных забав предварил жестоким куражом над боярами.   Он собственноручно обрезал им бороды!   Первыми под топор венценосного цирюльника попали главные защитники Москвы от стрелецкой угрозы - боярин Шеин и князь Ромодановский. Не задействованными в унизительной экзекуции оказались только престарелые родственники царя – Тихон Стрешнев и Михаил Черкасский.  Им седовласым и седобородым старцам новая мода уже была ни к чему.
Все остальные бояре, которые в этот день прибыли к царю на прием в Преображенское, находя в процедуре обрезания бород большое сходство с отсечением головы на плахе, сбрили свои власы и бороды самостоятельно.
Но Петр только того и добивался!
Разобравшись с боярами, царь переключился на стрельцов, объявив   их в повсеместный розыск. Более 1700 человек, оставшихся в живых после первого Шеинского розыска, были выловлены и расселены по окрестным монастырям и селам.
А 17 сентября 1698 года – в памятный день именин царевны Софьи Петр, желая напомнить ей о трагических событиях шестнадцатилетней давности, когда по ее приказу был казнен князь Хованский, приступил к допросу уже оправданных Шеиным людей.  Пытая и жестоко истязая свои жертвы в глухих и темных подвалах Преображенского дворца, царь – плотник, шкипер, урядник, бомбардир и палач своими руками стриг, жег и вырывал несчастным бороды.

                ***

Итоги расследования, проведенного царем с большим знанием пыточного дела, оправдали самые худшие его подозрения. Один из стрельцов, поджариваемый на огне, как баран на вертеле, не выдержав зверских издевательств, признался в том, что это царевна Софья призывала стрельцов идти на Москву.  Проговорился он и о той челобитной, что была передана стрельцами царевне Марфе Алексеевне.
Связав воедино все добытые им сведения, Петр получил полную картину происходящего.  С одной стороны, он был рад, что интуиция его не подвела и некто неизвестный, который стоял в центре заговора, оказался Софьей, но с другой – он досадовал на себя за то, что, не смотря на все предпринятые усилия, ему так и не удалось найти ни одного неоспоримого доказательства, которое бы прямо обличало Евдокию в причастности к заговору.  А Петру очень этого хотелось! Будь царица виновна и приговор государственной преступнице был бы один – постриг и пожизненное заточение. 
Что же касается сводных сестер царя - Софьи и Марфы, напрямую замешанных в деле «о стрелецком бунте», то Петр их допрашивал лично. Более слабая духом Марфа долго не упиралась. Она призналась и в том, что имела с сестрой тайное свидание в монастыре и в том, что сообщила ей о приходе на Москву стрелецкого войска. Однако сама Софья от всех предъявленных ей обвинений решительно отказывалась.
Но и Марфе словоохотливость не очень помогла. Обвинив сестру в государственной измене, Петр приговорил ее к постригу под именем Маргариты, навечно упрятав в одну из келий Успенского монастыря Александровской слободы.
Установив вину каждого участника стрелецкого бунта, Петр приступил к подготовке   казни.  По всей Москве бойко застучали топоры. Виселицы устанавливались повсюду и в том числе у ворот Новодевичьего монастыря напротив окон главной мятежницы и государственной преступницы, царевны Софьи Алексеевны.
Висельный конвейер заработал на полную мощность.
30 сентября из Преображенского на телегах к перекладинам Покровских ворот было доставлено более 200 человек. Пятерым из них царь лично отрубил головы.
Кровавая месса в Москве сменилась буйным празднеством на Кукуе.  В присутствие многочисленных карлиц, карлов, уродов и всепьянейших собратьев по «ратным» подвигам Петр объявил об открытии «всешутейшего собора».  От беспробудного пьянства, содомского греха и позорного глумления над консерватизмом Русской церкви царь очнулся   не ранее, чем через десять дней, и то только за тем, чтобы вновь взяться за топор.
Новый обоз, прибывший из Преображенского 11 октября, доставил в столицу к месту расправы 144   еще живых, но искалеченных до неузнаваемости существ.
12 октября – к ним добавилось еще 205 обреченных.
В этот же день была решена судьба и царевны Софьи. Исследовав все злоумышления бывшей правительницы, Собор, созванный из представителей разного звания, заключил, что за неимением прямых доказательств Софьиной вины в настоящем деле, но во избежание подобных ситуаций в будущем, разумнее всего будет подвергнуть царевну пострижению.  Получив в монастыре новое имя – Сусанна, Софья навсегда была потеряна для мира.
А 13 октября Петр, как ни в чем не бывало, продолжив казни, отправил на виселицы еще 141 несчастного.
Вволю насладившись кошмарным зрелищем - предсмертными муками повешенных и отчаянными воплями их жен, матерей и детей, Петр возобновил   заседания «всешутейшего и всепьянейшего собора».
В общей сложности за последующие четыре дня с 17 по 21 октября число казненных составило 280 человек. Из них 195 было повешено у ворот Новодевичьего монастыря и трое прямо на окнах опальной правительницы.
Не простаивала без дела и плаха, установленная во дворе старого Преображенского дворца. Сидя верхом на лошади, Петр с превеликим удовольствием наблюдал за тем, как охваченные ужасом от поставленной перед ними задачи и страхом ослушаться своего «протодьякона», быстро трезвели самые отпетые и «сумасброднейшие» иерархи собора. Превращая драму всего народа в комедию для себя одного, царь заставил поупражняться в постыдном ремесле палача всех своих подручных. Так «князь-кесарь» Федор Ромодановский отсек четыре головы, князь Борис Голицын, не сумев справиться и с одной, лишь увеличил адовы муки казнимого. Более всех – 20 голов было на счету угодливого и ловкого во всяком деле Алексашки Меншикова. К чести генерала Лефорта, он, позволив себе неслыханную дерзость, отказался от участия в кровавой потехе, сославшись на то, что в их землях такого обычая не водится.
Не водилось до Петра таких обычаев и на Руси, но ни одному боярину даже и в голову не пришло заявить царю о своем решительном нежелании выполнять его приказ. Русский человек, униженный в своем отечестве более всех остальных народов, часто служил своему сюзерену не по совести и чести, а из одного только мерзкого чувства страха быть высмеянным, посрамленным, а то и вовсе уничтоженным. Вот и в этой кровавой драме, проклиная про себя все, на чем свет стоит, и ненавистного им царя-антихриста, бояре трясущимися от страха руками отсекали головы последним представителям старой дворцовой гвардии.
Занимаясь выявлением причин и имен всех участников стрелецкого бунта, Петр вспомнил и о последнем из родных дядьев царицы -  Петре Меньшем.  Полагая, что одной загубленной душой меньше или больше для общего счета все едино, он решил воспользоваться случаем и свести с Лопухиным Меньшим старые счеты. А вскоре для подлого дела и подходящий повод представился – им оказалась челобитная, поданная священниками Архангельского собора Кремля на обнаглевшего от вседозволенности и безнаказанности управляющего имениями боярина Петра Авраамовича Меньшого Лопухина.  И хоть в предъявленном царю иске не было сказано ни одного дурного слова в адрес самого боярина, Петр не мог отказать себе в удовольствии расправиться с ненавистным сродником.
 Спасти Лопухина могло только чудо, и оно явилось к нему в образе патриарха Адриана, который отважился похлопотать перед царем за хорошего человека. Но волшебства не случилось! Признанный мастер пыточного дела - Петр лично бил, пытал и истязал несчастного до тех самых пор, пока тот не отдал Богу душу прямо на дыбе.
Вместе со смертью Петра Меньшого Лопухина завершилась долгая и кровавая осень 1698 года.

                ПЕТР. МЕЧТАНИЯ О БАЛТИКЕ.

Уничтожив стрелецкое войско, которое только одно и могло постоять за сохранение старых порядков, Петр предпринял ряд конструктивных шагов по ускоренной европеизации страны. Продолжая всеми доступными ему средствами бороться с одним из самых древних обычаев народа – носить длинные бороды, Петр, помимо прямого преследования бородачей, обложил владельцев пышных бород особым налогом, величина которого определялась их платежеспособностью. Известно, что раскольникам и богатым купцам сохранность бороды обходилась в сто рублей в год. При уплате этого необычного налога обладателю волосяного реликта выдавалась бляха с надписью – «борода - лишняя тягота».
О том, что никакого послабления держателям старозаветного культового «рухла» не будет и впредь, жителям Москвы должны были напоминать и трупы повешенных стрельцов. Раскачиваясь на перекладинах виселиц более пяти месяцев к ряду, они не только отравляли город ядовитыми трупными зловониями, но и привлекали к себе все окрестное воронье.
Еще более решительно Петр принялся переодевать страну в иноземные платья.  Очередной приступ ярости, связанный с глухим нежеланием окружающих, следовать его требованиям в отношении внешнего вида, захлестнул царя осенью следующего 1699 года.  Устраивая в Преображенском дворце запросто для всех нуждающихся, будь то боярин или человек самого низкого происхождения, рабочие приемы, Петр однажды не стерпел и, выйдя из себя, приказал своим шутам обрезать всем присутствующим их длинные старорусские одежды.
На следующий день во всех присутственных местах Москвы был зачитан царский Указ, который категорически запрещал ношение древних старомодных платьев под страхом штрафа или более сурового наказания. Исключительным правом пользоваться гардеробом старого образца наделялись только люди неимущие и то не навсегда, а сроком до 1705 года.
Внезапные вспышки ярости или неконтролируемые приступы гнева овладевали царем часто. В такие минуты находиться в компании с ним было более чем опасно.  Так на одной из пирушек в доме у Лефорта, Петр в ответ на упрек Шеина о том, что нанятые им за большие деньги офицеры   ничему не обучены, вдруг выхватил из ножен шпагу и, саданув ею со всего маху по столу, пригрозил бывалому полководцу, что «вот также разобьет его полк и сдерет с него шкуру». Вмешательство в конфликт Ромодановского и Зотова, которые поддержали Шеина, распалило царя еще больше. И он непременно бы их всех зарубил, если бы не Лефорт, который хоть и получил приличный удар по голове, но удержал царя от непоправимого поступка. Немая сцена только что пережитого всеми ужаса, замеченная царем в следующую минуту, резко переменила его настроение.  Впадая в другую крайность, Петр пропировал вторую часть вечера с немало пострадавшими от его тумаков компаньонами в состоянии безудержного веселья.
В следующий раз под горячую руку Петра подвернулся сам Алексашка Меншиков. Застав как-то однажды своего любимца пляшущим при шпаге, Петр, без малейшего снисхождения к его заслугам, так ударил фаворита по лицу, что у несчастного кровь хлынула из ноздрей фонтаном.
Не был исключением в длинном списке пострадавших от царского гнева и непререкаемый авторитет в царстве Московском - господин Лефорт.  Разозлившись на любимого немца из-за какого-то пустяка, Петр, пребывая в это время в гостях у полковника Чамберса, мгновенно помрачнел, и, впав в состояние безумства, с нечеловеческой силой выхватил Лефорта за грудки прямо из-за стола, бросил на пол и истоптал ногами.
Психопатия царя, обусловленная сразу многими причинами, подобными тем, как отсутствие должного воспитания со стороны матери, тяжелой наследственностью, а также долгой психотравмирующей ситуацией, переживаемой им в раннем детстве, принимала порой самые уродливые и отвратительные формы.
Даже во время путешествия по Европе, Петр, позиционируя себя человеком нового мировоззрения, оставался самым настоящим дикарем. В исторической литературе достаточно подробно описан случай, произошедший с русскими послами в лейденском анатомическом театре доктора Боэргава. Заметив, что некоторые из присутствующих в анатомичке, выказывая явное отвращение к мертвецу, воротят в сторону нос, Петр приказал им зубами разрывать мускулы препарированного трупа.
В следующий раз, увидев в анатомическом кабинете профессора Рюйша труп маленького ребенка, который, лежа на операционном столе, улыбался, как живой, царь не сдержался и поцеловал его в губы, повергнув весь медицинский персонал клиники в состояние шока.
Не случайно близкие Петру люди, заболевшие каким-либо недугом, требующим хирургического вмешательства, трепетали от одной только мысли о том, что царь, проведав об их состоянии, явится к ним с набором медицинских инструментов и предложит свои услуги.  Однако из всех направлений медицины более всего Петра привлекала стоматология. Целый мешок вырванных зубов обнаружили наследники царя после его смерти. Быть может, для тридцати лет активной зубоврачебной практики — это не так уж и много, если учесть, что среди зубов, изъеденных кариесом, немало встречалось и вполне здоровых образцов.

                ***

Но, чем бы Петр в разные моменты своей жизни ни тешился, к чему бы ни проявлял интерес, а выше всего на свете он ценил только одно ремесло – корабельное! Всю свою жизнь без остатка он посвятил нелегкой, но овеянной запахом моря и морских путешествий мужской работе – строительству кораблей. И надо признать, что в этом искусстве ему не было равных!  Все - от киля и до отделки царь-плотник мог сработать своими руками лучше и быстрее любого мастера. Только своему любимому детищу – корабельному флоту, а не царству Российскому и, уж тем более, не народу, служил Петр с полной самоотдачей сил до конца своих дней.
Для них, гребных белопарусных великанов, мечтал он завоевать море!
И завоевывал, не считаясь ни с какими препятствиями и потерями!
Вскоре после казни исполнителей и зачинщиков стрелецкого бунта царь отправился в Воронеж с личной инспекцией, чтобы собственными глазами увидеть и оценить состояние дел на судостроительной верфи. Побывать на месте самому ему было тем более интересно, что, затратив на заграничную поездку не менее двух с половиной миллионов рублей, он вернулся в Россию не с пустыми руками, а привез с собой из Голландии более 900 человек всевозможных мастеров, начиная от вице-адмирала и заканчивая корабельным поваром.
Но люди, как таковые, не представляли для Петра никакой иной ценности, кроме профессиональной. Они были не более, чем руками, которые, безостановочно двигаясь, должны были выполнять ту или иную работу. А то, что согнанные со всей страны плотники и кузнецы не имели крова над головой даже в зимнюю стужу и осеннюю сырость, главного плотника России не волновало. Сбежавших с верфи мастеров вылавливали, жестоко наказывали и снова, возвращая в строй, превращали в живые детали плохо отлаженного кораблестроительного конвейера. Молва о рабском труде на царских верфях разносилась по всей стране, порождая огромную армию бегунов, уклоняющихся от принудительной трудовой мобилизации.
Равнодушие царя и его компаньонов к тяготам и нуждам наемных работников порождало с их стороны полное пренебрежение к доверенному им государственному делу. В итоге, каждое спущенное на воду «готовое» судно имело серьезные дефекты. У одних были слишком высоко подняты борта и от этого они теряли устойчивость на воде, а у других не хватало надлежащей прочности, так как обшивка, вопреки обыкновению, крепилась к каркасу не железными гвоздями, а деревянными.
И эти, и многие другие недостатки корабельного строительства, поставленного на поток, приходилось в спешном порядке исправлять, что, в свою очередь, порождало новые трудности, и так до бесконечности. Но никакие сбои в работе на верфи не могли отвлечь царя от первоочередной задачи – создать флот и открыть для него море!
Утратив из-за вероломства союзников сладостные надежды на завоевание Черного моря, Петр, развернувшись на 180 градусов, с не меньшим энтузиазмом ринулся завоевывать Балтийское море.
Однако мысль о завоевании Балтики родилась в голове царя не сама по себе, а с подачи польского короля Августа II Сильного, с которым Петр во время своего европейского турне успел повидаться и обменяться   соображениями по поводу существующего мирового порядка. А основная мысль польского короля заключались в том, что он, планируя в скором будущем начать войну со Швецией, очень нуждался в союзниках и ему было важно выяснить, имеется ли у России какие-либо виды на Балтику.
 И если на тот момент у Петра их еще не имелось, то после политического развода с Габсбургами он просто не мог ни вспомнить своего разговора с Августом.  Однако столь привлекательный для Петра союз с Данией и Польшей автоматически ослаблял южные границы России и подвергал большому риску нападения со стороны Османской империи. Добиться мира с Турцией любой ценой стало для русской дипломатии на Востоке задачей номер один.
Для возобновления переговоров с султанским Двором Петр отправляет в Константинополь известного дипломата Емельяна Ивановича Украинцева, но не сухопутным путем, как это делалось прежде, а морем на военном корабле с одиозным названием «Крепость». Добившись от коменданта Керчи разрешения на выход в Черное море, русское военное судно, благополучно преодолев пустынное глубоководное пространство, пришвартовалось у   стен древнего Царьграда (Константинополя), оповестив о своем прибытии мощным артиллерийским залпом.
Появление русских перед самым носом султана, да еще на корабле, вооруженном пушками, готовыми к бою, произвело на визирей неизгладимое впечатление.
И пока Украинцев в Константинополе добивался от турок подписания договора о мире, Петр в Раве Русской заключал соглашение с Августом II о совместных военных действиях против Швеции. Свою внезапно возникшую заинтересованность в войне со шведами Петр объяснял горячим желанием возвратить России ее русские территории на Балтийском побережье, а это Ижорские земли и Карела.  Несколькими днями позже точно такой же документ был юридически оформлен Петром и с Данией. Объединение трех государств – России, Польши и Дании для совместных военных действий против Швеции получило название Северного союза.

                СЕВЕРНАЯ ВОЙНА

Для объявления войны такому грозному и непобедимому противнику, каковым являлась на тот момент Швеция, требовалась немалая военная сила.
Нужна была армия!
А ее у Петра не было! Он сам своими собственными руками уничтожал на виселицах Москвы основной костяк русских войск – стрелецкое ополчение. В попытке собрать хотя бы то немногое, что от него осталось, царь в январе 1699 года издает указ о возвращении опальным и изгнанным из столицы стрельцам имения и прочую движимую и недвижимую собственность.
Однако собранные на скорую руку стрелецкие полки, не в пример прежним, возглавляемым опытными командирами, были не способны к строевой службе. Пришлось Петру срочно объявить общий рекрутский набор и приступить к немедленному обучению новобранцев навыкам сухопутного боя по образу Преображенского и Семеновского полков.
Кроме стрельцов, была у Петра и дворцовая армия, доставшаяся ему в наследство. Но, находясь на полном самообеспечении, она была мало эффективной. Каждый воин, уходя в поход, содержал себя в войске на собственные средства. А потому у такой армии ничего и не было - ни обмундирования, ни приличного стрелкового оружия, ни спецподготовки. Даже руководящие посты в такой армии занимали не самые опытные и талантливые полководцы, а самые родовитые да богатые.
Вот из таких армейцев и рекрутов были составлены в канун войны 1700 года 27 полков пехоты, что в общей сложности составляло порядка 40 тысяч воинов. Разделив полки на три дивизии и поручив их командование опытным командирам Преображенского, Лефортовского и Бутырского полков, Петр выдвинул их по направлению к Нарве, чем вызвал большое неудовольствие своих союзников.
Но за те три месяца, что они добирались до намеченных рубежей, шведский король Карл ХII успел и войско Дании как следует потрепать, и к встрече с русскими приготовиться. Внезапное появление шведов под Нарвой, внесло в русские полки большую сумятицу и неразбериху. Впрочем, «успеха не было с самого начала. Шведский комендант Горн хорошо держал оборону города-крепости», а русские полки оказались настолько неподготовленными к длительной осаде, что топтались на месте и мешали друг другу.
Желая выправить ситуацию на своем направлении, Август прислал к Петру с просьбой о помощи своего генерала – герцога Священной Римской империи Карла фон Круа. Но Петр, опасаясь быть захваченным шведами в плен, вместо помощи назначил саксонского посланника главнокомандующим своей армией. Спешно оставив боевые порядки, Петр спас свое имя от позора, связанного с поражением, но не уберег армию. 19 ноября 1700 армия Карла ХII численностью восемь тысяч человек, наголову разбив сорокатысячную армию русских, обратила ее в бегство.  Успел вовремя покинуть поле боя и герцог фон Круа, ускакав вместе со всем своим штабом сдаваться шведам.
Презирая Петра за трусость, Карл счел для себя недостойным даже преследовать его, направив свои войска навстречу с Августом.
Позорный разгром русских войск под Нарвой уронил авторитет Петра в глазах европейских союзников. Но позор жег душу царя вдвое сильнее еще и потому, что Карл, мало того, что захватил практически всю русскую артиллерию, так он еще оставил в плену весь генералитет петровской армии. Но шведский король не знал характера русского царя, его страстности и чрезмерного честолюбия.
Все последующие восемь лет Петр только тем и занимался, что создавал новую армию. Численность ее постоянно удерживалась в пределах 200 тысяч солдат, из которых 100 тысяч вовлекались в бой, а 100 оставшихся тысяч удерживались в резерве. Естественная убыль в армии немедленно восстанавливалась. И так на протяжении всех последующих долгих лет войны! Желая привлечь к армейской службе общественный интерес и превратить военное дело в прибыльное ремесло, царь возлагает содержание армии на государственный аппарат, что обходится стране в кругленькую сумму.  Общий знаменатель расходов, связанных с войной, постоянно растет, отныне он включает в себя содержание пехоты, одетой в немецкое платье, строительство и обслуживание флота, артиллерии и дипломатов.
Кстати, в качестве меди, необходимой для отлива новых пушек, Петр, несмотря на отчаянное сопротивление Церкви, использует церковные колокола.
В свою очередь пополнение государственной казны тяжким бременем ложится на тягловое население страны. Именно оно призвано обеспечивать всевозрастающие потребности армии.  Изнывая под непосильным гнетом новых статей доходов и поборов в казну, мирное население страны было обречено на обнищание, голод и вымирание.  И если прежде скромные нужды дворцовой армии покрывались государством за счет таможенных и кабацких пошлин, то при Петре, начиная с 1701 года, правительство изыскивает необходимые денежные средства в карманах обывателей.
Так для содержания кавалерии был введен «драгунский налог», для развития флота – «корабельный», для строительства Петербурга – «подводный», для пехоты - «рекрутный» и так далее.  Позже, когда все эти изымаемые в казну денежки соединились в одну общую сумму, их стали именоваться просто – «окладными», а придуманные сверх установленных налогов новые формы поборов соответственно - «неокладными» или «запросными».
Естественно будет предположить, что при такой беспощадной поборной политике число платежеспособных налогоплательщиков стремительно сокращалось, превращая большую часть ожидаемой прибыли в   расходную статью «окладных недоимок».
И тогда мздоимцам Петра приходилось начинать все сначала, то есть изыскивать новые возможности или средства для получения    дополнительных финансовых ресурсов. Одной из таких возможностей, получившей в истории название «порчи монет» - перечеканки серебряных монет в монеты меньшего достоинства, прельстив своих изобретателей легкой наживой, в конце концов, обернулась для страны тяжелым экономическим кризисом.
Для того, чтобы выправить ситуацию и повысить приток поступлений в казну, который иссяк вместе с упадком стоимости монеты, правительство вынуждено было пойти на повышение оброчного процента по уже существующему реестру и подвести под оброк ранее неучтенное имущество: домашние бани, мельницы, постоялые дворы и частные рыбные промыслы. А чуть позже казна установила монополию на продажу соли, табака и иных сырьевых продуктов.
Но, несмотря на колоссальное напряжение сил в тылу и на фронте, русской армии только в 1704 году после шести недель непрерывной бомбардировки удалось овладеть Нарвой. И то только после того, как весь шведский гарнизон был почти полностью истреблен.  А еще через четыре года, одержав крупную победу над одним из самых лучших шведских генералов - Левенгауптом, потерявшим в бою под деревней Лесной всю артиллерию и боезапасы, Петр заставил Карла ХII понервничать.
 Но Европа, не придав случайным победам Петра никакого значения, по-прежнему продолжала чтить в Карле ХII великого полководца, каковым он и был на самом деле. Ведь ни для кого не было секретом, что обе военные операции - взятие Нарвы и разгром войск Левенгаупта оказались успешными не в силу полководческого гения Петра, который, кстати, личного участия в этих боях не принимал, а благодаря многократному превосходству русских войск над шведскими.
Зато Петр оценивал военные достижения своих военачальников очень высоко. И пусть их победы были одержаны не умением, а числом, зато Нарва, устье Невы, часть побережья Финского залива отныне принадлежали ему и по-другому, Петр был уверен, уже никогда не будет.
Завоевав выход в Балтийское море, Петр готов был остановиться и завершить войну. В конце концов, он получил то, что хотел – море! Но Карл ХII, считая свои неудачи на фронте временными, категорически отклонил предложение русской стороны начать переговоры о мире.  Впрочем, отказ Швеции – это ее дело!  А Петр, давая понять всему миру, что Балтийское побережье – русская территория, заложил в устье реки новый град и назвал его в свою честь - Питер!
Казалось, что после стольких усилий фортуна улыбнулась Петру. Ан, нет!  Победа под Нарвой каким-то мистическим образом совпала с крупным поражением царя на любовном фронте.

                АННА МОНС

Любовная связь русского царя и немецкой куртизанки Анны Монс продлилась около десятка лет, и Петр даже всерьез подумывал жениться на ней. Но, как и в случае с Евдокией, принадлежать душой и телом только одной женщине он не мог, да и не хотел!  Знала о любовных интрижках своего возлюбленного и Анна, тем более что в длинном списке случайных женщин Петра значилась и ее близкая подруга Елена Фэйдемрейг.
Но холодной и расчетливой немке было совершенно безразлично, постель какой новой женщины согревает в эту ночь ее обожатель. Анна не любила Петра. И будь Петр более внимательным и чутким он бы непременно понял это, ведь все свои письма к нему Анна заканчивала не нежными словами любви, а банальной констатацией факта - твоя «верная слуга». Слуга! И не более того!
Но, как ни странно, Петр не придавал этому никакого значения. А, быть может, иной роли для женщины всей своей жизни он и не отводил.
Как бы там ни было, но Анне – женщине с большим жизненным опытом удавалось на протяжении более десяти лет не только мастерски играть роль любящей и преданной подруги, но и нажить на этом немалый капитал. Что же касается самого Петра, то тут все намного сложнее! Любил ли он Анну? Ответить однозначно на этот вопрос не представляется возможным! У Петра было много женщин, но, исчерпав к каждой из них свою страсть, он всегда возвращался к ней.  Анна была для него домом, семьей, гаванью, где он мог передохнуть, набраться сил и отправиться в следующее приключение. Петр не стыдился своей связи! Бросая вызов бородатым стражам нравственности, он жил со своей содержанкой открыто и, шокируя патриархальную старомосковскую публику непристойностью своего поведения, появлялся с Анной во всех присутственных местах. Ни одна ассамблея, торжественное собрание или дипломатический прием не обходился без Анны.  Даже ребенка датского посланника царь крестил вместе со своей фавориткой. И все это Петр проделывал в то время, когда его законная жена томилась в монастырском заточении.
Впрочем, Анну трудно было назвать ангелом во плоти. Зная себе настоящую цену, она умело манипулировала царем и никогда не упускала возможности предъявить ему, как и подобает слуге, счет к оплате. Так в одном из писем царю известная своим прежним владельцам, как алчная попрошайка, Монс пишет: «Умилостивись, государь, царь Петр Алексеевич, для многолетнего здравия цесаревича Алексея Петровича свой милостивый указ учини – выпиши мне из дворцовых сел волость».
Однако долгое положение Анны при Дворе в звании царской любовницы, несмотря на всю свою внешнюю привлекательность имело и теневую сторону.  Проходили годы, ее женская красота увядала, отлучки Петра, связанные то со строительством флота, то с военными приготовлениями становились все дольше, а никаких перемен в их отношениях не происходило. С некоторых пор Анне даже стало казаться, что царь, охладев к ней, стал не частым гостем в ее постели.  И с этой точки зрения, забота о будущем и желание устроить свою судьбу подтолкнуло Монс к поискам нового покровителя.
И об этом поиске Петру стало о том известно.
Случилось это в 1702 году, когда при взятии крепости Шлиссельбург утонул сопровождавший Петра в шведском походе саксонский посланник Кенигсек.  Выловив утопшего из воды и доставив незадачливого немца на берег, ныряльщики обнаружили в карманах его брюк любопытные любовные письма. Их тут же передали царю. И можно себе  представить, какую бурю чувств  пережил Петр в тот самый момент,  когда, читая эти адресованные Кенигсеку письма, узнавал в них  руку  и слог любимой Аннет.
Не в силах справиться с охватившим его гневом, Петр, обвинив Анну во всевозможных злоупотреблениях, приказал посадить ее в тюрьму.
Но ловкая Монс даже и в тюрьме зря времени не теряла. Посылая на царское имя одно прошение за другим, она на исходе трех лет строгого заточения добилась-таки от Петра разрешения на посещение лютеранской церкви.  Эта маленькая победа была для Анны тем более важна, что предоставляла ей исключительную возможность хоть изредка видеться с немногими, искренне сочувствующими ей друзьями и родственниками. Опираясь на их активное содействие, она не только исхитрилась разжалобить прусского посланника Кайзерлинга, но и влюбить его в себя.  Обольстить мужчину, поманить за собой, а потом и превратить его в своего благодетеля было образом и смыслом жизни Анны Монс.
Остается только удивляться тому, насколько умна, хитра и изворотлива была эта немочка, если даже, будучи в опале и в немилости у царя, она сумела завоевать сердце вполне успешного и свободного от всяких обязательств мужчины.  Пылко влюбленный в Анну Кайзерлинг считал для себя делом чести добиться освобождения своей возлюбленной во что бы то ни стало. Но, несмотря на все его старания, Петр оставался неумолим. Только в 1706 году посланнику прусского Двора удалось выхлопотать, а, быть может, и выкупить у царя свободу для Монс. Но только свободу!  Значительно труднее оказалось Кайзерлингу получить от русского государя позволения на заключение законного брака с милой и добросердечной Аннет.  Прошло пять долгих лет, прежде чем Петр, сначала устроив свое личное счастье, уступил, наконец в 1711 году, желанию влюбленной парочки и разрешил Анне соединить свою судьбу с Кайзерлингом.
Но выстраданное долгим ожиданием совместное житие молодых продлилось недолго и оборвалось вместе с неожиданной кончиной Кайзерлинга, которая последовала спустя всего два месяца после свадьбы.  Впрочем, в трагической гибели прусского посланника, скончавшегося по дороге в Берлин, было столько неясного, что многие заподозрили в злом умысле Петра, и, пожалуй, были не так уж и далеки от истины.
Не умея прощать обид, царь порой годами вынашивал план мести обидчику, чтобы когда-нибудь в будущем, подкараулив самый удобный   момент, нанести своей жертве удар сокрушительной силы.
Потеря любимого мужа, разрушив спокойную и устроенную жизнь Анны в кругу семьи под защитой сильного и надежного мужчины, надломив ее волю, лишила способности противостоять невзгодам судьбы и дальше. Пережив Кайзерлинга менее чем на три года, Анна Монс скончалась в 1714 году от скоротечной чахотки, оставив сиротами двух малолетних дочерей.
Петр не придал этому скорбному событию никакого значения.
Зато Евдокия встретила эту новость с затаенной радостью, усмотрев в безвременной кончине соперницы умысел Божий.  Ведь несмотря на то, что отмщенной она почувствовала себя много раньше и именно в тот день, когда Анна, запертая Петром в тюрьму, была унижена и растоптана им точно так же, как и она сама, но окончательное умиротворение наступило в душе Евдокия только теперь – вместе с известием о ее смерти.

                ЕВДОКИЯ.  НОВАЯ ЖИЗНЬ.
               
Впрочем, в отличие от Анны Монс, жизнь опальной царицы в Суздале протекала куда как более интересно и насыщенно.  Молодая сероокая красавица, страстная, чувственная, обладающая отменным здоровьем и неотразимым женским обаянием, Евдокия очень скоро, сбросив с себя убогое черное облачение келейной затворницы, обрядилась в красивые шитые бисером и жемчугом одежды.
Но представить себе, чтобы набожная и благочестивая Евдокия, к тому же принявшая тайный постриг, отважилась пойти на столь смелый и решительный шаг одним только своим разумением, было бы большим заблуждением. Нуждаясь в постоянной поддержке и опеке, она и здесь, вдали от родного дома, встретила человека, который, не только сумел утешить ее горькие печали о сыне, но и вселил в ее сердце надежду на скорое возвращение к прежней жизни. 
Им оказался известный в тех краях старец и пророк -  игумен Досифей. Прослышав о редкостном даре игумена – предсказывать будущее, царица, полная тягостных и щемящих душу раздумий, тайно посетила его в Сновидческом Благовещенском монастыре.
Встреча царицы Евдокии и игумена Досифея (в миру Демида Глебова), оказалась судьбоносной для них обоих. Как выяснилось в ходе их частной беседы с глазу на глаз, Демид вел свое начало от того же Глебовского корня, что и дворяне Лопухины, а, значит, приходился Евдокии хоть и «седьмой водой на киселе», но все равно родственником.    Впрочем, не одним только зовом крови объяснялись те особые доверительные отношения, которые сложились между ними с первой встречи.  Пророчествуя Евдокии Лопухиной возвращение на Царство, Досифей вкладывал в предсказание и свои собственные чаяния, и надежды той части церковного клира, которая, болея за посрамленное Петром отечество, видела в ней и ее сыне Алексее спасителей проотеческой Руси.
Трудно предположить, понимала ли сама Евдокия, воспитанная в строгих правилах семейного домостроительства, какой глубокий смысл вкладывал Досифей в свое пророчество. Скорее всего, она услышала в вещих словах пророка, только то, что хотела услышать! А это то, что она снова вернется в Москву, обретет сына и мужа и все в их жизни с Петром наладится!  Сумел старец развеять   печальные думы Евдокии и о принятом ею под давлением тяжелых жизненных обстоятельств пострижении, назвав совершенный над нею обряд   неканоническим и противоестественным. Ведь прежде чем принять постриг, Евдокия должна была получить разрешение Церкви на расторжение ее брака с Петром, а без такового она по-прежнему оставалась его законной женой и царицей.
Счастливая от одной только мысли о том, что все еще возможно, что будущее вернет ей мужа и сына, а вместе с ними и долгожданный мир и покой в семье, Евдокия оставляет унылую, полную монашеского аскетизма жизнь постницы и возвращается к мирским тревогам и радостям.  Она верит в свою счастливую звезду и заставляет поверить в нее всех, кто связывал с ней свои надежды на благочестивое царствование.
И вскоре из Москвы в Суздаль перебирается весь ее прежний Двор, включая и любимого карлу царицы - Ивана Терентьича. Заперты в сундук черные монашеские балахоны, отменены длительные посты и воздержания. Отныне на отдельной кухне, открытой при обители, возбуждая в монастырском люде сдобными да пряными ароматами неутолимый аппетит, колдуют над изысканными съестными припасами искусные кремлевские повара. Зная о том, что царица не любит мяса, они из угождения ей, придумывают всякий раз новые рыбные блюда.
Не забывает царица и о приличествующих ее положению и сану дворцовых традициях и в храмные праздники, а также в дни рождения Петра и царевича Алексея, принимает у себя Суздальского архиерея и местных воевод, собственноручно поднося им чарку, наполненную водкой или красным вином. В такие дни спешат засвидетельствовать свое почтение государыне и таможенные бургомистры, которые щедро одаривают ее рыбой, медами, яблоками и калачами.
Забытая Петром, она создает свое маленькое царство в Суздале!

                ***

 Поддерживает и укрепляет ее дух сладкой мечтой о будущем счастье не один только игумен Досифей, но и ее духовник - Феодор Пустынный.  Имея постоянные контакты с Москвой, они добиваются того, чтобы все расходы по содержанию опальной царицы и ее Двора, которая не получает из казны на прокорм ни одной копейки, Церковь взяла на себя.  Немалое материальное содействие церковникам оказывают и Лопухины - родственники Суздальской государыни. Но несмотря на то, что все эти деяния творятся под самым носом у царя, он занятый северными баталиями и строительством военно-морского флота, ничего не замечает. Впрочем, и сами благодетели, попечители и просто добровольные помощники Евдокии проявляют немалую осторожность и осмотрительность. Она и ее сын Алексей – единственная их надежда на возвращение попранных царем-антихристом отеческих традиций и установление прежней гармонии между Царством и Церковью.
Не разочаровывает их ожиданий и сама Евдокия. Высоко оценивая проявляемую о ней заботу Церкви и большого круга частных лиц, она выражает полное с ними согласие и единомыслие.  Да, она за старую Русь, но только в союзе с Петром. Объясняя его отступничество от многовековых традиций дурным влиянием окруживших его плотным кольцом иностранцев, она искренне верит, что в один из дней он одумается, раскается в своих прегрешениях и вернется в лоно семьи. Понимая, что им не изменить традиционных установок Евдокии на крепкий брак, Досифей и Федор Пустынный сочли за лучшее поддерживать несчастную изгнанницу в этом заблуждении, нежели утратив ее доверие, вместе с ним потерять и надежду на будущее царствование ее сына.  Евдокия была им нужна, как флаг, как путеводная звезда для всех тех униженных и оскорбленных, что оказались выброшенными Петром за борт привычной и устроенной жизни.
Тайным противником проводимых в стране реформ, становится и Русская Поместная Церковь. Пропасть, которая разверзлась между Царством и Церковью в царствование царя Алексея Михайловича, приобрела необратимый характер в царствование его сына -  Петра Алексеевича.
В противовес прозападной политике царя, Русская церковь в лице патриарха Адриана, еще в 1690 году публично заявила, что будет всецело верна восточному православию.  Активно выступал Адриан и против насаждаемых Петром в обществе, так называемых, западных свобод – вина, табака, ношения париков и новых фасонов одежды. Несмотря на   физическую немощь и преклонные годы, патриарх обладал сильным духом и не раз бывал тверд в принятии решения, которое шло вразрез с мнением государя.
 Показательно в этом отношении «дело», учиненное светскими властями над неким Григорием Талицким, который проповедуя апокалиптичность всех происходящих в государстве процессов, говорил   о Петре, как об Антихристе. Эмоциональные проповеди Григория, производили на приход такое сильное впечатление, что однажды умилили до слез даже самого епископа Игнатия Тамбовского, обронившего прилюдно неосторожную фразу о том, что патриарху все о «худом деле» царском ведомо, да вот сделать-то он ничего по немощи своей не может.  Прознав о нелестных   высказываниях епископа в адрес государя, светские власти потребовали от патриарха Адриана расстричь Игнатия. Но Адриан, не убоявшись грозного царя, ясно продемонстрировал и свою собственную позицию.  Он не исполнил царской воли до самой своей смерти в 1700 году.
Противостояние Русской церкви прозападной политике Петра, выражалось и в неизменном отказе патриарха дать царю добро на развод и исполнить над царицей насильственный обряд пострижения. Порицая государя за бесстыдный и безнравственный образ жизни, Адриан проявил завидное мужество и тогда, когда призвал Петра в 1698 году одуматься и прекратить кровавый террор, развязанный им против стрельцов.
Однако глупо было бы думать, что Церковь, пребывая в темноте и невежестве, не понимала насущной необходимости Царства в образовании и развитии.  Понимала! Но, как это и велось с испокон веков, главным аспектом в ее просветительской и общеобразовательной деятельности оставался аспект нравственный. И в этом смысле она, конечно, не могла без содрогания наблюдать за тем, как царь насильно насаждает православному русскому народу чуждое ему протестантское мировоззрение Запада.
Разлад между Церковью, обращенной всеми своими помыслами на Восток, и Царством, опасно заигрывающим с Западом, оказался губительным не только для династии Романовых, но и для всего государства Российского.

                ЦАРСТВО   ПРОТИВ   ЦЕРКВИ

Первым и весьма ощутимым ударом Петра по самолюбию русского священства, вскоре после смерти патриарха Адриана, стало назначение на пост местоблюстителя патриаршего престола митрополита Рязанского и Муромского Стефана Яворского, что нарушало установившуюся веками традицию передавать управление делами Церкви в период межпатриаршества митрополиту Крутицкому. 
Большую тревогу среди иерархов вызывал и тот факт, что Яворский был не православным московитом, а выходцем из Малороссийской Галиции. Рожденный в 1658 году в православной шляхетской семье, он в пору отрочества поступил в Киевскую академию, а по окончании оной продолжил свое образование в иезуитских школах Львова и Познани. Вернувшись после окончания обоих курсов в Киев, Стефан вскоре постригся в монашество и поступил преподавателем богословия в свою родную альма-матер. Отсюда Киевский митрополит, желая назначить Яворского своим наместником, отправил Стефана в Москву к патриарху Адриану, дабы тот посвятил его в викарии. Однако Петр, заприметив в молодом и талантливом проповеднике ученого человека, желал оставить его на Руси, где-нибудь поближе к Москве, и, недолго думая, поставил его митрополитом в Рязань.
Удачливого малоросса встретили в Москве неприветливо, прозвав за глаза поляком, латинянином и выскочкой. Однако Петр, не обращая никакого внимания на недовольство церковников и полагая, что малоросс будет, не в пример патриарху Адриану, более сговорчивым и уступчивым, назначил Стефана, после смерти последнего, местоблюстителем патриаршего престола. Но оставаясь верным своей привычке ко всякого рода шутовству и глумлению, он, видя в Яворском своего человека, присвоил ему оскорбительный для духовной особы титул: «Экзарх, Блюститель и Администратор патриаршего престола».
Опасаясь, что царь, чего доброго, назначит Яворского патриархом Московским и всея Руси, в волнение пришли не только иерархи Москвы, но и патриархи Востока. Так патриарх Досифей Иерусалимский, известный как последовательный ревнитель православия даже обратился к Петру с личным увещеванием, не ставить на высшие иерархические посты «ни греков, ни черкас (малороссов), как людей подозрительных по чистоте вере, а ставить одних только православных москвитян». 
Подозревая, что русский царь может проигнорировать его предостережение, Досифей в 1703 году написал еще одно послание, теперь уже лично Стефану Яворскому, в котором сурово выговаривал ему за уклонение в латинство и предупреждал, что на Востоке не потерпят его избрания в патриархи.
Впрочем, Петр не очень-то и торопился с выборами нового главы Церкви. С некоторых пор, а точнее после его недавней поездки за рубеж, царь увлекся протестантизмом и теперь напряженно обдумывал план реформации Церкви.  Считая, что структурное построение православной Церкви чрезмерно громоздко, что ее догматическая база страдает излишним фундаментализмом, а богослужебные обряды смешны и старомодны, Петр, задумав исключить из ее устройства все лишнее, искал внутри Церкви человека, способного выполнить эту задачу.
Более всего в протестантизме Петра привлекала не только простота священного действа, а, главным образом, отсутствие принципиального противопоставления духовного начала – мирскому, высокого – низменному, стыда - бесстыдству, добра – злу и так далее.  Исключив из христианского вероисповедания многие культы и в том числе такие важные, как культ Богородицы, святых, ангелов и даже икон, протестантская Церковь автоматически занизила и нравственные оценки совершаемых человеком проступков. 
Ведь если нет святости, то нет и греха!
Но было и еще нечто такое, что в протестантизме более всего пришлось Петру по душе –  во всех протестантских странах   глава государства одновременно является и главой Церкви.
Учитывая эти и другие особенности протестантского мировоззрения, подмеченные Петром во время путешествия по Европе, он всерьез стал подумывать о новой церковной реформе. Но если его отец – царь Алексей покусился только на устаревшие, с его точки зрения, обряды Церкви, то – Петр покушался на саму Церковь. Правда, понимая, что ему одному с таким сложным делом не справиться, он внимательно приглядывался к церковному клиру, надеясь встретить среди церковников подходящего человека. Человека, не обремененного увесистым багажом таких отвлеченных понятий, как «заповедная старина», «благочестие», «завещанная вера» и прочих в том же духе.
А пока такой человек не объявился, Петр повел наступление на Церковь старым и испытанным способом.  Он вернул к жизни давно бездействующий Монастырский приказ. Изъяв из судебного ведомства Церкви гражданские дела, связанные с брачными записями и духовными завещаниями, Петр передал их под юрисдикцию светского судопроизводства. Вслед за гражданскими делами в ведение Приказа перешли и имущественные дела Церкви, что дало государству право распоряжаться церковно-монастырскими материальными ценностями по своему усмотрению. Так Русская Поместная Церковь была обречена на нищету и жалкое прозябание.
Разумеется, что реакционная политика царя, направленная против Церкви - древнейшего института духовной власти в стране, не могла не подвигнуть позитивно-мыслящую часть священства к принятию ответных мер.

                ***

Установив в государстве режим исключительного благоприятствования для представителей различных религиозных течений: протестантов, магометан, католиков, иудеев и даже язычников, власть только по отношению к старообрядцам - раскольникам и возмутителям спокойствия оставалась по-прежнему нетерпимой. Впрочем, после долгих   лет жестоких преследований и гонений в царствование Софьи и короткого затишья в правление Натальи Кирилловны, староверы при Петре, занятом войной то с внутренними врагами, то с внешними выпали из его поля зрения.  Не успевали царские палачи   наряду с установкой плах и виселиц, заготавливать еще и лес для кострищ и срубов.
И все-таки отдельные случаи сожжений и других видов смертной казни исповедников старых обрядов имели место быть!
Хотя в целом Петр – большой шутник и затейник придумал для несгибаемых защитников старой веры иное наказание. Он превратил их в дополнительный источник доходов для государства и духовенства!  В борьбе с раскольниками Царство и новогреческая Церковь были союзниками.
Позволив старообрядцам жить в городах, царь обложил староверов двойным налогом, в отличие от исповедников новой веры. Он взимал с них пошлину как за ношение бороды, так и оброк в пользу духовенства официальной новообрядческой Церкви. Но, даже зарекомендовав себя исправными налогоплательщиками и законопослушными гражданами, они по-прежнему оставались самой униженной и бесправной прослойкой общества. Им запрещалось занимать какую бы то ни было государственную или общественную должность, а также свидетельствовать на суде против представителей новой Церкви.
Не упустив возможности еще раз поглумиться над старозаветной святостью, Петр распорядился и относительно ношения староверами особой одежды. Так мужчинам полагалось надевать однорядку с лежачим ожерельем и сермяжный зипун со стоячим клееным козырем воротником из красного сукна, а женщинам – шапки с рогами и все тот же сермяжный зипун с красным козырем.
Это какой же силой духа надо было обладать, чтобы, несмотря на все издевательства и притеснения, выпавшие на их долю, выстоять   и донести предания ветхозаветной старины до наших времен?!
Но каковыми бы ни были жесткими и устрашающими меры, применяемые царским правительством против ослушников, а помимо записанных в двойной оклад или, как их еще называли, официально зарегистрированных старообрядцев, существовало громадное большинство нелегальных староверов, которые живя тайно и скрываясь от властей, подвергали свою жизнь ежеминутной опасности. Их постоянно разыскивали, вылавливали и ссылали на каторгу.
Именно в царствование Петра началось страшное разорение крупнейшего духовного центра старообрядчества – Керженца. В попытке сохранить для потомков истинную веру, которую исповедовали наши деды и прадеды, притесняемая государством старообрядческая Церковь пустилась в бега, создавая в глухих и отдаленных от центра потаенных лесных массивах старообрядческие монастыри и скиты. На иных территориях таких скитов и монастырей сосредотачивалось до нескольких десятков со многими сотнями иночествующих подвижников и подвижниц. Все они, так или иначе, объединяясь под руководством наиболее авторитетного заслуженного в их среде монастыря, создавали на его основе нечто вроде святительской кафедры или духовного центра.
Разгром Керженца, спровоцированный главным гонителем древлеправославных христиан Нижегородским архиепископом Питиримом, имел ужасающие последствия: из 94 скитов не найденными осталось только 2. Многие керженские старожилы, дабы избежать жестоких пыток и казней, совершили страшные акты самосожжения, иные были схвачены и после долгих глумлений и издевательств отправлены кто на каторгу, кто на костер. По официальным данным более 80 тысяч человек были обращены в новую веру. Однако, как выяснилось позднее, многие обращения были притворными, и основной массе обитателей Керженца все-таки удалось вовремя покинуть обжитые места и, заселяя еще более глухие и дикие районы Пермского, Красноярского и Алтайского краев, образовать новые старообрядческие общины. Потомков этих первых древлеправославных переселенцев и по сию пору в этих районах называют кержаками.
Немало было в Царстве и таких людей, которые отвергая новую веру, бежали не в Сибирь или Дальний Восток, а в соседние государства: Польшу, Литву, Пруссию, Турцию и даже Китай и Японию, где, пользуясь полной свободой, исповедовали свою отеческую веру.
Так, если придерживаться официальной статистики, опубликованной в сенатских вестниках, то число русских людей, находящихся в бегах, составляло порядка 900 тысяч человек. В отношении к общему числу тогдашнего населения России это составляло примерно десять процентов, то есть, иными словами, каждый десятый житель страны находился вне пределов ее территории. А если принять во внимание, что православие в государстве исповедовало преимущественно русское население, то становится понятно, что истреблялись и преследовались в своем отечестве самые преданные его служители, «соль и твердыня Русской земли».
Впрочем, в истории государства Российского это христианское или, выражаясь словами Ф.Е. Мельникова «евангельское» бегство было далеко не последним.  Достаточно вспомнить трагические события 1917 и последующих годов, начало которым было положено в царствование Алексея Михайловича Романова и продолжено его сыном Петром Первым.
Отдельную страницу в истории неприязненных отношений царя и духовенства составляла его личная жизнь. Открыто пренебрегая общественным мнением и игнорируя нравоучительные проповеди святых отцов, царь являл собой яркий пример вседозволенности и распущенности. Почитая в лице благочестивой Евдокии Лопухиной законную государыню, Церковь с большим негодованием отнеслась к новой любовной истории Петра.  На этот раз это была   никому неизвестная полунемка, полуеврейка - Марта Скавронская.

                МАРТА   СКАВРОНСКАЯ

Первая встреча русского царя-плотника Петра и мариенбургской крестьянки Марты случилась в знаменательном 1702 году.  Тяжело переживая предательство и измену своей постоянной возлюбленной Анны Монс, Петр будто с цепи сорвался, устраивая одну безобразную оргию за другой.  И хоть сам царь на передовой не был и в жарких боях со шведами не участвовал, но успехи русской армии в Северной войне отмечал победами на личном фронте.
 Первым, кто открыл победный счет в начале 1702 года был 17-тысячный корпус Б.П. Шереметева, именно он наголову разбил вдвое меньший отряд шведского генерала Шлиппенбаха, завладев небольшой деревушкой под городом Дерптом.  Эта незначительная по меркам Северной войны победа имела огромное моральное значение – она придавала войскам уверенность в том, что шведы не так страшны, как о них говорят. И действительно, менее чем через полгода русские завладели сразу двумя крепостями в Лифляндии: одной - у мыса Менза и второй - под названием Мариенберг. Одним из трофеев, захваченных в Мариенберге фельдмаршалом Шереметевым и была восемнадцатилетняя пышнотелая блондинка Марта Скавронская.
О происхождении Марты ходили разные слухи, но наиболее достоверным выглядит один из них. Так согласно некоторым сведениям, раздобытым русской, но проживающей в Америке, писательницей Аллой Кторовой, Марта по матери принадлежала к роду польских евреев Веселовских. Оставшись сиротой в раннем детстве, девочка была принята на воспитание в семью местного пастора–лютеранина именем Глюк.  Позднее, когда маленькая и хрупкая Марта превратилась в крепкую, «кровь с молоком» девицу, пастор, серьезно озабоченный ее будущей судьбой, не отпустил девушку на вольные хлеба, а оставил в своем доме прислугой.
Но, как ни старался святой отец уберечь смешливую блондинку от порока, а слава о ее слабости к молодым людям бежала впереди нее. Пришлось Глюку, дабы оградить Марту от нее же самой, спешно выдавать девушку замуж.  Ее женихом оказался шведский драгун по имени Иоганн Крузе.  Однако, побыть мужней женой Марте и дня не довелось.  В самый разгар свадебного веселья русские войска ворвались в город, и несчастному новобрачному пришлось спешно покинуть брачный пир, молодую женушку и удирать во всю прыть в Ригу.
Не заметив в поведении разгоряченной свадебным весельем пленницы ни тени смущения, Шереметев, угадав в ней определенный сорт женщин, распорядился оставить розовощекую лифляндскую диву в лагере.
О поведении Марфы в русском становище история сохранила немало пикантных подробностей. Да и кто не знает, что все представительницы слабого пола, приписанные к армейскому обозу, являются объектом пристального внимания мужчин.  Что уж тут говорить о Марте? Дебелая, пышнотелая, она пришлась по душе самому боярину Шереметеву. Но генерал был уже не настолько молод, силен и бодр для того, чтобы владеть Мартой безраздельно.  Вот потому и смотрел он сквозь пальцы на все ее любовные похождения. Среди бессчетного числа ухажеров Марты значился и царский любимец Александр Меншиков.
Высоко оценив профессиональное мастерство мариенбургской прелестницы, Меншиков отнял ее у Шереметева. Но и ему самому долго попользоваться молодой прелестницей не довелось. Хотя, как знать, быть может, угодливый Александр Данилович особенно и не старался сохранить Марту для себя, а готовил ее в качестве подарка преподнести своему царственному другу.  Зная ненасытную натуру Петра, Меншиков был уверен, что царь не пропустит мимо себя и эту юбку. Меншиков сам и представил Марту царю, предварив их встречу скабрезными комментариями.  Впрочем, желание угодить Петру и преподнести ему столь необычный подарок возникло в голове Александра Даниловича не случайно. Была у Меншикова одна, но очень высокая мечта – получить в жены родную сестру царя Наталью Алексеевну. Одно только и смущало бывшего дворового конюха, что хоть он и фельдмаршал, а породой своей до царского зятя не дотягивает.  А потом и вовсе уразумел Александр Данилович, что мечтал напрасно, что связывает брата и сестру нечто большее, чем простые родственные чувства. Да и сам Петр только укрепил его подозрения, когда, никак не объясняя свой отказ, посоветовал поискать невесту в других домах.
Потеряв надежду породниться с самим царем, Меншиков выбрал себе в жены одну из самых хорошеньких и богатых фрейлин царевны Натальи - княжну Дарью Арсеньеву. Выбрать то выбрал, а вот с женитьбой не очень торопился. Привычка быть всегда рядом с царем то в роли соратника, то компаньона, а порой и просто собутыльника и интимного друга, заронила в сознание Меншикова навязчивую идею -  сравняться с Петром в родстве. Нередко, выступая в роли докучливой свахи, он предлагал царю в жены то одну из своих сестер, то родную сестру Дарьи – Варвару Арсеньеву.
Но Петр, понимая, какова истинная причина заботы Меншикова о нем, не торопился с выбором и, продолжая свою игру, с удовольствием пользовался услугами и той, и другой женщины.
Появление Марты в жизни Петра спутало все «карты» Александра Даниловича. И хоть обычай обмениваться девицами был между друзьями в большом ходу, Меншиков очень скоро заметил, что привязанность тридцатилетнего Петра к восемнадцатилетней красавице крепнет день ото дня.  А вскоре Петр, окончательно присвоив Марту себе, поселил ее в Преображенском дворце.  Бедный Александр Данилович! Если бы он только мог себе такое представить, то, скорее всего, не поделился бы ею с Петром, а отдал на растерзание солдатне.
А Марта, приняв через какое-то время православное крещение, получила новое имя -  Екатерина Алексеевна Михайлова, из которого следовало, что выбрано оно не случайно, а имеет прямое отношение к уряднику Алексею Михайлову.
Однако первое время, опасаясь открытого столкновения с родственниками, которые и без того косо посматривали на многие его поступки, в том числе и на бесконечные амурные похождения, Петр старался избегать огласки своих любовных отношений с иноземкой, имеющей репутацию публичной женщины.
Но, как известно, «шила в мешке не утаишь» и очень скоро личная жизнь Петра, став достоянием всей Москвы, наделала немало шума. Представляя собой неиссякаемую тему для   насмешек и сплетен, она в то же самое время оскорбляла целомудренную и воспитанную в патриархальных традициях домостроя общественность Москвы. Особое осуждение эта постыдная для «великого государя всея Руси» связь Петра с женщиной бесчестной и его недостойной встретила со стороны Церкви.

                ЦЕРКОВЬ ПРОТИВ ЦАРСТВА

Порицая царя за многие безрассудные поступки, образ жизни и отношение к вере, Церковь, тем не менее, не могла себе позволить открыто критиковать правление Петра, дабы не подтолкнуть народ к мятежу против власти «законного» государя.   Не могла она вступить и в тайный сговор с теми, кто желал его физического устранения.
Достаточно вспомнить в этой связи патриарха Никона, который, будучи отлученным от Церкви и заключенным в Ферапонтов монастырь по сфабрикованному против него царем Алексеем делу, отклонил предложение Степана Разина бежать из заточения и примкнуть к восстанию против антинародного правления Романовых.
Последовательно выступая за тесное сотрудничество со светской властью, Церковь одновременно занимала твердую позицию в вопросах сохранения гражданского мира в стране.  И надо заметить, что до Романовых согласие между Церковью и Царством было настолько гармоничным, что в глазах всего мира, именовалось не иначе, как «симфонией».               
Первым, кто расстроил эту гармонию, был царь Алексей Михайлович Романов. Ему Церковь обязана и Великой смутой, вызванной скороспелой церковной реформой, и Великим расколом.  Но надо понимать, что Церковь – это не только культовое строение из кирпича, стекла и теса. Церковь – это эпицентр духовного притяжения огромного числа верующих, в те времена - всего населения страны. А значит, Великий церковный раскол, задев каждого, нанес смертельный удар по единству русского народа. Спалив в огне, сгноив в земляных тюрьмах, замучив на каторгах и согнав с обжитых мест тысячи, сотни тысяч преданных заветам своих отцов и дедов соотечественников, царь Алексей так и не избавил русский народ от «скверной» привычки жить по-русски. Природа все равно брала свое, и, впитывая вместе с молоком матери генетическую память предыдущих поколений, новая поросль хоть и рядилась в платья, сшитые по европейским лекалам, но думала и чувствовала по-русски. Никогда прежде русскому народу не приходилось столько притворяться и лицемерить, как во все годы царствования дома Романовых. Насаждая с попустительства официальной (новогреческой) Церкви новый церковный порядок, Алексей не только возбудил в народе стойкое недоверие к священству, но и натолкнул тайных приверженцев старой веры на мысль, что они должны сами заботиться о своей безопасности. Вот и приходилось им в людных местах молиться тремя перстами, а скрытно ото всех - по-дедовски двумя.
Но, допустив по трусости и душевной лености в 1666 году раскол Церкви, священники и представить себе не могли, что следующий царь – Петр Алексеевич окажется безбожником и поставит под угрозу само существование Православной Церкви.
 Впрочем, в первые годы царствования Петра духовники, продолжая плыть по течению, легкомысленно полагали, что молодой Петр нагуляется, перебесится и возьмется за ум. Но чем старше и опытнее царь становился, тем труднее им было заниматься самообманом. Петр открыто тяготел к иностранцам, к немецкой культуре, к западному образу жизни и протестантскому вероисповеданию. Нельзя было не понять, что выбранное царем направление в устройстве царства Московского таит в себе прямую угрозу разрушения русского традиционализма, национального самосознания и православного вероучения. А вместе с пониманием происходящего в среде радикально настроенного священства возникла и осознанная необходимость объединиться и всеми доступными средствами противостоять   антирусским устремлениям Петра.
Прошло совсем немного времени, и в истинных намерениях царя разобрался и «экзарх» Стефан Яворский, который на первых порах службы расхваливал царя на все лады, наивно полагая, что чем громче он восхваляет славные дела Петровы, тем скорее займет престол патриарха.  Когда же они выяснили позиции друг друга в отношении установления в стране протестантизма, то Стефан проявил себя более консерватором, чем Петр ожидал.  Зато московские священнослужители, обретя в лице местоблюстителя единомышленника, смягчились и, отбросив в сторону прежнюю неприязнь, признали Яворского за своего.
Получив в лице Стефана сильную поддержку и защиту, Церковь и сочувствующая ей старомосковская знать стали связывать все свои чаяния и надежды с законным престолонаследником - царевичем Алексеем.  Но прозревая будущее православной Руси под рукой Алексея и вступив в тайный сговор против Петра, они вовлекли в него и ничего неподозревающую и мечтающую только о возвращении на Царство, Евдокию.
 Определившись в отношениях с царем и отказавшись от роли погубителя Церкви, Стефан тайно возглавил оппозицию.  Признавая из многих видов борьбы более всех только один - прямой и открытый диалог, Яворский попытался вызвать царя на словесную дуэль.  Теперь вместо хвалебных од он читал публичные проповеди, которыми обличал всех тех, кто не хранит постов, обижает Церковь Божию и оставляет своих жен. Достаточно было и одного раза послушать такую проповедь, чтобы безошибочно угадать, в чей «огород» бросал камни местоблюститель патриаршего престола. Постепенно и без того сложные и натянутые отношения между Петром и Стефаном осложнились до крайности.  И чем ярче Петр демонстрировал свои симпатии к протестантизму, тем жарче разгорался антипротестанский пафос Стефана.
Бесстрашно, с открытым «забралом» бросился «экзарх» и на борьбу с вульгарным толкователем протестантизма, полуграмотным выходцем из Немецкой слободы, известным московским лекарем - Дмитрием Тверитиновым. Блестящий оратор, ученый богослов и честный служака Стефан ловко и грамотно провел гласное расследование вредной антицерковной деятельности Тверитинова, а заодно разоблачил и сгруппировавшийся вокруг него кружок многочисленных поклонников модного вольнодумства.
Но если прирожденный трибун и страстный оратор Стефан Яворский из всех видов борьбы предпочитал словесное «фехтование», то игумен Досифей (Глебов), напротив, предпочитал конспиративные формы борьбы и действовал в стане своих врагов осторожно и осмотрительно.  Совершив во многом благодаря своим святым пророчествам, головокружительную карьеру, он, уже будучи в звании архимандрита крупнейшего Суздальского Спасо-Ефимьевского монастыря, имел частые контакты не только с царицей, но и с сочувствующей ей московской публикой.  Связь между Москвой и Суздалем, налаженная архимандритом Досифеем, позволяла участникам антиправительственного заговора не только быть в курсе текущих событий, но и своевременно реагировать на внезапные перемены в планах Петра.
Но время шло, а в отношениях между Царством и Церковью все оставалось по-прежнему. Петр, держа руку на пульсе проблемы, далее своих намерений не продвигался.   Не было никаких конкретных планов относительно отстранения царя от власти и у оппозиции. Исключая всякую возможность насилия, Церковь, ссылаясь на то, что царь тяжело болен и подвержен частым приступам неизлечимой болезни, пребывала в ожидании его скорой кончины. 
И в самом деле, вопреки широко растиражированному в кинематографе и художественной литературе образу богатыря, в жизни Петр был далек от идеала физически крепкого и здорового мужчины. Высокого роста, сухопарый, со слабым торсом и узкими плечами Петр страдал той же самой болезнью, что и все Романовы – подагрой. Вот только досталась она ему не по наследству, а была приобретена на строительных судоверфях, где стоя по колено в ледяной воде, Петр зачастую собственноручно выводил свои корабли в открытое плавание. Но, несмотря на всю серьезность заболевания, царь, всякий раз обманывая нетерпеливые ожидания своих противников, справлялся с приступом, выздоравливал и возвращался к любимому делу.

                ***

С большой тревогой наблюдала Церковь и за деятельностью некоего тайного «Нептунова общества», созданного Петром вскоре после возвращения из-за кордона. Чем занимались члены этого общества? Какую идею проповедовали? Оставалось тайной за семью печатями! И знали о том очень немногие, облаченные особым доверием царя люди.  Так известно, что мастером стула в «Нептуновом обществе» был Франц Лефорт, первым надзирателем – Патрик Гордон, а вторым – сам Петр.  В число членов этой тайной, с элементами масонства организации, помимо главных действующих лиц, входили практически все участники первого Великого посольства.  А это и адмирал флота Апраксин, и наместник Сибири Федор Головин, и новый знакомый Петра, маг и волшебник Яков Брюс, и фельдмаршал Шереметев, а также князья – Черкасский, Толстой, Голицын, Меншиков и другие.
Но как бы ни были богаты, знатны и родовиты участники этого сообщества, а роль первой скрипки в ней, как того и следовало ожидать, принадлежала господину Лефорту.  Ведь не случайно именно он не только сподвиг Петра на европейский вояж, но и расчетливо продумал маршрут его передвижения, выбрав в качестве отправной точки Вену.  Именно здесь, в Австрии, должно было решиться, кто из членов зарубежной делегации и какие страны Европы посетит.  Но из-за внезапных перемен, произошедших в политических настроениях австрийского двора, Лефорту пришлось самому намечать для путешественников маршруты.  В итоге часть посольства во главе с Б.П. Шереметевым направилась на Мальтийские острова – к магистру Мальтийского ордена, а вторая группа под началом боярина Петра Толстого выехала на юг Италии в Венецию к Левантийским братьям. Царскую выездную делегацию возглавлял сам господин Лефорт.
В Англии, куда изворотливый шотландец поначалу доставил Петра, их уже ждал Великий магистр братства Сионского - Исаак Ньютон, в Дании -  потомки древнего рода Рюриковичей, в Ватикане – иезуиты, в Голландии – глава Гильдии вольных каменщиков Вильгельм Оранский. 
Но, встречаясь и знакомясь со всеми этими странными людьми, могли ли участники Великого посольства, которые со слезами и страхом впервые в жизни покидали пределы своей страны, разобраться и осмыслить все те тонкие материи, о которых эти чудаковатые иностранцы говорили.  Не было у них для таких научных бесед ни соответствующего образования, ни должного знания языков, ни желания вникать в существо таинств и посвящений. Не понимая многого из того многообразия вещей и событий, очевидцами которых им довелось стать по воле царя, они едва ли были способны переварить даже малую часть из всего увиденного и услышанного. Скорее всего, они были просто злы на Лефорта, за то, что, соблазнив царя многими сомнительными прелестями этой поездки, он обрек их на долгую разлуку с отчизной, домом и близкими людьми. 
Но как бы ни были плохо подготовлены русские послы к встрече с западной цивилизацией, а в феврале 1699 года вернулись в Москву совершенно иными людьми. Так на банкете, устроенном Лефортом по случаю новоселья, Борис Шереметев появился в немецком платье с наколотым на груди мальтийским крестом.  Растроганный Петр не только поздравил фельдмаршала с Мальтийской Кавалерией, но и распорядился, не без известного шутовства, добавить ко всем его титулам еще один - «Мальтийский Свидетельствованный Кавалер». 
Доволен успешным завершением своей миссии был и Франц Лефорт, которому теперь не нужно было скрывать свое масонское прошлое и настоящее.  Правда, недолго!  Спустя десять дней после переселения в новый дворец, он неожиданно заболел горячкой и в начале марта 1699 года скончался. 
Вслед за Лефортом Петр потерял и еще одного своего давнего сподвижника - шотландского миссионера Патрика Гордона.  Ярый католик и франкмасон, Патрик неоднократно призывался своими высокими покровителями - английским королем     Карлом II, а потом и Яковом II  ко двору  с отчетами  о проделанной работе.  И надо думать, что после того, как Петр, по сведениям Г.В. Вернадского, был принят в Англии в Шотландскую степень св. Андрея, а в Голландии в Орден тамплиеров, королевские дома Европы были удовлетворены деятельностью своих агентов.
 Все, что Гордон и Лефорт могли и должны были сделать, они сделали. Ловко расставив незримые сети, они в течение долгого ряда лет целенаправленно и методично прививали Петру одну и ту же мысль о том, что Западный мир устроен много лучше, правильнее и разнообразнее, чем та страна, которая досталась ему в наследство. Он должен был увидеть этот мир своими собственными глазами, и Петр его увидел. Европа произвела на царя неизгладимое впечатление! Наука, техника, медицина, армия и флот имели такой высокий уровень развития, что во много раз превосходили самые смелые его фантазии.  Но более всего пришлось Петру по душе то, что в протестантских странах главы государств, являясь одновременно и главами соответствующих Церквей, свободны от их опеки. Забавным показалось Петру и странное увлечение европейской знати масонством.
 Так в Великобритании – в колыбели масонства британский монарх одновременно являлся и главой Англиканской церкви, и франкмасоном. То же самое и в Швеции - король возглавлял и Церковь, и масонскую ложу.
Но точно также как Петру все увиденные им страны и люди далекого зарубежья казались чудными и необычно устроенными, так и он для жителей этих стан казался существом диковинным. Встретив в лице русского государя человека грубого, импульсивного и во многом непредсказуемого, монаршие дворы Европы, не доверяя его уверениям в искренней дружбе, приставили к нему нового агента. Им оказался большой любитель научных экспериментов и опытов – Яков Брюс.  В Москве Брюс тут же прослыл чернокнижником и колдуном. Заразившись у себя на родине идеями розенкрейцеров, он годами трудился в своей лаборатории, расположенной в Москве на Сухаревой башне, над получением для Петра и членов его семьи «эликсира долголетия». Однако темные и полуграмотные москвичи, видя в Брюсе, да и в самом Петре, людей подозрительных, вредных и весьма опасных, обходили Сухареву башню, как прибежище нечистой силы, за версту.
Не могла спокойно относиться к тайным собраниям Петра и официальная Церковь.  Подозревая в масонах еретиков и чернокнижников, она обличала их со всех трибун. Сегодня трудно однозначно ответить на вопрос: «Являлось ли созданное Петром «Нептуново общество» первой масонской организацией в России?» Не вызывает сомнений только одно, что, подражая масонам в каких-то внешних деталях, братья едва ли были способны разобраться в сложной философии и символизме вольных каменщиков, а тем более соответствовать строгим нормам морали, предъявляемым к членам братства. Усматривая в новой забаве царя угрозу растления для религиозного сознания граждан, Русская церковь встретила ее в штыки. 
Подвергаясь со стороны Петра постоянной атаке, подрывающей нравственное здоровье нации, Церковь благоразумно решила взять воспитание царевича Алексея под свой незримый контроль, для чего внедрила в его окружение своих людей. 

                ЦАРЕВИЧ   АЛЕКСЕЙ.  НАЧАЛО.

Впрочем, сам царевич был слишком юн для того, чтобы   понимать в эпицентре каких противоборствующих сил он -  восьмилетний мальчик оказался.  Единственное, что угнетало его душу и доводило порой до отчаяния – это нескончаемая разлука с любимой матушкой. Окруженный с первых дней жизни любовью и заботой многочисленных нянек и тетушек, которые никогда своих собственных детей не имели, Алексей рос добрым, чутким и ранимым ребенком. Жалея свою дорогую матушку и всем существом ей сострадая, он всякий раз трепетал от страха при каждой новой встрече с грубым и жестокосердным отцом.  Не чувствуя со стороны родителя   любви ни к себе, ни к матери, Алексей считал его главным виновником ее частых слез и глубокой печали.  Чувство обиды на отца, которое возникло в его душе с того самого момента как он стал осознавать себя, не развеялось с годами. Алексей не любил своего родителя.
Да и Петр не любил своего первенца. 
Досадуя и гневаясь на жену, он одновременно раздражался и на сына.  Мало способствовали их сближению и частые, долгие отлучки Петра из дома, а в последствие и из страны. Предпочитая вольный и независимый образ жизни, Петр не изменил своим привычкам даже тогда, когда женился и стал отцом.  С первого дня своего рождения Алексей, полностью предоставленный заботам матери, проживал с нею в Кремле, тогда как отец   оставался жить вдали от них в своем новом дворце, расположенном в селе Преображенское.
 Сюда, силой вырванный из привычного и безопасного окружения близких людей, и был доставлен Натальей Алексеевной насмерть перепуганный и зареванный «Олешенька», как ласково называли его няньки и мамки. Здесь, в Преображенском, впервые столкнувшись с неумолимой жестокостью    отца, он узнал о печальной судьбе своей матушки и стал невольным свидетелем отвратительных сцен расправы над стрельцами. Перестала для Алексея быть секретом и личная жизнь отца. Да и как можно было этого избежать, если Петр, желая превратить маменькиного сыночка в настоящего мужика, нарочно выставлял ее напоказ.
Но Алексей – Олешенька, воспитанный матерью в большой любви к Богу, боялся греха и верил, что за каждым дурным поступком следует искупление.  И потому, сохраняя в своей целомудренной душе божий свет, он оставался благочестив и внешне, отказываясь всякий раз от усвоения отцовой науки. Присущие Алексею с самого раннего детства такие редкие качества, как сдержанность и стыдливость, претили развращенному и невоздержанному Петру и нередко приводили его в ярость. И тогда от глубокого внутреннего раздражения у него начинала трястись голова, а на лице появлялись искажающие его обычное выражение судороги. В такие минуты мальчик чувствовал себя вдвойне несчастным – от чувства вины и пережитого ужаса.
Отсутствие элементарной привычки владеть собой и уметь сдерживаться придавало «большим и блуждающим глазам» Петра страшное, а порой дикое выражение, отчего у многих его не слабых духом сподвижников перехватывало дыхание и возникала нервная дрожь.  Так что, можно себе представить, какой ужас испытывал восьмилетний Алексей, встречаясь взглядом с этими обезумевшими от злобы глазами родителя.
Ничего не сделав для того, чтобы сродниться с сыном и обрести в нем родственную душу, товарища, а в будущем наследника, Петр всем сердцем ненавидел в Алексее   все те качества, что были заложены в его характер матерью.
Непросто складывались отношения юного Алексея и с его родной теткой Натальей Алексеевной.  Считая ее охотной исполнительницей злой воли отца, он не доверял ей, а с годами и вовсе назвал Наталью главной виновницей тех сложных и непоправимо запутанных отношений, которые сложились между его родителями. Впервые он заикнулся о том в тот же день, как оказался в Преображенском. Размазывая по щекам горькие слезы и вырываясь из жестких рук отца, он криком кричал, надеясь вымолить у батюшки прощения для матери, что это все она - царевна Наталья Алексеевна «намутила на царицу».
Не мог в ту минуту восьмилетний Алексей понять своим детским умом, что его любимая матушка-царица Евдокия, да и он сам, тяжким грузом висят на душе отца, угрожая утопить все его начинания в ветхозаветной тьме и дикости.   Избавиться от этого тяжкого груза значило навсегда отвернуться от постыдного прошлого, значило обрести свободу в выборе настоящего.  И, первое время, отлучив Евдокию от света, Петру казалось, что ему удалось это сделать, но чем больше он присматривался к сыну, тем отчетливее осознавал, что тот маленький враг, который уже сформировался в его детской душе, вырастит вместе с ним.
 Но еще надеясь, что Алексея можно переделать на свой манер, Петр поручил надзор и заботу, связанную с его воспитанием, сестре Наталье. А сам, увлеченный стрелецким розыском и казнями, на какое-то время о нем забыл. Так, по крайней мере, Олешеньке казалось. Но на самом деле Петр просто выдерживал паузу, потому что не знал, что делать с ним дальше.

                ***

Первой мыслью, которая после долгих раздумий пришла ему на ум, была мысль о том, а не отправить ли Алексея учиться за границу. Полный самых восхитительных впечатлений о Западе, Петр готовился отправить в Европу получать образование первую группу отроков. И тут венский Двор, заглядывая в долгосрочную перспективу, дал понять царю, что надеется увидеть среди   молодых дарований и царского сына.
Однако чем дольше длилось расследование причин стрелецкого бунта, тем тверже у царя становилась уверенность в том, что главной мишенью мятежников был не Лефорт, а только он, он один – Петр, что это его стрельцы хотели отстранить от власти.  Но более всего задевало Петра то, что, чиня ему измену, старая кремлевская гвардия рассчитывала вернуть на трон Софью только до того момента, пока его сын Алексей вступит в возраст совершеннолетия.   
 И тут было над чем поразмыслить! Но чем дольше думал царь, тем меньше оставалось у царевича шансов выехать из страны за кордон и получить хорошее европейское образование. Встретить в маленьком мальчике – своем родном сыне, которого он толком и не знал, соперника Петр был в тот момент решительно не готов, но, на всякий случай, решил, дабы не искушать судьбу, что правильнее всего будет держать его при себе. Необходимость такого решения была продиктована и еще одним немаловажным событием, которое при иных обстоятельствах Петр, возможно, просто проигнорировал.  Опасаясь зловредного влияния Запада на не окрепшую и не возмужавшую душу наследника, ревнители православия во главе со Стефаном Яворским пришли в страшное смятение.  Подняв новую волну нападок на царя, они привлекли на свою сторону и Восточную церковь, которая в лице патриарха Досифея Иерусалимского дала Петру ясно понять, что она не одобряет его плана отправки царевича в Вену.
Вмешательство Вселенской Церкви в судьбу Алексея, оказалось весьма кстати и послужило своего рода оправданием того, что заставило царя переменить решение и заменить обучение за границей приглашением в Москву немца Нейгебауера, который и должен был заниматься воспитанием и образованием наследника.
Однако выбор царя оказался не особенно удачным: Нейгебауер хоть и был широко образованным человеком, но ладить с приближенными к царевичу людьми совершенно не умел, да и не старался этому учиться. Особенно не заладились и выражались в столкновениях самого грубого свойства его отношения с Никифором Вяземским и Александром Меншиковым. Не желая подчиняться указаниям Меншикова, которому был поручен контроль за воспитанием царевича, вспыльчивый, как порох, Нейгебауер нередко переходил от слов к крепким тумакам и оплеухам. Само собой разумеется, что такое непедагогичное поведение учителя не могло привить Алексею хороших манер.
Дальше - больше!
 В 1702 году в Архангельске, где в это время вместе с отцом на судостроительной верфи находился и Алексей, в новом крупном столкновении Нейгебауера с Вяземским, иноземец разразился такой грубой бранью против всего русского, что Петр в припадке ярости едва не вытряс из него душу.
Новый наставник царевича барон Гюйссен хоть и оказался полной противоположностью своего предшественника, но как педагог и воспитатель тоже мало в чем преуспел.  Да и вряд ли в образовании царевича что-то могло сложиться по-другому! Желая приучить сына к труду и привить ему любовь к кораблям и военному делу, Петр, всякий раз вмешиваясь в процесс обучения, отрывал царевича от занятий и повсюду таскал его с собой.
Так, по возвращении из Архангельска, Алексей в 1703 году в звании солдата бомбардирской роты штурмовал крепость Ниеншанц, в марте 1704 вместе с Гюйссеном проследовал в Петербург, а оттуда отправился в Нарву принять личное участие в осаде неприступной крепости. Наконец, в начале 1705 года царевич и вовсе лишился своего воспитателя, который, выполняя приватное поручение Петра, отбыл на свою историческую родину. Какого рода было это поручение, Алексей узнал много позже.
Впрочем, окажись на месте Гюйссена кто-либо другой, то и он едва ли смог в столь необычных условиях вложить в голову наследника глубокие и фундаментальные знания! Все, что Алексею удалось перенять от своего учителя – это отрывочные сведения по истории, географии и кое-что из области математики и геометрии. Чуть больших успехов царевичу удалось достичь в области языкознания, и к моменту расставания с Гюйссеном он довольно сносно говорил на польском и немецком языках.
Утратив к дальнейшему воспитанию и образованию сына и тот немногий интерес, который у него на первых порах имелся, царь на какое-то время о нем забыл.  Но это и понятно. Продолжая сожительствовать с Мартой-Екатериной, он прижил с ней двух незаконнорожденных сыновей.  А, как известно, дети любимой женщины – любимые дети. Им все – любовь, внимание и забота отца! Другое дело Алексей, которому на ту пору исполнилось тринадцать лет и который, лишившись опеки родителя, стал легкой добычей для всех тех, кто стремился распространить на него свое влияние.   
Заполнить образовавшуюся вокруг наследника пустоту в первую очередь поспешили ближние и дальние родственники царевича по материнской линии – Лопухины. А вслед за ними и все те другие, кто, желая оградить его от дурного влияния отца, надеялись склонить на свою сторону. Приблизившись к молодому государю на безопасное расстояние, эти люди поддерживали в душе Алексея слабую надежду на встречу с матерью и укрепляли веру, завещанную отцами и дедами. Но и Александр Данилович Меншиков не дремал! Не выпуская царевича из вида, он изо всех сил старался угодить царю, для чего, прививая Алексею вкус к настоящей мужской жизни, вовлекал его против желания в шумные игрища, забавы и попойки.
Помимо большого числа близких и дальних родственников, принадлежащих к известным фамилиям Колычевых, Нарышкиных, Лопухиных, Троекуровых и других, в близкое окружение царевича вошло и немало представителей Церкви. А это и Благовещенский келарь Иван Афанасьев, протопоп Алексей Васильев, священник Леонтий Григорьев, духовник царевича – протопоп Верхоспасского собора Яков Игнатьев и многие иные священнослужители, включая и местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского.
Но Петр, занятый проблемами Северной войны и одновременно борьбой с собственным народом, не замечал тех сложных и скрытых взаимоотношений, которые связывали его старшего сына со всеми этими людьми.

                НАРОД ПРОТИВ ЦАРСТВА

                Астраханский бунт

Одним из самых крупных восстаний 1705-1706 годов, названное по основному составу участников «стрелецким», и которое явилось продолжением стрелецких бунтов 1682-1689 годов, считается Астраханский бунт. С точки зрения историков, этот бунт является составной частью общероссийского восстания народа против варварской политики «царя-иноземца». Высланные из Москвы в отдаленные города, стрельцы и там оставались верным оплотом стародержавных традиций.
Несмотря на многие тяготы службы и быта, выпавшие на их долю в чужих краях, они переносили их стоически. Первое волнение в стрелецких рядах наметилось в тот самый день, когда астраханский воевода по фамилии Ржевский приказал обеим полкам - пешему и конному переодеться в «немецкое» платье, сбрить бороды и поддержать новую, заведенную царем иноземную привычку курить табак.
За первым нелепым приказом последовал второй, содержание которого и стало той последней каплей, которая переполнила чашу их терпения. Это случилось в конце июля 1705 года, когда на базаре неведомо кем был распущен слух о том, что в последующие семь лет русским девкам будет позволено выходить замуж только за иноземцев. В городе началась настоящая паника, и 29 июля в Астрахани в один день   было повенчано сразу сто пар!
Разгоряченные выпитым и оскорбленные многими неправдами, творимыми местными чиновниками, стрельцы отправились искать справедливости в дома «начальных людей». Но увидев в гостиных деревянных манекенов с развешанными на них париками и выходными немецкими нарядами, которые подействовали на правдолюбцев, как красная тряпка на быков, они пришли в ярость и принялись вымещать ее на всем, что попадалось под руки.  Кромсая дорогие, отделанные кружевами, рюшами и бантами бальные платья и парадные иноземные мундиры, стрельцы нещадно уничтожали все, что несло на себе следы ненавистной им иноземщины.  Один дом следовал за другим, подвергаясь захвату и разграблению. Более всего досталось семейству воеводы Ржевского, который, отличаясь чрезмерной жестокостью и жадностью, уже давно досаждал стрельцам требованием подчиниться новым порядкам.  Страстная любовь воеводы к накопительству не знала границ! Открыто злоупотребляя своим служебным положением, он помимо установленных налогов придумывал еще и самочинные поборы.
После скорого на расправу стрелецкого суда воевода Т.И. Ржевский вместе с другими астраханскими «начальными людьми» был казнен, а стрелецкое восстание, охватив почти всю территорию воеводства, перекинулось на соседние области.
Постепенно к православным христианам, составляющим основной костяк восстания, примкнула и мусульманская диаспора, возглавляемая духовенством и зажиточной знатью. Как оказалось, у исламистских лидеров тоже имелось немало претензий к воеводе, который в поисках легкой наживы урезал мечетям льготы, предоставленные им правительством на содержание и религиозные богослужения. Охотно поддержали восставших стрельцов и кочующие в астраханских окрестностях племена ногайских татар.
К осени 1705 года восстание, поднятое стрельцами в Астрахани, охватило огромные сопредельные территории на Тереке, в Красном Яру и в Царицыне.
Однако Петр, занятый строительством Петербурга и событиями Северной войны, отреагировал на происходящие в Астраханском крае беспорядки лишь спустя три месяца, в октябре 1705 года, направив бунтующим солдатам и всем стрелецким полкам, конным и пешим, грамоту с требованием прекратить волнения. Еще более суровые Указы получили предводители мятежа, включая и татарских мурз.
Первым из городов, вышедших из повиновения в ноябре 1705 года, который сдался из-за малодушия местного воеводы, был Терек. В рядах бунтовщиков появились первые капитулянты. Вволю накуражившись и протрезвев, они вдруг поняли, какую страшную «кашу» заварили. Но подавляющее большинство   держалось стойко и старалось не думать о последствиях. Кризис в среде мятежников наступил в январе 1706 года, когда Петр направил в Астрахань сразу два отряда правительственных войск: передовой, возглавляемый боярином Петром Ивановичем Хованским, и основной под началом фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева.
К концу января Хованский, с ходу заняв Царицын, направил в Астрахань парламентеров с предложением сдаться без боя. Среди восставших начался разлад. Наиболее умеренная часть астраханцев, вспомнив об Указах царя, присланных им еще осенью прошлого года, подготовила и отправила в Москву «покаянное письмо». Но время для покаяния было безвозвратно упущено. На дворе стоял февраль, а войска Хованского были в двух шагах от Астрахани.
2 марта 1706 года сдался Красный Яр.
Вслед за ним, соглашаясь на предложение парламентеров об амнистии, сложила оружие и Астрахань.  Но не прошло и двух дней, как вопреки всем достигнутым договоренностям, в городе начались повальные аресты и к концу марта первые колодники были отправлены в Москву для допроса. Расценив победу над взбунтовавшимся городом как «викторию равную лучшей», Петр ознаменовал ее сначала торжественным салютом в Москве, а двумя месяцами позже и кровавыми казнями непокорных стрельцов на плахах Преображенского дворца.
В общей сложности за все время розыска и следствия число казненных участников «свадебного» мятежа составило порядка 350 человек.

                Башкирский бунт

Почти одновременно с Астраханью восстала, недовольная всевозрастающим абсолютизмом Петра, Башкирия. Не давая стране ни малейшей передышки, царь нещадно истощал ее материальные, сырьевые и людские ресурсы.  Сначала это были обременительные для казны потешные «нептуновы» и «марсовы» забавы Петра, затем еще более расходные войны, строительство флота и города на Неве.  Не по душе пришлась обывателям и введенная в стране рекрутчина, когда солдат стали призывать на пожизненную, сроком в 25 лет, службу в армию.  Одним словом, долгое терпение малых народов истощилось.
Надо признать, что башкиры, принадлежащие по своим племенным особенностям к народам урало-алтайской семьи, стали глухо ненавидеть Москву примерно с первой половины ХVII века, когда к власти пришли бояре Романовы.  Если говорить о геополитическом значении Башкирии в те времена, то его трудно было переоценить.  Но в значительно большей степени оно возросло с присоединением к России Казанского и Астраханского ханств. Учитывая огромные территориальные возможности Башкирии, ее существенную отдаленность от центра и даже некую изолированность из-за недоступных лесов и гор, сюда, ища убежища, устремились все, кто, не желая принимать русского подданства, надеялись на восстановление исламского халифата. Отсутствие городов, регулярной связи и контроля со стороны правительства, которое ограничивало здесь свое присутствие одним только сбором дани, как нельзя лучше способствовало зарождению антимосковских настроений.
Особенно бурно отреагировало население на попытку царских чиновников установить в Башкирии, в дополнение к уже существующим поборам, 72 «новоприбыльные статьи».  Выразив свой отказ от уплаты налогов в самой категоричной форме, башкирские феодалы подвигли царя на принятие суровых реакционных мер.  И в начале 1705 года из Казани в Башкирию было переброшено сразу шесть полков солдат под командованием комиссара Сергеева, потребовавшего от населения Башкирии единовременного взноса в царскую казну в виде 600 подвод, 5000 коней и 1000 рекрутов.
Не желая нести на себе и дальше тяжкое бремя поборов, устанавливаемых чиновничьим аппаратом русского царя, башкирский народ, оказав сборщикам дани   неповиновение, принял решение выйти из-под русского подданства. Восстание башкир за национальную независимость возглавили крупные феодалы - Алдар Исекеев и Кусюм Тюлекеев.
Однако отчаянная попытка башкирских феодалов, предпринятая ими в конце 1705 года, создать Башкирское ханство, которое было бы связано вассальными отношениями с Турцией и Крымскими татарами, было жестоко подавлено в начале 1706 года солдатами Сергеева. Но в следующем 1707 году оно вспыхнуло с новой силой, охватив значительную часть Башкирии и соседний Казанский уезд. 
Так в 1709 году Акинфий Демидов, сообщая Петру о событиях на Урале, писал, что многие крестьянские слободы, такие как Каменская, Колчеданская, Багаряцкая, Арамильская и другие, захвачены «воровскими башкирцами».
Но и вторая попытка башкирского народа выскочить из экономической удавки, накинутой на них русским царем, закончилась неудачно. Опираясь на военную помощь калмыцкого хана Аюки, казанский воевода П.М.Апраксин сумел овладеть ситуацией и взять верх над главными силами бунтовщиков Приуральской Башкирии.
Казалось, что башкирское восстание выдохлось и пошло на спад! Но нет! Грубая и неумелая политика обер-комиссара Сергеева, нагло попирающего права, свободы и обычаи местного населения, уязвив национальную гордость иноверцев, спровоцировала новую вспышку гнева и подняла на борьбу за отделение от России весь мусульманский народ. Масштабы восстания, его напор и эмоциональная окраска, посеяв в рядах царских градоначальников панику и растерянность, вынудили Москву направить в Башкирию правительственные войска под командованием боярина Петра Ивановича Хованского.
Восемь полков солдат и два года непрестанных боев с восставшими потребовались России для того, чтобы, залив кровью бунтующее Приуралье, добиться от башкирского народа покорности. Однако, принимая во внимание некоторые своеобразные особенности национальных черт характера и обычаев башкирцев, Петр приказал казнить только непосредственных предводителей восстания. Вместе с ними был казнен и главный виновник мер, спровоцировавших в Башкирии беспорядки,   обер-комиссар Сергеев.

                Крестьянская война

Еще одним едва ли не самым крупным выступлением русского народа против ненавистной политики Петра, стала крестьянская война под предводительством Кондратия Булавина.
Очаг этого внезапно вспыхнувшего волнения разгорелся на Северном Донце в районе сравнительного молодого по времени основания Бахмутовского городка, выстроенного казаками на речке Бахмут.  И речку, и земли вдоль ее берегов донские казаки, как первопоселенцы, считали своими или, как их еще называли, войсковыми. Им принадлежали и солеварни, выстроенные тут же недалеко от города, и которые являлись составной частью казачьего солеварного промысла. Добыча соли на Бахмуте и ее продажа, оставаясь в монопольной собственности северодонцев, приносила им неплохую прибыль и позволяла в условиях все возрастающих поборов хоть как-то сводить концы с концами.
Однако Петр, изыскивая все новые и новые финансовые ресурсы на содержание армии и спешно создаваемого в тяжелейших условиях Северной войны Балтийского военно-морского флота, в конце концов, решил прибрать к своим рукам и эти казачьи земли, и солеварный промысел.  Немалых затрат требовало и фортификационное строительство Петербурга - города-крепости на отвоеванном у шведов побережье Финского залива, которому предстояло стать новой столицей царства Петрова.
Петру нужны были деньги! Много денег!
Вот потому в 1705 году и прибыл на бахмутовские земли Донца по высочайшему повелению царя Изюмский слободской украинский полк, который ловко орудуя топорами, молотками, пилами и лопатами соорудил на противоположном от казачьих станиц берегу новые царские солеварни.
Но как только новые солеварни заработали в полную силу и выбросили на рынок первую партию соли, из Москвы из Посольского приказа пришло на Донец строгое повеление - впредь   казакам самим соли не производить, а закупать ее у государства по установленной цене.
И какой цене?
Выше прежней в несколько раз!
Лишившись одновременно и работы, и дохода, горячие на голову казаки взбунтовались против самоуправства московских чиновников.  Бунт возглавил избранный всем кругом казачий атаман Кондратий Булавин.  Оправдывая оказанное ему доверие, Булавин, надеясь восстановить в Бахмутове прежний порядок, организовал в октябре 1705 года нападение передового казачьего отряда на царские промыслы.  Выстроенные «изюмцами» заводы были разорены, а соль, принадлежащая казне, распродана тут же на месте.  Провозгласив себя единственными хозяевами на вновь обретенных территориях, северодонцы, выставив на подступах к своим станицам вооруженные караульные посты, возобновили добычу, производство и продажу соли.
Авторитет смелого и решительного атамана Кондратия Булавина, взлетев на небывалую высоту, в одно мгновение   превратил его из удачливого казачьего головы в предводителя Крестьянской войны.
Однако и правительство в Москве знало, что делать, и скоро в Бахмутово для выяснения всех обстоятельств конфликта прибыл в сопровождении небольшого отряда солдат думный дьяк Алексей Горчаков. И хоть в задачу дьяка входила чисто бюрократическая миссия – описать, не разжигая дальнейшего недовольства казаков, разоренное имущество «изюмцев», бахмутовцы, подозревая во всем случившемся заговор бояр, взяли Горчакова под стражу.
Крупные волнения на юге страны, вспыхивающие, подобно цепной реакции, одно за другим, отвлекая Петра от военных приготовлений к генеральному сражению со шведским королем Карлом ХII, не позволяли ему расслабиться ни на минуту. Башкирия, Астрахань, Донец, Воронежская верфь, где бегство работных людей и саботаж случались едва ли не каждый день, вынудили Петра заняться казачьим восстанием лично.
Так, в сентябре 1707 года для поимки беглецов на Дон к казакам был отправлен полковник князь Юрий Долгорукий. Однако большинство старшин, ссылаясь на то, что произвести розыск и поимку беглых крестьян в казачьих станицах не представляется возможным, уклонялись от прямого содействия князю. Не добившись от войскового атамана конкретной помощи, князь занялся поисками сбежавших от трудовой повинности невольников своими силами, переезжая в сопровождении отряда солдат от одной станицы к другой. Но, не встречая содействия от местного населения и не имея возможности выяснить, кто есть беглец, а кто вольный поселенец, князь заковывал в кандалы кого придется, чем еще больше озлил и настроил против себя казаков.
Свято чтя один из основных принципов казачьей вольницы: «беглых с Дона не выдавать», казачий круг постановил: «извести бояр и иноземцев». Выждав удобный момент для нападения, конный отряд повстанцев под предводительством атамана Булавина разгромил карательную экспедицию полковника Долгорукова, что и послужило толчком к началу самого массового народного восстания на Дону.
Расширяя повстанческое войско, Кондратий отправляется в Запорожскую сечь, где призывает казаков не просто погулять да шашками помахать, а агитирует раду подняться и «идти на Русь».  По всем станицам Дона и Волги рассылаются «прелестные письма» атамана с призывом «погулять по чисту полю, красно походить, сладко попить, да поесть». Написанные ярким и образным языком они находят живой отклик в самых широких массах угнетенного и обобранного царским режимом населения.
Весной 1708 года народное движение охватывает огромнейшую территорию. В нее входят Тамбовский, Козловский, Воронежский, Белгородский, Усердский и Пензенский уезды. Успехи, достигнутые булавинцами в войне, заставили царскую администрацию направить на Дон в помощь старшинскому войску наспех сформированное дворянское ополчение.  Но разве может изнеженная сытой жизнью дворянская дружина, призываемая на службу от случая к случаю, тягаться в воинском искусстве с казаками, которые учатся владеть саблей и сидеть в седле прежде, чем самостоятельно встают на ноги.
И снова на Дон посылаются военные силы, только на этот раз против булавинцев выставляются азовские казаки и калмыкские татары.
Но, как это часто и бывает, победил повстанческую армию Кондратия Булавина не внешний враг, а зависть человеческая.  Пытаясь вырвать из рук атамана инициативу и принудить народное восстание действовать в своих корыстных интересах, казачьи старшины, вступив в сговор с царскими военачальниками, организовали против Булавина заговор. Успеху заговора, помимо ловкости самих заговорщиков, во многом способствовали и те разительные перемены, которые произошли в настроении казачьих войск сразу   после первого серьезного поражения под Азовом. Потеряв многих своих товарищей и утратив безоговорочную веру в счастливую судьбу атамана, оставшиеся в живых не могли справиться с пережитым потрясением и проявляли глубокий упадок духа.
Огромные потери численного состава, гибель наиболее верных и преданных соратников, арест близкого друга - казачьего старшины Хохлоча, отсутствие доверия со стороны казачьего круга, собственные разочарования выбили из «седла» и самого Кондратия Булавина.  Поход на Москву сначала был отложен, а потом и вовсе не состоялся. Воспользовавшись отсутствием порядка и дисциплины в казачье-крестьянском войске, а также ослаблением бдительности со стороны заметно поредевшей охраны Кондратия, старшины, захватив Булавина врасплох в его же собственном доме, изрубили   отважного атамана саблями.
Участь Крестьянской войны на Дону была предрешена.

                ПЕТР.  ПОЛТАВСКАЯ БАТАЛИЯ.

Жестоко подавляя вспыхивающие по всей стране грозные пожарища народного недовольства и гнева, Петр, подобно сверхскоростному локомотиву мчался вперед - к желанной цели, оставляя позади себя горы трупов.
Поручив командование русскими войсками в Северной войне Борису Шереметеву, царь, верный своей давней привычке оставаться в тени, предпочел воевать инкогнито, в звании скромного офицера бомбардирской роты Петра Михайлова.  Но в отличие от нетерпеливого ротмистра Михайлова, осторожный Шереметев поспешал медленно и ввязывался в бой только тогда, когда имел двукратное или трехкратное превосходство над противником. Такой внушительный перевес сил хоть и позволил Шереметеву открыть целую серию побед над шведами, но для русской армии они особой чести не делали.  Европа признавала только один военный талант — это полководческий гений Карла ХII.  Но что бы там себе Европа не воображала, а Петр гордился своими успехами в войне и более всего тем, что устье Невы, отвоеванное у шведов, открыло для России выход в Финский залив и далее в Балтийское море! А для того, чтобы всем и особенно Карлу ХII стало понятно, что русские закрепились на побережье Балтики навсегда, Петр в том же 1703 году приступил к закладке сразу двух крепостей: Санкт-Петербурга и Кронштадта. Параллельно с фортификационными сооружениями на берегах Невы возводились и судостроительные верфи: Олонецкая и Адмиралтейская – альма-матер   Балтийского военно-морского флота.
Однако производство такого сложного гидротехнического строительства, осуществляемого в тяжелейших условиях непрерывной войны, требовало от правительства колоссальных денежных вливаний. Но у царя не было денег!  Не было денег и у князя Ромодановского, который все долгое царствование Петра не только правил страной от его имени, но и заправлял всеми ее финансовыми потоками, включая и те, что выделялись на обеспечение войска и артиллерии    необходимым фуражом, провиантом, порохом и снарядами.
Но деньги были нужны Петру как воздух, потому что без них что стройка, что война одинаково задохнулись бы. И тогда, не видя иного выхода, Петр предложил «убавить в монастырях сокровища, изготовленные в золоте и серебре» и начеканить из них недостающие деньги. Но, как ни странно, новая инициатива Петра не встретила поддержки даже у его самого верного «цепного пса» - князя Ромодановского. Хотя после того, как Петр связался с Мартой, прижил с ней внебрачных детей и проявлял о них родительскую заботу, князь Ромодановский, почувствовав себя униженным и оскорбленным, лишь сохранял видимость преданности грозному хозяину, а сам тайно примыкал к партии, поддерживающей царевича Алексея.  А посему, немного подумав, князь предложил самое простое и лежащее на поверхности решение – увеличить производительность Монетного двора. В результате, если до начала военной компании в стране выпускалось от 200 до 500 тысяч обесцененных рублей в год, в 1700 году около 2 млн. рублей, то в 1702 году в оборот было выброшено вдвое больше –  порядка 4, 5 млн. рублей.
Такие деньги, принеся государству легкий и сиюминутный доход, а в действительности, представляя собой ничем не обеспеченное денежное изобилие, съели все имеющиеся у населения накопления. В стране начался экономический коллапс. Ничего не стоила и человеческая жизнь. Труднее всего пришлось тем слоям населения, которые кормились и содержали свои семьи на служебные жалованья.
Немало сил и здоровья отнимало у Петра и обычное интендантство, на которое он тратил уйму времени, укомплектовывая армию провиантом, снаряжением, обмундированием и боеприпасами. И это в то время, когда Карл ХII весь следующий 1704 год гонял саксонского курфюрста    Августа II по всей Европе, пока тот, наконец, ни смирился с потерей трона и ни сдался на милость победителя. Однако Петр узнал о капитуляции своего союзника не сразу, а спустя два года, когда   армия Карла ХII после похода 1706 года удобно расположилась на отдых и прокорм в богатой и сытой Саксонии.
Понимая, что отныне у шведского короля остался только один враг – это Россия, Петр попытался в 1707 году, прибегнув к посредничеству своих бывших союзников Пруссии, Дании и Англии, договориться со Швецией о   заключении мира. Но Карл ничего и слышать не хотел о завершении войны с Россией. Он должен был   отвоевать у Петра свои земли -  Лифляндию и Финское побережье.
Опасаясь, что шведский король, восстановив силы и боеспособность армии, двинется из Саксонии прямо на Москву, Петр, готовясь к длительной осаде, поручил проследить за ремонтом кремлевских и китайгородских стен, а заодно и за строительством новых оборонительных сооружений царевичу Алексею и боярину Ивану Мусину-Пушкину.
В августе 1707 года Карл ХII покинул Саксонию.
Неспешно, в излюбленной манере Шереметева, начала откатываться на восток в сторону Москвы и русская армия.  Однако знакомая дорога домой давалось царским войскам нелегко. Так, извещая Меншикова о маршруте передвижения армии, фельдмаршал с горечью замечал, что «нужда в армии велика, взять негде, деревни, которые есть пусты, не токмо, что провианту сыскать невозможно, но и жителей никого нет».
Наступил 1708 год.
Зная о том, что шведский король Карл ХII готовится к встрече с ним - с Петром, царь в то же самое время не мог решить главной задачи, с какой стороны ожидать появления шведских войск. А знать это было крайне необходимо! Ведь если бы Карл выбрал северо-восточное направление, то тогда под ударом оказались бы верфи и крепости Санкт-Петербурга, а если восточное, то быть обстрелянной и сожженной Москве.

                ***

Впрочем, к началу февраля 1708 года планы короля, наконец-то, прояснились. Выступив из Гродно, шведская армия, направилась не в сторону Петербурга, а двинулась на восток, намереваясь покончить с русскими одним ударом. Но Карл и представить себе не мог, какие невероятные трудности поджидают его на этом пути!  Так, продвигаясь к Москве для организации ее защиты, русские войска уничтожали на своем пути все, что могло быть использовано преследующим их неприятелем – фураж, провиант, скот, птицу, запасы зерна и прочее.
Наступление шведов на Москву через безжизненную «пустыню», оставленную после себя русскими, совпало по времени с началом казачьего восстания на Дону под предводительством атамана Кондратия Булавина. Намереваясь задушить бунт в самом зародыше, царь отправил на Дон крупные воинские подразделения во главе с Василием Долгоруким - братом убитого казаками Юрия Долгорукого. Полагая, что личный счет к казакам, ожесточив Василия, подвигнет его на кровную месть, Петр приказал Долгорукому городки казачьи «жечь без остатка, людей рубить, а заводчиков на колеса и колья вздымать дабы сим удобнее было оторвать у них охоту к воровству».  Но когда повстанцы захватили Черкасск, то Петр, отложив поездку в действующую армию, решил лично, а это он умел делать лучше всех, жечь, рубить и вздымать на дыбу непокорное казачество, о чем и   поспешил известить Меншикова: «Необходимая мне нужда месяца на три туда ехать», – отписал он ему. И поехал бы, если бы ни срочное донесение от Шереметева о первых стычках со шведами.
Отдавая новый приказ генералам, Петр под угрозой сурового наказания требовал, чтобы на всем пути следования шведского войска его повсюду поджидала   голодная и безлюдная местность.  Так в одном из самых грозных своих циркуляров царь черным по белому писал: «хлеб стоячий на поле и в гумнах или в житницах по деревням… польский и свой жечь не жалея, мосты портить, лес рубить, мельницы и жернова затопить в глубокой воде или разбить, чтобы ничего не досталось неприятелю».
Последствия тактических импровизаций Петра Алексеевича    представляли собой жуткую картину. Как написал в своем донесении один из иностранных наблюдателей, аккредитованный русским царем: «тракт, которым шли шведы, весь заметан многим числом больных живых и таким же многим числом мертвых, много дорогою палых лошадей и пустых покинутых деревень». Усеяв путь неприятеля к Москве трупами умерших в страшных мучениях от голода и болезней поляков, малороссов и русских людей, Петр добился желаемого. В шведских полках началась паника, нарушение воинской дисциплины, строя и угасание победного пыла.
Изнуренные тяжелым переходом шведы, потеряв за время пути от одного только физического истощения более четырех тысяч человек, проигрывали одно сражение за другим.  И хоть в общей картине войны эти неудачи шведского короля были мелкими, но и их оказалось вполне достаточно для того, чтобы заставить    Карла ХII остановиться и повернуть от Москвы на юг, в сторону Украины, где его поджидал изменивший русскому престолу гетман Мазепа.
Но надеждам шведского короля получить от своего добровольного союзника все, в чем его армия испытывала крайнюю нужду –  продовольствие, фураж и отдых не суждено было сбыться. Понимая, что Карл вместе с полками Мазепы будет прорываться к городу Батурину, где располагалась не только хорошо укрепленная резиденция гетмана, но и хранились все заготовленные им впрок запасы, к городишку устремились передовые русские отряды под началом Александра Меншикова.
Стратегическое значение заштатного Батурина возросло многократно, поставив на карту успех всей разработанной Петром операции, которая по его задумке должна была деморализовать противника окончательно. Ведь стоило только Карлу беспрепятственно добраться до городища, передохнуть, восстановить силы, и за благополучный исход Северной войны уже нельзя было бы ручаться. А там глядишь, против Москвы поднялась бы и вся Украина, которая давно тяготилась   жестоким и разорительным царствованием Петра.
Но, видно, на этот раз фортуна была на стороне смекалистого и легкого на подъем князя Меншикова.  Это он первым оказался у ворот гетманской резиденции и, овладев крепостными стенами города штурмом, оставил от него одни руины.  Погрузив на подводы часть продовольствия, которое хранилось в кладовых Мазепы, он уничтожил в огне все, что не смог прихватить с собой.
Так вместо ожидаемых запасов фуража и продовольствия шведский король не получил ничего! Рассеялись, как дым, счастливые надежды Мазепы на присоединение Украины к Польше.  Большой знак вопроса ожидал и исход всей военной компании. Отныне Карл ХII не мог быть уверенным ни в чем, а главное в том, чем обернется для него поход на Москву. И в самом деле, окруженный со всех сторон русскими войсками, он едва не оказался захваченным в плен. Но шведская армия верила в полководческий гений Карла ХII и стоически переносила и голод, и холод, и походную неустроенность. Верил в свою счастливую звезду и сам Карл, полагая, что у его солдат хватит сил, мужества и опыта для того, чтобы добыть для своей страны победу.
 Но Карл ошибался! Уклоняясь от лобового столкновения со шведами, Петр тянул время, продолжая изматывать противника. Все, чем он готов был побаловать своего врага, это мелкими стычками на территории, охваченной голодом Украины.
Наконец, 4 июня 1709 года Петр прибыл в Полтаву и впервые, за всю историю Северной войны принял руководство армией на себя.  Он и обязан был так поступить, во-первых, потому что всем сердцем жаждал этой победы, а, во-вторых, он должен был освободиться от того страшного позора, который сам же и навлек на свою горячую голову трусливым   бегством от Карла в 1700 году в битве под Нарвой. Но если учесть, что в шведских полках, переживших голодную и холодную украинскую зиму под открытым небом, насчитывалось не более 30 тысяч воинов, а в русском лагере под Полтавой сосредоточилось 42 тысячи регулярных и 5 тысяч наемных войск, то проиграть это сражение Петр просто не имел права!  Более того, на всякий непредвиденный случай, царь придержал в резерве, в районе реки Псел, еще одну армию численностью в 40 тысяч воинов. Иметь численное превосходство над противником в два, а то и в три раза было для Петра золотым правилом успеха. И только в царствование Екатерины II блистательный полководческий гений Александра Суворова научит русские полки добывать победу и воинскую славу не числом, а умением!
Что же касается Петра, то он хоть и увлекался с самого раннего детства «марсовыми» потехами, но талантом полководца одарен не был! Первыми, рассчитывая на внезапность нападения, в бой вступили шведы. Но через три дня непрерывных боев, теснимая со всех флангов русской пехотой, кавалерией и артиллерией, шведская армия была полностью уничтожена.
В суматохе боя шведский король Карл XII и украинский гетман Мазепа, опасаясь быть взятыми в плен, окольными путями бежали в Стамбул. 
Петр почувствовал себя отмщенным!

                ***
Победа русской армии под Полтавой всполошила всю Европу. Виданное ли дело, чтобы дикая и необученная военному искусству русская орда наголову разбила непобедимую армию величайшего полководца своего времени Карла ХII?! Но факт оставался фактом и с ним приходилось считаться!   Приходилось отныне считаться и с Россией, которая, выйдя из дремучего небытия, окунулась в большой и сложный мир европейской политики.
 О том, что Карл ХII, грозивший Москве сначала осадой, а потом и расчленением ее территории на множество мелких княжеств, повержен и укрывается от преследования в Турции, Европа узнала от самого Петра.  Царь лично уведомил Голландские штаты, прусского короля, венецианского дожу, австрийского императора и саксонского курфюрста Августа II о своей победе. Однако, потрясенные невероятным   известием европейские Дворы поверили в победу русских не сразу.  Да и посрамленные шведы приложили немало усилий для того, чтобы исказить истинное положение дел. Утверждая, что слухи о том, что «король разбит и перешел Днепр» сильно преувеличены, шведские дипломаты всеми силами старались спасти репутацию Карла. Но долго утаивать от мира подлинный масштаб катастрофы им не удалось.
А Петр, щедро вознаградив героев Полтавской баталии -  солдат и офицеров, приступил к подготовке   новой военной операции. Понимая, что война с Карлом еще не окончена, он поспешил восстановить прерванные союзнические отношения с Пруссией, Данией и Польшей. И первой под прицел его политических интересов попала Польша.
 8 июля 1709 года царь без единого выстрела занял Саксонию.  Да и с кем было воевать?  Как только конница Меншикова вступила на территорию Речи Посполитой, так шведский гарнизон, уклоняясь от встречи с русскими, поспешил ретироваться.  Вслед за шведами Польшу покинул и Станислав Лещинский – ставленник Карла ХII на польском престоле.
Великодушно прощая саксонского курфюрста за пособничество шведскому королю, Петр во имя восстановления старой дружбы, расщедрился и возвратил Августу не только польскую корону, но и подарил ему Лифляндию!
Рассчитывая вовремя поспеть к раздаче презентов, на встречу к русскому царю–победителю поспешил сам прусский король Фридрих I. Он надеялся, что Петр простит ему и прошлое недружелюбие, и отказ выступить посредником в мирных переговорах между Москвой и Швецией.  Впрочем, в сложившейся ситуации Фридрих искал дружбы с русским царем не бескорыстно.   Король был уверен, что ему удастся уговорить Петра уступить ему шведские земли - Померанию и Эльбинг. Но надеждам Фридриха не суждено было сбыться. Петр долго помнил нанесенные ему обиды!  Все, что прусскому королю удалось выпросить у Петра — это маленький Эльбинг, но и то не даром, а под залог взятых с Фридриха обязательств, что на этот раз он окажется более сговорчивым и не пропустит шведов через свою территорию, если вдруг у них возник желание отвоевать Саксонию.
Зато в Копенгагене переговоры о восстановлении прерванного войной союза с Данией проходили гладко – «без сучка и задоринки».  Полтавская виктория, одержанная русскими войсками, заставила датского короля пересмотреть свое потребительское отношение к России и отказаться от запрашиваемых ранее колоссальных субсидий и плюсом к ним 20-титысчного вспомогательного корпуса. Хотя и с Данией не обошлось без вмешательства третьих лиц. Опасаясь всевозрастающего влияния России на море, английские и голландские послы в Копенгагене из кожи вон лезли для того, чтобы удержать Данию от военного союза с Россией в будущей войне со Швецией.  Но, несмотря на все хитрости и уловки морских держав, русско-датский договор был подписан.
Таким образом, усилиями русской дипломатической миссии распавшийся Северный союз был восстановлен, и Россия снова обрела хоть и весьма ненадежных, но необходимых ей союзников.
Но не только трудные, длительные и изнуряющие душу дипломатические переговоры занимали внимание и время царя. Большой любитель салютов и фейерверков, он устраивал победные празднества и божественные литургии во всех завоеванных им столицах. Так было и в Киеве. Только на этот раз царь, который с большим трудом выносил скучные, витиеватые и малопонятные проповеди церковников, слушал местного префекта Киевской академии Феофана Прокоповича с большим интересом.  Более всего   Петру понравилось то, что проповедь, не касаясь общих схоластических понятий о добре и зле, воспевала героический подвиг России и прославляла русское воинство. Повествуя о всех перипетиях Полтавской битвы, провозглашая Петра монархом-победителем, оратор вместе с тем давал, на удивление, правильные и глубокие оценки его действий.
Но произнести такую глубокую и одновременно проникновенную речь, Феофану Прокоповичу было нетрудно!  Блестящий оратор и не менее блестящий публицист, Прокопович принадлежал к числу едва ли не самых образованных и просвещенных людей своего времени. Так что не обратить на него внимания Петр просто не мог!
Ну, а на тот момент, выразив автору панегирика искреннее восхищение его талантом и тем, как тот сумел грамотно и объективно изложить известные факты, Петр приказал Прокоповичу растиражировать текст его выступления на русском и латинском языках.
Примерно в это же самое время случилось в жизни Петра и еще одно очень важное событие, которое из-за праздничной суматохи, связанной с победой под Полтавой, было отмечено скромно и осталось неприметно для посторонних глаз.  Вознаграждая себя за долгие годы упорных трудов и ратные подвиги, Петр, внося праздник в личную жизнь, в 1709 году в Троицком соборе тайно обвенчался с Мартой–Екатериной, имеющей на ту пору двух прижитых вне брака дочерей: годовалую Анну и новорожденную Елизавету.

                ЕКАТЕРИНА. ПУТЬ К ПРЕСТОЛУ.

Впрочем, как ни старался Петр держаться от родственников на расстоянии, а желание легализовать свою личную жизнь и открыто жить с Мартой оказалось сильнее. Пойти на контакт с Милославскими он был вынужден еще и потому, что в семье один за другим стали рождаться дети, и продолжать и дальше делать вид, что ничего не происходит, было по меньшей мере неразумно!
Так что уже в 1705 году Марту–Екатерину по приказу Петра перевезли в Кремлевский дворец и представили, как того и требовал этикет, всем его обитательницам. А это, в первую очередь, последняя из уцелевших от опалы сестер Милославских – Мария Алексеевна, затем вдова царя Федора – Марфа Матвеевна Апраксина, вдова царя Ивана – Прасковья Федоровна Салтыкова и ее дочери – Екатерина Ивановна и Анна Ивановна.
Свято почитая старину и традиции, связанные с понятиями о чести и благовоспитанности, все эти престарелые вдовушки, старые девы и юные девственницы встретили царскую сожительницу так, как она того и заслуживала. И хоть открыто, зная крутой и вспыльчивый нрав Петра, никто из них выказать свое презрение к сердечной зазнобе царя не решился, но и без слов было ясно, что Марте в этом общежитии нравственности не место.
Однако прошло совсем немного времени и ничем не прикрытая неприязнь старого женского корпуса Кремля к новой поселенке, утратив прежнюю остроту, уступила место нормальным бытовым отношениям.  Усвоив с малых лет, в бытность своего горького сиротства в доме пастора Глюка, сложную науку услужения, Марта и в этой несвойственной для себя обстановке с большой выдержкой переносила горделивое высокомерие и чванливую заносчивость вдовых цариц и малолетних царевен. Всегда любезная, знающая свое место и умеющая, когда нужно, держаться в тени, она покорила сердца кремлевских затворниц еще и тем, что знала и умела делать по хозяйству много таких полезных вещей, о которых они – изнеженные теремные барыньки не имели представления.
И все-таки при всей своей кажущейся простоте и открытости, Марта -  женщина с богатым жизненным опытом, очень скоро разобралась во всех запутанных хитросплетениях частной жизни большой и сложной семьи царя. Не ускользнуло от ее внимания и то, что память о первой жене Петра – заточенной в Суздале царице Евдокии Лопухиной не растаяла, как дым, со временем, а продолжает жить в сердце каждой обитательницы Кремля. Понимала Екатерина и то, что в отличие от опальной Евдокии, которую и по сию пору все почитали царицей, она хоть и была любезна Петру, но только как забава. Выбрав единственно правильную линию поведения – быть одинаково со всеми любезной, Екатерина нередко выступала среди конфликтующих время от времени женщин в роли миротворицы. И только одно не давало Марте-Екатерине покоя – это постоянное присутствие в стенах дворца ее незримой соперницы.  От такого соседства она нередко впадала в отчаяние и, испытывая страх за свое будущее, винила Евдокию за то, что та стоит на ее пути непреодолимым препятствием.
Но все страхи Марты, вызванные ее неуверенностью в завтрашнем дне, легко разбивались о твердую волю ее царственного возлюбленного.  Обретя в «даме из-под солдатской телеги» женщину своей мечты, Петр нашел в ней и надежного соратника. Ни одна женщина до Марты – ни теремная барышня Евдокия Лопухина, ни слободская мещаночка Анна Монс не смогла удержать подле себя царя только потому, что не нашла в себе смелости выйти за рамки тех установок и правил, которые были навязаны ей обществом, не смогла, презрев условности, бросить вызов миру и жить свободно, сообразно своим здоровым инстинктам. И только Марта, обладая добрым нравом, невероятной выносливостью, терпением и уступчивостью, имела редкий дар быть такой, какой ее хотел видеть Петр. Тонко чувствуя настроения царя, готовая в любую минуту разделить с ним и горькие печали, и светлые радости, Марта бесстыдно и охотно участвовала во всех затеваемых царем отвратительных оргиях, с легкостью прощая ему каждое новое увлечение.
Впрочем, была в облике Марты и еще одна деталь, которая с особой силой притягивала к ней Петра.  С самого первого взгляда на мариенбургскую прелестницу царь был поражен ее исключительным сходством с его любимой матушкой - Натальей Кирилловной!  Все в ней: и высокий рост, и дородство, и большой бюст, и грубые черты лица, и даже простое происхождение напоминали ему о матери.  Вот разве что только цвет волос был у Марты иной: Наталья Кирилловна была брюнеткой, а Марта Скавронская натуральной блондинкой!  Но и этот маленький дефект не испортил общего впечатления тем более, что в угоду Петру, сообразительная Марта то ли по его личной просьбе, то ли дошла до всего своим умом, перекрасила светлые волосы в темный цвет.
Наступил 1706 год.  Желая узаконить свои отношения с Мартой, а в будущем провозгласить ее новой российской государыней, Петр предпринимает на этом пути первый серьезный шаг.  Назначив свою родную сестру Наталью крестной матерью Марты, а сына Алексея – ее крестным отцом, Петр, отвлекаясь от бурных событий Северной войны, осуществляет давно задуманное намерение крестить Марту по православному обряду с русским именем Екатерина.
И хоть крестный отец - царевич Алексей был на целых шесть лет моложе своей крестной дочери Екатерины, Петр пренебрег этой разницей. Желая мира в доме и придавая таинству крещения символический смысл, который означал канун зарождения родственной связи между старой семьей и новой, царь, не придавая должного значения христианским законам, выглядел во мнении окружающих более чем смешным. Ведь будучи отцом Алексея, которого он назначил крестным отцом Марты, он автоматически превращался для нее в крестного деда.  Вот и получалось, что жениться Петр собрался на своей крестной внучке.
Однако, как ни старался царь возвысить во мнении своей семьи репутацию   женщины, с которой он планировал связать свое будущее, это ему не очень удавалось! Это только со стороны «климат» внутри царского семейства, связанный с появлением Марты-Екатерины, выглядел вполне умеренным, но каждая из кремлевских женщин не любила ее по-своему. Особенно ярко это проявлялось в поведении сводной сестры царя - Марии Алексеевны. Тайно переписываясь с Евдокией и, ни минуты не заблуждаясь относительно подлинных намерений Марты, она поспешила предупредить опальную государыню о том, что видит в немке и ее потомстве прямую угрозу наследнику - царевичу Алексею.

                ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ. СТАНОВЛЕНИЕ.

И надо признать, не ошиблась, потому как вскоре отношения между отцом и сыном Романовыми стали заметно ухудшаться.
И причина для этого была самой банальной. Начиная с 1705 года, Петр обрадованный рождением сразу двух сыновей, которые следовали один за другим, утратил к старшему сыну и тот немногий и недолгий интерес, который время от времени проявлял. Однако несмотря на то, что его незаконнорожденные дети вскоре умерли, Петр уже никогда более не приближал к себе Алексея.
О том насколько царь был суров, неласков и холоден с сыном ярко свидетельствуют наблюдения очевидцев. Как следует из рассказа австрийского посла Плейера, Петр не только приказывал своим приближенным обходиться с наследником без всякого уважения к его сану, но ничего не предпринял даже и тогда, когда Меншиков в лагере под Ниеншанцем, раздраженный медлительностью Алексея, схватил его за волосы и повалил на землю. Оставив без внимания наглую выходку своего любимца, Петр дал ему повод и в будущем относиться к царевичу без должного почтения.
Подобная манера поведения царя имела только одно объяснение. Петр надеялся, что в законном браке с Екатериной у них еще народятся здоровые и жизнеспособные сыновья, которые будут наравне с Алексеем обладать правом наследования престола. Унижая таким образом Алексея перед подданными, Петр тем самым нивелировал его положение при Дворе и перед всеми теми, кто связывал с ним свои надежды.
Впрочем, в военном лагере под командованием Меншикова Алексей пробыл недолго. Вернувшись в Москву вместе с отцом в 1706 году и приняв участие в ряде семейных торжеств, он так и остался в столице, поступив под негласный надзор тетки Натальи Алексеевны. Сам же Петр в конце года отбыл из Москвы в Западную Украину в местечко со странным и вязким названием Жолква, где вместе с вызванными туда генералами собирался обсудить стратегический план ожидаемого генерального сражения с Карлом ХII.
Почувствовав себя, впервые за последние пять лет, по-настоящему свободным человеком, Алексей, опираясь на помощь новых друзей, решился на смелую и рискованную поездку к матери в Суздаль.
Встреча этих двух некогда очень близких и очень дорогих друг другу людей после восьми лет вынужденной разлуки была радостной и печальной одновременно.  Сетуя на свою горькую участь, на снедающую душу тоску по прежним счастливым временам, мать и сын не смогли обойти молчанием и то, что тревожило их более всего -  страх за свое будущее. Отныне, когда вопрос о новой женитьбе царя, оставался лишь вопросом времени, каждый из них жил в предчувствии скорой беды и поджидающей на каждом шагу опасности. И даже то чудесное пророчество игумена Досифея о том, что Евдокия еще будет царицей, которым она поделилась с сыном, послужило им обоим слабым утешением. Оба понимали, что вернуться в Москву в прежнем величии, она сможет только в том случае, если править страной будет Алексей. А пока Петр оставался у власти, о таком счастливом развитии событий не то чтобы говорить, а даже думать было слишком рискованно.
Но как бы ни был Алексей осторожен, а сохранить свой визит к матери в тайне ему не удалось. И выдали его не чужие люди, не враги, а родная тетка -  Наталья Алексеевна. В гневе Петр, который ни в ком не видел столько вреда для сына, как в матери, приказал ему спешно явиться в Жолкву.  Истории не известны подробности этого свидания, но потому как царевич никогда более не искал возможности увидеться с матерью, можно предположить, что жестокость наказания во много раз превосходила степень вины.
 В Москву царевич вернулся только в октябре 1707 года.  Впервые ему была отведена роль правителя. Ожидая нападения шведов на Москву, Петр доверил Алексею надзор за укреплением старых и возведением новых оборонительных укреплений.  И хоть противнику не довелось подвергать их артиллерийскому обстрелу и проверять на прочность, Петр остался доволен качеством выполненных работ. В следующий раз, удерживая сына на некотором отдалении от себя, он посылает Алексея в Малороссию и поручает ему провести рекрутирование пяти полков для предстоящего генерального сражения под Полтавой. И с новым заданием Алексей справился отлично. Все: и сбор новобранцев, и их экипировка, и военная подготовка были проделаны царевичем   в срок и по всей форме. Так что в Сумы к отцу он привел уже готовые к бою полки.
Как отмечают некоторые современники Петра, царевич Алексей был «не только не глуп, но даже умен, с примечательным рассудком». С большой охотой, наряду с важными государственными заботами, Алексей вернулся и к прерванным в 1705 году занятиям науками: арифметикой, историей, немецкой грамматикой, французским языком и географией.  Это случилось сразу, как только его давний учитель Гюйссен возвратился в 1708 году из-за границы.  Известно так же, что с помощью какого-то приезжего инженера, которого Гюйссен отыскал в Москве, Алексей приступил к изучению фортификации, о чем тут же в одном из своих писем и поспешил сообщить отцу.
Однако, проведя лето 1709 года в Москве, Алексей уже осенью был затребован отцом в Киев в действующую армию для того, чтобы принять участие в походе против шведского корпуса Станислава Лещинского. Но вскоре планы Петра неожиданно поменялись и он, не вдаваясь в объяснения, приказал Алексею спешно собираться и отправляться в Дрезден.

                ***

Причину внезапных перемен, произошедших в настроении родителя, Алексей узнал, находясь за границей. Как оказалось, все то время, что он, просиживая в Москве, заучивал немецкие склонения и постигал премудрости математики, его учитель Гюйссен, следуя указаниям отца, подыскивал ему в Вене подходящую невесту. Выяснилось и то, что первоначально Гюйссен пытался сосватать за Алексея старшую дочь австрийского императора, но, почувствовав некоторую уклончивость в его ответе, не растерялся и обратил свой взор на его племянницу -  принцессу Софию-Шарлотту Бланкенбургскую - девицу менее знатную, но более сговорчивую. Однако и в этом случае семья, прежде чем согласиться на брак дочери с сыном русского царя, выразила желание сначала своими глазами увидеть царевича, а затем какое-то время, год или два, иметь возможность его наблюдать. Считая дело почти слаженным, Гюйссен дал знать о том Петру.
Пытаясь быть полезным русскому царю в его намерении породниться с Австрийским императорским домом и тем самым загладить свою вину перед ним, в переговоры вмешался польский король Август II. Его протекция плюс неослабевающий магнетизм Полтавской победы Петра над непобедимыми шведами сделали свое дело и, несмотря на коварство и интриги венского двора, сватам удалось договориться. Политический и военный альянс России с Западом был закреплен еще и брачным контрактом.
Однако сам Алексей обо всех этих приготовлениях, связанных с обустройством его личной жизни, ничего не знал.  И даже, прибыв в декабре 1709 года в Краков и оставаясь там до апреля следующего 1710 года, он по-прежнему полагал, что главная цель его поездки – это получение полного и системного образования в европейском университете.
И пока Алексей Петрович, совмещая приятное с полезным, изучал архитектурные особенности и убранство церквей и монастырей Кракова, австрийский дипломат граф Вильчек, имеющий честь быть лично знакомым с царевичем, красочно излагал в своих донесениях австрийскому императору все, что могло его заинтересовать в характере и внешнем облике восемнадцатилетнего наследника русского престола.
Так из наблюдений Вильчека следовало, что Алексей, будучи юношей роста выше среднего, хоть и имел широкие плечи и хорошо развитую грудь, но из-за узкой талии и маленьких ног выглядел слабее и моложе, чем многие его сверстники в этом возрасте. Лицо царевича было продолговатым, лоб высокий, а большие глаза с умным и выразительным взглядом – карие. Прямые каштановые волосы Алексей, не нося парика, всегда зачесывал назад и, оттого они в беспорядке спадали ему на плечи тонкими и непокорными прядями. Голос у царевича был грубый, цвет лица смугло-желтый, а походка настолько быстрая, что мало кто из его приближенных за ним поспевал.  Не преминул Вильчек отметить и то, что царевич, имея дурную привычку сутулиться, выглядел даже и при хорошем росте нелепо и неуклюже. Особую угрюмость его лицу придавала и некая присущая его характеру меланхолическая задумчивость и молчаливость, отчего царевич часто казался окружающим скрытым, боязливым и подозрительным до мелочности. Зато с другой стороны, и это качество Алексея Петровича так же не ускользнуло от внимания Вильчека, царевич был в высшей степени любознательным, и его нередко можно было видеть с какой-нибудь новой книжкой в руках, из которой он старательно делал лишь ему одному и ведомые выписки.
Говоря о приближенных царевича, Вильчек особенно отметил неплохо образованного князя Трубецкого и господина Головина, но при этом не преминул указать, что из них двоих большим влиянием на царевича пользуется Трубецкой, хотя и не всегда в благоприятном смысле. По мнению Вильчека, князь слишком рано начал обращать внимание царевича на его высокое положение, как наследника великого государства.
Однако в Кракове дальнейшие пути царевича Алексея и графа Вильчека разошлись. Посетив в марте 1710 года Варшаву и нанеся визит вежливости польскому королю Августу, царевич Алексей продолжил свой путь через Дрезден в Карлсбад.  Посетив проездом Саксонию, он позволил себе взглянуть на горные копи, а в Дрездене осмотреть местные достопримечательности. Здесь в нескольких километрах от Карлсбада в местечке Шлакенверт и произошла его первая встреча с Софией-Шарлоттой. Узнав только теперь о том, что ему уготована роль жениха, Алексей произвел на невесту вполне благоприятное впечатление, но к самому известию о предстоящей женитьбе отнесся без воодушевления. И напрасно дружки царевича, пытаясь поднять ему настроение, уверяли Алексея, что вопрос о браке открыт и что он состоится только в том случае, если молодые понравятся друг другу, но он-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что никакого права выбирать у него нет. И когда в августе 1710 года в прессе появились первые сообщения о том, что брак царевича Алексея и принцессы Софии-Шарлотты – дело сговоренное, Алексей не мог сдержать охватившую его ярость.
Но как бы Алексей Петрович ни досадовал на довлеющий над ним диктат отца, а Шлакенверт он покидал в более-менее умиротворенном расположении духа. Понимая, что отец никогда не позволит ему жениться по собственному выбору и, тем более, на девице русских кровей, он постарался найти в этой женитьбе что-то приятное и для себя.  И вскоре в Москве его воспитатель Алексей Игнатьев смог узнать из письма, написанного Алексеем, что княжна София-Шарлотта «человек добр и лучше ее мне здесь не сыскать». Но ни о какой любви между молодыми в письме не было сказано ни слова.
В Дрездене, где царевичу предстояло продолжить свое образование, Алексей хоть и вел уединенный образ жизни, но, благодаря своим близким людям Вяземскому и Афанасьеву, очень скоро освоился и, напиваясь «по-московски» в стельку, с радостью предавался «телесному и духовному» соитию с местными проститутками. Как следовало из регулярных отчетов Трубецкого и Головина, которые они отправляли фельдмаршалу Меншикову, царевич, проявляя завидное усердие и прилежание, на исходе 1710 года с Божьей помощью окончил курс геометрии, выучил стереометрию, французский, а также обучился французскому политесу.
В конце сентября 1710 года, навестив Шарлотту в Торгау уже в другой, более дружеской и непринужденной обстановке, Алексей еще раз не без удовольствия отметил доброту и благонравие своей избранницы.  И вскоре по возвращении в Дрезден, предварительно уведомим о том Петра, сделал принцессе предложение руки и сердца. 
В январе 1711 года, получив официальное разрешение отца на брак, Алексей   отправился в немецкий городок Вольфенбюттель к родителям невесты для того, чтобы обговорить детали предстоящего торжества, а заодно принять личное участие в составлении брачного договора. Когда же осенью 1711 года все необходимые формальности, связанные с процедурой оформления и заключения брака, были соблюдены, молодые отправились в Торгау, где шумно и весело отпраздновали свадьбу. На торжествах, связанных с бракосочетанием сына, присутствовал и только что вернувшийся из Прутского похода Петр.
А на четвертый день празднеств, когда уставшие от танцев и выпитого вина гости еще не успели разъехаться по домам, Петр приказал сыну отправляться в Торн и заняться заготовкой провианта для русской армии, которую он планировал задействовать в походе на Померанию.

                ПЕТР. УСИЛЕНИЕ ГНЕТА.

Успех Полтавской баталии, полный разгром шведских войск заставили Петра поверить в себя   настолько, что о недавнем желании мира со Швецией он более не помышлял. Однако и об окончательном разгроме шведской армии было еще слишком рано заявлять! Промедлив с организацией погони   и предоставив беглецам четыре дня фору, Петр невольно помог Карлу не только запутать следы, но и благополучно добраться до Стамбула.
Когда же Петр понял, что его враги прячутся от преследования не на Украине, где   их безуспешно разыскивал князь Волконский, а во дворце турецкого султана, то дал своему послу в Стамбуле П.А. Толстому задание добиться от османского правительства их выдачи. Но не тут-то было!  Уже в самом первом своем послании Толстой сообщил царю, что, по его мнению, султан никогда не выдаст короля.
«Что же касается Мазепы, - излагал свои выводы посол, - то тот, предчувствуя трагический исход переговоров о своей выдаче, скорее обасурманится, а, ежели с ним такое случится, то турки, считая его своим, тем более   не отдадут».
Но Петр, который терпеть не мог, когда ему отказывали, поставил султану жесткое условие, что если он не может выдать ему беглецов по закону, то пусть   уступит   их по «дружбе».   На худой конец, настаивал на своем Петр, пусть султан выдаст ему одного Мазепу, поскольку тот, в отличие от шведского короля, все еще остается царским подданным.  Однако Восток – дело тонкое, и вместо выражения дружбы, на которую так рассчитывал царь, султан, оскорбленный оказываемым на него давлением, замкнулся, прекратив все контакты с русской миссией в Стамбуле.  А вскоре в донесениях Толстого появились первые тревожные сигналы о том, что имперский султанат интенсивно готовится к войне с Россией.  Имея четкое представление о том, насколько глубоко увяз Петр в военном конфликте со Швецией, и считая его потенциальным врагом Турции, султан   спешил воспользоваться случаем и не упустить свой шанс.
 Правда, хоть Стамбул и разделял намерение Карла ХII вернуть себе былую славу и доброе имя, но не забывал и о своих собственных интересах. А интересы султанского двора были таковы: полагая, что Россия не готова вести войну на два фронта и не будет этого делать, Турция намеривалась объявить Москве войну и вернуть Азов. Что же касается Мазепы, то вопрос о его выдаче отпал сам собой, поскольку изменник в сентябре 1709 года скончался от сердечного приступа.
Впрочем, внезапная смерть гетмана, исчерпав конфликт между Москвой и Стамбулом, никак не повлияла на общую ситуацию, и Турция продолжала наращивать темп в военных приготовлениях.
Что касается Петра, то всецело поглощенный восстановлением Северного союза со странами Запада и подготовкой новой военной кампании против шведов, он не придал значения тревожным сообщениям Толстого.  Радовало его и то, что 1710 год принес России целый ряд блестящих побед. Выборг, Рига, Таллинн, Динамюнд, Кексгольм и другие древнерусские города Карелы капитулировали под напором русских войск.
Одерживая одну победу за другой и не опасаясь более за судьбу своего любимого детища – Петербурга, Петр принялся за его устройство с еще большей энергией, обрекая тем самым страну на нищенское и полуголодное существование.  Вынести на своих плечах десять лет непрерывной войны, строительства Балтийского флота, мощных фортификационных сооружений на побережье Финского залива и города-праздника Петербурга народу было не по силам. И даже то, что на стройки века было согнано почти все мужское население страны, включая пленных шведов и монахов из окрестных монастырей, рабочих рук катастрофически не хватало. Ужасающим был и уровень смертности среди рабочего люда.  Отсутствие элементарных норм техники безопасности, теплого жилья, сытного питания и полноценного отдыха в условиях рабской эксплуатации провоцировали рабочих на саботаж и массовые побеги.  Но что такое холод, голод и иные человеческие страдания, если чернь для того и создана, чтобы служить живым инструментом для строительства и процветания великодержавной империи Петра.  Изношенный и отработанный людской ресурс тут же заменялся новым. И так до бесконечности. Одним словом, новая столица Российской империи строилась на костях тысяч и тысяч измученных, искалеченных и запоротых насмерть невольников.
Только в 1708 году на строительство Петербурга было доставлено 40 тысяч рабочих. Через год, прошерстив все уезды и посады, церковные, дворцовые, монастырские и частные имения вдоль и поперек, на стройку северной Пальмиры была доставлена следующая партия рабочих прежним числом 40 тысяч человек. С тех дворов, где более не было мужиков, царь приказал собирать пожертвования – полтину в месяц на хлеб и жалованье рабочим. Общая сумма сбора составила 100 тысяч рублей! В 1710 году из одной только Московской губернии на работы в Питер было отправлено 3 тысячи человек, их которых каждый десятый должен был быть плотником с соответствующим набором инструментов. Недовольный темпами сбора средств и живого материала, Петр заранее уведомил приказчиков о подготовке к 1711 году двух партий работников численностью по 6 тысяч рекрутов.
Но не успели поимщики исполнить один Указ царя, как вскорости последовал другой с требованием собрать к лету 1710 года из поселений, расположенных в радиусе ста верст вокруг Москвы молодежь в возрасте от пятнадцати до двадцати лет и отправить их в Петербург служить матросами.
Потребности царя в рабочей силе превышали естественные возможности страны. И в 1711 году Петр в дополнение к уже набранному числу рекрутов затребовал еще 40 тысяч рабочих и 100 тысяч рублей на их содержание, но выполнить новый царский заказ вербовщикам оказалось не так-то просто – многие крестьянские дворы, а то и целые поселения, записанные в государственных учетных циркулярах, оказались полностью вымершими.
Старики, женщины и дети, оставшиеся без кормильцев и брошенные правительством на произвол судьбы, умирали в своих жилищах голодной смертью.  Стремительное сокращение численности населения привело к невосполнимому недостатку требуемых на стройку рабочих рук, а в армии -  к недобору рекрутов, годных к строевой службе. Не с кого было собирать и подушные сборы в казну.  В итоге, государственная казна оказалась пуста! Так если недоимки в бюджет в 1708 году составили по стране 22,7 тысяч рублей, то в течение двух последующих лет эта сумма увеличилась до 36,3 тысяч рублей.
Рассчитывая придать рекрутским, казначейским и иным государственным делам стройность и оборотистость, Петр разделил страну на восемь губерний: Ингерманландскую, Архангельскую, Московскую, Смоленскую, Киевскую, Азовскую, Казанскую и Сибирскую и почти в каждой из этих губерний имелась своя судостроительная верфь. 
Так в Олонце, где начальствовал голландец Дефогельдедам, строились шнявы – двухмачтовые морские суда, в Архангельске – под наблюдением голландца Вреверса возводились фрегаты, в Московской губернии на Дубенской и Нерльской пристанях сооружались так называемые «тялки» - суда для транспортировки казенных запасов.  Имелась своя судостроительная верфь и в Казани, где под руководством мастера Тромпа русские и голландские рабочие строили те же самые «тялки», которые на местном диалекте еще назывались и «семяками». Крупная и одна из самых старейших судостроительных верфей существовала в городе Воронеже, приписанном к Азовской губернии.
И все эти стройки требовали рабочих рук, средств, хлебного провианта и продовольствия! Но в тот самый момент, когда Петр, чувствуя в душе небывалый подъем от успехов в мирном строительстве и на военном поприще, готовился весело отметить счастливый для него 1710 год, Османская империя объявила России войну.
Новая рекрутчина, объявленная царем в 1711 году сразу по всем губерниям, докатилась и до Суздаля!

          ЕВДОКИЯ. НЕЧАЯННАЯ ЛЮБОВЬ.

Как известно, Евдокия Федоровна Лопухина, вырванная во цвете лет из тихого и уютного мирка теремной обывательницы, не смирилась со своей опальной участью и не утратила живого интереса к жизни.  Ободряемая святыми пророчествами Досифея (Глебова), Евдокия жила в волнительном ожидании   счастливых перемен, обретения семьи и полной свободы.  Впрочем, что касается свободы, то и здесь в Суздале она была ничем и никем не стеснена. Всеми любимая и почитаемая как царица, Евдокия, поддерживаемая Суздальским духовным клиром, позволяла себе очень многое: и свой собственный царский двор, и длительные поездки на богомолье с заездами в родовое село Дунилово, подаренное ей в день свадьбы, и мирское облачение.
Надеясь, что страшные времена Петра в скором времени закончатся, и на престол взойдет царевич Алексей, духовники всячески поддерживали в царице эту надежду. Опасаясь разоблачения, с большим риском для жизни они зорко следили за всеми перемещениями царя и его свиты.   И в 1706 году им даже удалось организовать встречу Евдокии с сыном.
Но сколько бы впоследствии царица ни пыталась свидеться с царевичем вновь или наладить с ним через посредничество своего брата Авраама Лопухина тайную переписку, ей это так и не удалось.  Жестоко поплатившись за нарушение запрета на встречу с матерью и панически опасаясь гнева скорого на расправу отца, Алексей категорически избегал не только каких-либо контактов с ней, но и малейших упоминаний о Суздале. Даже будучи за границей, Алексей, обращаясь в письмах к своему духовнику - протопопу Якову Игнатьеву, строго настрого запрещал ему вести переписку с царицей Евдокией, а тем более наносить ей личные визиты в Суздаль.
Так в ноябре 1709 года, в очередной раз призывая протопопа к благоразумию, Алексей предупреждает его о тяжких последствиях, к которым может привести их обоих один его необдуманный шаг. «Не надлежит вам ехать, - пишет царевич из Ярослава, - понеже смотрельщиков за вами много, чтоб из сей поездки и мне не случилось какое зло, понеже многие ведают в каком ты у меня состоянии и что все мое тебе вверено….   Для Бога не езди…»
Пытаясь развеять кручину Евдокии о сыне, Суздальский протопоп Федор Пустынный – духовник царицы познакомил ее с бравым майором Степаном Глебовым, прибывшим в Суздаль по делам службы, а точнее для учиненного царем нового рекрутского набора.
Статная, улыбающаяся царица в нарядном цветастом платье, в короткой душегрейке и с повойником на голове с первого взгляда очаровала пылкого и готового сию же минуту пасть к ее ногам боевого тридцатисемилетнего офицера. Желая любой ценой добиться расположения Евдокии, ошалевший от любви Глебов оказался не просто настойчивым, но и весьма предприимчивым ухажером. Склонив на свою сторону одну из близких к царице боярышень – монахиню Каптелину, он уговорил ее передать красавице-государыне подарок - «два меха песцовых, пару соболей и сорок собольих хвостов».  Но даже и после такого щедрого подношения майор не сразу вымолил у нее согласие на свидание.
Но застоялая, щемящая душу тоска по семейному счастью, страстное желание быть любимой и любить самой, а также обыкновенное женское любопытство сделали свое дело.
Поведав царице грустную и проникновенную историю о своей неудавшейся личной жизни в браке с нелюбимой женщиной, Глебов, задев ее за живое, не просто расположил Евдокию к себе, он стал ее близким, а потом и интимным другом.   Неискушенная в мужском коварстве, несчастная в первой любви Евдокия не только поняла, но и приняла его боль как свою.
Наивно полагая, что обрела в Глебове родственную ей душу, Евдокия со всем пылом нерастраченной бабьей любви отдавалась новому чувству. Она открыто появлялась с Глебовым на людях, возила его по монастырям и в гости к архимандриту Досифею, уединялась с ним в келье, возбуждая гадкие и гнусные сплетни.  Гневаясь на злоязыких болтунов, но, не имея в себе сил прекратить порочащую ее связь, Евдокия приказала отлавливать сплетников и постригать в монахи. Застигнутая врасплох большой и настоящей любовью, она – зрелая сорокалетняя женщина, стала всерьез мечтать о счастливом браке с любимым.
Казалось, что высоким и пылким чувствам влюбленных не будет конца! Однако, когда после двух лет бурного и страстного романа Евдокия заговорила с Глебовым о венчании, хотя бы и тайном, бравый майор не на шутку испугался.  Одно дело состоять в интимной (кто не без греха) связи с царицей и совсем другое – переходить дорогу царю.  Тут, как говорится, и до плахи не далеко!  Осознав, какую опасность таят в себе его дальнейшие любовные свидания с Евдокией, Глебов, призвав на помощь   родственные связи, которые у него имелись в Москве, добился перевода в другую часть.
Сердце Евдокии было разбито!
Но, не желая верить в предательство любимого и всячески оправдывая его внезапное бегство из Суздаля, она настойчиво осаждала его письмами, изливая в них свою боль и тоску по нему.
«Забыл ты меня так скоро! Свет мой, душа моя, радость моя! Видно приходит злопроклятый час моего расставания с тобой.  Лучше бы душа моя с телом рассталась! Как мне на свете жить без тебя?! Только Бог знает, как ты мне мил!»
Но напрасно Евдокия старалась мольбами и слезными сетованиями растрогать вероломное сердце своего искусителя. Стараясь обо всем забыть и утаить свою греховную связь с царицей втайне от большого света, Глебов не отзывался на ее призывы.  Так, решает он, будет лучше для них обоих!  Однако заплатить за свою нечаянную любовь к Евдокии Степану Глебову все равно придется!  Только случится это много позже, спустя шесть лет, в 1718 году во время следствия по делу царевича Алексея, обвиненного в заговоре против отца.

                ПЕТР. ПРУТСКИЙ ПОХОД

Война, объявленная России Османской империей, была для Петра крайне нежелательной и несвоевременной.  Во-первых, у страны не было ничего – ни денежных средств, ни людских ресурсов, ни продовольствия, ни военного снаряжения для того, чтобы собрать и содержать еще одну армию, а во-вторых, вести войну на два фронта, значило проиграть обе.  Но, несмотря на все попытки царя уладить возникшие разногласия с турками мирным путем, это сделать не удалось. Султан желал получить Азов обратно! Понимая, что войны на два фронта не избежать, Петр, обнародовав 25 февраля 1711 года в Успенском соборе манифест об объявлении войны Турции, сам в звании полковника встал во главе Преображенского полка, рассчитывая где-то в пути соединиться с продвигающейся из Прибалтики на юг армией Шереметева.   
Однако продвижение Шереметева к берегам Дуная осуществлялось поистине черепашьими темпами. Обремененная обозом и артиллерией армия с огромным трудом преодолевала размытые дождем, мокрым снегом и ранними весенними паводками многокилометровые расстояния.  В отдельных местах единственным средством передвижения служили наскоро сбитые плоты и лодки.
Большую проблему для армии составляло и отсутствие надлежащего обеспечения продовольствием и фуражом. Ведь еще год назад, отступая с территории Украины к Москве, русские войска сами, дабы ничего не досталось шведам, оставляли позади себя выжженное и вытоптанное пространство. Плохо сказывался на продовольственном снабжении армии и недород прошлого лета, который, приведя к массовому падежу скота, окончательно подорвал и без того весьма ограниченные ресурсы Малороссии. В мае из-за резкой перемены погоды, когда   на смену ливневым дождям пришла палящая жара, на степь напали полчища саранчи, и в армии начались иные напасти.  Страдая от недостатка воды и травы, выжженной солнцем и сожранной саранчой, кони, падая замертво, оставляли войска без тягловых средств, чем еще больше замедляли их продвижение.
Но Петр, не привыкший считаться с трудностями, требовал от Шереметева только одного: «идти с поспешанием».  Не имея достаточной военной силы, царь очень надеялся на то, что, устав от бесчинств крымских татар и османов, к русской армии охотно присоединяться полки южных правителей: валашского господаря Бранкована и молдавского господаря Кантемира. А глядя на них, против владычества османского каганата, быть может, поднимутся народы Сербии и Болгарии.  Однако для того, чтобы   такое объединение было возможно, Шереметев должен был опередить татар и турок.
Но сколько бы фельдмаршал ни старался, как бы ни подгонял солдат и офицеров, а топкая грязь и голодный желудок были плохими спутниками.  Ничто, ни обещание наград за выносливость, ни страх наказания за нерадивость не могли заставить обессиленное войско прибавить шаг.  Одним словом, к назначенному месту встречи армия Шереметева прибыла с большим опозданием, когда османы уже переправились через Днепр.
Но только ли одно это обстоятельство разрушило надежды Петра на помощь и поддержку валашского и молдавского господарей, которые не выполнили стратегических задач, поставленных перед ними русским царем. Правда, в отличие от Бранкована, который, изменив России, выдал османам все планы задуманной русскими комбинации, Кантемир действовал более осмотрительно.  Но и он хоть и организовал в Яссах дружескую встречу Петру, но предоставить ему полностью готовые к бою отряды и организовать продовольственный магазин в Яссах не сумел.
Немного проку было Петру и от сербов, которые, не видя в русской армии настоящего противника османам, воздержались от участия в сомнительной военной авантюре тем более, что турецкие войска, перейдя Днепр, и не позволили им этого сделать.
Печальное зрелище представляли собой и грязные, голодные и изможденные солдаты Шереметева, которые только и думали о сне, отдыхе и еде, а не о том, как победить врага.  Понимая, что в сложившихся обстоятельствах войны с турками не выиграть, Петр в то же самое время не знал, что делать дальше – признать за собой поражение и вернуться в Москву или продолжить кампанию. В конце концов, он переложил ответственность за принятие этого непростого решения на военный совет. В результате долгих и жарких дебатов совет большинством голосов принял решение - раньше времени не паниковать и, продвигаясь вглубь неприятельской территории по направлению к Пруту, искать встречи с турками. А там, завладев их продовольственными складами, разжиться провиантом и фуражом.
Первое вооруженной столкновение русской армии с янычарами и крымцами завершилось для той и другой стороны огромными потерями.  Ситуация на поле брани сложилась патовая: не имея возможности ни отступить, ни продвигаться вперед, обессиленная от голода, вшей и физического истощения русская армия запросила у султана мира. Выдерживая паузу, турки с ответом не торопились.  Обстановка в русском лагере, ухудшаясь с каждым днем, становилась критической.
Экстренное заседание военного совета, признавая военную компанию проигранной, вынуждено было разработать конкретный план выхода из окружения. Но выход был только один - прорывать блокаду всеми возможными средствами.  И тут оказалось, что для подобной операции возможностей у армии практически нет - большая часть имеющегося в наличии запаса пушечных ядер и пуль уже расстреляна. Оставалось только одно – выполнять приказ царя и «за скудностью пулек сечь железо на дробь».
Впрочем, вырываться из турецкого окружения, идя на верную смерть, русской пехоте и артиллерии не пришлось!  Уже на следующий день посланный к султану парламентер – вице-канцлер Петр Павлович Шафиров вернулся из лагеря противника с доброй вестью о том, что ему удалось заключить с турками мирный договор. Выяснились и условия договора, на которых Стамбул готов был остановить дальнейшее кровопролитие.  И хоть в это трудно было поверить, но они оказались в высшей степени щедры!  Ведь отправляя Шафирова к султану, Петр готов был уступить Османскому каганату все завоеванные им земли, которые стоили стране огромных затрат и большой крови.  «Ставь с ними на все, кроме шклавства (рабства)», - наставлял царь Шафирова.
Если б только придворные визири могли знать об этом!  Но, не имея ни малейшего представления о том, каково действительное положение дел в русском лагере и не желая новых жертв, султан запросил самое малое из того, что мог бы пожелать. Так по условиям мирного договора, подписанного Шафировым, Россия обязалась возвратить османам Азов, срыть вновь отстроенные и укрепленные города – Таганрог и Каменный Затон, прекратить вмешательство в польские дела и обеспечить Карлу ХII безопасный проезд в Швецию.
11 июля 1711 года русская армия, разгромившая шведов под Полтавой, с позором отправилась в обратный путь! Испытывая огромное чувство горечи и стыда за проигранную баталию, Петр в тщетной попытке оправдаться перед своими западными союзниками, разослал им отредактированный своею собственной рукой текст Прутского мирного договора, который в отличие от подлинного документа грешил многими подложными комментариями.

               ЦАРСТВО. УЧРЕЖДЕНИЕ СЕНАТА.

Неудачи Прутского похода, подорвав и без того слабое здоровье Петра, вынудили его изменить все ранее намеченные планы. Посетив в августе 1711 года с коротким визитом польского короля Августа II, он прямиком отправился сначала на немецкие курорты - Карлсбад и Торгау для лечения, а оттуда, совершая обратный путь домой, завернул в немецкий городок Вольфенбюттель на свадебные торжества, устроенные по случаю женитьбы царевича Алексея Петровича на свояченице австрийского императора – принцессе Софье-Шарлотте.
Но еще накануне похода к Азову и далее к Пруту, Петр 2 марта 1711 года успел осуществить проект большой государственной важности – учредить в Петербурге новое правительственное учреждение со странным иностранным названием Сенат. По задумке царя Сенат должен был заменить старый и уже изживший себя чиновничий аппарат, называемый Боярской думой.
Но в отличие от обюрократившейся Думы, где боярский чин приобретался долгой выслугой лет и был пожизненным, даже если пожалованный столь высоким званием ничем иным, кроме как породой и похвастаться не мог, члены Сената подобного служебного иммунитета не имели. Это, во-первых. А во-вторых, заработав однажды свой портфель умом и сообразительностью, любой сенатор вынужден был и впредь постоянно оправдывать оказанное ему царем высокое доверие.
Однако если созданный в спешке Сенат не имел ни малейшего представления о том, каковы его полномочия и чем он, собственно говоря, должен каждый божий день заниматься, то отставному боярскому сословию, выброшенному Петром на свалку истории, не нужно было объяснять, что установленный царем новый порядок означает их верную смерть. Так одним росчерком царского пера 2 марта 1711 года в стране была установлена новая форма государственного правления – абсолютная монархия!
  Но было бы большой ошибкой думать, что старейшая родовая аристократия, простоявшая во главе Царства не одну сотню лет, безропотно отойдет от власти и удалится на покой. Усматривая в Петре реальную угрозу своему былому могуществу и влиянию, бывшие бояре стали искать сближения с младшим братом опальной царицы Евдокии – Авраамом Федоровичем Лопухиным. Некая предопределенность в признании Авраама Лопухина лидером тайной оппозиции присутствовала с самого начала заговора. И не только потому, что он обладал многими выдающимися качествами, был хорошо образован и умен, но и потому, что располагал большими возможностями при Дворе. Будучи свояком царя, родным дядькой царевича Алексея, а главное зятем всемогущего князя-кесаря Федора Ромодановского, Авраам был единственным из Лопухиных, кого Петр не трогал.  Такие разветвленные родственные отношения позволяли Аврааму запросто встречаться с племянником и быть вхожим во многие знатные дома города. Ежеминутно рискуя своей головой и всем задуманным делом, Авраам Федорович, несмотря на строжайшие запреты царя, регулярно поддерживал переписку с сестрой и архимандритом Досифеем. Надежным прикрытием Аврааму, до поры до времени, служил давний сподвижник Петра, а ныне тайно примкнувший к оппозиции его тесть Федор Ромодановский.
Скрытность и конспиративность церковно-боярского заговора долгое время успешно осуществлялась благодаря тому, что выбрав в качестве своей постоянной резиденции Зимний дворец в Петербурге, Петр, с детства ненавидящий старообрядческую Москву, баловал ее своими наездами крайне редко и только по большой надобности.  Впрочем, год от года количество визитов царя в первопрестольную неуклонно сокращалось. Да и какая в том была необходимость, если из всех служебных ведомств в Москве оставались только Военный, Артиллерийский, Адмиралтейский да Посольский приказы. Утратив статус столицы, Москва лишилась и всех правительственных учреждений.
Как следовало из первых фраз мартовского Указа Петра, правительствующий Сенат был «определен» для управления государством только на время «отлучек наших». То есть создавалось впечатление, что царь задумал этот громоздкий бюрократический аппарат, как учреждение вахтовое, правомочное что-либо решать только во время его отсутствия в столице. Но на практике оказалось, что Сенат принадлежал к числу самых долговечных творений Петра и был упразднен вместе с властью Романовых в 1917 году!
Не сразу, а только с третьей редакции Петру удалось определить и должностные обязанности членов Сената, которые сводились в основном к наблюдению за правосудием и расходованием денежных средств. Но, чуть позже, в ведение этого учреждения были переданы и иные дела, связанные со взиманием налогов, набором рекрутов и контролем за новостройками государственного значения.
Проводя большую часть своей жизни на полях сражений и за границей, Петр, передоверив управление Царством чиновникам, оставил за собой дорогое его сердцу интендантство –  обеспечение армии и флота    материальными, финансовыми и рекрутскими ресурсами.   Прошло совсем немного времени и Сенат, стараниями бюрократов, из правительственного учреждения превратился в фискальное.
Кстати, указ о создании Сената одновременно предусматривал и введение в обиход новой и никому ранее неведомой должности с иностранным названием – фискал.  Давая некоторые разъяснения об обязанностях фискалов, Петр без всяких обиняков указывал, что главная их задача заключена в доносительстве, а для этого они должны «над всеми делами тайно надсматривать и проведывать про неправый суд, сбор казны и прочее». Получая жалованье в виде половины штрафа, взимаемого с провинившегося, фискал освобождался от всякой ответственности за ложный донос.
Учреждение Сената с огромным штатом фискалов как нельзя лучше отвечало образу жизни и мыслей Петра, бездумно копирующего понравившееся ему за границей те или иные новшества.  Не имея никаких собственных идей, пригодных для создания русской самобытной системы государственного управления, он позаимствовал у шведов уже готовый вариант, где король воюет, Сенат правит, а народ их кормит. 

                ФЕОФАН ПРОКОПОВИЧ.

Полная безнаказанность фискалов постепенно привлекла в эту профессию определенный сорт людей – лживых, изворотливых и корыстолюбивых.  Быстро приспосабливаясь к характеру и условиям работы, они бесстыдно эксплуатировали свою профессию, извлекая с ее помощью немалые коммерческие выгоды. Одной из самых распространенных форм получения дополнительного дохода   стал оговор, и постепенно за фискалами прочно закрепились прозвища «проныр» и «наушников».  Иначе, как «супостатами» и «нехристями», их не называли и сами сенаторы.
Сурово осуждали деятельность фискалов и церковные иерархи. Чувствуя за собой большую ответственность перед обществом, местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский публичного   подверг фискальство жесткому порицанию. Углубляясь в суть проблемы и придерживаясь определенной логики, он громогласно провозглашал: «Искал он моей головы, поклеп на меня сложил, а не довел – пусть положит свою голову».  Выступление Стефана, который в присутствии всех сенаторов и царя не только назвал царский Указ о фискалах порочным законом, но и не преминул в очередной раз прозрачно намекнуть на то, что царь ведет образ жизни неподобающий для христианина, вызвало у Петра неконтролируемый приступ ярости. Стефану было запрещено проповедовать. Но немного поостыв, Петр внял справедливым доводам местоблюстителя и в 1714 году внес в Указ существенные поправки, которые за подложное доносительство предусматривали фискалам наказание.  Размер наказания соответствовал той сумме, на которую он оговорил безвинно пострадавшего и оправданного судом.
 Но перемена, произошедшая в настроении царя и, пускай заочное, но все-таки признание мудрости и авторитета Стефана Яворского, послужила для него слабым утешением. Пребывая в должности местоблюстителя патриаршего престола четырнадцать лет, он все эти годы печалился царю о том, что Русская церковь не только чрезмерно стеснена в своей деятельности, но и умалена по причине отсутствия на ее святом престоле Первосвятителя. Чувствуя глубокую душевную усталость и свою неспособность что-либо в горестной судьбе Церкви изменить к лучшему, Яворский    настойчиво добивался у царя отстранения от должности и разрешения отбыть на родину. Но Петр, отказывая Стефану в просьбе, содержал его все в том же звании, заставляя искать новые поводы для неудовольствия. Так было и в 1706 году и в следующем 1707, когда царь в обход установленных правил, дал Стефану в товарищи не духовника, как следовало, а боярина по фамилии Мусин-Пущин. Факт сам по себе возмутительный! Но, будто в издевку над Стефаном, царь наделил Мусина-Пущина еще и всеми полномочиями викария – заместителя епископа.  Естественно, что их товарищеские отношения с самого первого дня не заладились, и Петр вынужден был тратить уйму времени на урегулирование конфликтов, начиная с причин их возникновения и заканчивая поисками компромиссов.
Напряженность в отношения между Стефаном Яворским и Петром сохранилась и после Полтавы. Так, отсылая в 1710 году царю поздравительные письма по случаю разгрома шведов, Стефан даже не потрудился сдержать разъедающую его сердце иронию.  Весь стиль письма представлял собой странные логические построения, основанные на игре слов и уязвляющих царя каламбурах, например, Рига и рыга (рыгать); Ревель и ревень. Не обошлась без ехидных литературных выкрутас и витиеватая подпись митрополита: «верный подданный, недостойный богомолец, раб и подножие, смиренный Стефан, пастушок рязанский».  Но когда в сентябре Петр вызвал к себе местоблюстителя в Петербург с целью получить от него по поводу этой писанины соответствующие разъяснения, то тот, сказавшись больным, сбежал из Москвы в Рязань, передав царю через Мусина-Пущина пожелание, чтобы тот нашел для духовных дел кого-нибудь другого.
Но и в Рязани митрополит не угомонился, а, продолжив свое благородное занятие, смело обличал петровский режим и установленные им порядки. «Рыба начинает смердеть от головы, - проповедовал Стефан, - а бедство множится от начальников!»
Осуждая второй брак Петра на Екатерине, который был публично оглашен в Петербурге в Исакиевском соборе в 1712 году, Стефан не утерпел и в день тезоименитства царевича, назвав Алексея Петровича «единою надеждой России», пустился в громогласные обличения мужей, оставляющих своих жен, не хранящих постов и притесняющих Церковь.  О каком муже говорил Яворский в свое проповеди, было настолько очевидно, что Петр, уже в который раз выйдя из себя, приказал Яворскому впредь своих проповедей не произносить! Но стоило только Церкви замять один скандал, связанный с местоблюстителем, как вспыхнул другой, причиной которому послужили протестантские настроения царя.

                ***

Поводом к очередному недовольству Стефана послужило появление в окружении Петра нового лица родом из Киева – Феофана Прокоповича, того самого, чей панегирик в честь победы Петра под Полтавой привел царя в благостное расположение духа.  Известно о Феофане немногое, а именно то, что родился он в 1681 году в купеческой семье. Получив образование к Киево-могилевской академии, Феофан отправился в Рим в иезуитскую коллегию святого Афанасия, где во имя любви к наукам принял католичество. Прослушав полный курс обучения и приобретя большую начитанность в богословских и литературных трудах, Феофан настолько ловко и выгодно рекламировал окружающим свою ученость и широту взглядов, что обратил на себя внимание самого Папы Римского. Впрочем, не имея намерения и дальше жить на чужбине, Феофан оставил Рим и вернулся в Киев. Легко сменив одну сутану на другую, он, вновь обратившись в православие, занялся преподаванием риторики, философии и богословия.  Причем, будучи известным вольнодумцем, он на все лады воспевал в своих лекциях русского царя-реформатора, который с корнем вырывал сорные ростки древнерусского православия.
Случайная встреча Петра и Феофана в Киеве не ограничилась коротким знакомством и имела продолжение в 1711 году.  Рассчитывая на скорую и блистательную победу над турками, царь предусмотрительно взял с собой в поход и талантливого панегириста, чтобы тот в великую минуту торжества, смог в своей бравурной речи достойно осветить триумф и доблесть победителя.
Но когда ожидаемый успех обернулся для русской армии позорным окружением, а сам Петр и все его войско едва избежали пленения и рабства, Феофану было вовсе не до хвалебных гимнов.  Вволю нанюхавшись пороху, познав голод и жажду, истоптав до дыр походную обувь и едва не оглохнув от рева и грохота снарядов, Феофан молился только об одном, чтобы остаться живым и вернуться в свою альма-матер к прерванному учительству. Но, когда его молитва дошла до неба и турки разжали клещи, в которых долгих три дня удерживали русских, Петр не отпустил Прокоповича от себя.  Рассмотрев в нем того самого нужного для подлого дела человека, которого так долго искал, царь не только позаботился о его будущей карьере, назначив игуменом Братского монастыря и ректором Киевской академии, но и щедро вознаградил за все перенесенные в походе страдания.
Однако столь внезапный и стремительный взлет по карьерной лестнице не пошел Феофану на пользу. Признавая за профессором Прокоповичем талант блестящего оратора и публициста, сослуживцы явно сторонились его, осуждая за откровенные симпатии к протестантизму и чрезмерное духовное свободомыслие. 
Выступая с высоких трибун с резкой и бескомпромиссной критикой распространенного в обществе понятия о превосходстве Церкви над Царством, Феофан находил это утверждение старым и нежизнеспособным. Петра радовало правильное направление мыслей Прокоповича.  Давно нуждаясь в единомышленнике с корнями из духовной среды, Петр в 1716 году вызвал Прокоповича из Киева в Петербург, определив его на первых порах в должность проповедника-публициста. Феофан обязан был разъяснять деятелям Церкви как необходимость проведения церковной реформы, так и действия правительства, предпринимаемые в этом направлении.  Иными словами, Феофан должен был внести в умы священников душевную смуту и разрушить их духовное единение во взглядах на будущее Русской церкви.
Но, злобно и едко высмеивая сторонников и защитников «старого» толка, Феофан встретил в лице Стефана Яворского сильного и достойного противника.
 Видя единственное спасение от монаршего абсолютизма Петра в его устранении от престола, Церковь в лице радикально настроенного духовенства, примкнула к боярской оппозиции. Не остался в стороне от назревающего, как нарыв, заговора и царевич Алексей, который был втянут в опасный водоворот скрытого противоборства двух властных структур – Церкви и Царства против своей воли.

                ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ. ПОБЕГ.

В 1714 году, после длительного пребывания за границей, Алексей Петрович вместе с супругой - принцессой Софьей-Шарлоттой вернулся в Россию. Подчиняясь воле отца, молодые поселились в Петербурге рядом с Петром и Екатериной. Обе женщины на тот момент были беременны. Разочарованный в своем старшем сыне Петр с нетерпением ожидал появления на свет мальчика. Отношения между Петром и Алексеем осложнялись с каждым новым днем.
Сохранилось более 40 писем, отправленных царевичем Алексеем из-за границы своему духовному наставнику Якову Игнатьеву в Москву.  Характер этой переписки, изобилующий многими таинственными намеками, предостережениями и недосказанностью, не оставляет никаких сомнений в том, что Алексей панически боялся своего родителя. Скрытность в письмах доходила до того, что адресаты вместо привычного литературного слога широко использовали «цифирную азбуку».
Боязнью и подобострастием проникнуты и все известные письма царевича к Петру. Еще задолго до его отъезда за границу, вскоре после того, как царь в бешенстве едва не пришиб сына за поездку к матери в Суздаль, друзья не на шутку стали опасаться за его жизнь.
В попытке угодить грозному родителю, Алексей обустроил свой малый Двор по образу и подобию большого царского Двора, окружив себя шумной и пестрой компанией. Демонстрируя отцу свой обновленный на западный манер образ мыслей и свободный от дремучих предрассудков образ жизни, царевич даже попытался, забавы ради, устроить нечто похожее на «всепьянейший» и «всешутейший» собор, наградив друзей безобидными кличками, такими как Корова, Молох, Грач, Бритый и другие.  Однако, как оказалось, скрывать свою истинную суть и играть роль достойного сына Алексею удавалось ценой большого внутреннего напряжения. Но о том знали лишь очень немногие близкие ему люди. Большую помощь в укреплении его духа и воли оказывал царевичу духовник Яков Игнатьев. Мягкий, глубокий и богобоязненный царевич никогда не расставался с Евангелием, предпочитая шумным пирам, маскарадам и парадизам спокойный и созерцательный образ жизни. Однако лишенный такой возможности и не имея сил противостоять деспотическому давлению родителя, он нередко искал утешения в алкоголе, постепенно превращаясь в загульного и беспробудного пьяницу.
Ничего не изменила в отношениях отца и сына и их новая встреча после долгой разлуки. Испытывая все тот же животный страх перед отцом, царевич, опасаясь, что тот заставит его изложить полученные им за границей знания на бумаге, причем немедленно, предпринял отчаянную попытку прострелить себе руку. Мучимый страшными душевными переживаниями, Алексей не единожды сознавался духовнику в том, что желает родителю смерти.  Понимая всю глубину личной драмы своего духовного сына, Яков Игнатьев, беря тяжкий грех на душу, доверительно отвечал: «Бог тебя простит! Мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много».
Истории известны и чистосердечные признания самого Петра, который в своих откровениях и без малейшего в том раскаяния признавался приятелям, что не только бранил сына, но и «даже бивал его и сколько лет, почитай, не говорил с ним».
Лишенный постоянной поддержки протопопа Игнатьева, наезжающего в Петербург крайне редко и только по делам службы, Алексей близко сошелся с другой не менее примечательной личностью – Александром Кикиным.  Будучи когда-то в числе сторонников царя, Кикин имел неосторожность проштрафиться и попасть в опалу. Задетый немилостью Петра за живое и не умея подавить в себе досаду и злость на царя, Кикин очень скоро превратился из его единомышленника и друга в заклятого врага, примкнув к свите царевича.   Большое влияние на Алексея оказывала и его родная тетка Марья Алексеевна, которая, несмотря на все запреты сводного брата, продолжала поддерживать тайную связь с Евдокией Лопухиной. В числе близких и особо доверенных лиц царевича находился и его родной дядя по матери Авраам Федорович Лопухин.
В этих людях Алексей имел не только поддержку, но и черпал свои силы.
Впрочем, Петр, избегая неловких встреч с сыном и занятый возобновлением войны со Швецией, бывал в Петербурге нечастым гостем, а потому многое из того, что составляло смысл и образ жизни наследника, ускользало от его внимания.  Родные и близкие царя, не успевая следить за всеми его передвижениями, порой и не знали, где он в настоящий момент находится - в Ревеле, в Риге или командует флотом, одерживая свою единственную морскую победу при Гангеуде.  Появляясь в Петербурге всегда неожиданно, он в суете текущих дел и феерических празднеств успевает заметить только одно, что царевич, так и не усвоив немецкие нравы, большую часть времени проводит в праздном бездействии, блуде и беспробудном пьянстве. Но упрекая сына в никчемности и лености, Петр, на самом деле, кривил душой. Ведь это он сам своим собственным к нему пренебрежением, недоверием и ревностью исключил Алексея из всех сфер государственного управления, где бы он мог себя должным образом проявить и быть полезным отечеству.
Подозревая, что боярство и духовенство связывает свои надежды с будущим царствованием Алексея, и, опасаясь его, как соперника, Петр сделал все возможное, чтобы устранить сына со своего пути.

                ***

Наступил 1715 год, 12 октября.  В семье Алексея Петровича родился первенец. Новорожденного мальчика назвали Петром. А через несколько дней мать ребенка - принцесса Шарлотта, не справившись с осложнениями послеродовой горячки, оставила сиротами двух малышей: годовалую дочь Наталью и грудного младенца Петра. Алексей встретил оба этих события с одинаковым равнодушием.
А объяснялось подобное его состояние тем, что первые теплые и добрые чувства царевича к жене давно развеялись, уступив место рутине, семейным скандалам и отвратительным сценам ревности. Не могла милая, чуткая и правильно воспитанная принцесса, делая вид, что не замечает амурных похождений своего супруга, мириться с положением обманутой жены. Впрочем, личная жизнь царевича Алексея и в самом деле во многом повторяла беспутную жизнь отца. Не имея перед глазами положительного примера, невольный участник бесстыдных забав и содомских оргий, до которых Петр был большой охотник, превратили Алексея в жалкое подобие государя.  Даже новая пассия царевича - темная, необразованная, но грудастая и пышнотелая чухонка Ефросинья была по роду занятий и низости происхождения копией последней зазнобы царя - Марты Скавронской.
Петр злился на Алексея, но в его отношения с женой не вмешивался. Да и какие убедительные доводы в защиту святости брака он мог привести, если и сам был не без греха.  Бросив и удалив от Двора свою первую жену – Евдокию Лопухину, он на протяжении долгого ряда лет путался сначала с иноземкой Анной Монс, а потом женился на мариенбургской потаскухе – Марте Скавронской.
Повторяя семейную историю своего отца, Алексей уже давно добивался от Шарлотты развода, требуя, чтобы она вернулась на свою историческую родину.  В состоянии тяжелого опьянения, распуская руки и теряя контроль над собой, царевич во всеуслышание заявлял, что это Трубецкой и Вяземский навязали ему жену-чертовку. Сотрясая воздух вульгарными ругательствами и забывая об осторожности, он грозился посадить своих недругов на кол. «Близкие к отцу люди, - едва ворочая языком, говорил он, - будут сидеть на кольях. Петербург недолго будет за ними».
Когда же верные и преданные ему люди одергивали Алексея и предостерегали от опасности быть услышанным наушниками отца, царевич, входя в раж, кричал с не меньшим остервенением:
- Я плюю на всех, -  и уже сбавляя обороты, завершал, - здорова бы была мне чернь!
Чувствуя за собой большую поддержку в лице духовенства, Алексей, пренебрегая опасностью быть раскрытым и выданным государю, нередко, будучи в изрядном подпитии, заявлял:
- Как будет мне время без батюшки, тогда я шепну архиереям, архиереи – приходским священникам, а священники – горожанам, они тогда меня владетелем и учинят.
В близких друзьях Алексея ходили и многие знатнейшие сановники Москвы и Петербурга, даже и те, кто открыто состоял в ближайших сподвижниках его батюшки. Скрывая свою связь с царевичем и опасаясь, что о том станет известно фискалам, а потом и самому царю, Яков Долгорукий прямо предупреждал Алексея об опасности их встреч. «Пожалуй, ты ко мне не езди, - просил он царевича, - за мной смотрят другие». В друзьях наследника значились и князь Дмитрий Голицын, и Борис Шереметев, и четыре брата Нарышкиных, и даже давний сподвижник Петра князь-кесарь Федор Ромодановский. Не одобряя брак царя на женщине низкой, грязной, с богатым «полковым» прошлым, он не хотел признавать ее государыней.  Своим человеком в окружении отца, царевич считал и Бориса Куракина, который будучи женатым на Анне Лопухиной – родной тетке царевича, выказывал ему искреннее сочувствие и проявлял большую заинтересованность в его судьбе.
А судьба царевича во многом зависело от того, какого пола ребенка произведет на свет его мачеха – Екатерина Алексеевна.
И вот, спустя неделю после кончины Шарлотты, а именно 28 октября 1715 года царица Екатерина Алексеевна разродилась долгожданным мальчиком, которого счастливый отец в очередной раз назвал Петром.  Радости царя не было предела! Да и как ему было ни радоваться, если после смерти малолетних Петра и Павла в 1707 году, Екатерина, едва ли не каждый год беременная, всякий раз одаривала его одними дочерьми. Екатерина, Анна, Елизавета, Наталья, Маргарита и вот, слава богу, Петр! Однако к моменту рождению сына из пяти дочерей царя в живых остались только семилетняя Анна и шестилетняя Елизавета.
Появление в семье царя мальчика представляло для династии и Царства серьезную проблему, но более всего оно осложняло жизнь старшего сына Петра -  царевича Алексея. Так если до рождения младшего Петра, царь, не имея иного наследника, вынужден был мириться с присутствием в своей жизни нелюбимого сына от первого брака, то после 28 октября он дает своему раздражению полную волю. И первое, что он делает, это ставит Алексея перед выбором: либо тот берется за ум и вместе с ним продвигает начатое им дело, либо заявляет о своем отречении от престола.
Но каждым своим словом Петр лукавил!
Отдалив сына от себя, престола, от управления государством, царь не оставлял ему никакого иного выбора, кроме как объявить свету о добровольном оставлении Царства и удалении в монастырь.
 И тут возникает естественный вопрос. 
А могло ли подобное заявление царевича, если бы оно состоялось, в полной мере удовлетворить Петра? Думается, что нет!  Ведь отречься от престола и постричься в монахи не значит умереть! И Петр не без оснований опасался, что духовники и боярская элита, вызволив Алексея в один из дней из келейного небытия, сначала расстригут его, а потом возведут на Царство. А затем из Суздаля вся в белом явится опальная царица Евдокия, и престол окажется в руках Алексея. Не Петра! Нет! Алексея! И что тогда? Что будет с Катей – с Катериной, с детьми?   Петр старался о том глубоко не думать.
Вот и получалось, с какого боку ни зайди, а только мертвый царевич был Петру не опасен! Понимали это и все те, кто видел в Алексее единственную надежду отечества.
Понимал это и сам Алексей Петрович!

                ***

Понимал, но как избежать опасности - не знал! А потому, прислушавшись к рассуждению друзей, что клобук «не гвоздем к голове прибит» и что духовенство охотно избавит его от пострига, принятого по принуждению, «ни за какие вины», царевич объявил отцу о том, что согласен отречься от престола и принять монашество.
Но Петр, готовый к подобному заявлению сына, разъярился и потребовал невозможного, чтобы Алексей переменил свой нрав! Переменить нрав?! Разве не этого добивался Петр от наследника всю свою жизнь? Жестоко. Властно. Без любви. То приближая к себе, то отталкивая. И вот теперь, когда пришло время выбора, время исповеди перед собственной совестью, Петр колебался. Но и сам выбор и та исповедь, которая стояла за ним, были ему одинаковы страшны. И царь, давая себе отсрочку, в начале 1716 года покинул Россию.
Мучимый острейшими приступами подагры, которые с возрастом одолевали его все чаще, Петр, направляясь на воды, сначала рассчитывал побывать в Данциге на свадьбе своей племянницы Екатерины Ивановны с герцогом мекленбургским и только потом через Штеттин проследовать в Пирмонт для лечения.
Время, которое с отъездом Петра появилось у царевича Алексея, он мог бы с пользой потратить на благо Царства, но, не имея никакого конкретного поручения от отца, растратил его на кутежи и пьянки в дурной компании. Однако вместе с первым письмом от отца в сентябре 1716 года безмятежному ничегонеделанию наследника пришел конец.  Требуя от сына еще раз все обдумать и дать окончательный ответ, Петр писал: «дабы я покой имел в моей совести, чего от тебя ожидать могу? Буде первое возьмешь, - продолжал Петр, - то более недели не мешкай, ибо еще можешь к действиям поспеть. Буде же другое возьмешь, то отпиши, куда и в какое время и день. … ибо я вижу, что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии».
Не имея ни малейшей охоты поспевать к военным действиям, а более всего встречаться с отцом и снова быть униженным и прилюдно битым, Алексей в то же самое время противился и отвергал всякую мысль о пострижении и удалении от мира. Помощь в принятии решения пришла к Алексею с той стороны, откуда он ее менее всего ожидал. Как бы это странно ни выглядело, но в роли советчика рядом с Алексеем оказался давний любимец и близкий приятель Петра -  князь Александр Меншиков.
Каким образом ловкий и хитрый лис Меншиков вкрался в доверие к наследнику и внушил ему сладкую мысль о побеге, документально не установлено.  Еще труднее предположить, что идея побега исходила от самого Александра Даниловича! Разве мог он, зная крутой нрав царя, осмелиться действовать в обход его распоряжений или, что еще хуже, проявлять личную инициативу в деле государственной важности, каковым является вопрос о престолонаследнике. Прослужив Петру верой и правдой едва ли ни четверть века, знал он и ту цену, которую ему придется заплатить, если вдруг на него упадет, хотя бы тень подозрения. И, тем не менее, многие исследователи биографии царевича Алексея склонны именно Меншикова обвинять в том, что он подтолкнул его к роковому решению.  Что же касается летописных свидетельств данного эпизода в жизни царевича, то они излагают его туманно или вовсе обходят молчанием. Скорее всего, перебрав на одной из веселых пирушек лишнего, Алексей сгоряча сболтнул, что сбежит от отца, а Меншиков, прозрев в этой сорвавшейся вдруг с языка случайной мысли прямой путь наследника к собственной гибели, укрепил его в этом намерении. Он знал, что гибель Алексея более всех иных вариантов устроила бы царя.
Как бы там ни было, а, прихватив с собой Ефросинью и объявив всем, что собирается к отцу, который на ту пору покинул Пирмонтский курорт и находился в действующей армии, Алексей 26 сентября 1716 года выехал из Петербурга.
О том, что царевич отправляется за границу, знали многие. Впрочем, он ни от кого этого и не скрывал, а скорее, наоборот, с удовольствием оповестил о том даже Сенат.  Но в то, что он едет не к отцу, а бежит от него, были посвящены только очень близкие ему люди.  Из домашних в курсе всех планов царевича были его камердинер Иван Афанасьев Большой, да Федор Дубровский, из родственников - Авраам Лопухин, из друзей - Яков Долгорукий, Кикин и те немногие, кому он особенно доверял.
И надо же было такому случиться - в Любаве Алексей неожиданно встретился с возвращающейся из-за границы с лечения теткой Марией Алексеевной. Но, опасаясь открыться даже ей, царевич, напустив в глаза слезы, расплакался и посетовал на то, что «уж и себя не знает от горестей». Но к моменту расставания вдруг передумал и, наклоняясь к ее уху, невнятно прошептал, что был бы «рад куда скрыться». Утешая племянника, Мария Алексеевна сообщила ему, что из духовных лиц очень многие на его стороне, а это и архиерей Дмитрий и Ефрем, и митрополит Рязанский, и многие другие. «Петербург не устоит за нами, - добавила она, вспомнив пророчество Евдокии, - быть ему пусту!».
Тут же в Любаве Алексея встретил Кикин, который сообщил, что нашел для него надежное укрытие в Вене и что австрийский император расположен к нему и примет, как родного сына.
Только по прошествии нескольких недель, когда царевич так и не прибыл в указанное отцом место, в России начался настоящий переполох, связанный с розыском исчезнувшего наследника.
Побег Алексея стал большой тактической ошибкой заговорщиков, так как переводил процесс преемственности власти из семейной плоскости в разряд политических преступлений, угрожающих государственной безопасности.

                ПЕТР. ПОИСКИ БЕГЛЕЦА.

В конце 1715 года, после великих семейных торжеств, связанных сначала с рождением внука, а потом сына, Петр серьезно заболел и по рекомендации врачей должен был пройти курс водолечения на курорте знаменитого французского городка Пирмонта. Однако к целебным водам Пирмонта, будучи в крайне тяжелом состоянии, царь вместе с сопровождающей его супругой, продвигался медленно. По настоянию пользующих его докторов Петр даже прервал свое путешествие и более, чем на два месяца задержался в Гданьске. Общая картина течения болезни была такова, что предполагала самый худший вариант развития событий. Опасаясь за свою жизнь, Петр вынужден был вплотную заняться вопросом престолонаследования. Имея горячее желание завещать Царство своему младшему сыну Петру и его матери Екатерине, царь тяготился старшим сыном и мучился в поисках подходящего варианта его устранения.  Отсюда проистекало и настойчивое адресованное к Алексею требование определиться с выбором будущего, и бесконечное число придирок, которыми Петр буквально терроризировал сына.  Но все это царь проделывал не напрямую, глядя ему в глаза, а подло и трусливо излагал в письмах, нагнетая общий психоз. Подобной тактики в свое время Петр придерживался и в отношениях с Евдокией, когда тоже в письмах из-за границы поручал князю Ромодановскому добиться от нее согласия на развод. Так ни с его ли молчаливого одобрения главный надзиратель царевича – Меншиков проспал побег своего подопечного?!
Зато Петр не дремал, и с первыми признаками облегчения, возлагая большие надежды в скорой войне со шведами на датского короля, поспешил в Данию. В мае 1716 года ему удается добиться от Фредерика IV согласия на высадку военного десанта в «самую Швецию», чтобы силой оружия принудить ее к миру.
Довольный успехами переговоров Петр возвращается к главной цели своей поездки за рубеж и держит путь в Пирмонт. Но тихая и размеренная жизнь простого обывателя наводит на него невероятную скуку.  И выдержав всего лишь три недели санаторного режима, который включал в себя питье минеральной воды, дневной сон и пешие прогулки с осмотром французских ландшафтов, Петр возвратился к привычному образу жизни.  Из Пирмонта он снова направляется в Данию, где вдруг узнает, что еще две крупных морских державы - Англия и Голландия, раздосадованные разбоем шведских пиратов на Балтийском море, выразили свою готовность поддержать Северный союз и выступить в войне против Швеции на стороне России. Впрочем, внезапная перемена, произошедшая в политических настроениях двух военно-морских хищниц, ничего общего с лирикой, как-то симпатии к Петру или к России, не имела, а диктовалась исключительно их экономическими интересами. Лишившись возможности беспрепятственно вывозить из России по морю такие крайне необходимые для флота товары, как мачтовый лес, пеньку и смолу, Англия и Голландия несли большие убытки.  Желание возместить их и вернуть захваченный шведами торговый путь, было тем единственным мотивом, который подвиг их примкнуть к военно-морской коалиции стран Северного союза.
В конце концов, когда все спорные вопросы, возникшие во время многосторонних переговоров, были успешно разрешены, ровную гладь угрюмого и холодного Балтийского моря перекрыла огромная армада кораблей четырех союзных держав - России, Дании, Англии и Голландии. Командовал объединенным Балтийским флотом русский царь, которого европейские монархи, принимая за равного себе, удостоили титула - Петр Первый.
Но, как оказалось, радость Петра, связанная с успехами русского дипломатического корпуса, и гордость за свой флот, которые он выказывал слишком открыто, оказались преждевременными.  Никто из стран – участниц Северного союза и не думал воевать всерьез. Будучи человеком прямым, грубым и не восприимчивым к частой перемене погоды на политическом небосклоне, Петр, веря союзникам на слово, замечал вокруг себя только желаемое и шел к намеченной цели напролом. Однако на четвертый день войны, когда вместо боевых обстрелов по противнику в воздух было выпущено множество холостых залпов, а капитаны дружественных держав выказали явное нежелание подчиняться главнокомандующему Петру Первому, он понял, что союзники к войне не готовы и всячески избегают открытого столкновений с противником.
 Полный провал военно-морской компании, подготовленной с такими невероятными трудностями, привел Петра в бешенство.  В этом состоянии его и застало письмо Меншикова с сообщением о том, что Алексей покинул страну и его настоящее местопребывания неизвестно. Полное многих неясностей письмо, между тем, содержало подробный отчет о событиях, предшествующих его отъезду.  И как ни странно, но в ответной корреспонденции царя не нашлось ни единого гневного слова в адрес Александра Даниловича, содержался один только наказ - разыскать и возвратить немедленно.  Но, и это тоже странно, долго искать Алексея не пришлось! Да и мест в Европе, где бы он мог укрыться от преследований отца, было немного.  Если исключить страны Северной коалиции, которые активно взаимодействовали с Петром, то оставалась только Австрия. А если вспомнить, что покойная жена царевича являлась родственницей австрийского императора, то один только венский Двор и мог служить беглецу надежным убежищем. Так что арифметика поиска была до чрезвычайности проста! Отправив по следу пропавшего царевича опытных сыщиков, царь без особого труда восстановил не только всю картину побега, но и те немногие хитрости, к которым Алексей прибегал, чтобы не быть узнанным. Более всех в поисках наследника отличился князь Веселовский.
И как бы ни был царевич изобретателен в попытке сбить преследователей с толку, но ему не помогли ни накладные усы, ни окрашенные в другой цвет волосы.  Пронырливый Веселовский установил и то, что Алексей подолгу в одном экипаже не засиживался, и то, что весь путь от Петербурга до Вены, он, сохраняя инкогнито, сначала представлялся русским офицером Коханским, а позже – польским кавалером Кременецким. Под этой фамилией он и подкатил 10 ноября 1716 года ко дворцу австрийского вице-канцлера Шенборна.
Теперь, когда в деле о побеге царевича все окончательно прояснилось, Петр не спешит вновь обрести блудного сына, а отправляется в Голландию, надеясь хотя бы там найти дипломатические подходы к завершению войны со Швецией. Сюда же по вызову царя пребывают и видные представители русского дипломатического корпуса - Петр Андреевич Толстой и Петр Павлович Шафиров. Проявив большую выдержку и гибкость, им удается установить дружеские контакты с французским Двором.  В попытке спасти своего давнего союзника Швецию от неминуемой катастрофы, Франция соглашается на роль посредника в мирных переговорах.
Последняя новость окрыляет Петра!
В приподнятом настроении он покидает Амстердам и 27 апреля 1717 года появляется во французском городке Дюнкерке. И пока русские дипломаты в большой секретности от союзников договариваются с правительством Франции о дальнейших совместных усилиях, направленных на восстановление мира со Швецией, Петр наслаждается осмотром парков и фонтанов Версаля, посещает королевскую мануфактуру по производству гобеленов, монетный двор и иные достопримечательности.  Успех переговоров превосходит самые смелые его ожидания! Но не только дипломатические усилия Франции заставили Карла ХII сложить оружие и начать переговоры о мире.  Потеряв большую часть своего войска и опустошив королевскую казну до последней кроны, он вынужден был внять здравому смыслу и прислушаться к   мнению Франции.  В итоге, окончательный мир России со Швецией был установлен только в 1721 году, уже после смерти Карла ХII.
Успешное сотрудничество политических и дипломатических кабинетов двух стран - России и Франции в направлении прекращения долгой, длиною в двадцать лет войны между Россией и Швецией развязало Петру руки. Но из Парижа Петр проследовал не домой, как намеривался в начале, а отправляется подлечиться на французский курорт   Спа, где принимает известные своими целительными свойствами местные минеральные воды. От постоянного нервного напряжения, длительного пребывания в седле и излишеств в напитках и яствах царь снова почувствовал себя больным.
В свой любимый Петербург, после двухлетнего отсутствия, Петр возвратился только в октябре 1717 года.  А в январе следующего 1718 года, ожидая возвращения Алексея, укатил по накатанному санному пути в Москву. Именно здесь, в старой столице, которая время от времени использовалась царем как лобное место для порки, для показательных кровавых месс, свершаемых над своими врагами, он решил с корнем вырвать, навсегда истребить из сознания сторонников праотеческой старины сладкую мечту о реставрации Русского царства.
А это значило, что судьба Алексея была Петром уже решена!

                ЦАРЕВИЧ   АЛЕКСЕЙ. ТЩЕТНЫЕ НАДЕЖДЫ,

Полагая, что болезнь Петра обострилась и плохо поддается современным методам лечения, противники царя надеялись, что живым из-за границы он уже не вернется. Зато сторонники государя, чья жизнь напрямую зависела от его жизни и от его доброго здравия ожидали его возвращения с нетерпением.
 И если первые, надеясь остановить запущенную Петром европеизацию страны, мечтали возвести на Царство единственную свою надежду - царевича Алексея, то вторые, опасаясь быть низвергнутыми и призванными к ответу за чинимые ими беззакония и произвол, готовы были пойти на все, чтобы этого не допустить.
Обе стороны готовились к схватке не на жизнь, а на смерть.
Сегодня, обращаясь взглядом в прошлое, трудно себе представить, какие именно из нововведений отца продолжил бы развивать Алексей, а что было бы отброшено им за ненадобностью. Вполне вероятно, что царствование Романовых-Лопухиных было бы более стабильным, но менее успешным.  Возможно, что Церковь получила бы редкий шанс преодолеть раскол!  Быть может Алексей, будучи по-европейски широко и всесторонне образованным, сумел бы отделить зерна от плевел и сохранить в самобытной русской культуре то самое ценное, что идет от души русского человека, что собственно и является его душой. Ведь не за то же, что Петр строил корабли и завоевывал для России море, ненавидел русский народ царя, а за то, что он вместе со старым «рухлом» вытряхивал из русского человека и его душу. 
Но у истории свои пути, свои промыслы!
Впрочем, первое время казалось, что побег царевича завершится удачно.  Во-первых, он смог беспрепятственно преодолеть весь путь из Москвы в Австрию, а во-вторых, венский Двор принял наследника русского престола со всеми приличествующими его сану почестями. К тому же для Европы бегство принцесс и принцев от своих коронованных родственников было явлением привычным. И то, что царевич, опасаясь за свою жизнь, попросил убежища у   своего августейшего родственника - австрийского императора, выглядело вполне по-семейному.  Тем более, что в доверительной беседе с вице-канцлером Шенборном, Алексей прямо заявил, что царь, настраиваемый против него царицей и князем Меншиковым, склоняет его к отказу от престола и вслед за тем к добровольному пострижению.  Признался Алексей и в том, что, не имея охоты к солдатчине, готов был проявить себя в управлении государством, но не получил такой возможности. И самое главное, Алексей понимал и потому не заблуждался относительно тайных намерений отца, в отношениях с которым, до того дня, как царица родила сына, если и не было любви, то и вражды тоже не водилось.  Открывая многие подробности своей личной жизни, царевич с горечью признавался, что отданный на воспитание и под надзор Меншикова, он проводил большую часть времени в праздном бездействии. Более того, принуждаемый Алексашкой к питью и, не имея возможности ускользнуть из-под его контроля, он вынужден был, расстраивая свое здоровье, принимать участие в отвратительных оргиях, пирах и пьянках.  Много нелестных слов сказал Алексей и о мачехе, которая поддерживая дурные наклонности отца, лестью и лаской добивалась от него исполнения любой прихоти. Поверить в правдивость переживаний молодого государя вице-канцлеру было нетрудно – Европа не только была наслышана о дурных манерах и наклонностях русского царя, но  и имела возможность  их не однажды наблюдать.
Выслушав горестную историю жизни наследника русского престола, Шенборн изложил ее императору, а тот, в свою очередь, донес информацию до ближайших советников.  Обсудив причины, побудившие царевича покинуть отечество и искать пристанища на чужбине, совет принял решение   предоставить Алексею Петровичу, как законному наследнику русского престола, охрану, защиту и надежное убежище. Таким убежищем оказался для Алексея Тирольский замок Эренберг, где он и должен был тайно пребывать под видом государственного преступника.
А то, что царевич не солгал ни единым словом и относительно общей нестабильности в стране, венский Двор знал и без него. По многим поступающим из России сообщениям, наследника действительно поддерживала значительная часть духовенства, боярства и даже отдельные гвардейские и солдатские полки. Интересным, с этой точки зрения, можно считать письмо некоего проживающего в Петербурге иностранца Плейера, который доносил, что оставшиеся в России друзья царевича пребывают в постоянном беспокойстве за его судьбу, что в обществе чувствуется всевозрастающее напряжение, особенно в солдатских полках.  Докладывал Плейер и о том, что солдатня, доведенная жестокой рекрутчиной до отчаяния, готова встать на сторону Алексея, освободить его мать - царицу Евдокию и не впустить Петра в Россию. Одним словом, писал Плейер, «здесь все готово к возмущению!»

                ***

Но и посланные по следу царевича ищейки зря времени не теряли. Установив точное местопребывание беглеца, Веселовский - русский дипломат при венском дворе, выхлопотав в марте 1717 года личную аудиенцию у австрийского императора, вручил ему собственноручное послание Петра. Не желая ссориться с императором и огульно обвинять его в укрывательстве сына, царь решил поиграть с ним в кошки-мышки.  Описывая долгий перечень событий, Петр как бы, между прочим, известил его и о том, что царевич Алексей «незнамо куды скрылся», но вместе с тем он давал понять адресату и то, что знает, где это «куды» находится.
Но австрийский Двор, заняв уклончивую позицию и делая вид, что русские беды его не касаются, тянул время. Когда же через месяц под давлением неопровержимых доказательств имперское правительство вынуждено было снять маску и перестать притворяться, австрийский король Карл VI сообщил Петру, что царевич находится в его владениях, что с ним все в порядке и что его жизнь вне опасности. Однако, изобилуя многими любезностями, письмо не содержало главного ответа: выдаст Вена царевича или нет. И пока между Москвой и Веной шла интенсивная переписка, австрийские дипломаты, спасая царевича от разъяренного отца, перевезли его, в условиях строжайшей секретности, из Эренберга в Неаполь.
Но вскоре и новое местопребывания царевича стало известно Петру.  Больше всех на этот раз повезло Алексею Румянцеву! Это он, опасаясь царского гнева, ни на минуту не выпускал из виду крепость Эренберг и все происходящие на ее территории передвижения.  Не имея более охоты сдерживать себя, Петр сухо, по-армейски прямо заявил в очередном послании императору, что располагает исчерпывающей информацией обо всем, что касается его сына, начиная со дня его отъезда и заканчивая Неаполем. Письмо Карлу VI должен был вручить один из опытнейших и хорошо известных на Западе дипломатов Петр Толстой.
Понимая, что дальнейшее препирательство бессмысленно и что оно умаляет авторитет страны, венский Двор позволил Толстому и Румянцеву встретиться с Алексеем.  Но предварительно они должны были пообещать, что в отношении царевича не будет применено никакого насилия. А это означало, что Алексей может покинуть Австрию только по доброй воле.
Но уговорить насмерть перепуганного царевича вернуться к отцу оказалось не так-то просто. И Толстому потребовалось немало изворотливости для того, чтобы, придумывая при каждой очередной встрече новую ложь, войти к наследнику в доверие и вырвать от него согласие на отъезд.  Ручаясь царевичу своей головой в том, что отец не только готов простить его, но и готов позволить ему после добровольного отречения от престола жить частным образом в своих имениях вместе с Ефросиньей, Толстой добился своего. Алексей начал собираться в дорогу.
Путь от Неаполя до Москвы в сопровождении надежной охраны и пригляда со стороны Толстого и Румянцева обоз царевича преодолел за три с половиной месяца.  Но весть о том, что отец встречает его не в Петербурге, а в старой столице, славной кровавым террором и жестокими стрелецкими казнями, лишило Алексея сладких иллюзий о примирении с отцом и будущем семейном счастье. 

                ***

Первая встреча отца с сыном после почти двухлетней разлуки состоялась 3 февраля 1718 года в присутствии большого скопления придворных вельмож, сенаторов, генералитета и духовенства. Впервые за последние восемь лет москвичи увидели и самого царя, и его наследника не врозь, как обычно, а вместе.
Зная о слабоволии сына и отсутствии в его характере крепкого внутреннего стержня, Петр был уверен, что одним своим видом заставит Алексея говорить и выдать имена всех тех, кто толкнул его на столь дерзкий поступок.  Едва сдерживая себя от желания в ту же самую минуту унизить, избить, растоптать сына, а вместе с ним и тех других, кто за ним стоит, Петр, не оставляя царевичу надежды на прощение, подступил к нему с главным вопросом: - «Зачем не внял ты моим предостережениям? Кто мог посоветовать тебе бежать?»
Покупаясь на обещание отца сохранить ему жизнь и отпустить вместе с душенькой Ефросиньюшкой на волю, Алексей готов был во всем признаться при условии, что их разговор будет происходить с глазу на глаз и сохранится в тайне. Однако вскоре сломленный морально и физически он не только выдал всех своих друзей, а это Яков Долгорукий, Борис Шереметев, Дмитрий Голицын, Борис Куракин, Александр Кикин, но и многих других, кого трудно было заподозрить в заговоре. В общей сложности в застенках Тайной канцелярии после «задушевного» разговора Петра с сыном оказалось более 130 человек, большая часть которых составляла знаменитую плеяду «птенцов гнезда Петрова». Но и после того, как имена заговорщиков были названы, а манифест об отречении подписан и предан огласке, несчастный царевич продолжал содержаться в застенке.
Обнаружив с помощью Алексея невидимые нити заговора, о размахе которого Петр и помыслить не мог, он отсылает в Петербург к Меншикову одного курьера за другим. Царь требует, чтобы все петербургские сообщники царевича были взяты под стражу, закованы в цепи и доставлены в пыточную избу Преображенского.  Среди арестованных оказывается и бывший соратник Петра, а ныне пособник царевича – Александр Кикин. По приказу Петра, Меншиков начал пытать его прямо в Петербурге, а затем полуживого доставил царю.
Подозревая, что царевич утаил большую часть правды о заговоре, Петр встретился с сыном на следующий день 4 февраля во второй раз и предложил ему честно ответить на целый ряд вопросов, имеющих прямое отношение к происходящему.  Угрожая Алексею жестокой физической расправой, Петр, наконец-то открыто, не скрывая своей ненависти к сыну, предупредил его, будто врага: - «А ежели что укроешь, а потом явно будет – на меня не пеняй!».  Понимая, что он попал в ловушку, из которой ему на волю никогда живым не выйти, Алексей в исступлении оговаривал себя более, чем был виноват на самом деле.
Так отвечая на вопрос царя: «Пристал бы он к бунтовщикам при жизни отца?», Алексей не стал запираться и выложил начистоту: «А хотя б и при живом прислали по меня, когда бы они сильны были, то б мог и поехать!»  Не скрывал царевич и того, что, когда до него дошла ложная весть о восстании в России против власти Петра, он был рад и, ликуя, потирал руки.  Желая хоть как-то досадить отцу, он, отвечая на вопрос: «Что бы он делал, если бы ему посчастливилось стать самодержцем всея Руси», не задумываясь, признался, что непременно бы вернулся к старым порядкам, к старой столице и людям, придерживающихся старых русских обычаев.
14 июня без надобности, без острой необходимости перенесший ни одну пытку и тяжелейшие физические истязания Алексей был перевезен в Петропавловскую крепость и помещен в Трубецкой раскат.
Лицемерно оправдывая себя тем, что он не может «сам свою болезнь лечить», Петр попытался заставить Церковь определить Алексею наказание, но его попытка не увенчалась успехом.  Давая Петру разъяснения о том, что решение вопроса о виновности Алексея находится в юрисдикции гражданского суда, а окончательный вердикт – казнить или помиловать выносится исключительно по воле самого государя, Церковь отказалась участвовать в позорном и по преимуществу постановочном судилище.   А чтобы царю было неповадно и впредь обращаться к ней с подобными предложениями, она предусмотрительно подкрепила свой отказ соответствующими примерами из Библии и Священного писания.
Понимая, что на этот раз ему не удастся, прикрываясь как некогда чужими именами, остаться в тени, Петр передал дело на доследование в Сенат.  Признаваясь во всем и в том, чего от него уже и не требовалось, весь в синяках и кровоподтеках Алексей, еле стоя на ногах, с упрямством обреченного повторял, что он добивался бы «наследства даже и вооруженной рукой, и при помощи цесаря».  Сделанное Алексеем заявление, лишив Петра рассудка, заставило его с еще большей жестокостью истязать приговоренного к смертной казни сына. Не выдержав пыток, Алексей назвал новые имена. В их число попал и родной дядька Алексея - Авраам Лопухин.

                ЛОПУХИНЫ. В ЦЕНТРЕ ЗАГОВОРА,

За долгие годы правления Петра семейство Лопухиных, начиная с пострига Евдокии, подвергалось постоянным притеснениям и   физическому истреблению. Достаточно вспомнить старших дядьев Евдокии – Петра Большого и Петра Меньшого, пытанных и казненных царем самолично по надуманным обвинениям.
Из всех оставшихся в живых Лопухиных наибольшим влиянием при дворе пользовался младший брат опальной царицы - Авраам Федорович Лопухин, женатый на дочери большого и очень важного на Москве человека - князя Федора Ромодановского.  Замещая молодого Петра во время его первого путешествия на Запад, Ромодановский не просто управлял страной, он носил титул «великого государя», а его дочь – Феодосья, соответственно, титул «великой цесаревны».
Но не только близкое родство с князем обеспечивало Аврааму спокойное и безоблачное существование вне подозрений царя. Обладая недюжинным умом и многими талантами, Лопухин вполне бы мог занять одно из первых мест в ряду выдающихся деятелей Петровой эпохи, но неподходящая фамилия, с одной стороны, и твердая приверженность к традиционной старине, с другой, навсегда развели его с царем.
Получив в Италии прекрасное образование и имея неплохие навыки корабельного строительства, Авраам, тем не менее, никогда не привлекался царем к созданию флота.  Не желая видеть в лице Авраама живой упрек и постоянное напоминание о противной всему его существу Евдокии, Петр, отдаляя от себя Лопухина, успешно использовал его на иных видах службы в приказных ведомствах Москвы.
Считая царицу Евдокию невинно пострадавшей и изгнанной с престола не по церковному закону, Москва, почитая ее государыней, с особым уважением относилась и к ее брату. Влияние Авраама Лопухина на Москве среди родовитого боярства и духовенства не имело себе подобных.   Считался с ним даже такой верный и испытанный соратник Петра, как князь Ромодановский.
Но и на Авраама нашлись анонимные жалобщики, которые в 1708 году, рассчитывая остаться неузнанными, подбросили Петру подметное письмо. В нем они обвиняли боярина Лопухина в том, что он забрал на Москве большую силу, всем завладел и правит суд по своему разумению.  Авторы доноса, сетуя на то, что в Москве без царя порядка нет и что жены боярские немецких платьев и париков не носят, перечисляли и другие, более серьезные вины боярина. Так главная провинность Лопухина, по мнению жалобщиков, заключалась в том, что Лопухин и его сродники укрывают беглых крестьян, а не выдают рекрутам, как того требует закон.
Но тогда царь, не желая ссориться с Ромодановским, оставил этот донос без рассмотрения. Зато теперь, вымещая на Лопухине всю накопившуюся за долгие годы ненависть, он пытал и мучил его с особым пристрастием.  Не мог царь простить Аврааму и того, что тот, будучи близок к царевичу и зная не только мельчайшие подробности его побега, но и место его тайного прибежища, не заявил о том даже и тогда, когда поиски беглеца уже начались. Плохую службу сослужило Аврааму и сделанное им под нескончаемыми пытками признание в том, что все эти годы, несмотря на строжайшие запреты царя, он поддерживал регулярную связь с Суздалем и вел постоянную переписку со своей опальной сестрой.
Следствие установило и то, что Авраам Лопухин и его многая родня, принимая на веру тайное пророчество игумена Досифея, ныне митрополита Ростовского, о том, что «быть Евдокии царицей», объединило вокруг себя всех недовольных царствованием Петра.
Вытянув из Лопухина плетьми и клещами все известные ему сведения о заговоре, правительственный Сенат приговорил его осенью 1718 года к смертной казни колесованием.  В устрашение иным заговорщикам казнь опасного государственного преступника Авраама Лопухина состоялась 8 декабря 1718 года в новой столице России – в Санкт-Петербурге.  Ради такого «торжественного» случая царским палачам пришлось даже позаимствовать у Адмиралтейства длинный железный шпиль. Водрузив на него отрубленную голову казненного, палачи выставили ее на площади Съестного рынка рядом с исковерканным и переломанным на колесе телом Авраама, надеясь, что она будет наводить ужас на всех злоумышленников.
Вместе с Авраамом Федоровичем Лопухиным по делу царевича были привлечены и подвергнуты «пытошному дознанию» двое его сыновей - Федор и Василий, родная сестра - княгиня Анастасия Федоровна Лопухина, в замужестве Троекурова, и их родственник - Степан Иванович Лопухин. Не пощадил Петр и свою бывшую жену Евдокию.  В спешном порядке она была доставлена из Суздаля в Москву и мучима наравне со всеми остальными в Преображенской пыточной избе.

                ЕВДОКИЯ. НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ,

В отличие от царевича Алексея, за которым в исторической литературе закрепился штамп человека слабого духом и телом, но который даже под страшными пытками ни единым словом не обмолвился о своей матери, Авраам Лопухин оказался не на высоте. Предоставив следствию новые, ранее не выявленные обстоятельства заговора, он надоумил царя привлечь к делу и свою бывшую жену Евдокию. Предполагая, что бегство царевича за границу не обошлось без ее участия, Петр отправил в Суздаль с розыском капитана - поручика лейб-гвардии Преображенского полка Г.Г. Скорнякова-Писарева. В именном Указе, выданном порученцу, сказывалось: «Ехать тебе в Суздаль и там в кельях бывшей жены моей и ея фаворитов осмотреть письма, и ежели найдутся подозрительные, то по тем письмам, у кого их вынул, взять за арест и привести с собою купно с письмами, оставя караул у ворот».
Внезапный приезд в Суздаль царского курьера из Москвы застал инокиню-княгиню в кельях Покровского монастыря врасплох. И она как была в телогрее и повойнике, так и предстала перед капитаном-поручиком. Осмотр сундуков, произведенный командиром гвардейцев на скорую руку, выявил, что в них и в помине нет никакой монашеской одежды, зато довольно много дорогих и разнообразных по расцветке кунтушей, платьев и платков. Удалось Скорнякову-Писареву обнаружить в   царицыных сундуках помимо нарядов и «мехового рухла» две весьма любопытные бумаги, при виде которых царица оробела и даже попыталась вырвать их из рук капитана.
Внимательно изучив подозрительную находку, курьер прочитал на одной из них следующее: «Человек ты еще молодой. Первое искуси себя в поте, в терпении, в послушании, воздержании брашна и пития. А и здесь тебе монастырь. А как придешь достойных лет, в то время исправится твое обещание».
Прозрачность письма не оставляла сомнений в том, что адресовано оно было царевичу Алексею.
Исполненный служебного рвения капитан, возбужденный удачным началом розыска, продолжил поиски в надворной Благовещенской церкви, которая, примыкая к келье Евдокии, имела в нее крытый проход.  Найденная на жертвеннике в алтаре «таблица», в которой инокиня Елена упоминалась, как «благочестивейшая великая государыня Евдокия Федоровна», навела Скорнякова-Писарева на мысль, что дело в Суздале нечисто.  Завершив едва начатое расследование, Писарев повез Евдокию Федоровну в Москву.
Всего по подозрению в заговоре против Петра в Суздале было арестовано 45 человек.
Напуганная до чрезвычайности Евдокия еще с дороги написала царю покаянное письмо, в котором чистосердечно призналась, что хоть в 1698 году и была тайно пострижена в монашество, но, через полгода, сняв постриг, переоделась в мирское платье и с тех пор   жила в монастыре вольно. Умоляя Петра простить ее, она   клятвенно обещала, что до самой смерти своей будет молить Бога за него и примет иночество с покорностью.
Но если слезные мольбы и помогли Евдокии избежать верной смерти, то пыточные дознания ей пришлось перенести наравне с остальными узниками. Доставленная в Москву с первой партией арестантов, она   была передана в руки преображенских палачей. Среди арестованных заговорщиков оказался и дослужившийся до генерала Степан Глебов, которого выдала следствию завистливая сводня Каптелина – черница из того самого монастыря, в котором отбывала изгнание опальная Евдокия.

                ***

Считая, что гордость и упрямство только усугубят ее страдания, Евдокия скоро призналась Петру в своей давней любовной связи с Глебовым.  В покаянной записке царю, она, не щадя ни себя, ни своего бывшего возлюбленного, писала: «Я, бывшая царица, старица Елена … со Степаном Глебовым на очной ставке сказала, что с ним блудно жила, в то время как он был у рекрутского набору, и в том я виновата, писала своею рукою я, Елена».
Глебов подтвердил показания Евдокии, но отказался покаяться и просить у государя прощения. Он любил Евдокию и теперь в ее несчастье.
Но царь, не доверяя показаниям своей бывшей жены, приказал палачам поработать над генералом с особым усердием. И палачи расстарались - они пытали и жгли Глебова огнем и раскаленным железом, заламывали   руки на дыбе, секли по обожженной спине кнутом.  Но все было напрасно! Признавая свою любовь к Евдокии, генерал начисто отрицал свое, да и ее участие в заговоре против царя. А ведь он знал немало и мог, избегая невыносимых истязаний, выдать свою возлюбленную мучителям. Но он не сделал этого и до последнего дыхания защищал жизнь царицы.
Как следует из записок некоего иностранного наблюдателя по фамилии Вильбуа, Глебов настолько стоически держался на допросах, что даже «среди ужасных пыток, которые он терпел по воле и в присутствии царя шесть недель кряду», он не проговорился, чем и уберег Евдокию от тяжелейших испытаний.  Истерзанный и изувеченный палачами до неузнаваемости, Глебов был посажен на кол, установленный посреди Красной площади. Но и в тот момент, испытывая непреодолимое отвращение к царю, он запекшимися от крови губами произнес: «Ты сколь жесток, столь и безрассуден».
Петр не казнил Евдокию.
Ее открытое признание в том, что в 1698 году она действительно была пострижена с именем Елена, имело для Петра огромное значение.  И оно стоило того, чтобы сохранить ей жизнь!  Ведь официального развода со своей первой женой царь из-за противодействия со стороны Церкви не имел, а значит, не мог жениться во второй раз! Вернее, мог, но при условии, что первая супруга добровольно оставила мир и приняла монашеский постриг.  И если бы вдруг Евдокия, проявив стойкость, заявила, что была принуждена к пострижению Петром, то второй брак царя в глазах мировой общественности был бы признан незаконным, а объявленный наследником 3 февраля 1718 года малолетний Петр Петрович, сын Екатерины и Петра, незаконнорожденным.  Но у Петра уже были двое незаконнорожденных детей, дочери Анна и Елизавета, которые появились на свет задолго до того дня, когда Петр и Екатерина обвенчались.
Именно по этой причине все хлопоты царя об устройстве брака его младшей дочери Елизаветы с Людовиком XV зашли в тупик. Известно, что регент Франции Филипп Орлеанский счел этот союз недостойным дома Бурбонов. 
Таким образом, оставляя Евдокию в живых, царь в первую очередь видел в ней живое доказательство законности своего второго брака и рождения сына – Петра.  Правда, вскоре после описываемых событий малолетний Петр умер, а царь, не желая более ничего знать и слышать о Евдокии, выбрал ее новым местом заточения монастырь-тюрьму на Новой Ладоге, приказав надзирателям держать государственную преступницу на хлебе и воде в холодной камере без окон. Из всех слуг, что ей дозволено было иметь, при ней неотлучно находилась только карлица Агафья. Но ничто: ни северный холод, ни горькие печали, ни суровые надзиратели, ни долгое одиночество не сломили несчастную государыню. Проявив невероятную силу духа и жизненную стойкость последняя русская царица - Евдокия Федоровна Лопухина не только пережила своих мучителей, но и вышла на волю.
Правда, вскоре после смерти Петра в 1725 году в ее судьбе изменилось немногое. Пришедшая к власти Екатерина, не питая к ладожской узнице ни сострадания, ни жалости перевела старицу Лопухину в Шлиссельбург и, не без некоторой издевки, поместила ее в тесную, сырую и холодную камеру с небольшим оконцем, обращенным в сторону Алексеевского равелина, где при весьма загадочных обстоятельствах погиб ее единственный сын Алексей. Выйти на волю горемычной узнице Шлиссельбурга, содержавшейся в крепости без права встреч и переписки, удалось только после смерти Екатерины и воцарения родного внука - Петра Алексеевича в 1727 году.
Она поселилась в Москве в Новодевичьем монастыре в знакомых ей с детства палатах, а позже перебралась в Воскресенский монастырь в Кремле. Пообещав Петру «до самой своей смерти молить Бога за него», она никогда более не снимала своего иноческого платья, отказавшись после смерти внука в 1730 году занять царский престол. В августе 1731 года старица Елена в возрасте шестидесяти двух лет тихо скончалась в своей келье, оставив о себе в народе печальную, но достойную память, как о последней русской царице.

                ЦЕРКОВЬ. ПЕТРОВА ГОЛГОФА.

Объединяя Суздальский и Московский розыск в одно дело, Петр так и не сумел установить связь Алексея с «бородачами», как он презрительно называл противников церковной реформы.
Будучи непримиримым борцом со староверием, с древнерусскими обычаями и домостроем, Петр – прагматик видел в «больших бородах» не просто закоренелых консерваторов, а обыкновенных бездельников.  Зная, что православная Церковь отчаянно противится его нововведениям и живым словом проповеди воздействует на умы и сознание людей, царь прилагал немало усилий для того, чтобы лишить священство такой возможности.  Но до тех пор, пока Церковь, обращаясь к общественности, выступала от первого лица и имела на это право, он был бессилен ей что-либо запретить или что-либо навязать против ее воли.  Вот потому Петр так и симпатизировал протестантизму, что при этом вероисповедании роль Церкви в делах государства формальна.  Только монарх, один в двух лицах, глава государства и одновременно глава Церкви самодержавно решает, что правильно для страны и что полезно для общества.   Вынашивая в уме навязчивую идею о превращении православной Церкви в протестантскую, Петр давно подыскивал в духовной среде подходящего человека, который бы, возглавив Церковь, умело повел ее заданным фарватером.
 А для этого ему сначала нужно было вырвать из неувядающего сада Церкви ее самый здоровый цвет, ее совесть, ее надежду и своих самых стойких противников, которые смутили   душу Алексея   сладкой мечтой о престоле.
И такие враги нашлись! 
Первым, кто предстал пред суровым судом царя, был широкоизвестный в московских кругах провидец и пророк, ныне Ростовский митрополит, а в прошлом суздальский игумен – Досифей (Глебов).
Его выдал палачам не выдержавший жестокого допроса сын генерала Степана Глебова – Андрей.  Рассказав под пытками, что его отец состоял в крепкой дружбе не только с ризничим Суздальского Покровского монастыря – Петром, но и с ключарем и духовником опальной государыни Федором Пустынным и с митрополитом Ростовским Досифеем, он вручил Петру в руки ту самую недостающую нить заговора, о которой так мечтал.  Пытаясь избежать еще больших мучений, Андрей предал все, о чем, мужественно перенеся бесчеловечные истязания, умолчал его отец.  Припоминая о том, что встречи отца с духовниками носили тайный характер, он обмолвился и о «цифирных письмах», которые были у них в ходу.
Все названные Андреем Глебовым духовные лица были арестованы и переданы в руки палачей.  Не выдержав бесчеловечных истязаний, Досифей признался во всем: и в переписке с бывшей царицей, и со сводной сестрой Петра – Марией Алексеевной и с Авраамом Лопухиным. Харкая кровью, митрополит не утаил и того, что, желая Петру смерти, неоднократно пророчествовал, что царь в скором времени умрет и что «быть царевичу Алексею на царстве».
Из допроса церковников выяснилось, что помимо названных лиц, был у Евдокии Федоровны и еще один доверенный человек - юродивый богомолец Михайло Босой, который под видом странника доставлял бывшей царице весточки и подарки от родственников из Москвы.  Имея редкую возможность беспрепятственно передвигаться по стране, не вызывая у встречных никакого подозрения, юродивый постоянно держал царицу в курсе всех московских дел.
Большую подмогу следствию в установлении причастности Церкви к делу царевича, оказала и обнаруженная сыщиками переписка Алексея с русскими архиереями. Так в поле зрения дознавателей попали митрополит Крутицкий Игнатий Смолой, митрополит Киевский Иоасаф Кроковский, протопоп Яков Игнатьев и другие.
Судебное разбирательство над священниками, изменившими государю, было поручено Архиерейскому церковному суду.  Остро реагируя на предъявленные   духовникам обвинения, зачитанные Петром Толстым перед соборной аудиторией, митрополит Досифей заявил: «Только я один попался… Посмотрите, и у всех что на уме!? Извольте пустить уши в народ, что в народе говорят?»
Но, что говорят в народе, Собор в данный момент не интересовало.  Не имея возможности оспорить предъявленные суду доказательства измены, совершенной Досифеем, Собор вынужден был отлучить митрополита от Церкви.  В итоге он был расстрижен, лишен священства и с мирским именем Демид распят на дыбе на следующий день после Собора по приговору гражданских властей. Вместе с ним были казнены и расстриженные Собором протопопы - Федор Пустынный и Яков Игнатьев.
Избежать несмываемого позора «извержения» из духовного сана и последующей жестокой казни удалось только двоим священникам - Киевскому митрополиту Иоасафу, он умер от сердечного приступа по дороге в Москву, и Крутицкому Игнатию Смоле.  По старосте лет он был пощажен и изгнан со своей кафедры на покой в Нилову пустынь.
Против местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского следствие не выявило каких-либо конкретных улик, но Петр знал, что партия Алексея принимала его за своего и рассчитывала, что именно он снимет с царевича монашество, если его пострижение состоится.
Стараясь придать Суздальскому делу широкую огласку, Петр распорядился о том, чтобы в стране был напечатан и распространен «Манифест» или сделано объявление с освещением всех обстоятельств раскрытого заговора.  Основой для публикаций должны были послужить материалы розыска. Изданный вскорости «Манифест» был зачитан в столовой палате при членах Освященного собора, при министрах, людях духовного и гражданского звания, а также в присутствии Царского Величества.  Тираж «Манифеста» составлял 1940 экземпляров и расходился в лавках по цене 4 алтына.
Впрочем, в царствование Петра II – внука Евдокии Федоровны Лопухиной Верховный тайный суд, издав Указ о восстановлении чести и достоинства царицы, потребовал под страхом смерти изъятия всех порочащих ее имя документов. Изданные царем «Манифесты» от 5 марта 1718 года разыскивались, изымались и немедленно уничтожались.

         ЦАРСТВО. ПОСЛЕДНИЙ АКТ «СИМФОНИИ».

Пребывая на протяжении всего времени, пока длился розыск, в перевозбужденном состоянии, Петр окончательно утвердился во мнении, что Церковь заслуживает того, чтобы быть обезглавленной.  А обезглавить ее можно было только одним способом – это лишить Церковь патриаршества.  В принципе, Русская церковь оставалась без патриарха на протяжении многих лет со дня смерти Адриана в 1698 году.  Но сказать, что она была обезглавлена, было бы не совсем корректно, потому как обязанности патриарха были возложены на местоблюстителя патриаршего престола – Стефана Яворского.  Не готов был в ту пору Петр к открытому конфликту с церковниками, да и повода, подходящего для наступления на Церковь, не было.
И вот теперь, когда Церковь запятнала свои белоснежные одежды черным цветом предательства, она, как считал Петр, должна была понести наказание.
 Испытывая определенный интерес к протестантизму, связанный с тем, что государственный правитель, являясь одновременно главой Церкви, волен назначать пасторов по своему усмотрению, Петр стремился ввести подобную практику и в России.  Но это означало, что служители Церкви превращались в обычных чиновников, Церковь – в министерский кабинет, а монарх – в самодержца.  Но разве мог Петр не мечтать об абсолютной власти теперь, когда русская армия, перекроив пол Европы, превратила Русское царство в Российскую империю, а Запад, признавая силу и славу русского царя, титуловал его императором Петром Первым?
 Планируя переустроить Церковь на новый лад, Петр вновь обращает свой взор на известного проповедника абсолютизма, автора «Слова о власти и чести царской» Феофана Прокоповича и в самый разгар Суздальского дела назначает его епископом Псковским и Нарвским.  Новый карьерный рывок Феофана настораживает церковную братию. Понимая, как опасны для Церкви протестантские убеждения Прокоповича, местоблюститель Стефан Яворский, вызванный Петром в Петербург для посвящения Феофана в сан епископа, не только не прибыл в новую столицу на хиротонию, но и отправил царю письмо с обличением Феофана в отступлении от православия.  Но Феофану, который именно своими взглядами и привлекал царя, не нужно было перед ним оправдываться.  Да и сан епископа Псковского он тоже получил. Однако в Псков Прокопович не поехал, а остался в Петербурге в качестве ближайшего советника Петра в церковных вопросах.
Начиная с этого времени, через руки Прокоповича проходят все важнейшие законодательные акты по делам Церкви. Он сам много пишет – сочиняет богословские трактаты и толкования к переводам иностранных книг, редактирует или составляет новые распоряжения царя, много времени проводит в полемике и переписке со своими оппонентами. И кому, как ни ему Петр мог поручить такое важное дело, как подготовка пакета документов, необходимых для упразднения патриаршества и устроения в России высшего церковного коллегиального управления.  Над этими законодательными актами, получившими название «Духовный регламент», Феофан трудился более двух лет и закончил их в 1720 году.
«Духовный регламент», составленный беглым униатом Феофаном Прокоповичем, которого многие из его современников вообще считали безбожником, самым непозволительным образом исковеркал историческую судьбу Русской Православной Церкви.
В одной из своих проповедей, произнесенной в Успенском соборе, Феофан, выступая в роли Антихриста, публично заявил, что главой Церкви является не Христос, а царь. Не менее оригинальная мысль о том, что «государство имеет полное право управлять Церковью так, как оно хочет», встречается в целом ряде сочинений Прокоповича. В этой связи, уместно было бы вспомнить патриарха Никона, который при всех своих недостатках, не изменил себе в главном и твердо отстаивал концепцию превосходства Церкви над Царством. И пусть она не нашла своих последователей, но в 1667 году, подчиняясь постановлению январского Собора, царь Алексей Михайлович в присутствии Восточных патриархов, подписался под соборным правилом - «царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх - в церковных!»
 Но прошли годы, и сын царя Алексея – Петр Алексеевич руками Феофана Прокоповича   черным по белому прописал в «Регламенте» новое правило, которое гласило, что главенствующая роль в церковных делах, а также «избрание чина духовного» принадлежит всецело императору. 
25 января 1721 года «Регламент» или «Устав Духовной коллегии» был опубликован и введен в действие. Президентом Духовной коллегии, которая в последствие получила название Святейший Синод, был назначен, против своего желания, митрополит Рязанский Стефан Яворский. Уцелев во время Суздальского сыска, он хоть и утратил былое доверие царя, но роль «свадебного генерала» исполнял исправно.
Зато Феофан Прокопович, возведенный в 1720 году в сан архиепископа и назначенный первым вице-премьером Синода, оставаясь по-прежнему в церковных делах правой рукой государя, настолько обнаглел, что в конце царствования Петра, чуть ли не открыто проповедовал протестантизм, возмущая, тем самым, православное духовенство.
Это с его подачи 1 марта 1721 года правительствующий Синод, ссылаясь на «Духовный регламент» Феофана Прокоповича, завел в своем ведомстве настоящих духовных фискалов, названных инквизиторами. Причем «Регламент» предписал вербовать на эту должность людей «чистосовестных» из монашеского чина. Так иеромонах Пафнутий - строитель московского Данилова монастыря был назначен первым протоинквизитором. В подчинении у Пафнутия находились провинциал-инквизиторы, в чьи обязанности входило вести неустанное наблюдение за раскольниками.
Впрочем, белое духовенство стыдилось «духовной инквизиции».  И лишь немногие монахи – малороссы, учащиеся в Киеве и знающие о русских раскольниках понаслышке, не видели в своей профессии ничего зазорного.
В распоряжении духовной инквизиции находилась и особая команда вооруженных солдат, созданная для поимки «потаенных раскольников», укрывающихся в лесных чащобах и пустынных местностях. Найденные общины староверов разорялись, старопечатные и харатейные книги уничтожались, а сами раскольники с вырванными ноздрями отправлялись на каторгу.
Правда, Контора инквизиторских дел просуществовала недолго и, спустя два года после смерти императора 25 января 1727 года прекратила свое существование. Но делами раскольников вплоть до 1764 года продолжала заниматься Раскольническая контора.
И только Феофану Прокоповичу по-прежнему везло.  В 1722 году вслед за кончиной Стефана Яворского карьера Феофана Прокоповича снова пошла в рост. Волей Петра этот иноземец, по определению протоиерея Георгия Флоровского, «человек жуткий», у которого «даже в наружности было что-то зловещее», а «во всем его душевном складе чувствовалось нечестность», стал первым административным управляющим делами Русской Православной Церкви.

                ПЕТР. ПРЕДАННЫЕ ОЖИДАНИЯ.

Что же касается самого Петра, то успешно завершив Суздальский и Московский розыски, он пробыл в состоянии покоя и семейного счастья очень недолго, потому что уже в следующем 1719 году объявленный наследником четырехлетний Петр Петрович скончался, как и все рожденные до него в семье мальчики. И даже то, что Екатерина снова была беременна, и повитухи пророчили ему рождение наследника, более не радовало   Петра.  Да и какой толк был ему от этих беременностей, если все сыновья Екатерины рождались слабыми, болезненными и нежизнеспособными.  А Екатерина, едва успев оплакать смерть Петра последнего, родила снова сына, и он снова был назван Петром. Кстати, в семье Екатерины и Петра это имя давалось уже третьему наследнику, но и он, повторив судьбу своих братьев, носил его недолго.  В 1723 году трехлетний Петр   умер.
Со смертью последнего ребенка вопрос о престолонаследнике вновь приобрел особую остроту. В поисках достойного приемника Петр какое-то время внимательно присматривался к своему девятилетнему внуку Петру – сыну казненного царевича Алексея.  Но внешнее сходство с родителем и опасение, что он своими убеждениями схож с отцом, отвратили от него царя.
Что же касается двух дочерей Петра – Анны и Елизаветы то, испытывая к ним самые нежные отцовские чувства, он никогда не видел в них продолжательниц своего дела. Девочки казались ему слишком податливыми и хрупкими для того, чтобы твердой волей и жесткой рукой вести корабль государственного управления намеченным курсом.
Не имея более никого из родных по крови, на кого бы стоило обратить внимание, Петр стал подумывать о том, что единственный человек, кому он может завещать Царство, это его бесценная Екатерина. Трудно поверить, что он и в самом деле так высоко оценивал таланты своей подруги. Скорее он готов был пойти на такой шаг от безысходности. Да и не Царство он собирался ей оставить, а людей, которым верил, с которыми прошел трудный жизненный путь, с которыми начинал переустраивать страну.  Но одно дело вести людей за собой и совсем иное передоверить их другому поводырю.  Мало кто из близкого окружения царя почитал в Екатерине царицу. Зная истинную цену этой случайной в жизни Петра женщине, многие из верных его соратников стыдились того, что призванные на службу к государю, вынуждены преклонять голову и перед ней – иноземкой с запятнанной репутацией.  Впрочем, Петр   никогда не разбирался в тонких психологических нюансах человеческой души и, воспитав целую плеяду выдающихся деятелей своего времени, он ошибочно полагал, что они продолжат его дело и без него - при любом из его наследников. Возможно, так бы все и случилось, но только не при Екатерине! 
А Петр, чувствуя, что болезнь набирает силу, торопится и в 1723 году, подготавливая почву, опубликовывает «Манифест», в котором на все лады восхваляет мудрость и государственные заслуги супруги.  Правда, из всех деяний Екатерины Алексеевны, он только и смог вспомнить   одно единственное — это ее участие в проигранном туркам Прутском походе.  Однако нимало не смущаясь скудностью ее действительных заслуг перед отечеством, Петр, называя Екатерину в «Манифесте» помощницей государя, все остальные ее успехи изложил весьма туманными и расплывчатыми фразами.
Но какое это имело значение, если в мае 1724 года Петр своими собственными руками возложил на голову Марты императорскую корону, превратив тем самым «даму из-под солдатской телеги» в первую русскую императрицу.

               
                ***

Но лично для Петра акт коронации Екатерины имел чисто политическое значение – она была супругой императора, а значит, равной ему по достоинству.  А в остальном в их семейной жизни, как считал Петр, все должно было оставаться по-старому – он имел право заводить любовные романы на стороне, а императрица заботиться о рождении здорового потомства.  Но Петр ошибался и в этом случае! Очень скоро в отношениях Екатерины к супругу наметилось явное охлаждение. И она уже не всегда, как прежде, отвечала на его письма, отчего Петр, упрекая жену за молчание, в полном недоумении вопрошал: «Пятое письмо пишу тебе, а от тебя только три получил, для чего не пишешь?».
О том, что в жизни Екатерины появился другой мужчина, Петр узнал осенью, вскоре после возвращения с очередного лечения, которое он принимал на Марциальных водах – первом открытом им курорте в России, расположенном недалеко от нынешнего Петрозаводска.
И уже 8 ноября 1724 года тридцатилетний красавец Вильям Иванович Монс, брат Анны Монс, был арестован и через неделю казнен. В отношениях Петра и Екатерины наступил тяжелый период. И хоть на публике они все еще появлялись вместе, но это было не более чем данью традиции, этикету и внешним приличиям. Не желая выносить сор из избы, царь распорядился ни в материалах следствия, ни в приговоре, вынесенном по делу Монса, имя Екатерины не упоминать. Да и в вину бедняге Монсу вменялось не соблазнение императрицы, а многие совершенные им на службе злоупотребления, которые в иных обстоятельствах легко бы сошли бедняге с рук.
Расследуя совершенные Монсом преступления, дотошные дознаватели расстарались и обнаружили   целую группу лиц, которая многие годы, путая свой карман с казенным, обворовывала государство. И каково же было удивление царя, когда ворами оказались те самые выдающиеся деятели государства, которых он считал своими верными товарищами и сподвижниками. А это - Меншиков, Головкин, Измайлов, Волынский и многие другие, кому он собирался доверить дело всей своей жизни!
Потрясенный до глубины души, преданный и обманутый царь, желая избежать позора и насмешек со стороны противников, приказал убрать имена изменщиков из материалов расследования преступной деятельности Монса!  В воздухе запахло грозой!
Но Петр не спешил метать грома и молнии! Пережив страшный душевный надлом, утратив веру в тех, кто еще вчера был ему так близок и дорог, он, презрев строгий запрет врачей, касающийся употребления спиртных напитков, очертя голову ударился в загул.  Благо, что и подходящий повод для   пьяного веселья сыскался. Памятуя о том, что со смертью Федора Ромодановского «всешутейший и всепьянейший собор» лишился Папы, Петр объявил 19 декабря 1725 года днем выборов. Потратив неделю на избрание нового предстоятеля, толпа с певчими, шутами, карлами и карлицами числом около двухсот человек выкатилась на улицы Петербурга, наводя ужас на добропорядочных горожан.
Беспробудное пьянство, кутежи и беспрерывные ночные оргии не могли не сказаться на здоровье царя.  Новый приступ мочекаменной болезни, настигший Петра в самый разгар веселья, оказался сильнее обычного, и уже 1 января 1725 года врачи, уложив Петра в постель, не гарантировали его выздоровления.  И действительно, как ни старались лекари поднять августейшего пациента на ноги, а помочь ему уже ничем не могли.
Промучившись в неотступной горячке до 27 января, Петр, так и не сделав никаких распоряжений относительно наследника, скончался.
Смерть царя   оказалась, как нельзя, кстати! Она уберегла многих бывших соратников Петра от ожидаемого с минуты на минуту ареста, а страну от нового кровавого террора.


                ***

В 1917 году патриаршество в Русской Поместной Церкви было восстановлено, а в 1961 были признаны правильными и все отмененные в царствование царя Алексея старые обряды и книги.
Но Россия уже была совсем иной страной – страной Советов, где религия, которую В.И. Ленин называл опиумом для народа, была отринута вместе с Богом и заменена Кодексом молодого строителя коммунизма. Новое государство – государство социальной справедливости было поистине народным. Впервые «кухаркины дети» получили возможность учиться в высших заведениях страны. Навсегда было покончено с идеологией рабства и эксплуатации человека, а национальные богатства служили на благо развития всей страны и улучшение благосостояния всего народа.  Свобода, равенство, братство – вот основной принцип построения многонационального Союза ССР, которое открывало равные возможности для людей разного цвета кожи, вероисповедания, национального менталитета, культуры и языка.
СССР стал важным историческим экспериментом, продемонстрировав миру пример иного пути развития общества, который может быть положен в устройство глобального миропорядка.