Последний акт симфонии. часть 1

Симфония.
Сколько небесной высоты, лунного света и таинственного смысла в музыке! Каждым своим звуком она обращена к душе человека, к сокрытым в ней возможностям.
Какой мощный импульс духовной энергии посылает она в мир, жаждущий божественной справедливости, в мир, ожидающий торжества   добра над злом, любви над ненавистью, света над тьмой.
Однако многие столетия назад, когда пастушок, имея весьма отдаленное представление о музыкальной грамоте, выдувал из своей дудочки незатейливые рулады, симфонией называлась не оркестровая композиция, а гармоничный союз двух равноправных партнеров в управлении государством - Церкви и Царства.
Первым, кто из великих московских князей стал в официальных документах именовать себя «царем» и «самодержцем», был Иван III - собиратель земли русской, присоединивший к Москве обширные территории: Тверское и Рязанское княжества, владения Великого Новгорода, город Ярославль и Вятскую землю. 
Еще больше этот титул укоренился в политической практике Руси и получил широкое распространение несколько позже, в царствование Василия III Ивановича – сына Ивана III и византийской царевны Софьи Палеолог.  Прославившись в веках, как большой любитель церковного строительства, Василий, продолжая дело отца, присоединил к Москве еще целый ряд городов, таких как Псков, Смоленск, Волоцкий уезд, Новгород-Северский и другие. Расширив границы Московского княжества до размеров Царства, Василий стал   величать себя «царем» не от случая к случаю, а повсеместно.
Но это было только начало.
И если Иван и Василий использовали эти титулы презентативно и только в официальной переписке или во время дипломатических приемов, то Иван Грозный закрепил право на ношение этих титулов юридически.
В свою очередь Церковь, развивая идею божественного происхождения царской власти, называла благочестивого Василия не иначе как «ключником и постельничим Божиим». Проводя мысль о том, что «воля государя есть воля Божия и что бы ни сделал государь, он делает это по воле Божией», Церковь постепенно внедрила в сознание народа два важных понятия: первое - о предопределенности царского правления и второе – о справедливости царского суда. Внося столь весомый вклад в упрочение фундаментальных основ светской власти, духовенство преследовало вполне конкретную цель – превратить механически объединенные под началом Москвы народы в единый социальный организм, исповедующий принципы послушания, долготерпения и «непротивления злу насилием».
 Единство Церкви и Царства не просто декларировалось на словах, а демонстрировалось во всей полноте на деле. Все тот же Иван III, подражая цезарям Византии, завел на Руси с подачи византийки Софьи Фоминичны новый почин –  обряд церковного благословления наследных царевичей на Царство. Так рукоположение или поставление Церковью старшего в семье царя сына на Царство не только утверждало законность его прав на престол, но и превращалось для него - будущего самодержца в охранную грамоту от иных притязателей на государево место. Самым активным образом в процедуре венчания был задействован и весь честной люд, который, целуя крест внове нареченному избраннику Божию, признавал его власть над собой и одновременно приносил присягу Царству на верность.
Впрочем, ища содействия и покровительства в лице Церкви и признавая ее духовную власть над собой, светская власть, в свою очередь, ни на минуту не выпускала ее деятельность из-под контроля.
Так даже глава Русской Поместной Церкви хоть и избирался священством соборно, но только из числа тех архипастырей, которые были отобраны на этот высокий пост самим царем. Как правило, Собору предлагалось три кандидатуры, из которых одна, и это было ясно всем, более всего устраивала государя. Примерно, таким образом, каждый новый митрополит, а с 1598 года патриарх и выбирался.
Такое тесное и одновременно взаимозависимое сосуществование Церкви и Царства, когда интересы светской и духовной властей не конфликтовали между собой, а укладывались в рамки разумного компромисса, имело для общества большое значение, позволяя сохранять гражданский мир в стране. Любое государственное начинание, будь то военная компания или мирное строительство, благословленное Церковью, воспринималось народом, как Богоугодное дело, а, значит, совершить его считалось священным долгом каждого верующего гражданина.
Истории известно немало подобных примеров. Так Иван III Васильевич, собираясь завоевывать мятежный Новгород, испросил на то благословения митрополита, Александр Невский был призван Церковью - исполнить свой долг Великого князя и спасти отечество от тевтонских рыцарей. Патриарх Гермоген в тяжелейшее для страны время Великой смуты и междуцарствия первым призвал народ к национально-освободительной борьбе с польско-литовской шляхтой. И это далеко неполный перечень единомудрия и единодействия двух взаимодополняющих ветвей власти в царстве Московском. Ведь не случайно, именно иностранцы, имея возможность наблюдать устройство русской государственности со стороны и сталкиваясь с подобным феноменальным явлением повсеместно, впервые образно окрестили гармоничное двоевластие Церкви и Царства - «симфонией».
Это тем более было для них удивительно, потому что на Западе, без особого витийства, глава государства был одновременно и главой церкви.
Однако с приходом к власти боярского рода Романовых – людей новых, «демократически» избранных земщиной, неподготовленных к государственному правлению, но по-хозяйски предприимчивых и ухватистых, характер отношений между Царством и Церковью резко переменился.  Характер этих перемен был связан с Алексеем Михайловичем – вторым царем из династии Романовых, который, прячась за спину патриарха Никона, навязал Церкви, против ее воли, церковную реформу. 
В чем состоял замысел этой реформы?
В публичном, общенародном освещении сей замысел объяснялся   необходимостью унификации, приведением к единообразию церковных обрядов и богослужебных книг с греческими.
Но в действительности мотивы, побудившие Царство предпринять наступление на Церковь были куда более глубоки.  И крылись они в традиционной приверженности Церкви старой «богоизбранной» династии Рюриковичей, с которой собственно и было связано становление самой Церкви.
Новая династия Романовых уже не имела   того «божественного» мандата, который служил источником легитимации их власти. Выбранный Земским собранием первый Романов - Михаил Федорович имел императивный мандат, то есть его самодержавное право было ограничено выборщиками.
Устроить новую Церковь и подчинить ее Царству было главной целью затеянной Алексеем Михайловичем церковной реформы. Но провести ее бескровно Царству не удалось.  Реформа привела Церковь к расколу и на Руси, как в жуткие времена мракобесия, запылали костры инквизиции.
Сын Алексея Михайловича -  Петр Алексеевич продвинулся в реакции против Церкви еще дальше.  В царствование Петра Первого Церковь лишилась патриаршего престола.
Но, разрушая «симфонию» двоевластия в стране, которая зиждилась на разумном взаимодействии духовной и светской власти, династия Романовых отвратила от себя народ.  Антихристом и самозванцем называли великого императора Петра I в народе.
И чем сильнее закреплялась в обществе эта мысль, тем ожесточеннее становилось гражданское сопротивление. Все царствование Петра - от первого и до последнего дня - сопровождалось кровавыми бунтами, мощными народными восстаниями, тайными заговорами и иными формами социального протеста. Реки пролитой крови, сотни тысяч человеческих жизней устилали дорогу Петра к установлению в стране режима абсолютного монаршего деспотизма. По приблизительным данным за годы правления отца и сына Романовых население одной только Астраханской губернии сократилось примерно на 40%, в то время как в страшные годы опричнины, учиненной Иваном Грозным, в государстве погибло немногим более 4 тысяч человек.
Недовольство политикой Петра Первого, приобретая все более широкий размах, охватило и верхние эшелоны власти великого княжества Московского, в недрах которого сформировалась и набирала силу скрытая и устойчивая оппозиция.  В нее вошли многие представители родовитой старомосковской знати, отдельные представители царской семьи и радикально настроенное духовенство.  В надежде установить в стране былые, исконно русские порядки, а вместе с ними и уравновесить возникшее нестроение в отношениях между Царством и Церковью, оппозиция, ожидая скорой смерти царя, сделала ставку на его сына от первого брака с Евдокией Лопухиной – царевича Алексея Петровича.  Именно Лопухины, подчинив Алексея своему влиянию и авторитету, и стали тем самым центром притяжения, к которому потянулись многие из тех, в ком душевная боль по утрате старозаветной Руси была особенно невыносима. Хотя, справедливости ради, следует заметить, что присутствовал в намерениях каждого из заговорщиков и корыстный мотив! Боярство мечтало о возвращении отнятой у него Петром власти, знать - о сохранении накопленного богатства, духовенство - о бесконтрольной и полновластной самостоятельности, а Лопухины – об удержании и закреплении за собой главенствующих позиций при дворе.
Жестокая – не на жизнь, а на смерть схватка между отцом и сыном, между царем Петром и его наследником Алексеем стала последним трагическим актом в «симфонии» Царства и Церкви.

                ВЕЛИКИЙ РАСКОЛ

                ГЛАВА ПЕРВАЯ
               


                ЛОПУХИНЫ. ПУТЬ ВО ВЛАСТЬ.


Считается, что дворянский род Лопухиных ведет свое начало от легендарного касожского князя Редеди, убитого в ХI веке в открытом и честном бою великим Киевским князем Мстиславом Владимировичем. Один из многочисленных потомков Редеди, некто Василий Варфоломеевич Глебов, прозванный в народе за свои известные качества Лопухой, и стал тем самым отпочковавшимся от основного ствола побегом, который с течением времени разросся и превратился в ветвистое родословное древо Лопухиных.
Существует полная ясность и в том, что внук Василия Глебова, сын Боровского воеводы Никиты Васильевича, Авраам Никитич, начинал свою службу в царствование Алексея Михайловича Романова в незначительной должности думного дьяка. Однако, не имея от природы никаких особенных дарований, он звезд с неба не хватал и покинул этот мир тихо и незаметно в звании думного дворянина. Приобретя благородство по чину, но оставаясь жалованным служащим, Авраам Никитич хоть и разжился дворовой земельной собственностью, но богатым человеком не стал.
А поскольку «двор» приносил доход небольшой, а «ртов» в семье было много, то жили Лопухины бедно, едва сводя концы с концами.
И когда пять сыновей Авраама Никитича – Петр Большой, Петр Меньшой, Илларион, Василий и Сергей вошли в возраст совершеннолетия, то подались в Москву наниматься на службу в царево стрелецкое войско. Тем более что, на ту пору, царь Алексей Михайлович, нарушивший в 1654 году мирные отношения с Польшей, в стрельцах, ой, как нуждался.
Первым покинул родительский дом старший сын – Петр Большой. К войне с Речью Посполитой за освобождение Украины от панского гнета восемнадцатилетний красавец поспел как раз вовремя! Два с лишним года, находясь в составе государевой свиты, Петр лично участвовал в военных баталиях с противником, проявляя природную смекалку, отвагу и мужество. Отдавая должное служебному рвению Петра Авраамовича Лопухина, царь щедро вознаградил героя, пожаловав ему персональным указом многие вотчины.
И когда в 1658 году Петр Меньшой прибыл в столицу и был представлен ко двору своим старшим братом, пользующимся особым расположением и доверием царя, то был почти сразу произведен в должность стольника – смотрителя за царским столом.  Такое служебное положение было выгодно уже тем одним, что, позволяя искателю лучшей доли находиться значительную часть времени в поле зрения государя, предоставляло ему редкую возможность отличиться и получить продвижение по службе. 
Карьера третьего по старшинству Лопухина - Иллариона Авраамовича складывалась при дворе еще менее героически, чем у Петра Меньшого. Он хоть и был принят на службу стрельцом, но чин получил гражданский. Трудно предположить, какими именно соображениями руководствовался царь Алексей Михайлович, но только оставил он Иллариона при себе, назначив его стряпчим или, попросту говоря, поверенным - ходатаем по делам разного свойства.
Появление в окружении царя сразу трех Лопухиных насторожило старую придворную гвардию, но братья держались друг за друга крепко, и успех одного прямо способствовал карьерному росту остальных. Так в самом начале семидесятых годов Петр Большой, как опытный военачальник, был отправлен стрелецким головой для подавления бунта Степана Разина в Астрахань, Петр Меньшой назначен стрелецким головой и получил под свою руку один из московских полков, а Илларион производен из порученца в стольники.
Примерно в это же время начинают стрелецкую карьеру при дворе и двое младших Лопухиных - Василий и Сергей Авраамовичи.
В 1672 году царь Алексей Михайлович, отмечая выдержанный и миролюбивый нрав Иллариона Авраамовича, доверяет ему поручение особого деликатного свойства – навестить в Ферапонтовом монастыре опального патриарха Никона.
В иных для себя обстоятельствах он бы и сам давно это сделал, но только не теперь, не нынче, когда из близких друзей они так скоро превратились если и не в заклятых врагов, то в непримиримых противников. И хоть с некоторых пор им не должно и не пристало было видеться, но оттого, что многое между ними так и осталось не выговоренным и не умиротворенным, томило царя и наполняло его душу досадным чувством виноватости.
Пугали государя и страшные пророчества Никона.
Правда, поначалу не верил он в них, отмахивался, думал, блажит старец, зря на него напраслину возводит.
Ан, нет!
Ведь именно все так и случилось, как затворник о том в своих посланиях предрекал! Не успел Алексей Михайлович одно несчастье пережить - скончалась царица Марья Ильинична, как следом, менее чем через год, другая беда приключилась – не стало царевича Алексея. А потом и вовсе великое разорение царству от воровского народа Стеньки Разина наступило.
Но, если бы все испытания, выпавшие на его долю, этими событиями и закончились! Так, нет! В последнем своем письме сказывал Никон, что новая беда «еще хуже будет»! Вот и хотелось Алексею Михайловичу доподлинно установить, лукавит старик или было ему, и в самом деле, нечто вещее «объявлено от Господа Бога».
Разобраться в том, что есть в никоновских пророчествах правда, а что ложь, и должен был посыльный царя - Илларион Лопухин. Но, помимо основного поручения, на Лопухина возлагалась и почти невыполнимая задача - убедить строптивого прорицателя в том, что государь не только «паче прежнего» желает разрушить учинившиеся между ними «враждотворения», но и ищет с ним – с Никоном «умирения», и просит прощения.
 Но легко ли достучаться до сознания смертельно раненого предательством   человека, если его раны слишком глубоки, свежи и болезненны для того, чтобы, похоронив в душе горькие разочарования, он мог с легким сердцем протянуть обидчику руку и принять его покаяние?

                ***
Впрочем, не смотря на всю сложность поставленной перед ним задачи, Илларион Авраамович с ней справился.
И справился вполне успешно!
Ему удалось не только донести до своенравного «заточника» основную мысль царского к нему обращения, но и, не навлекая на свою голову никоновского гнева, склонить его к мировой. Однако приписывать успех всей миссии одним только дипломатическим талантам Лопухина было бы не совсем справедливо!
Необычная податливость опального патриарха отчасти объяснялась еще и тем, что сил для «враждования» в нем с каждым днем оставалось все меньше.  Надломленный морально и физически он и раньше жаловался в своих письмах царю, что «болен, наг, бос», что «со всякой нужды келейной и недостатков оцынжал, руки больны, левая не поднимается, на глазах бельма от чада и дыма, из зубов кровь идет смердящая, и ноги пухнут».
Болела у Никона и душа, потому и не упускал он, уязвляя тем самым государя в самое сердце, при каждом удобном случае заявлять, что низложивший его Собор, проведенный под председательством низложенных восточных патриархов Паисия и Макария, ни во что не ставит.  Не отпирался Никон и оттого, что намеренно и со злым умышлением много раз и говорил, и писал Алексею Михайловичу «досадительные слова», и что теперь готов просить у него за эти прегрешения милости и прощения.
Но, признавая за собой многие перед царем вины, Никон и в этот раз ни преминул обратиться к нему с особой просьбой. Смиряя свой спесивый нрав и непомерную гордыню, он униженно молил Алексея о том, чтобы тот, принимая во внимание его немалые лета, позволил ему отбывать наказание в дорогом его сердцу Воскресенском монастыре, а паче того - в Иверском.
Но все чаяния и надежды Никона на то, что царь сжалится над ним и внемлет его мольбам о послаблении участи, оказались тщетными! Ни в тот и ни в другой монастырь низложенный патриарх перевода так и не дождался, зато здесь, по месту, в Ферапонтовой обители его содержание в скором времени, после восстановления ровных отношений с царем, заметно улучшилось.
Более того, проливая бальзам на уязвленное самолюбие старика и подавляя в своей собственной душе мерзкое чувство вины перед ним, Алексей Михайлович при каждом новом обращении к Никону величает его не иначе как «великим и святым старцем». Дорогие подарки, лакомые разносолы и гастрономические вкусности с царского стола, а порой и новые, приличествующие его святости платья доставляются многострадальному келейнику из Москвы специальной оказией.
Но и это еще не все! 
Царским указом на монахов соседнего Кирилловского Белозерского монастыря возлагается обременительная обязанность, снабжать «великого старца» съестными и рыбными припасами.
Казалось бы, ну, куда еще больше? Наконец-то после стольких лишений он снова сыт, обут, одет, обласкан царской заботой! Казалось бы, Никону самое время вспомнить о смирении и молиться, молиться, молиться и за себя, и за всех страждущих, сирых и убогих, кто более всего нуждался в его радении за них перед Богом!
Ан, нет!
Натура Никона брала свое! И, едва успев завершить одну войну с царем, он, чуждый подлинному духовному подвигу, затевает другую. Поток мелочных никоновских придирок к обслуживающей его монастырской братии не иссякает. Он буквально забрасывает Кремлевский дворец жалобами и доносами самого ничтожного свойства. «Не вели, государь, - выводит он в очередном своем послании, - кирилловскому архимандриту с братией в мою келью чертей пускать!» И царь не оставляет старческую «чертовщину» Никона без ответа. Он реагирует, принимает меры, объясняется с жалобщиком по каждому его нытью.
Тоскуя по-настоящему и большому делу, Никон, бросаясь из одной крайности в другую, неожиданно обнаруживает в себе чудотворный дар врачевателя. И вскоре со всех окрестных деревень потянулись в келью к «святому старцу» за исцелением от тяжких недугов и немочей больные, убогие и увечные. Пытаясь в очередной раз обратить на себя внимание, Никон, обгоняя людскую молву, спешит первым известить царя о своих необычных способностях. Он с «божбою» уверяет Алексея в том, что будто бы был ему от Всевышнего послан глагол: «Отнято у тебя патриаршество, зато дана чаша лекарственная: лечить хворых». Для большей убедительности новоявленный чудотворец прилагает к извещению длинный список излеченных его молитвами и настоями просителей.
Но из всего этого бахвального послания Никона царь Алексей Михайлович извлекает только одну фразу – «отнято патриаршество». Отнято! Да, так и есть! Отнято по его царскому настоянию, вопреки действующему уставу Церкви и законам человеческой совести!
 Царь понимает, что Никон прав! Раздавленный тяжким чувством вины перед ним он полон раскаяния, он готов многое в их отношениях пересмотреть и исправить, но    что-либо действенно изменить более не в его власти!
Новый патриарх Иоаким – личность темная и малосимпатичная зорко следил за тем, чтобы склонный к необдуманным поступкам государь не рассиропился и не призвал неугомонного старца в столицу. А в том, что такие намерения у Алексея Михайловича были, он с некоторых пор не сомневался!
Много в конце своей жизни и тяжко болея, Алексей, пребывая в глубокой подавленности, не однажды с запоздалым прозрением провозглашал, что все его нынешние невыносимые физические и душевные страдания есть страшная расплата за ошибки, которые он так неосмотрительно и необдуманно в свое время совершал.
Переживая снова и снова события двадцатилетней давности, он не лукавил перед собой и имел мужество признать, что по младости лет был излишне самонадеян и не затруднял себя выбором средств для достижения честолюбивых намерений.

                1649 ГОД и РАНЕЕ

В январе 1649 года в сопровождении шумной и пестрой по составу свиты проездом из Малороссии в Москву прибыл нежданно-негаданно Иерусалимский патриарх Паисий. Таких важных визитеров русская столица не видела уже давно, пожалуй, со времен царствования Бориса Годунова. Напуганные многими трагическими событиями, происходящими на Руси в последние десятилетия, а это и грозные годы Великой смуты, и тревожные годы междуцарствия, иностранцы объезжали московские земли стороной – подальше от греха и от разбойников.
Но стоило только боярскому клану Романовых утвердиться на царстве и навести в стране, разоренной польскими шляхтичами, державный порядок, как всякого рода коммивояжеры, путешественники и авантюристы нескончаемой вереницей потянулись в холодные Московские земли в поисках лучшей доли, приключений и коммерческих выгод.
Корысть была положена и в основу патриаршего визита.
Как известно, к середине ХVII века православный Восток находился под игом Османской империи более двухсот лет. Влача жалкое и униженное существование, прозябая в условиях крайней нужды и дурного обхождения, Восточные иерархи вынуждены были, уподобляясь нищим и убогим, ездить по миру с сумой, христарадничать и собирать подаяние. Милостыня, выпрошенная Восточными патриархами у православных государей, и была единственным доходом, который позволял им прокормиться и сохранять свои приходы. Однако столь длительное пребывание в состоянии рабской покорности и зависимости, с одной стороны, от веротерпимости истинного хозяина страны – от султана, а, с другой, от благодеяний и щедрот православных господарей испортило Восточных первосвятителей, превратив их из рыцарей духа в угодливых лицемеров. В погоне за большими деньгами они не только не гнушались преступать законы христианской морали, но и нередко отстаивали интересы того подателя, чье подношение превосходило дарения всех остальных. Утратив с течением времени такие важные святительские качества, как принципиальность и честность, они более походили на торгашей, предлагающих сильным мира сего услуги, непозволительные для лиц высокого духовного звания.
 Не являлся, в этом смысле, исключением и Иерусалимский патриарх Паисий. Опытный политик, тонкий психолог и ловкий интриган, повидавший на своем веку правителей разных стран и народов, Паисий быстро разобрался и в том, что же на самом деле представлял собой молодой, горячий и почти совсем необразованный московский самодержец Алексей Михайлович Романов.
Впрочем, ни царем, ни самодержцем Паисий молодого Романова не считал.  И то верно!  Ну, какой он был царь, если еще совсем недавно весь его род в чине бояр служил настоящему царю и самодержцу всея Руси Ивану IV Васильевичу.  Разве может слуга царя быть царем? Боярин – он и есть боярин!
Но что бы там Паисий про себя об Алексее ни думал, а вида о том не подавал. В конце концов, ни за тем, чтобы русского царя учить уму разуму он в Москву приехал, а за тем, чтобы расположить его к себе и с успехом завершить свою миссию. Вот потому-то часами и выслушивал он с притворным вниманием изо дня в день наивные мечтания Алексея, вникал в «громадье» его планов и надежд.
   А намеривался царь Алексей, ни много-ни мало, переустроить древнюю Русь по образу и подобию современного Запада, которого сам он хоть и в глаза никогда не видел, но зато хорошо знал из рассказов своих дворовых людей: великодушного добряка и либерала Федора Ртищева, да хитромудрого канцлера Афанасия Ордин-Нащокина.
Об отсталости и дикости нравов в государстве неустанно твердил царю и его духовник – протопоп Благовещенского собора Стефан Вонифатьев. В святительских откровениях протопопа и в самом деле присутствовало немало правды о том, что русский народ утратил истинное благочестие, что службу справляет формально, молится наскоро, скоморошничает и не только в людных местах, но и в церквях по святым праздникам.
Царь Алексей Михайлович духовнику своему не перечил, а, напротив, во всем с ним соглашаясь, живо откликался на многие его затеи, в том числе и на идею о создании в столице, так называемого, кружка «ревнителей благочестия». По задумке Вонифатьева, все члены кружка непременно должны были быть приходскими священниками – протопопами. Потому как именно протопопы по долгу и по характеру своей службы находились в самой гуще темного и погрязшего в языческих суевериях народа, а значит, и должны были донести до этого самого народа смысл и цели предстоящей церковной реформы.

                ***

Однако, следуя исторической правде, необходимо признать, что первым, кто обратил внимание на низкий уровень культуры богослужебных молений в церковных учреждениях Московского царства, был патриарх Филарет – основоположник династии Романовых, родной батюшка царя Михаила, дед царя Алексея Михайловича.
Два Указа, изданные им еще в 1627 году, прямо запрещали безнравственные, с его точки зрения, гульбища и колядования во время службы. Но строгие запреты, не возымев никакого устрашающего и воспитательного воздействия на скоморохов и святотатцев, были в равной степени проигнорированы как самими священнослужителями, так и главными нарушителями спокойствия. Занятый подготовкой к новой войне с Польшей, Филарет не имел ни сил, ни времени для того, чтобы всецело заняться наболевшей проблемой. Да и обстановка в стране была такова, что во главу угла ставились задачи безотлагательные. А это, в первую очередь, восстановление практически полностью уничтоженного за годы Смуты сельского хозяйства, развертывание на местах руин нового градо- и храмового строительства, развитие экономики, торговли и установление дипломатических отношений с соседними странами.
Но несмотря на то, что Указы Филарета оказались на тот момент нежизнеспособными, они, как это иногда случается, не затерялись в общем ворохе иных мертворожденных бумаг, а дождались своего времени и своих проводников из числа радикально настроенных служителей культа.  Они-то в 1631 году в небольшом селе Кирикове Нижегородской области и образовали первый кружок «ревнителей благочестия».
Возглавили этот кружок два протопопа - Стефан Вонифатьев и Иван Неронов, которые вместе с собратьями по цеху на территории вверенных им приходов попытались навести стройный богослужебный порядок, не оскверняемый всякого рода языческими непристойностями и дурными обычаями.
Вдохновленные благородной идеей «ревнители» принялись за дело ретиво, с большим старанием и охотой.  Требуя от своих прихожан высокой гражданской сознательности, благочестивые протопопы стали отчитывать богослужебные песнопения в закрепленных за ними приходах не во много голосов, как практиковалось до сего времени, а в один голос, отчего службы затягивались на несколько часов к ряду, и далеко не каждый верующий мог их выстоять.
Не трудно себе представить, какую мощную волну праведного гнева вызвали церковные новины в неподготовленном к подобным переменам народе! Не разделяя благих намерений своих поводырей, наиболее несдержанные противники церковной культурной революции отважились пускать в ход не только отборную матерную брань, но и кулаки, колья и прочий подручный материал. Глубоко укоренившееся в сознании русского человека «многоголосье», когда церковная служба в храме для быстроты и удобства священнодействия исполнялась на 5-6 и даже более голосов, оказалось явлением живучим, и его не так-то просто было искоренить.
Впрочем, и «ревнители благочестия» не собирались быстро сдаваться, тем более что новый патриарх Иосаф, заступивший на патриаршую кафедру после смерти патриарха Филарета, оказался его достойным приемником и продолжил начатую своим предшественником программу обрядового реформирования.
Обобщив свои наблюдения в части богослужебных беспорядков и присовокупив к ним многие свидетельства «ревнителей», изложенные ими в челобитной, поданной на его имя, патриарх Иоасаф издал в 1636 году меморандум, названный «Память», который предназначался для внутреннего пользования служителями всех церквей и приходов.  Инструкции, изложенные в этом сочинении, предусматривая конкретные и последовательные шаги в направлении культурного перерождения церковного богослужения, должны были, в конечном итоге, придать церковным действам   правильный и стройный порядок.
И тут выяснилось, что «многогласие» настолько укоренилось в повседневной богослужебной практике, что отменить его одним росчерком пера, пусть даже и пера самого патриарха, не представляется возможным. Осознав это, Иоасаф, дабы избежать большой церковной смуты, принял мудрое решение, предложив на первых порах сократить число «голосов» до двух или, на худой конец, до трех, а далее - на втором этапе реформы - установить в храмах одноголосое пение.
Но даже и такая плавная и умеренная программа перехода от многоголосой церковно-приходской службы на «одногласие» встретила со стороны консервативно настроенных священнослужителей резкое неприятие. Да и о какой культуре в религиозных народных массах можно было вести речь, если и сами служители духовного культа не могли похвастаться ни хорошими манерами, ни выдержкой, ни смиренномудрием. Нередкими были случаи, когда лица духовного звания вступали на глазах у изумленной публики в вульгарные перебранки, а то и того хуже - в массовые потасовки, устраиваемые ими на почве отстаивания первенства чести. 
Вот почему второе сочинение патриарха Иоасафа «Лествица власти», представляя собой обычное справочное пособие по определению места каждого архиерея, архимандрита и игумена в иерархическом строю, имело своей целью устранить такой отвратительный и неприглядный в среде духовенства пережиток, как местничество.
К сожалению, многие задуманные и начатые Иоасафом преобразования церковного домостроя так и не были им завершены по причине внезапной кончины в ноябре 1640 года. Впрочем, шумная компания нововведений, поднятая патриархом Иоасафом в церковном богослужебном и иерархическом хозяйстве, так испугала робкого и болезненного царя Михаила Федоровича, что он более полутора лет воздерживался от избрания нового настоятеля Церкви. И только, когда страсти вокруг «Памяти» и «Лествицы власти» мало-помалу улеглись, он остановил свой выбор на тихом и покладистом архимандрите московского Симонова монастыря Иосифе, ведущем свое происхождение из рода дворян Дьяковых.
В отличие от своего предшественника Иоасафа, престарелый Иосиф в высоких эмпириях не витал, неукоснительно следовал букве и духу завещанной дедами и прадедами старины, оказывая тем самым стойкое противодействие любым реформистским поползновениям. Его бездеятельное пребывание на посту патриарха, развеяв тревоги царя и закостенелого в невежестве и лености боярства, быстро свело на нет едва начавшуюся в церковном сообществе культурную революцию.
Но наступил 1645 год. Царь Михаил Федорович предстал перед Страшным судом, а на престол царства Московского венчался его сын, второй царь из дома Романовых - Алексей Михайлович, который по воле случая оказался воспитанником уже знакомого нам Стефана Вонифатьева.  Того самого протопопа Стефана, который, начав свою служебную карьеру в Новгороде, прославился в северных краях как один из лидеров «ревнителей благочестия». На этой волне он поднялся, его дар проповедника был замечен, и Вонифатьева пригласили на службу в Москву.  Как видно из отрывочных фактов его биографии, дела в столице у Стефана шли неплохо, и к исходу царствования Михаила Федоровича он уже служил протопопом Благовещенского собора Московского Кремля.
А с приходом к власти царевича Алексея, Вонифатьев - убежденный и последовательный «ревнитель благочестия» превратился в едва ли не самое влиятельное лицо в государстве, подменяя во многих вопросах самого патриарха Иосифа.  Оценив все очевидные преимущества нового положения при Дворе, Стефан возвращается к мечтам своего новгородского периода и вновь обращается к теме о стройности и благочестии церковной службы. Он подолгу и доверительно беседует с неискушенным в вопросах государственного управления царем Алексеем Михайловичем, ярко живописует перед ним неприглядные, а порой и отвратительные картины церковного богослужения, знакомит с интересными и ревностно преданными Церкви людьми.
И наконец, добивается своего!
Молодой царь, восхищенный подвижническими настроениями своего духовного отца, глубоко проникается его заботой и болью о нестроении русской Церкви, он жадно ловит каждое его слово и готов оказывать личное и немедленное содействие в исправлении допущенных Церковью ошибок.
 
                ***

Создание кружка «ревнителей благочестия» становится первым совместным проектом царя Алексея Михайловича и протопопа Стефана Вонифатьева. Но, в отличие от своего старшего товарища, новый царь слишком молод годами, а потому наивен, податлив и нетерпелив. Желая быть полезным своему отечеству сию минуту, Алексей не слышит - не хочет слышать взволнованных предостережений патриарха Иосифа о том, что просветительский реформизм «ревнителей благочестия», страдающий определенной поспешностью и непродуманностью действий, слишком заражен западничеством для того, чтобы быть принятым Церковью и обществом без протеста или, что значительно опасней, без бунта.
Однако вполне обоснованные и взвешенные рассуждения патриарха Иосифа не останавливают честолюбивого юношу. Да и сам старец вместе со всеми своими премудростями и нравоучениями кажется Алексею пережитком прошлого, который отстал от жизни на целый век и не понимает требований нового времени. Царь отворачивается от патриарха Иосифа и более не посвящает его в свои планы! Так дело обрядового реформирования Церкви выводится из-под контроля самой Церкви и сосредотачивается в руках царя Алексея Михайловича и его духовника - протопопа Стефана Вонифатьева.
В этом смысле и создание кружка «ревнителей благочестия» осуществляется в интересах не церковной власти, как следовало бы, а светской.  Ведь именно он - Алексей Михайлович, основываясь на рекомендациях Стефана Вонифатьева, ведет тщательный подбор основного состава будущих реформаторов. Требования, которые предъявляются к участникам кружка, просты и в основном сводятся к тому, чтобы все они не только были наделены высокими нравственными качествами и являлись представителями белого духовенства, но, чтобы еще и обладали исключительными проповедническими способностями.
Возлагая на членов кружка большую социальную ответственность, царь вместе с тем предусматривал для каждого из них и высокое должностное назначение, немыслимое при обычном течении карьеры приходского священника. Так Иван Неронов был переведен из Нижнего Новгорода в Москву и поставлен протоиреем Казанского собора, Аввакум Петров назначен протоиреем в Юрьев-Польский, протоирей Даниил получил приход в Костроме, Логгин – в Муроме и Лазарь в Романове-Борисоглебске. Несколько позднее к «ревнителям благочестия» примкнул и Новоспасский архимандрит Никон Минин.
Помимо духовных лиц в рабочее ядро кружка вошли и широкоизвестные на Москве вольнодумцы: боярин Федор Ртищев, «дядька» царя - Борис Морозов, князь Одоевский и князь Львов.
Дело оставалось за малым – определиться с лидером, с центральной и авторитетной фигурой вновь созданного сообщества! Никто из «ревнителей» не сомневался в том, что более всех занять эту должность достоин его создатель и идейный вдохновитель – Стефан Вонифатьев! Но, принимая во внимание тот факт, что по долгу службы Вонифатьев вращался исключительно в придворных кругах и был оторван от основного рабочего материала – народных масс, то главой кружка был избран его давний приятель, земляк и единомышленник - Иван Неронов. Именно по этой причине Неронову и был отдан в управление Казанский собор – «церковь посреди торжища», в которой «народ во все дни бывает».
Главное, что должны были исполнить реформаторы — это внедрить в церковный обиход те основные предписания, которые патриарх Иоасаф изложил в своих богословских трудах «Память» и «Лествица власти».
И вот в это непростое для «ревнителей» время в Москву в 1649 году   и прибыл Иерусалимский патриарх Паисий. Верно определив вектор, задуманных Московским царем преобразований в системе церковной богослужебной практики, и понимая, что успех его миссии во многом зависит от его умения угодить русскому самодержцу, Паисий как-то заметил, что у них на Востоке никто двумя перстами не крестится, да и имя Божье – Исус произносят и пишут иначе.  Не преминул Паисий обратить внимание царя и на другие расхождения в обрядах двух церквей – Русской и Восточной. И хоть самого главного – основополагающих догматов православия все эти мелкие обрядовые несоответствия не затрагивали, но замечания гостя, упав на благодатную почву, немало раздосадовали Алексея Михайловича.  Утвердившись во мнении, что проведение церковной реформы – проблема острая и давно назревшая, Алексей потребовал от патриарха Иосифа, чтобы тот, наконец, вспомнил о своем высоком церковном чине, о тех обязанностях, которые этот чин подразумевает, и предпринял конкретные шаги к устранению вышеизложенных замечаний.  Немедленных мер царь потребовал от патриарха и в решении вопроса о «многогласии».

                В ПРЕДДВЕРИИ РЕФОРМЫ

Однако немощный по своим преклонным годам Иосиф хоть умом и понимал, что церковная культура в державе действительно крайне низка, но ни сил, ни желания что-либо изменить уже не имел. Да и рушить с наскока все то, что за многие десятилетия въелось, вгрызлось, втерлось в сознание, в душу и в кровь народа, патриарх считал не только занятием вредным, но и в высшей степени опасным. Немало повидавший на своем веку смут и потрясений Иосиф был известным сторонником умеренных нововведений.
Но совсем иных воззрений придерживался духовник царя - Стефан Вонифатьев. Будучи полной противоположностью патриарха, Вонифатьев не только не одобрял его чрезмерной осторожности, но и излишне торопился, настаивая на радикальных и безотлагательных мерах. Вращаясь в узком кругу придворной знати, отгороженный высокими кремлевскими стенами от внешнего мира, он по недомыслию и в силу известных свойств темперамента опрометчиво полагал, что все заблуждения, дурные привычки и изжившие себя традиции заповедной старины можно вырвать из религиозного мировоззрения народа с корнем, как сорную траву во время прополки.
Первое открытое столкновение между патриархом Иосифом и протопопом Вонифатьевым состоялось в феврале 1649 года прямо на церковном Соборе в присутствии церковного клира. Следует заметить, что, несмотря на некую приватность и семейственность рабочей обстановки – Собор проходил в царской палате под председательством патриарха Иосифа – дискуссии на затянувшуюся тему о «многогласии» очень скоро, утратив выдержанный и миролюбивый характер обсуждения, переросли в жесточайшую словесную перебранку между представителями официальной церкви и «ревнителями благочестия». Но как бы ни были красноречивы и убедительны доводы кружковцев в защиту и целесообразность «единогласного» церковного богослужения, а патриарх вместе «со всем освященным собором … уложили … внове ничего не вчинати», объясняя свое решение тем, что подобное нововведение, распалив бунтарское настроение толпы, в конце концов, приведет страну к народному взрыву.
Выслушав заключительную речь Иосифа до конца, всегда спокойный и выдержанный Стефан изменил себе и полный негодования обозвал присутствующих на Соборе священников «волками» и «губителями» истинной Церкви Христовой. Выходка Стефана, принятая патриархом Иосифом на свой счет, оскорбила его до такой степени, что он поспешил подать государю челобитную с требованием немедленно созвать новый Собор для суда над Вонифатьевым.
Однако царь, проигнорировав обращение патриарха, не только не дал челобитной дальнейшего хода, но и не утвердил те постановления Собора, которые провозглашали «многогласие» пригодным для ведения церковной службы.  Впрочем, не признавая решения Собора в той или иной части, царь Алексей Михайлович и отменить их не мог - не было у него на то никакого законного права.
Одним словом, ситуация на дискуссионном поле между двумя противниками сложилась патовая!  Всем стало ясно, что религиозная полемика о «голосах», приобретшая особую остроту и расколовшая духовную братию на два непримиримых лагеря, не может быть успешно завершена без привлечения третьих лиц, каковыми для русского священства являлись иерархи Вселенской Православной церкви!  Вот и предложил царь Алексей Михайлович патриарху Иосифу обратиться за разъяснениями по наболевшему вопросу к Константинопольскому владыке. 
На первый взгляд, обращение русского настоятеля церкви к вселенскому патриарху   вполне отвечало духу  времени, тем более, что Иосиф  в своих публичных выступлениях  нередко замечал,  что  «до ныне и у греков, и у нас на Руси согласуется правое исповедание» и что «до днесь он с четырьмя вселенскими патриархами о православии ссылается», но, с другой стороны, Иосиф  отлично понимал насколько умален и подорван турками авторитет Восточной церкви для того, чтобы  на него можно было безоговорочно полагаться.  С крайней неохотой, но Иосиф вынужден был подчиниться   требованию царя, для чего и отправил в Константинополь грамоту с просьбой дать разъяснения по целому ряду вопросов, среди которых фигурировал и вопрос о «единогласии».  Но, не желая предстать перед вселенскими патриархами необразованным дикарем, Иосиф изложил его не как основной, а как проходящий, упоминаемый наравне с такими вопросами, как: «могут ли священники жениться на вдовах или вступать во второй брак». Впрочем, никакой необходимости искать посредничества материнской церкви в русских делах, у Москвы не было!

                ***

Следует заметить, что Иосиф в среде духовенства являлся представителем старой гвардии и его явная нерадивость, и некая душевная косность, имеющая место в характере и тоне письма, не оставляют сомнений в том, что патриарх был более осведомлен о правовой природе «многогласия», чем хотел казаться на самом деле. Рожденный в царствование Ивана Грозного и начавший карьеру священнослужителя во времена царя Федора и его шурина - Бориса Годунова, патриарх просто не мог ни знать о том, что «единогласие» было исконной и единственной формой религиозных богослужений на Руси. А потому и ответ Константинопольского патриарха Паисия о том, что «Великая церковь Христова – есть начало иным церквям, и «единогласие» не только подобает, но и непременно должно быть!», не застал его врасплох. Знал он и без Константинопольского патриарха – чему подобает быть в царстве Московском, а чему нет! Отказываясь от разного рода реформ в своем ведомстве, в том числе и от «единогласия», Иосиф, прежде всего, стремился к сохранению в государстве гражданского мира.
Ведомо ему было – последнему патриарху старозаветной эпохи и о том, что еще в 1551 году Иван Грозный при активном содействии патриарха Макария провозгласил на Стоглавом соборе «единогласие» одним из основных догматов Русской Церкви!  Но, принимая во внимание то обстоятельство, что за тяжкие годы междуцарствия, смуты и польской оккупации религиозному сознанию народа был нанесен колоссальный вред и что только тяготы и опасности тех лет принудили архиереев, во имя сохранения самой веры, прибегнуть к лукавству и сократить часы службы за счет исполнения ее одновременно в несколько голосов, он не торопился в сложившейся практике менять что-либо коренным образом. Опасаясь того, что грубые, директивные методы отмены «многогласия» оттолкнут верующих от Церкви, патриарх Иосиф проявлял в этом вопросе такую умеренность и осторожность, что ни о каких переменах в обрядовом богослужении и слышать не хотел. Вот и получалось, что в преобладающем большинстве храмов, следуя порочной практике, службу исполняли сразу 5-6, а то и 7 священников к ряду, читая из молитвослова каждый свой отрывок. Понятно, что ни о какой культуре и стройности   священнодействия в подобной обстановке и думать не приходилось, зато формально служба протекала быстро, ловко и ненатужно для прихожан.
Но сколько бы патриарх Иосиф не выдерживал оборону, ограждая Церковь от грядущих потрясений, а бесконечно долго столь бедственное состояние церковного церемониала сохраняться не могло! И в конце концов под давлением заинтересованных лиц, имеющих на руках четкие разъяснения Константинопольского патриарха, Иосиф вынужден был признать, что «многогласие» не только противно церковному Уставу, но и, как временная мера, подлежало немедленному упразднению.
Правда, сделал он это признание весьма своеобразно и не в 1649 году, как следовало бы, а двумя годами позже, когда дискуссия о необходимости культурного перерождения Церкви, поднятая «ревнителями благочестия», перекочевала из нравственной сферы в политическую, выбрав в качестве основного вектора действия -  переход на Иерусалимский Устав.
Понимая, насколько трагичными по своим последствиям могут оказаться для Русской Церкви поверхностно мотивированные доводы царя о необходимости соответствия русской обрядовой службы греческой, Иосиф поспешил исправить ситуацию на   церковном Соборе в 1651 году, отменяя решение Собора 1649 года о правомерности «многогласия», провозгласил «единогласие» основным догматом Русской Церкви. При этом, придавая своему выступлению ярко выраженную национальную окраску, Иосиф аргументировал необходимость принятия подобного решения не указаниями из Константинополя, а соответствующими статьями Стоглавого собора 1551 года. 
Однако, по большому счету, новое заявление патриарха уже ничего не значило и не могло воспрепятствовать тому стихийному процессу реформирования, который набирал силу. Заняв пассивную позицию стороннего наблюдателя, патриарх Иосиф добился того, что судьба Русской Православной Церкви вершилась не в недрах самой Церкви и не в рамках действующих церковно-нормативных актов, а вне ее и с оглядкой на Восточную Церковь.
Уязвленный до глубины души сначала поучительными замечаниями гостя Москвы - Иерусалимского патриарха Паисия, а потом и назидательным посланием Константинопольского патриарха Паисия, царь Алексей Михайлович вправе был заподозрить Иосифа не только в лености, но и в том, что он, мягко говоря, не должным образом в своей области образован.  Правда, обуянный гордыней самодержца и полный самых смелых и честолюбивых замыслов, не мог похвастаться своими знаниями и сам царь Алексей Михайлович. Образованный по-домашнему кое-чему и кое-как, Алексей имел представление о богословии только в объеме притч Священного писания. А это значит, что не знал русский царь такой нужной и полезной науки, как история становления и развития православия на Руси. А если бы знал, то уподобляясь Ивану Грозному, мог бы легко осадить самоуверенных греков и гордо повторить известную и уже ставшую хрестоматийной фразу:
- Греки нам не Евангелие! У нас не греческая вера, а русская!

                ***

И в этом смысле в словах Ивана Грозного и в самом деле присутствовало немало исторической   правды!
Как известно православие пришло в языческую Киевскую Русь в Х веке от греков из Царьграда или в более современном звучании из столицы Византии - Константинополя. Обряд крещения, исполненный добровольно Великим киевским князем Владимиром и принудительно всеми жителями великокняжеской столицы, был не формальным самодеятельным мероприятием, а отвечал строгим каноническим правилам церковного Устава.
Однако на ту пору в Византии действовало сразу два Устава. На Востоке страны в ходу был Иерусалимский Устав, составленный Святым Саввой Освященным, а на Западе – Константинопольский или Студийский, который у нас и прижился.
В последствие, когда в 1453 году Константинополь был завоеван турками и центр тяжести восточного православия сместился в Иерусалим, произошло естественное замещение Константинопольского устава Иерусалимским.
Возможно, что при ином раскладе внешнеполитических событий, вытеснение одних церковных установок другими произошло бы и для Русской Православной Церкви безболезненно и органично. Но все дело заключалось в том, что, начиная с 1448 года, Русь прервала всякое сношение с Восточной Церковью!
И на то у нее были достаточно веские причины!
Ведь, как известно, именно в этом достопамятном 1448 году Восточная Православная Церковь, рассчитывая на поддержку Рима в ее борьбе с турками, подписала во Флоренции унию с Римской Католической Церковью. Расценив подобную акцию, как предательство православия, Русская Православная Церковь, заявив о своей автокефалии, приняла целый ряд решительных мер, ограждающих Русь от пагубного влияния священства, призванного к служению в Константинополе. С не меньшей подозрительностью русские относились и к другим восточным иерархам. Но, отказывая Восточной Церкви в расположении и доверии, Русская Церковь никогда более не призывала восточных священников к себе на службу, избирая главу Киевской митрополии соборно и только из числа отечественных священнослужителей.
И вот что странно, подозреваемые в уклонении от истинного православия, восточные отцы Церкви не искали себе оправдания, а покаянно признавались, что вера православная на Востоке, подверженная сильному влиянию римского католицизма и германского лютеранства, и в самом деле иссякает.
Но прошло еще сто лет!
И в 1551 году царь Иван Грозный, отмечая, не без участия митрополита Макария, бедственное и униженное состояние Церкви, созвал церковный Собор. Все рабочие постановления этого высокого собрания по существу представляли собой развернутые и исчерпывающие ответы соборного духовенства на обращенные к ним вопросы царя. Причем вопросы разного плана, связанные как с устройством быта и самоуправления Церкви, так и с искоренением языческих «богомерзких прелестей», которые «мир прельщают и от Бога отвращают».
Более того, Собор, унифицировав церковные обряды в духе «старины», одновременно установил и правила поведения для монахов и священнослужителей. Нашлось в «Стоглаве» место и для разъяснения соотношения церковного права с нормами гражданского судопроизводства, из которых вытекало, что подсудность духовных лиц находится в ведении исключительно церковного суда. Устанавливая неприкосновенность церковного имущества, «Стоглав» указывал, что, в качестве образца для начинающих иконописцев, следует использовать работы, выполненные признанным мастером иконного письма - Андреем Рублевым. Не обошел Собор вниманием и такие канонические нормы обрядового богослужения, как «единогласие», которое запрещалось менять под страхом анафемы, двуперстное крестное знамение, поклоны и многие иные своеобразные черты «церковной старины», ставшие неотъемлемой частью русского православного христианства.
Принимая во внимание большой объем разработанных собором документов, митрополит Макарий благоразумно распорядился сброшюровать их по главам, которых оказалось ровно сто. Отсюда и повелось называть Собор 1551 года Стоглавым.
Но, следует заметить, что в отличие от Ивана Грозного, который не только имел глубочайшие познания в области богословия, но и являлся своего рода проводником национальной идеи прославления и великорусского духа, царь Алексей Михайлович, воспитанный боярином Борисом Ивановичем Морозовым, был и образован поверхностно, и никакой национальной идеи в себе не нес.
Да и откуда бы в нем взялось и то, и другое, если ничего, кроме чрезмерной привязанности к иностранцам и к иностранным обычаям, Борис Иванович своему подопечному и привить то не мог! Постигая с самого раннего детства одну непреложную истину, что за границей все устроено и лучше, и правильнее, чем в дикой и отсталой Московии, Алексей невольно впитал в себя стойкое пренебрежение ко всему русскому.
А потому и ненавязчивое замечание Иерусалимского патриарха Паисия о своеобразии русского православия, не только заставило царя почувствовать себя посрамленным, но и, подхлестнув, толкнуло на исправление того, чем русский народ более всего дорожил и чего менее всего стыдился.

                ***

Правда, имелся у Алексея Михайловича и другой, куда более веский мотив для того, чтобы привести обрядовую сторону церковных служб в соответствие с уставом Восточной церкви. Сумел-таки лукавый Паисий Иерусалимский разбудить в душе простодушного   царя ретивое, сумел усладить его слух медовыми речами о вселенской миссии самодержца Московского, призванного самим Провидением объединить все православные народы и встать на защиту родительской Византийской церкви от мусульманского нашествия.
Встретив в русском царе правителя неопытного, неискушенного в искусстве коварства и интриг, податливого на лесть и похвалу, тонкий политик, дипломат и царедворец – Паисий не преминул пустить в ход все таланты сразу. Делая упор на то, что освобождение Цареградского престола от турок – дело святое, правое и богоугодное, он убедил русского царя в том, что только ему по силам совершить этот вселенский подвиг. Более того, увлекая по-ребячески восторженного Алексея все дальше и дальше в мир романтических грез, Паисий, теряя последнее чувство меры, уверил его в том, что, отвоевав у неверных обетованную землю, русский царь в праве будет унаследовать и престол византийских императоров Палеологов.
Куда уж больше? Одно дело править царством, которое за его пределами иначе как Московским княжеством никто и не называл, и совсем другое – сравняться в величии и знатности со знаменитыми домами Габсбургов, Бурбонов, Стюартов и прочими, им подобными. Пожалуй, Алексею Михайловичу и в самом деле было над чем подумать!
Но Паисий не унимался. Чутко улавливая перемену, произошедшую в настроении царя, ловкий грек, окончательно задурив Алексею Михайловичу голову, призвал его не дожидаться, когда «рак на горе свистнет», а начать действовать незамедлительно. А это значило, что Москва, бросая вызов неверным, должна была, в качестве первого шага, откликнуться на призыв православной Украины о помощи и принять ее под свою державную руку.

                ***

Почему вопрос ставился именно так?
Да потому что к началу 1649 года вся Украина была охвачена мощным повстанческим движением Запорожского войска против шляхетской Польши. В отряды смелого и удачливого гетмана Богдана Хмельницкого со всей территории Малороссии подались всякого рода добровольцы: казаки, крестьяне, горожане, лица духовного звания и все те, кто не смогли найти себе применения в мирной жизни.
Одержав над войсками польского короля Яна Казимира ряд блестящих побед, духовные деятели Киевско-Могилянской коллегии вместе с вождями крестьянско-казачьей войны, вдохновляемые все тем же Паисием Иерусалимским, который через украинские земли следовал в Москву, призадумались о том, а что же делать дальше?  Понимая, что без сильного союзника все завоевания Запорожского войска могут быть, в не столь отдаленной перспективе, отвоеваны противником, украинские лидеры, с подачи Паисия, решили обратиться к Москве с предложением о включении Украины в состав России.
Вопрос о воссоединении Малороссии с Великой Русью хоть и возник в новых для себя обстоятельствах, но сам по себе был далеко не нов! Так еще в 1622 году киевский епископ Исайя Колинский просил царя Михаила Федоровича порадеть об Украине и принять ее в состав России.  Но тогда это обращение не нашло, да и не могло найти отклика в царском сердце. Москва, всего лишь пару лет назад подписавшая с Польшей Деулинское соглашение, просто не имела права позволить себе такую роскошь, как развязывание нового конфликта с Речью Посполитой.
Не готова была Москва к новой войне и на этот раз, а потому, ссылаясь на мирный договор с панской шляхтой, медлила и проявляла вполне оправданную нерешительность. Однако не лишним было бы заметить и то, что со всех точек зрения ситуация с присоединением Украины выглядела для России, как попытка усидеть на двух стульях одновременно. Так, принимая во внимание тот факт, что такого государства, как Украина, до недавнего времени вовсе не существовало и что с точки зрения территориальной собственности эти окраинные (украйные) земли исконно принадлежали России, то Москве, конечно, хотелось их вернуть! Но, с другой стороны, цена подобного воссоединения была настолько высокой, что оплатить ее не имелось никакой возможным!
И только Иерусалимский Паисий имел на этот счет особое мнение, а потому и не торопился домой, а задержался в гостеприимной российской столице на долгих полгода. Услащая и убаюкивая восприимчивую душу молодого царя льстивыми речами о его миссионерском долге перед   христианским народом Украины, опытный политик и ловкий дипломат в патриаршей сутане добился невероятного!
Дважды поднимал царь на Земском соборе вопрос о присоединении Украины к России и дважды, встретив в лице патриарха Иосифа непримиримого противника, получал отказ! И, как видно, не случайно, ведь еще дед царя Алексея - патриарх Филарет наложил в свое время немало запретов на сношения Русской Церкви с погрязшей в ереси Малороссией, видя в ней большую угрозу для чистоты русского православия.
Плохую службу в вопросе объединения двух народов сыграл и сам патриарх Паисий, вздумавший на обратном пути из Москвы в «греки» поделиться с киевским митрополитом Сильвестром Коссовым своими размышлениями об особенностях русского православия. Плохо понимая, о чем идет речь и не вдаваясь в существо проблемы, Коссов, поставив под удар всю подготовительную работу по воссоединению двух стран, поспешил во всеуслышание заявить, что Русская Православная Церковь изменила православию.
Заявление Сильвестра Коссова, который еще вчера позиционировал себя сторонником присоединения Украины к России, а сегодня публично обличал Москву в отступлении от православия, едва не лишило Алексея Михайловича последних остатков здравомыслия.
 Но вместо того, чтобы повести себя мудро и поставить Коссова на место, царь Алексей Михайлович запаниковал и в попытке оправдаться перед Украиной, а заодно и перед всем светом   объявил о немедленном начале церковной реформы!
Только теперь в его представлении о будущем Русской Православной Церкви господствовала мысль не о культурном ее перерождении, а об уподоблении греческой Церкви, и в этой связи «ревнители благочестия» вместе с их местническим взглядом на существо проблемы отходили на второй план. 
Царю требовались новые люди, готовые и могущие осуществить его космополитические устремления. И такие люди нашлись! Одним их этих людей оказался Новоспасский архимандрит Никон Минин.


                НИКОН

История знакомства царя Алексея Михайловича с пришлым на Москву странником Никоном Мининым освещена ореолом романтики. Во-первых, пребывая длительное время вне пределов столицы – на далеком Балтийском севере, Никон несколько одичал, что представлял собой, среди уже приевшейся царю публики, некое диковинное и крайне любопытное существо. А, во-вторых, Никон был представлен ко двору духовником царя - Стефаном Вонифатьевым, который отрекомендовал его как своего давнего знакомого и земляка. И в этом, столь неожиданном, признании протопопа присутствовала известная доля правды: Никон Минин, как и сам Вонифатьев, как и многие священнослужители из кружка «ревнителей», был родом из тех же Нижегородских окраин, что и все они вместе взятые.
Родился Никон, мирское имя которого было Никита, 6 июня 1605 года в селе Вельдеманове, расположенном недалеко от Нижнего Новгорода. Фамилию Минин он получил в наследство от своего отца – крестьянина, мордвина по национальности, со странным именем -  Мина.
Рано потеряв мать, маленький Никита вынужден был жить с отцом и мачехой.  Но, к несчастью для мальчика, вторая жена отца, оказавшись женщиной злобной и корыстолюбивой, не сумела полюбить приемного ребенка и, всячески унижая и оскорбляя его человеческое достоинство, нередко прибегала не только к грубому бранному слову, но и к жестоким побоям.  Отсутствие в отчем доме родительской любви, семейного тепла и материнской заботы, навсегда исковеркав характер Никиты, ожесточили его сердце и превратили в маленького и затравленного зверька, который в последствие, повзрослев и войдя в силу, мстил за свои детские обиды всему миру.
В двенадцать лет, не видя для себя иного пути к избавлению от мачехиного насилия, Никита сбежал из дома в Макарьев Желтоводский монастырь, где, найдя приют, пропитание и крышу над головой, получил первые «азы» образования. По тем временам их оказалось вполне достаточно для того, чтобы, посвятив себя проповеди Слова Божия, можно было начать самостоятельное служение.
Однако прошло совсем немного времени, и все планы Никиты, связанные с монашеской деятельностью, рухнули в тот самый момент, когда в Желтоводскую обитель явился его престарелый родитель. Сетуя на свою немощь и нездоровье, а также, признаваясь сыну в том, что остро нуждается в помощнике для ведения хозяйства, Мина потребовал от Никиты, чтобы тот вернулся в семью и, вступив в брак, привел в дом молодую хозяйку.
  Так в возрасте восемнадцати лет, Никита Минин, не смея пойти против воли отца, вернулся в свое родное село и женился на сосватанной за него землячке.  Но, как человек самостоятельный, образованный и семейный, он пришелся по нраву своим сельчанам и вскоре был избран ими на должность приходского священника в церковь села Лысково.
Село Лысково, расположенное на берегу реки Волги, близ Макарьевского монастыря, славилось тогда на всю округу знаменитыми и многолюдными Макарьевскими ярмарками. На одной из таких ярмарок, наслушавшись в очередной раз от заезжих московских купцов немало красивых баек о сладкой столичной жизни, Никита с легким сердцем покинул свой сельский приход в Лысково и отправился в Москву на поиски счастья.
Впрочем, на этот счет, существует и другая история, согласно которой Никита подался в столицу не собственным промыслом, а по приглашению «великой старицы» Марфы – родной матушки государя Михаила Федоровича Романова. Если придерживаться данной хронологии событий, что вполне вероятно, то Марфа, заприметив в одну из своих поездок на ярмарку могучего статью, громогласного и ревностного лысковского богарадника, не только вызвала Никиту в Москву, но взяла его под свою опеку.  Покровительство Марфы и заметный для всех окружающих большой интерес к нему патриарха и государя Филарета не остались незамеченными, и вскоре никому ранее неведомый крестьянский сын Никита Минин превратился из сельского протопопа в столичного священнослужителя.
Но вот беда! Пока Никита обживался на новом месте и обзаводился в Москве полезными знакомствами, из отчего дома - от жены пришло страшное известие о том, что все его сыновья во время очередной повальной эпидемии, которых в те времена на Руси свирепствовало немало, тяжело занедужили и один за другим покинули бренный мир.
Расценив свалившееся на него несчастье как знамение свыше, как призыв к духовному служению, он уговорил свою убитую горем жену принять постриг, что и свершилось в московском Алексеевском монастыре (ныне на его месте воздвигнут Храм Христа Спасителя), а сам ушел в Анзерский скит Соловецкого монастыря.
Однако и на этот раз историкам есть что добавить!
Спору нет, потеря детей, а прежде того кончина единственного родителя, причинив Никите немало душевных переживаний, заставили его многое в своей судьбе переосмыслить. Отныне, свободный ото всех ранее принятых на себя обязательств, он вправе был вернуться к монашескому образу жизни и всецело посвятить себя служению Богу. Но для этого ему было вовсе необязательно добровольно отправлять себя в далекую северную ссылку и покидать благосклонно настроенную к нему столицу. Впрочем, как явствует из немногих отрывочных сведений, отбытие Никиты Минина на Соловки состоялось, скорее, вопреки, а несогласно его желанию.
Как замечают некоторые источники, он был с треском выдворен из Москвы по приказу самого патриарха Филарета! А причина столь разительных перемен, произошедших в отношениях между царским домом и Никитой Мининым, крылась в том, что, будучи большим ценителем женских прелестей и имея здоровую мужскую натуру, он зачастую не мог удержаться от искушения и охотно портил хорошеньких и не очень целомудренных девиц. В число таких обманутых дурочек попала и нареченная невеста царя Михаила – княжна Мария Долгорукая, в дом которой Никита был вхож запросто. 
О том, что молодая царица испорчена, весь Двор узнал на следующий день после первой брачной ночи. Не обнаружив вещественных доказательств ее непорочности и девственной чистоты, оскорбленный глава семьи – патриарх Филарет допросил новобрачную с особым пристрастием. Насмерть запуганная Мария выложила грозному свекру все, как на духу. И каково же было удивление Филарета, когда выяснилось, что своим позором он обязан пригретому им простолюдину Никите Минину.  Не желая выглядеть перед охочей до всякого рода сплетен столичной знатью обманутым глупцом, патриарх сделал все для того, чтобы семейный скандал не стал достоянием гласности. Не дал он спуску и главным героям разыгравшейся трагикомедии. Так Никитка Минин был выслан из Москвы и оказался на перевоспитании в Анзерском скиту Соловецкого монастыря, известного своей суровой школой аскетического монашества, а несчастная новобрачная, промаявшись во внезапной горячке три дня, предстала за свое прегрешение перед Страшным судом.

                ***

Соловецкая обитель, где Никите Минину предстояло отбывать ссылку без малейшей надежды когда-либо искупить свою вину перед Романовыми, была выбрана патриархом Филаретом далеко не случайно. Слава о Соловецкой киновии (общежитии для иноков), построенной в отрыве от мирских жилищ на одном из морских островов, именуемом Соловки, и служащей спасительным прибежищем для метущихся и оступившихся черноризцев, распространилась далеко за его пределами.
Так известно, что начало жизни на острове положил в 1420 году преподобный отец Саватий, а построил киновию и первую братию собрал отец Зосима. С тех пор Соловецкий монастырь и просиял посреди российских монастырей своими благонравными законами, ревностным благочестием и преемством церковных уставов. Многие великие постники и безмолвные пустынники этого монастыря прославились, как дивные и сподобившиеся особой Господней благодати чудотворцы. Одним из них был известный в ту пору преподобный старец Елеазар – провидец Анзерский. К нему в скит для духовного просветления и иноческого послушания и был направлен Никита Минин.
Здесь на Соловках двадцатилетний Никита вместе с обетом безбрачия и духовного служения Богу принял новое имя - Никон, и его наставником стал всеми почитаемый богоносный и добродетельный скитник Елеазар Анзерский.
Но ни глухая изоляция от внешнего мира, ни жесточайший аскетизм в устройстве внутреннего монашеского быта и образа жизни в киновии не могли усмирить здоровую мужскую природу Никона. Будучи в самом рассвете лет, обладая исключительными физическими данными – высоким ростом, крепким телосложением и неуемной энергией, Никон прилагал немало усилий для того, чтобы подавить в себе естественные природные инстинкты. 
Но природу обмануть невозможно!
И когда бунт никоновского естества, презрев здравый смысл, суровые запреты и строгий монашеский устав, вырывался на волю, Никон проявлял недюжинный характер, изнуряя себя сверх всякой меры длительными постами и молитвами, кладя порой по тысяче, а то и более земных поклонов.  Впрочем, как вспоминают его современники, ничто - ни тяжкие телесные истязания, ни испытания духа и плоти голодом, холодом и тяжелым физическим трудом не помогли Никону избавиться от охоты – «блудить баб». А потому, вынужденный до конца своих дней носить под священническими одеждами пудовые вериги и жесткую власяницу он все равно не раз оступался и, впадая в тяжкий грех прелюбодеяния, мучился запоздалым раскаянием и жаждал искупления.
Полный жизненных сил, деятельный и горячий по натуре Никон, мало отвечая облику смиренного и благочестивого пустынника, не сумел должным образом нести и подвиг монашеского уединения.  Часто нарушая общее единомыслие обители, он пустыми фантазиями и непродуманными прожектерскими идеями раздражал не только своего наставника, но и всю братию. В конце концов, как это и должно было случиться, Никон довел накопившееся против него всеобщее недовольство до открытого конфликта.
Это случилось в то самое время, когда царь Михаил Федорович на радостях, что молитвами соловецкого чудотворца Елеазара у него родился долгожданный наследник – сын, названный Алексеем, пожаловал Анзерскому скиту значительную сумму денег.
Почувствовав, что отныне ему есть чем заняться, неисправимый прагматик и материалист Никон тут же предложил своему наставнику пустить царский вклад на строительство каменного собора. Но стойкий последователь «нестяжателей» -  старец Елеазар, считая каменный храм непозволительной роскошью для уединенного пустынного скита, пустил все деньги на обустройство духовной жизни в обители, воспитывающей в братьях дух подлинного подвижничества.
Между святым старцем и далеким от подлинного монашеского смирения Никоном произошла серьезная ссора, завершившаяся полным разрывом их отношений. Досадуя на своего неподатливого и неуемного ученика, Елеазар Анзерский, прозревая будущее, произнес: «На великое зло Россия себе его взрастила».
Но Никон не услышал обращенных в его сторону пророческих слов. Сев в лодку, он в ту же ночь сбежал из Анзерского скита, рассчитывая обрести большее понимание и лучшую долю в ином пристанище. Но уплыть далеко Никону была не судьба!  Разыгравшаяся на озере буря, швыряя маленькую лодчонку соловецкого беглеца из стороны в сторону и угрожая всякий раз ее опрокинуть и похоронить в холодных водах, к утру утихла, и Никон обнаружил, что находится в непосредственной близости от Соловков - у кромки маленького и скалистого острова в устье Онеги. Позже, будучи патриархом, Никон, придавая своему чудесному спасению некий мистический смысл, построил на этом острове Крестовоздвиженский монастырь.
А на ту пору, продолжая бегство, Никон перебрался с острова в Каргопольский край в Кожеозерскую обитель, где, спустя три года, братия, отдавая должное его талантам хозяйственника и организатора, избрала его игуменом монастыря. Отсюда в 1646 году, вскоре после смерти Михаила Федоровича, Никон впервые решился наведаться в Москву, где стараниями своего давнего знакомого Стефана Вонифатьева   был представлен царю – Алексею Михайловичу.  Попытка Никона оказалась удачной!  Во-первых, со дня достопамятных событий 1625 года прошло два десятка лет, а во-вторых, никого из участников этих событий уже не было в живых.
 
                ***

Оправдалась надежда Никона и на то, что молодой государь ничего об отдельных интимных подробностях личной жизни своих родителей не ведает. Не был посвящен Алексей Михайлович и в печальную историю женитьбы царя Михаила на княжне Марии Долгорукой. Историю, в которой Никон – прелюбодей и искуситель сыграл не последнюю роль.
Большую пользу сослужил Никону и тот факт, что в свою бытность на Соловках, он являлся учеником преподобного Елеазара Анзерского. Имя старца Елеазара почиталось в семействе Романовых наравне с именем Николая Чудотворца.  Ведь это к нему – к Елеазару обратился царь Михаил с последней надеждой обрести сына.  По этой причине он и вызвал его из Соловков в Москву. И соловецкий провидец не обманул ожиданий царя – вымолил-таки у Бога для Михаила Федоровича сына и наследника. Знал о своем чудесном появлении на свет и сам царь Алексей, потому и относился к ученикам Елеазара Анзерского с особым душевным трепетом.  Не стал в этом смысле исключением и Никон, который с первой встречи произвел на царя неизгладимое впечатление.
Да и как мог слабый здоровьем, мучимый подагрическими болями Алексей не восхититься богатырской статью бородатого   поморца, от которого за версту веяло морем, соленым ветром и жизненной силой. Нравилось царю и то, что умел Никон просто и без затей изъясняться по любым, даже самым сложным вопросам. Одним словом, обнаружив в северном пришельце немало приятных достоинств, Алексей, как некогда его дед – патриарх Филарет оставил Никона в Москве, выхлопотав для него у патриарха Иосифа место архимандрита в придворном Новоспасском монастыре – родовой усыпальнице дома Романовых.
Дружеские отношения между царем и Никоном крепли день ото дня. Чувствуя поддержку со стороны царя и его духовника – Стефана Вонифатьева -  Никон не только без особых усилий освоился в новой для себя обстановке, но и, легко сменив монашеские отрепья онежского дикаря на цивильную ризу новоявленного настоятеля обители, быстро вошел во вкус исполняемой им роли.
Внешне, и Алексей Михайлович это не однажды замечал, Никон очень походил на его прославленного деда – патриарха Филарета. Все и крепкая стать, и неотразимое мужское обаяние, и несгибаемая воля, и кипучая жажда деятельности, подстегиваемая чрезмерным честолюбием, обращали на себя внимание. А в совокупности и то, и другое и третье представляли собой те качества, которых так не доставало самому Алексею Михайловичу.  И хоть в жизни царю Алексею знать своего знаменитого деда не довелось, он умер, когда царевичу едва исполнилось два года, но по рассказам близких к нему людей, он составил в своем воображении образ Филарета именно таким, каким перед ним предстал Никон. Быть может, этим по большей части надуманным сходством и можно было объяснить ту искреннюю душевную привязанность, которую молодой царь питал к своему вдвое старшему другу.
Следует заметить, что появление Никона в Москве совпало по времени с началом проповеднической деятельности кружка «ревнителей благочестия». И хоть как человек далекий от истинного монашеского смирения, проживший многие годы в безлюдной северной глуши, Никон, скорее всего, не разделял реформистского энтузиазма «ревнителей», но, руководствуясь здравым смыслом и тонко улавливая настроение царя, он не только примкнул к кружковцам, но и стал среди них неформальным лидером.
Близкое знакомство с членами кружка «ревнителей благочестия» и частое общение с духовником царя – Стефаном сослужили для Никона хорошую службу, существенно обогатив его представление о культуре церковного богослужения. Однако хоть Никон и выдвинулся на передний план предстоящих реформ, но в отличие от своих идеалистически настроенных товарищей, которые верили в силу Божия слова, он, как человек практического склада ума, считал, что успех всякого почина есть, прежде всего, результат Божия дела. Прожив долгое время в условиях дикой природы, обладая острым чутьем и тонкой интуицией, Никон безошибочно угадал потаенные намерения царя. Он ловко подыгрывал ему, возбуждая тем самым стойкое к себе недоверие со стороны кружковцев
Расположение Алексея Михайловича к Никону усилилось еще больше вскоре после того, как Иерусалимский Паисий - заморский гость с Востока поделился с Алексеем Михайловичем своими впечатлениями от общения с Новоспасским архимандритом.  «В прошлые дни, - взвешивая каждое слово, медленно выговаривал Паисий, - я имел встречи с архимандритом Никоном и полюбились мне беседы его». Беседы с Никоном были любы и самому Алексею, но из боязни оттолкнуть от себя и Вонифатьева, и всю его братию царь до поры до времени воздерживался от лестных оценок в адрес своего нового приятеля.
Но того, что влияние Новоспасского архимандрита Никона при дворе возрастало день ото дня, уже невозможно было не заметить. За протекцией к «собинному другу» царя стали обращаться даже бояре, от которых он охотно принимал челобитные и любезно передавал их Алексею Михайловичу. Но чем крепче становилась дружба между царем и Никоном, тем ревностнее относились к нему   его недавние товарищи по кружку. Оттесненные ловким и смекалистым чужаком на второй план, они очень скоро раскусили его коварную натуру, и уже никогда более не сходились с ним близко, и не были к нему всею душой расположены.
Однако царь, не обращая ни малейшего внимания на возникшую между «ревнителями» и Никоном отчужденность, оказывал своему любимцу еще большие милости. Так в 1649 году Церковный собор, уступая настойчивому требованию Алексея Михайловича, избирает архимандрита Никона митрополитом на опустевшую, по случаю смерти ее настоятеля, Новгородскую митрополичью кафедру.
Но и в среде духовенства любезный царскому сердцу митрополит   ни должным авторитетом, ни уважением не пользовался. Получив высокий церковный чин не по заслугам, а по протекции царя, Никон, оставаясь чужим среди своих, воспринимался церковниками не иначе как «волком в овечьей шкуре». Он был слишком груб, слишком хитер, слишком корыстолюбив для того, чтобы служить для окружающих примером благонравия, и слишком честолюбив и высокомерен для того, чтобы соответствовать образу благочестивого и смиренномудрого архипастыря.

                ***

Впрочем, Никон никогда и не стремился казаться тем, кем он не был на самом деле. Усвоив на горьком опыте раннего сиротства одну, но весьма полезную премудрость, что «тот, кто сильнее, тот и прав», он руководствовался ею всю свою долгую жизнь. Лишенный родительской любви и заботы, унижаемый и теснимый, воспитанный не материнской добротой, а мачехиными оплеухами, не обогретый и не обласканный он не умел быть добрым, чутким и великодушным. Все, что ему пригождалось в жизни и выручало не раз, это умением прокладывать себе дорогу силой, хитростью и упорством.
Вот и на этот раз Никону потребовалось совсем немного времени, чтобы разобраться во всех тонкостях противоречивой царской натуры и выхватить из его переживаний то главное, что занимало царя более всего остального. Обладая то ли от природы, то ли от приобретенного в юности навыка распознавать настроение мачехи, он и в зрелом возрасте тонко улавливал скрытые мотивы сторонних людей. Горький жизненный опыт, умение выживать в суровых условиях изоляции и мужского общежития научили Никона и еще одному непростому занятию – умению влиять на окружающих. Ничего необычного не было и в том, что ему удалось так скоро заручиться дружбой царя и обаять Паисия Иерусалимского.
В отличие от многих своих завистников Никон обладал редким даром – он умел не только складно говорить, но и внимательно слушать.  Так предоставив Паисию в первые минуты их встречи возможность выговориться до конца, к завершению беседы, Никон уже смог на равных обсуждать с ним такую сложную проблему, как несоответствие Русской обрядовой службы Восточной. Но если Паисий, искренне заблуждаясь, усмотрел в этом несоответствии отход Русской Церкви от истинного православия, то Никон – человек, по большому счету, невежественный, необразованный и не имеющий о существе вопроса личного мнения, поддакивал греку из одного только желания произвести на него хорошее впечатление.
И произвел! Будучи в восторге от своего собеседника Паисий не преминул заметить об этом царю. Но для Никона важно было другое. Ведь после беседы с греком он окончательно утвердился во мнении, что вовсе не благочестие церковных обрядов волнует царя, а гложут его душу льстивые пророчества Паисия о том, что якобы суждено Москве стать третьим Римом, а московскому великому князю – цезарем. А как только он это понял, так тут же о себе самом и подумал. Ведь достаточно было одного взгляда на больного и немощного патриарха Иосифа, чтобы более не сомневаться в том, что ни одно из дел, будь оно затеяно «ревнителями благочестия» или самим царем, ему не по силам. Очевидным было и то, что царь, доверяясь естественному ходу вещей, уже присмотрел на его место достойного приемника. И то, что им будет Стефан Вонифатьев, не сомневался никто.  Во-первых, потому что Стефан пользовался непререкаемым авторитетом у «ревнителей благочестия», во-вторых, он был идеологом развернутой в стране богослужебной компании и, в-третьих, он был доверенным лицом царя – самым близким ему человеком. 
Но в отличие от своих собратьев по кружку, Никон, обладая особым чутьем, первым почувствовал, что царь только делает вид, что разделяет чаяния своего духовника, а скрытыми намерениями он устремлен много дальше него. Полагаясь на свою интуицию, Никон всем своим видом дал понять царю, что не только знает его секрет, но и готов всеми силами способствовать воплощению в жизнь самых тайных царских задумок.
Алексею нравилось, что его новый друг оказался так умен, понятлив и прозорлив. Полный самых смелых и честолюбивых замыслов, царь и в самом деле мысленно не раз примерял корону византийских цезарей на свою голову.  Так постепенно между царем и Никоном сложились особые доверительные отношения, которые отчетливо проявились в тот момент, когда Алексей, отступая от «Уложения 1649 года», наделил Новгородского митрополита Никона чрезвычайными полномочиями.
Что касается «Уложения 1649 года», то оно представляло собой любопытный исторический документ, который, затрагивая многие важные аспекты государственного, административного, гражданского и уголовного права, долгое время, вплоть до начала 19 века, оставался основным действующим сводом законов в стране.  Немало страниц этого рескрипта, более известного, как «Уложение Алексея Михайловича», было посвящено правовым взаимоотношениям Церкви и Царства.
Так, исходя из содержания «Главы о посадских людях», следовало, что правительство, ликвидируя само понятие и существование «белых слобод», одним росчерком пера превращало всех обитателей этих слобод из вольных «предпринимателей» в тягловое население.
Почему «предпринимателей»? Потому что «белыми слободами» в Московском государстве назывались те населенные пункты, которые, находясь в собственности церковных учреждений: храмов, лавр, монастырей и многочисленных приходов, были подвластны только церковным властям. Подпадая под юрисдикцию Церкви, жители этих слобод и посадов широко пользовались всеми теми правами и привилегиями, которые распространялись на саму Церковь, то есть не платили никаких податей со своих ремесленных промыслов в казну государства.
Но помимо «белых слобод» на территории государства существовало немало и других слобод, и посадов, городские обыватели которых, обложенные различными налогами, вынуждены были исправно отчислять их из своих доходов как в казначейство по месту регистрации своей деятельности, так и в казну страны.
Естественно, что наличие столь явного перекоса в условиях возникновения и развития церковного и государственного секторов индивидуального предпринимательства, рано или поздно вынудило бы правительство этот перекос ликвидировать. Что Алексеем и было сделано!
«Уложение 1649 года», закрепляя равные кабальные условия для всего сектора «малого бизнеса», перевело все «белые слободы» в собственность государя «безлетно и бесповоротно», а для того, чтобы подобный прецедент никогда более не имел места, «Уложение» запретило монастырским крестьянам приобретать в частную собственность тяглые дворы, лавки, погреба, амбары и соленые варницы.
Лишая Церковь многих излюбленных ею привилегий, «Уложение» не позволяло ей впредь расширять и свои территориальные владения как покупкой земли, так и получением ее в дар или на помин душ. Но, раскулачивая Церковь как крупного земельного собственника, Царство покусилось и на ее внутреннюю свободу, предусмотрев создание нового ведомства – Монастырского приказа. По замыслу авторов «Уложения», каковыми являлись трое бояр -  князья Одоевский, Прозоровский и Волконский и два дьяка - Леонтьев и Грибоедов, это чисто светское учреждение, должно было подменить собой институт епископских судов. Иными словами, бояре получали полное право судить не только всех без исключения духовных лиц, но и самого патриарха.
Это был нонсенс!
Впрочем, вопрос о секуляризации церковного и монастырского имущества поднимался в Московском княжестве не впервые. Особенно остро он обсуждался в царствование Ивана III Васильевича, но тогда, опасаясь настойчивых притязаний своих многочисленных родственников на великокняжеский престол, Иван III счел целесообразным не ссориться с Церковью. И оказался прав!  Ведь именно Церковь своей теорией божественной избранности светского правителя укрепляла его власть и влияние.
Так сложилось и имело глубокий смысл при Рюриковичах! 
Но с приходом к власти Романовых, занявших престол не по праву наследования, а путем победы на выборах, теория - «царь-наместник Бога на земле» утратила былое хождение и значение. Первым Романовым куда важнее было задобрить крупных земельных собственников – дворян и бояр, представляющих подавляющее большинство Земского собора, нежели, продолжая традицию, смотреть сквозь пальцы на усиление Церкви.
Одним словом, выход в свет «Уложения 1649 года», нанесшего своими постановлениями сокрушительный удар по материальной и правовой базам Русской Поместной Церкви, можно считать началом борьбы династического Дома Романовых за установление в стране самодержавия.
Но, как известно, правила часто грешат исключениями, а законы поправками.  Не обошлось без оговорок и на этот раз.  Выказывая митрополиту Никону свое особое к нему расположение, Алексей Михайлович позволил своему любимцу в пределах принадлежащей ему епархии вершить суд над духовенством и церковными людьми не только по церковным делам, но и по гражданским, то есть так, как это и водилось до «Уложения 1649 года».
Дальше - больше!
Несмотря на то, что Никон являлся лицом духовным, царь наделил его исключительным правом надзирать еще и за гражданским судом в Новгородской земле. И Никон широко пользовался предоставленными ему привилегиями. устанавливая контроль над деятельностью даже воеводского суда. Впрочем, если взглянуть на сложившееся положение вещей шире, то нетрудно заметить, что Новгородская митрополия, с одной стороны, стараниями самого Никона, а с другой, при явном попустительстве царя, получила в государстве статус «особого двора», который во многом напоминал «особый двор» патриарха Филарета – деда Алексея Михайловича.

               
                ПАТРИРАХ ФИЛАРЕТ

К чести патриарха Филарета, следует заметить, что, представляя высшую духовную власть в стране, которая твердо зиждилась на позициях древнерусского православия, он предпринимал немало отчаянных шагов для сохранения нравственного здоровья в недрах Русской Православной Церкви. А для того, чтобы в делах церковных иметь больше возможностей для принятия самостоятельных решений, Филарет учредил в патриаршей области, расположенной в самом сердце России, сразу несколько патриарших приказов. Так «особый двор» патриарха имел не только свою законодательную власть, но и судебно-исполнительную, а если вспомнить, что церкви и монастыри располагали немалой земельной собственностью, то впору заподозрить Филарета в симпатиях к папству, которыми он, легко мог заразиться в Польше, где провел в плену девять долгих лет.
Но прежде, чем ему удалось осуществить задуманное, он царской грамотой от 20 мая 1625 года, объявив Московскую патриархию, превосходящую по размерам территорию любого из целого списка европейских государств, в подконтрольную патриарху область, превратил ее в некое «государство в государстве». Более чем сорок городов и уездов вместе со всеми церквями, монастырями и прилежащими к ним территориями вошли в состав Филаретова «особого двора». И снова, сколько не уклоняйся от параллелей, а невольная схожесть с папской резиденцией, расположенной на территории Рима, напрашивается сама собой.
Обращает на себя внимание и то, что тремя годами раньше, в 1622 году, Филарет провел через Собор «Постановление», закрепив за монастырями все те вотчины, что были ими приобретены – куплены или получены в дар после опубликования Соборного уложения 1580 года, прямо запрещавшего землевладельцам завещать, продавать или закладывать свои вотчины монастырям.
Правда, через год Филарет издал новый «Указ», но на этот раз, подчеркивая правомерность всех пожалованных духовенству и монастырям грамот, включая даже те, что уже были утверждены прежде, он строго настрого запретил церковным учреждениям приобретать новые вотчины. Отдельными статьями этого «Указа» оговаривалось, что в случае нарушения последнего распоряжения все вновь приобретенные земли будут бесповоротно конфискованы в государеву собственность. Единственное послабление, которое было сохранено за духовенством — это право принимать подношения на помин усопших душ, а бедным монастырям сверх этого позволялось расширять свои земельные владения только в том случае, если они будут пожалованы им государем по приговору Собора.
Впрочем, некая непоследовательность и нелогичность в поступках Филарета, легко оправдывалась тем, что, во-первых, он возглавлял не только Церковь, но и Царство, а во-вторых, для своего высокого церковного чина он не имел ни приличного богословского образования, ни опыта церковно-приходской деятельности.   Придя в аскетический мир духовного служения не по велению сердца, а по принуждению - путем насильственного пострижения, он вершил свои патриаршие дела скорее по наитию и разумению, нежели по канонам Священного писания, которое по утверждению современников знал весьма поверхностно.
Более светский правитель, чем духовный деятель Филарет и действовал в рамках, усвоенных им еще с юности представлений о величии, суровости и высокой требовательности прирожденного царя по отношению к своим подданным. Ярким и единственным примером такого самодержца служил для Филарета образ незабвенного Ивана IV Васильевича Грозного, при дворе которого он, собственно говоря, вырос и прошел первые жизненные университеты.  Явная неспособность Филарета Никитича избавиться от навязчивых и довлеющих над его сознанием стереотипов жесткого и деспотичного правителя Ивана Грозного, в конце концов, превратила родоначальника новой династии Романовых в невольного реаниматора крайне непопулярных методов правления предпоследнего Рюриковича.
Но удержать Русь в узде уже изживших себя патриархальных представлений об устройстве семьи, мира и человеческих взаимоотношений было не так-то просто!  Близкое и непосредственное знакомство с Западом, который явил заскорузлому в невежестве боярско-дворянскому сословию Москвы пример иного образа и уровня жизни, заставило его наиболее гибкую и прогрессивно мыслящую прослойку   критически переосмыслить свое бытие и наметить новые приоритеты как в своей собственной судьбе, так и в судьбе своего отечества. Однако, прельщаясь сверх всякой меры теми правами и свободами, которое западное общество охотно предоставляло каждой отдельной личности, они упускали из вида главное, а именно, те страшные и необратимые последствия, к которым подобная вседозволенность приводила на практике – к катастрофическому оскудению нравственной глубины и чистоты души. 
Но процесс был запущен, и его уже невозможно было остановить!  Причем, стремительность этого процесса возрастала тем больше, чем разнообразнее становились экономические, политические и дипломатические контакты России с Западным зарубежьем. И если светское сообщество Москвы, вступая без всякой опаски на зыбкую почву духовного раскрепощения, тянуло за собой в это болото и все Царство, то Церковь, перенявшая и сам религиозный дух, и культуру православного вероисповедания с Востока, твердо стояла на позициях святости и нерушимости русского нравственного домостроения. Прилагая в этих новых для себя условиях существования огромные усилия для того, чтобы оградить страну от чужеродного и тлетворного влияния Запада, Церковь неизбежно должна была прийти и пришла к неотвратимому разрыву «симфонических» отношений с Царством!
Впрочем, если говорить о церковной жизни Московской Руси в целом, то она была поставлена на вполне разумное и прочное основание. Вся вертикаль русского духовенства - от низшего сословия до высшей церковной иерархии, была проникнута пониманием единства и соборности. Но понимание это никак не мешало тому, что приходское - белое духовенство   избиралось мирянами из своей простонародной среды, а монашество – черное духовенство было доступно всем без исключения сословиям, в том числе и людям из княжеских и боярских родов. А это значило, что   все новички, какое бы положение в обществе они в своей прежней жизни ни занимали, начинали движение вверх по карьерной лестнице с одной стартовой площадки вместе с принятием пострига и нового имени.

                ***


Собственно говоря, и вхождение боярина Федора Никитича Романова на духовную стезю хоть и начиналось вопреки его внутреннему убеждению, но на равных правах со всеми остальными чернорясниками и под новым именем Филарет.
Труден и извилист был путь антониево-сийского затворника к патриаршему престолу. Уличенный в 1601 году царем Борисом Годуновым в заговоре, насильно постриженный по приговору суда в монахи и заточенный в острог Антониево Сийской обители, Филарет был освобожден из неволи первым Лжедмитрием в 1604 году и, пожалованный саном митрополита, возглавил Ростовскую епархию.
Через два года, свергнув польского ставленника и самозванца с русского престола, новый выбранный из бояр царь Василий Шуйский, намереваясь заручиться поддержкой сильного и влиятельного при дворе клана Романовых, призвал Филарета в Москву и пообещал ему в обмен на сотрудничество патриаршую кафедру. Но Филарет, считая своего малолетнего сына Михаила единственным законным и достойным наследником царской власти, организовал в Москве мятеж, направленный против засилья Шуйских. Организованный на скорую руку, плохо спланированный и слабо вооруженный бунт Романовской оппозиции сторонникам Шуйского удалось подавить, и Филарету было приказано срочно покинуть Москву и впредь из Ростова никуда не отлучаться.
Но уже в следующем 1608 году митрополит Ростовский Филарет был взят в плен казаками второго Дмитрия самозванца и доставлен в его подмосковную столицу Тушино. Не признавая во втором Дмитрии чудесно спасшегося от расправы Дмитрия первого, московские власти вполне справедливо называли нового самозванца, настоящее имя которого было Матвей Веревкин, не иначе как Тушинским Вором. Здесь, в тушинском лагере, Филарет оказался в обществе многих и давних противников Шуйского, основное ядро которых составляли близкие родственники Романовых – Черкасские, Шереметевы, Салтыковы и иже с ними.
Историками и по сей день так до конца и не выяснено, чей же конкретно политический заказ выполнял Тушинский самозванец – польской шляхты или оппозиционного Василию Шуйскому боярства. Но, исходя из того, какую важную роль играли в Боярской думе в селе Тушино отдельные представители клана Романовых, то логично было бы допустить, что имелся во всей этой истории у Романовых свой и очень большой интерес. Ведь именно здесь, в Тушино, митрополит Филарет был посвящен в сан патриарха.  Хотя, с другой стороны, сам Филарет никогда этому посвящению серьезного значения не придавал.
Как бы там ни было, а заговор Романовых, если он все-таки имел место быть, обернулся для страны большой кровью. Не желая даже в самых критических для себя обстоятельствах отказываться от Царства, Шуйский обратился с просьбой о военной помощи к шведскому королю Карлу IХ – заклятому врагу польского короля Сигизмунда III. Последовавший вслед за этим союзнический договор, заключенный в 1608 году между Швецией и Москвой, и появление на территории Московского княжества шведских полков под командованием генерала Делагарди, заставило Сигизмунда подтянуть свои войска к русским границам.
 Однако Шуйский, мало обращая внимания на действия польского короля       Сигизмунда III Ваза, разбившего свой лагерь под осажденным Смоленском, жаждал только одного – уничтожить Самозванца, а вместе с ним и своих заклятых врагов – бояр Романовых. Но ни того и ни другого в жизни Шуйского так и не случилось. Все что объеденным русско-шведским полкам удалось сделать – это оттеснить тушинских казаков от столицы и заставить их спасаться от превосходящих сил противника позорным бегством.  Тушинский лагерь опустел, а потом и вовсе был сожжен, но не шведами, а брошенными Матвеем Веревкиным на произвол судьбы шляхтичами - казаками атамана Рожинского. И если Тушинскому Вору повезло и ему удалось, обхитрив и своих, и чужих, уйти от преследования, то сам Филарет и большая часть его сторонников оказались в плену у польских наемников.
В Москву Филарету удалось вернуться только в 1610 году, когда она уже была оккупирована польскими королевскими войсками под командованием гетмана Жолкевского, и взамен насильно постриженного в монахи Василия Шуйского было избрано временное правительство, названное по числу временщиков - «семибоярщиной».  Но приближался 1611 год, и Москве, исходя из достигнутых между русской и польской стороной договоренностей, предстояло выбрать, а вернее признать новым русским царем сына Сигизмунда III – королевича Владислава.
Но одно дело принять такое решение за столом переговоров и совсем другое – понять, каждым нервом почувствовать, что страна, в которой ты родился и рос, которая называлась православной Русью, уже никогда таковой не будет. А будет она лишь куском, частью территории огромного польско-литовского католического королевства – Речи Посполитой. Предвидя, какой непоправимой трагедией может обернуться для русского народа избрание Владислава, Русская Православная Церковь в лице патриарха Гермогена решительно заявила, что не венчает польского королевича на царский престол до тех пор, пока он не примет православное крещение.
Дело с избранием Владислава застопорилось!
Между Москвой и ставкой польского короля под Смоленском завязалась бойкая дипломатическая переписка. Но время шло, а дело с места не двигалось. Да и терпение гетмана Жолкевского иссякало. Наконец, имея решительное намерение избавиться одним разом и от самой проблемы, и от тех, кто ее породил, он отправил к Сигизмунду великое боярское посольство во главе с главными смутьянами, коими оказались - митрополит Ростовский Филарет, князь Василий Голицын и боярин Михаил Салтыков.
Только и в ставке короля под Смоленском вопрос о вероисповедании будущего русского царя оказался настолько острым и неразрешимым, что лишил и ту, и другую сторону последней надежды договориться. Понимая, что глава посольства Филарет Романов – орешек твердый и тертый, Сигизмунда III переменил тактику и объявил послам о том, что имеет намерение оставить московский престол за собой. Услышав подобное заявление, глава посольства - Филарет, ссылаясь на то, что не уполномочен в данных обстоятельствах обсуждать сторонние предложения, уклонился от дальнейшего диалога.
Переговоры зашли в тупик!
И тут из Москвы польский курьер принес нежданную весть о том, что братья Ляпуновы собрали дворянское ополчение и повели его против оккупационного режима польской шляхты.
Обвиняя Филарета в том, что тот умышленно затягивал переговоры, польский король приказал арестовать главных предводителей   посольства и отправить их, как пленников, под конвоем в Краков.
Так Филарет вновь оказался в польском плену!
 В Москву, на родину Филарет вернулся только в 1621 году, когда после нескольких неудачных попыток его сыну Михаилу Федоровичу, избранному Земским собором 1613 года русским царем, наконец-то удалось договориться с польской стороной о заключении мира и обмене пленными. Отец царя – сам царь! Так к имени Филарета сначала прибавился титул - «великий государь», а после избрания главой Русской Церкви и титул – «великий господин».
Годы, проведенные Филаретом вдали от дома, среди чужих людей, нравов, обычаев и веры, существенно обогатили его знания о странах и народах. Имея возможность воочию наблюдать сомнительные прелести западного свободомыслия во всей их неприглядной и отвратительной наготе, он до конца своих дней категорически противился обновлению русского бытия по западному образу и подобию. Столкнувшись по возвращении из плена с тем, что русское общество заражено нездоровым интересом к западничеству, он, спасая патриархальный домострой от разложения, не гнушался прибегать в своих действиях к самым жестким и непопулярным мерам. Но то, что в достаточно сложной и противоречивой личности патриарха Филарета наиболее любопытно, так это то, что, позиционируя себя надежным оплотом девственной чистоты древнерусского православия, он в то же самое время, подобно монархам целого ряда западных католических стран, являлся царем Церкви и царем Царства одновременно.
И кто знает, быть может, именно это обстоятельство, позволив Филарету сколько угодно долго экспериментировать в плоскости взаимодействия двух ветвей власти – духовной и светской, подвигло его на создание особой патриаршей области или отдельного «государства в государстве», устроенного наподобие папской области в Риме.

                ***

Обширная по своим размерам и сфере деятельности патриаршая область, созданная Филаретом, требовала от него неустанных забот и внимания. Движимый чрезмерным честолюбием и, добиваясь абсолютной полноты власти, патриарх не только устраивает все в своей епархии по образцу государева Двора, организовывая класс патриарших дворян и боярских детей, пожалованных поместными окладами, но и получает от царя согласие на уничтожение несудимых грамот, выданных когда-то церквям и монастырям.  Отныне на территории патриаршей области только он один имеет право вершить суд и ведать делами духовных лиц и прочего прописанного в патриаршей области населения, кроме отдельно оговоренных случаев разбоя и грабежей.
Являясь абсолютной копией светского государства, в патриаршей области использовалась и аналогичная ему структура чиновничьего аппарата. Это особенно наглядно усматривается в системе патриарших приказов. Первый приказ – судный, занимался приемом и процессуальной процедурой судных исков; второй – приказ церковных дел заведовал исключительно делами церковного благочиния; третий – казенный приказ организовывал сбор податей с духовенства; четвертый – дворцовый осуществлял надзор за хозяйством патриарших вотчин.  Во главе каждого приказа стоял   патриарший боярин, в подчинении которого находились служащие более низкого звания -  дьяки и подьячие. Все дела в патриаршей области, опять же в подражание царскому Двору, начинались с доклада «великому господину».
Но хуже всего от столь непривычного устройства царства Московского приходилось служилым людям, которые вынуждены были официально согласовывать свои насущные требы с патриархом Филаретом, а формально с царем Михаилом Федоровичем.
Впрочем, справедливости ради, следует заметить, что энергичная и деятельная натура Филарета, проявилась не только в устройстве патриаршей области, но и в иных делах, связанных с укреплением авторитета и позиций Церкви в обществе.  Так по инициативе Филарета в начале семнадцатого века состоялась канонизация двух святых – Макария Унженского в 1619 году и Авраамия Галицкого в 1621 году.
Настоящим триумфом православия и важным внешнеполитическим актом, возвышающим значение Русской Церкви среди прочих православных автокефалий, было обретение патриархом «Срачицы (исподней сорочки) господней» - реликвии, присланной в Москву персидским шахом Аббасом в знак искренней и преданной дружбы.
Немало усилий приложил Филарет и для того, чтобы возобновить, прерванные во время Смуты отношения с греческими и восточными православными церквями. С одной стороны, это событие явилось безусловным прорывом Русской Церкви в большой православный мир, но с другой, породило огромную армию «христарадников», которые, как черные стаи перелетных птиц, с первыми признаками потепления толпами устремлялись в далекую и сытую страну Московию за щедрым подаянием и милостыней.
В 1622 году, строго блюдя за нравственностью и благонравием в своем приходе, Филарет издает Указ, запрещающий некрещеным татарам принимать в работники и призывать на службу православных верующих, а тем более селить их в своих дворах, где, по сведениям патриарха, царили блуд, ересь и творились «скаредные дела».
Не давал покоя Филарету и низкий уровень нравственности в самой Москве. Так в 1627 году было издано сразу два Указа, предусматривающих опалу и духовное наказание за устройство срамных игрищ, колядований и прочих языческих «нелепиц».
Большую огласку получил в 1632 году процесс по делу князя Ивана Хворостинина – фаворита Дмитрия 1 «Иоанновича», обвиненного в безверии и сосланного на Белоозеро для исправления.  Однако последний был обвинен, главным образом, не за то, что состоял в интимной дружбе с Самозванцем, а в том, что, свершая содомский грех, еще и тяготел к католичеству: держал в доме иконы и книги западного образца, кичился несоблюдением обрядов и вообще имел нескрываемое намерение сбежать в Литву.
Много внимания уделял Филарет печатанью и правке богословских книг. Так в 1620 году патриарх возобновил Печатный двор на Никольской улице Китай-города, который был сожжен поляками в 1611 году. В новой типографии предусматривалось не только особое помещение для работ справщиков, но и просторная комната, в которой, по приказанию Филарета Никитича, должны были храниться все, собранные по стране древние харатейные книги. Именно таким незамысловатым образом было положено начало знаменитой в последствие типографской библиотеке.
Книги, изданные на Никольском Печатном дворе, рассылались по городам и церквям бескрайней Московии, как правило, по цене себестоимости, без учета прибыли, а в Сибирь – и вовсе бесплатно.
Испытывая острый недостаток в людях, образованных и сведущих в богословских науках, патриарх заботился и об открытии в стране богословских учебных учреждений, призывая архиепископов к созданию училищ при архиерейских домах. Не ограничившись одними только призывами, он и сам завел в Чудовом монастыре греко-латинское училище, назначив смотрителем Арсения Глухого.
В 1627 году государь Михаил Федорович и патриарх Филарет Никитич запретили московитам покупать книги, изданные в Западной Руси – в Киеве, Львове, Вильно и других городах, подозревая западнорусских священников в приверженности к римско-католическим знаниям.
С большим подозрением относился Филарет и к западным переселенцам. По его повелению Церковь, прежде чем принимать беженца с Западной Руси в лоно царства Московского, должна была крестить его заново, причем с полным погружением в освященную воду, а не обрызгиванием, как это широко практиковалось на Западе.
Несмотря на то, что Западная Русь значительно превосходила Русь Московскую и в культурном, и в научном развитии, патриарх с большой неохотой принимал помощь киевлян, выказывающих желание приехать в Москву и оказать епархии помощь как в становлении образования, так и в исправлении богословских книг.  В данном случае он считал более правильным и полезным для сохранения чистоты православия опираться на помощь греков. И когда в 1632 году греческий архимандрит Иосиф, помощник священнослужителя Кирилла Лукариса, приехал за милостыней в Москву, Филарет обратился к нему с предложением, организовать в Москве богословскую школу. Откликаясь на просьбу патриарха, Кирилл Лукарис, ставший в 1633 году Константинопольским патриархом, выслал Филарету несколько греческих книг, содержащих резкую критику католицизма, для перевода их на русский язык. Более того, в расчете на дальнейшее взаимовыгодное укрепление отношений с Москвой, Лукарис предложил Филарету свою личную помощь и в подборе учителей для вновь создаваемой богословской школы в Москве. Однако осуществить все задуманное Филарет не успел.
1 октября 1633 года в возрасте неполных 80 лет от роду патриарх Филарет скончался.
Робость и нерешительность его последователей, сначала патриарха Иосафа, а после него и патриарха Иосифа привели к тому, что Церковь, погрузившись на долгое десятилетие в состояние сомнамбулического сна, являла собой к середине семнадцатого века жалкое зрелище, состоящее из гремучей смеси чуждых друг другу религиозных культов –  православного благонравия и языческого лицедейства.  Первые и неуверенные попытки нижегородских «ревнителей» отделить одно от другого и очистить Церковь от языческой скверны только тогда обрели силу и простор для творческих инициатив, когда в 1649 году заручились поддержкой царя Алексея Михайловича и получили статус государственного заказа.

                ПЕРВЫЕ ШАГИ

Но даже и тогда, натолкнувшись в лице патриарха Иосифа на человека крайне осторожного, нерешительного и чуждого всякого рода новшествам, «ревнителям благочестия» мало что удалось совершить. Вязли в демагогических перепалках с консерваторами от Церкви и многие личные инициативы царя и его духовника Стефана Вонифатьева. Отношения между царем Алексеем Михайловичем и патриархом Иосифом настолько испортились, что в них уже не было места взаимопониманию и взаимодействию. Дело культурного оздоровления русской церковно обрядовой практики оказалось под угрозой.
Все, о чем Церкви и Царству удалось к концу 1651 года договориться, так это разрешить двухлетний спор о «многогласии».  Но торжество царя и его окружения по поводу признания патриархом Иосифом, а вслед за ним и Церковным собором 1651 года канонической непреложности «единогласия» оказалось преждевременным. Преобладающее большинство проповедников, игнорируя постановление Собора, продолжали вести службу по старинке, выбирая число голосов сообразно своему разумению, а слабый, старый и уже больной патриарх не имел в себе достаточных сил для того, чтобы, употребив власть, призвать нарушителей к ответу.
Большую озабоченность в обществе вызывали и явно популистские намерения царя, связанные с его желанием добиться единообразия в служебном порядке Русской и Восточной Церквей, что предполагало переход Русской Церкви на новый Иерусалимский устав. Однако подобная постановка вопроса не устраивала не только Церковь, но и практически всю столичную общественность, включая и «ревнителей благочестия».
Чувствуя, что большая часть кружковцев не одобряет церковной реформы, связанной с переходом на новый Устав, царь еще в июле 1649 года отправил на Восток, в самый центр православного мира – в Афонскую гору - ученого монаха Арсения Суханова с поручением, выяснить насколько чиста и правильна русская вера.
Выехав из столицы в свите Иерусалимского патриарха Паисия, он вынужден был вместе с ним сначала посетить Молдавию и Украину и только потом проследовать дальше, надеясь побывать в Египте, Сирии и Константинополе. Была у Арсения помимо основной задачи и другая, не менее важная, собрать литургические древние материалы и провести исследования правильного греческого богослужения.
Но поскольку остановка в Молдавии оказалась более продолжительной, чем Суханов планировал, то, дабы не терять времени даром, он вступил с Афонскими монахами в переписку и летом 1650 года на свой запрос к ним о том, что есть чистое православие, успел получить ответ. Вся суть изложенного в этом ответе разъяснения сводилась к тому, что тамошние греки, находя русские богослужебные книги еретическими, поскольку в них предписывалось слагать крестное знамение не в три перста, а в два, сожгли их на костре.
Возмущенный поступком греков до глубины души, Суханов, основываясь на исторических фактах, попытался с ними объясниться.  Но тщетно! Единственное в чем он окончательно убедился так это в том, что греки крайне враждебно относятся к «русскому обряду». Причем, настоятельно, что требуют, чтобы Русская Церковь одумалась и, следуя их примеру, не уклонялась от греческих обычаев.
Понимая насколько эти сведения важны, Суханов, временно приостановив путешествие, вернулся в Москву и представил результаты своей переписки с греками на рассмотрение правительству. Правда, как истинный ученый и востоковед, он представил их не в «голом» виде, а сопроводил личными комментариями, получившими впоследствии название «Трактат о вере».  Из «Трактата» следовало, что в греческом православии «ручьи Божественной мудрости» высохли и что «греки не тот источник», из которого можно было бы пить и полниться истинным учением о вере Христовой.
Мотивируя свои выводы, Суханов обращал внимание царя на то, что восточные патриархи, проживая длительное время на территории, оккупированной турками – народом, исповедующим ислам и пребывая в постоянной зависимости от милостей султана и его визирей, утратили божий дух и крепость веры.  Господство мусульманской религии на Востоке, отмечал Суханов, отразилось и на состоянии греческих церквей, которые находятся в таком запустении и расстройстве, что вынуждены не только влачить жалкое существование, но и пользоваться богослужебными книгами, напечатанными в католических типографиях.
Сведения, добытые Арсением Сухановым и получившие широкое распространение в Москве, никого не оставили равнодушными. Но если консервативно мыслящая часть общества, ликуя, провозглашала, что православие, исповедуемое Русской Церковью, не только превосходит по чистоте и истинности греческую веру, но и не нуждается в улучшении, то Двор отреагировал на комментарии Сухова более сдержанно.
Выделив из целого ряда приведенных доказательств только те, которые четко комментировали факт расхождения в обрядовой службе двух Церквей, царь Алексей Михайлович, устыдясь русского невежества, готов был немедленно приступить к устранению позорного явления. Таким образом, если в правительственных кругах вопрос о переходе Русской Поместной Церкви на Иерусалимский Устав был делом почти решенным, то в среде русского священства, поддержанного «ревнителями благочестия», бытовала крепкая уверенность в том, что с обрядами у Русской Церкви все в порядке и менять их никакой нужды нет.
Особенно тяжело пришлось в эту горячую пору Стефану Вонифатьеву. Не высказываясь ни «за», ни «против» церковной реформы, он долгое время пытался усидеть на двух стульях сразу, пытаясь найти золотую середину, которая устроила бы царя и его старых друзей - «ревнителей благочестия».
Что же касается самих «ревнителей», возглавляемых Иваном Нероновым, то они, категорически не принимая витающую в обществе идею о реформировании обрядового богослужения по греческому образцу, твердо стояли на позициях культурного перерождения Церкви в рамках действующего Устава.  Против унификации церковных обрядов выступал и патриарх Иосиф.
Понимая, какую страшную угрозу обществу таит в себе затеваемая царем смута, Иосиф, как мог, отодвигал неминуемое, желая спасти Церковь от надвигающейся на нее катастрофы. Но в апреле 1652 года патриарха Иосифа не стало, и с этого момента будущее Церкви целиком и полностью оказалось во власти одного человека – царя Алексея Михайловича.

                ***

Впрочем, было бы большим заблуждением полагать, что все это время царь Алексей проводил в бездействии, ожидая, когда престарелый патриарх Иосиф естественным образом развяжет ему руки. Напротив, не настаивая на созыве Церковного собора, который только один и должен был определить будущее Церкви – унификация или реставрация церковных обрядов, царь предпринимает некоторые шаги   самостоятельно.
Отталкиваясь от эмоциональных обобщений Арсения Суханова, прямо указывающего на то, что греки печатают свои богословские труды в католических типографиях, царь Алексей, испытывая острую нужду в переписчиках и справщиках богослужебных книг, выписывает в Москву известных своей образованностью малороссийских ученых и переводчиков.
В этой связи уместно заметить, что в древнерусской письменности до середины семнадцатого века не существовало полного и отредактированного издания Библии.  Русская церковная иерархия, поднимая время от времени небывалый шум то из-за нестроения церковных обрядов, то по поводу секуляризации монастырских земель, на протяжении многих веков спокойно обходилась без основного священного текста Слова Божия. 
Естественно, что для просвещенного Запада выявление столь вопиющего факта, как отсутствие у русских книг Священного писания -Ветхого и Нового заветов, свидетельствовало, как минимум, о крайне низком уровне образованности русского духовенства и, как максимум, о всеобщем невежестве русского народа. Поэтому перед киевскими учеными стояла задача первоочередной важности -  осуществить перевод   Библии с греческого языка на славянский.
Что же касается числа книг, имеющихся в те далекие времена в хождении, то их на Руси было чрезвычайно мало, а потому каждая из них ценилась на вес золота, подлежала строгому учету, бережно хранилась и бесконечное число раз переписывалась. Но человек – не машина. Плохое знание языка переводчиком, невнимательность или нерадивость переписчика, и книга, неся в себе не только грамматические, но и догматические ошибки, становилась испорченной.  Огромное количество книг погибло или бесследно пропало в тяжелые годы лихолетья и разорения. В попытках восстановить разрушенное за годы Смуты церковное хозяйство, а вместе с ним и заметно оскудевший книжный фонд, к работе по переписке книг привлекались все, кто разумел в грамматике и правописании. Но, не имея специального богословского образования, такие переписчики, толкуя священные тексты каждый на свой лад, засоряли их новыми ошибками. В такой ситуации единственным спасением от крамолы могли бы быть изданные или вновь переизданные первоисточники, которые Русь тем или иным путем получала с Востока. Но бедственное положение самой Восточной церкви и прерванные с ней в годы польской оккупации отношения лишили Русскую церковь и этого последнего притока богослужебных изданий.
Ошибочно полагая, что расхождение в обрядовой практике двух Церквей – Русской и Восточной произошло из-за неверного перевода греческих первопечатных книг, Алексей Михайлович развернул широкую компанию по исправлению русских рукописных изданий.
Первыми в Москву по приглашению царя прибыли авторитетные и уважаемые в своей среде языковеды и богословы Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский, к которым чуть позже присоединился и Дамаскин Птицкий, сменивший арестованного Арсения Грека.
Все они - и Епифаний Славинецкий, и Арсений Сатановский, и Дамаскин Птицкий были выбраны Алексеем из числа прочих киевских ученых неслучайно, а по той одной причине, что, будучи выпускниками Киевской академии, они, помимо своего родного языка, свободно владели еще двумя - славянским и греческим, необходимыми для исправления церковных книг.
Впрочем, нанятые царем ученые, кроме исполнения основного заказа, часто привлекались светской и духовной властями к составлению и переводу различных общеобразовательных пособий и энциклопедических справочников, главным образом по географии и по космографии, которые пользовались у москвичей большим спросом, особенно при Дворе и в Посольском приказе. Книги такого содержания прежде в ограниченном количестве выписывались из-за границы, главным образом из Польши. А ныне в переводах Епифания Славинецкого и Арсения Сатановского поступали в продажу сообразно установившемуся на них спросу. Так в большом ходу были такие издания Славинецкого, как «География», «Врачебная анатомия», «Гражданство» и «Обучение нравов детских». А также книга «О граде царском» и сборник всякой всячины, принадлежащие перу Сатановского.
Нельзя не упомянуть и еще об одном моменте, с которым было связано приглашение киевских ученых в Москву. Ведь изначально планировалось, что они будут использованы в качестве преподавателей «риторского учения», но нашлись ли у них ученики, желающие развивать в себе дар красноречия или таковых не оказалось, история о том умалчивает.
Зато доподлинно известно, что отношения приезжих киевских знаменитостей с московскими доморощенными справщиками книг, которые из-за плохого знания языков, вносили в тексты много ошибок, складывались очень непросто. Особенно осложнились они после скандального разоблачения еретической сущности Арсения Грека.  И тщетно Епифаний Славинецкий, обращаясь к патриарху Иосифу и царскому духовнику Стефану Вонифатьеву, жаловался на неумелых переписчиков, и тот, и другой, оставляя его ходатайства без рассмотрения, объясняли придирки ученого обычной заносчивостью. Так что нетрудно себе представить, насколько болезненно воспринимались русскими справщиками укоры киевских ученых. И понятно почему! С каждым новым замечанием справщики невольно превращались в исказителей. А быть заклейменными таким страшным словом, как «исказитель», значило потерять работу и доверие царя. Тем более, что на слуху еще жива была история, связанная с одним из иноземных просветителей - Арсением Греком, оказавшимся трижды вероотступником.

                ***

Разоблачение Арсения Грека, наделавшее в Москве много шума и вызвавшее справедливое недоверие как к самому почину исправления книг, так и к малороссийским справщикам, всколыхнуло очередную волну дискуссией, связанных с церковной реформой. Подвергнув репутацию Иерусалимского патриарха Паисия большому сомнению, противники реформы поставили под большой знак вопроса и справедливость всех его замечаний относительно отступления Русской Церкви от истинного православия. Обращаясь к общественности Москвы, они не без известного резона призывали ее серьезно задуматься над тем, а можно ли и должно ли доверять мнению служителя Церкви, который выступает поручителем такого беспринципного и разуверившегося в Боге человека, как Арсений Грек?  Не таков ли он сам?!
А все дело было в том, что в Москву Арсений Грек был привезен и отрекомендован царю Алексею, как человек грамотный, образованный и достойный во всех отношениях, все тем же Иерусалимским патриархом Паисием.
Что же касается биографии Арсения Грека, то истории известно, что родился он в турецком городе Трикале где-то около 1610 года. Образование получил в Риме, окончив курс в греческой иезуитской коллегии.  Но страсть к знаниям у Арсения была настолько сильной, что ради науки он совершил святотатство и принял католичество. Это первое отступничество позволило ему продолжить обучение в Венеции в Падуанском университете.  Но полученных знаний по философии и медицине Арсению вновь показалось недостаточно и он, вернувшись в Константинополь в лоно своей Церкви, постригся вторично и, приняв чин православного монаха, погрузился в изучение богословия. Однако вскоре жизненные перипетии заставили Арсения отречься от своей веры во второй раз и перейти в магометанство. Скитаясь по Валахии и Молдавии, этот дважды расхристанный грек, нахватавшись лукавых премудростей варварских народов Востока, вновь вернулся на родину и в третий раз прошел обряд православного крещения, но лишь для того, чтобы в скором времени, очутившись в Польше, назвать себя униатом.
Очаровав польского короля своей ученостью и многознанием, Арсений не только прижился в его дворцовых апартаментах, но избавил своего господина от какой-то трудно поддающейся излечению болезни. Но новые странствия и жажда впечатлений позвали Арсения в путь и он, заручившись на всякий случай королевскими рекомендациями, направился из Кракова в Киев, где и повстречался с Иерусалимским патриархом Паисием. Войдя к нему в доверие, Грек примкнул к его свите и, как и намеривался, сначала посетил Малороссию, а потом вместе с патриаршим посольством прибыл в Москву.
Шел 1649 год. Москва вступала в новую эпоху – эпоху просвещения.  В столице открывалось множество учебных заведений – церковно-приходских школ, училищ, в которых чувствовалась острая нехватка учителей.
Доверяя тем лестным оценкам, которые Паисий Иерусалимский дал своему случайному попутчику, царь Алексей встретил ученого грека с распростертыми объятиями, предложив ему доходную должность преподавателя «риторского учения» в училище при   Чудовом монастыре.
Учительский бум в ту пору в Москве был настолько оживленный, что даже один из близких друзей царя - Федор Михайлович Ртищев - открыл под Москвой при Андреевском монастыре школу, куда затребовал сразу тридцать ученых монахов для перевода иностранных книг на русский язык.  Но одновременно эта школа служила и для обучения всех желающих греческой, латинской, славянской грамматике, а также риторике и философии. Причем, Федор Ртищев был настолько увлечен новизной затеваемого им предприятия, что и сам записался в студенты этой школы, а потом целые дни и ночи проводил в умозрительных беседах с учеными мужами, испытывая от подобного общения небывалое удовольствие. Со временем примеру Ртищева последовали и другие московские служилые люди, получив по оценкам того времени вполне приличное образование.
Однако преподавательская карьера Арсения Грека, не успев как следует начаться, закончилась вскоре после того, как курьер доставил царю Алексею Михайловичу письмо от выехавшего на Восток в составе посольского обоза патриарха Паисия, московского ученого, келаря Троице-Сергиевой лавры Арсения Суханова.  В письме черным по белому излагались все неприглядные факты странной и запутанной биографии скитальца по миру, слуги многих господ, безбожника и авантюриста Арсения Грека. Подробности, которыми изобиловало данное сообщение, как следовало из признания самого Суханова, были выведаны им у патриаршего казначея.
Сведения, доставленные царю с нарочным, были настолько скандальными, что их не удалось утаить от общественности, и скоро об изолгавшемся интригане судачила вся Москва. Пережив нечто наподобие шока, патриарх Иосиф и царь Алексей Михайлович почувствовали себя не просто одураченными, но и глубоко оскорбленными. Их уязвленное самолюбие жаждало удовлетворения. Арсений Грек был немедленно арестован и после дознания, проведенного с особым тщанием, объявлен «еретиком» и сослан для «исправления веры» в Соловецкий монастырь. Игумену монастыря - Илье было строго настрого наказано держать дерзкого «еретика в крепости, в земляной тюрьме».
Гнев судей был настолько суров, что никакие уверения несчастного в том, что он исповедался и причастился у самого патриарха Паисия и что тот, отпустив ему тяжкий грех, благословил его на дальнейшее служение во славу «Господа нашего», не были приняты во внимание. 
Конфуз, который пришлось пережить царю по вине Паисия Иерусалимского и отголоски которого еще долго витали в столичном обществе, никак не повлиял на общий ход событий и не подвиг Алексея Михайловича быть более осмотрительным в выборе деловых партнеров.

           ЦАРЬ АЛЕКСЕЙ МИХАЙЛОВИЧ

История появления на свет второго царя из рода Романовых – царевича Алексея хоть и окружена ореолом таинственности, но при более пристальном рассмотрении по-житейски обыденна и проста.  Отец Алексея – царь Михаил Федорович женился, по понятиям того времени, поздно. Ему было тридцать лет, когда после двух неудачных попыток создать семью, он, наконец-то, выбрал себе в жены дочь бедного можайского дворянина, девицу зрелую - Евдокию Стрешневу. Ей на ту пору исполнился двадцать один год. Евдокия была простой, покорной и не способной за себя постоять.
Судя по всему, робкая и неприметная молодая царица вовсе не подходила на ту роль, которую ей уготовила судьба.  А, впрочем, от нее такой жертвы и не требовалось. Свекор Евдокии – патриарх Филарет и свекровь – великая старица Марфа, ограждая свое единственное и великовозрастное дитя от непосильного бремени государственных забот, вершили судьбу страны по своему усмотрению. И, к слову сказать, сам Михаил Федорович, не унаследовав от родителей и малой доли честолюбия, никогда не стремился к власти, представляя на троне фигуру скорее парадную, нежели авторитарную. Более того, природа, создавая   царя Михаила для чего-то иного, но только не для хлопотного царского дела, была к нему не особенно щедра и не наделила ни глубоким умом, ни сильным характером, ни крепким здоровьем.  Так еще будучи юным отроком, сосланным Борисом Годуновым вместе с родными тетками в далекий северный край на Белоозеро, он занемог страшным и неизлечимым недугом – камчугою в ногах и с тех пор маялся и боролся с тяжелой хворью без видимых успехов.
Не испытывал Михаил, сердце которого навсегда было отдано его первой любви - Марии Хлоповой, никакой особой нежности к своей молодой супруге и выбрал ее из числа многих представленных на смотрины красавиц более за кроткий и незлобивый нрав, чем за красоту лица и иные женские достоинства.  Здоровая, статная, крепкая на вид Евдокия как нельзя лучше подходила на ту роль, которая ей отводилась при Дворе.  Главной обязанностью государыни являлось вынашивание, рождение и воспитание здорового потомства и в первую очередь – наследника.
Десять детей подарила Евдокия Стрешнева своему супругу за девятнадцать лет безрадостного и не согретого взаимной нежностью и привязанностью супружества. Первой в 1627 году на свет появилась дочь Ирина, второй в семье в 1628 году снова родилась девочка, названная Пелагеей. Но, всякий раз принимая от повитухи новорожденных дочерей на руки, Михаил сожалел о том, что это не мальчик.  Он ждал сына, Филарет и Марфа – внука, а государство – царевича!
 В конце концов, утратив последнюю надежду обрести сына, супруги обратились за помощью к известному Соловецкому затворнику и чудотворцу - старцу Елеазару Анзерскому. Откликаясь на просьбу царской четы, Елеазар приехал в Москву и, как принято считать, вымолил у Бога для Михаила и Евдокии сына.  Смущало во всей этой истории только то обстоятельство, что старец Елеазар не сразу был отпущен Михаилом Алексеевичем в свою обитель, а удерживался в Чудовом монастыре целый год до тех пор, пока предсказанное им пророчество не исполнилось.
 Впоследствии этот и многие иные факты, связанные с появлением царевича Алексея на свет, породили в народе немало досужих сплетен. Но все они, в общем-то, сводились к одному весьма любопытному слуху, который, многие годы спустя, распространял один курский рассыльщик по имени Стенька Негин, будто «де государь царевич Алексей Михайлович -  царевич подменный»!
Подозрения в законности новорожденного появились вскоре после его рождения в 1629 году, потому как после Алексея в семье царя Михаила до царевича Ивана, появившегося на свет в 1633 году, вновь рождались одни девочки. В 1630 родилась Анна, в 1631 – Марфа. Но, в отличие от крепких и здоровых девочек, мальчики, а в особенности Иван, представляли собой существа слабые, болезненные и нежизнеспособные.
Опасаясь за жизнь единственного наследника, царь Михаил Федорович ожидал от жены рождения других сыновей, но все его старания оказались напрасными. И следующими в семье снова появились дочери: в 1634 – Софья, в 1636 – Татьяна, в 1637 – Евдокия.  Отношения между супругами расстроились настолько, что Михаил стал всерьез подумывать о расторжении брака с Евдокией. И вдруг, после долгих постов, молитв и пожертвований Богу, Евдокия Лукьяновна в 1639 году разродилась от бремени мальчиком, названным Василием! Но радость отца оказалась недолгой! Сердце новорожденного перестало биться едва он успел появиться на свет. А несколькими днями позже в возрасте неполных шести лет скончался и средний сын царя – царевич Иван. Вопрос о престолонаследнике приобрел еще большую остроту.
А между тем после не совсем удачных родов царевича Василия царица Евдокия до самой смерти царя в 1645 году оставалась бесплодной и между супругами, будто черная кошка пробежала. Между ними начались раздоры и долгие размолвки. И напрасно Евдокия Лукьяновна и Михаил Федорович самозабвенно молились, выказывая безграничную веру в святые мощи преподобного чудотворца Александра Свирского, которые своими руками уложили в богатую серебряную раку, накрыв плащаницей, вышитой золотом, серебром и жемчугом. «Бог не благословил этого благочестивого ходатайства».
Отныне все надежды царства Московского на благостное и стабильное процветание династии были связаны с единственным и законным престолонаследником – царевичем Алексеем.

                ***

Алексею Михайловичу едва исполнилось шестнадцать лет, когда он лишился сразу обоих родителей - и отца, и матери. Смерть самых близких и дорогих ему людей случилась неожиданно не только для него, но и для всей земли русской.  И хоть все в государстве знали, что царь Михаил Федорович «скорбен ногами» и что его «до возка и из возка носили в креслах», но никто не считал его недуг опасным, а тем более смертельным. Определенный оптимизм, связанный с долгим царствованием первого Романова, внушал и молодой возраст царя - сорок девять лет. И объяснялся он тем одним, что его родитель -  государь и патриарх Филарет покинул бренный мир восьмидесятилетним старцем.
Однако коварство такого, на первый взгляд, легко распознаваемого недуга, как подагра, состояло в том, что, нарушая солевой обмен в организме больного, он разрушал его исподволь, способствуя на первых этапах заболевания неполному и затрудненному выведению жидкости из организма, а со временем и ее чрезмерному накоплению. Больной буквально набухал на глазах и медленно и мучительно умирал, отравляясь собственными шлаками и нечистотами.
Но хуже всего в этом заболевании было то, что, передаваясь по мужской линии, оно неизбежно обрекало мужскую ветвь Романовых на скорое угасание.
Немногим чуть дольше месяца задержалась на белом свете после описываемых событий и Евдокия Лукьяновна Стрешнева, скорая кончина которой и вовсе повергла всех в полное недоумение. Хотя, чему тут было удивляться? Частые беременности, которые следовали одна за другой, осложненные роды, выхаживание слабых и уже пораженных тяжелых недугом мальчиков, и болезненных девочек, не оставляли молодой женщине никаких шансов на восстановление защитных сил организма.  Мало способствовали расцвету ее красоты и те надрывающие материнское сердце утраты, которые ей пришлось пережить в своей жизни не однажды.    Так только четверо детей Евдокии Лукьяновны – три дочери: Ирина, Анна и Татьяна, да сын Алексей дожили до зрелых лет, а шесть остальных - умерли в младенческие годы. Тридцать семь лет – таким недолгим оказался бабий век царицы Евдокии Лукьяновны Стрешневой.
Раннее сиротство царевича Алексея и его неготовность по младости лет принять на себя такую сложную и ответственную обузу, как управление государством, побудили его искать в своем близком окружении людей, способных не только поддержать его, но и разделить с ним нелегкую ношу царской власти.  Одним словом, он, как и его отец, мало был приспособлен для царствования, а потому нуждался в правителе с сильным характером, за спиной которого мог бы укрыться и с честью нести звание царя и великого князя   государства Московского.
Но если у его родителя - Михаила Федоровича таким человеком был родной батюшка – патриарх Филарет, счастливо соединивший в себе должности и светского, и духовного правителя, то Алексею Михайловичу, в этом смысле, приходилось прибегать к помощи чужих людей. Так, в решении светских вопросов он опирался на авторитетное мнение своего «дядьки» - боярина Бориса Ивановича Морозова, а в церковных делах -  держал совет со своим духовником Стефаном Вонифатьевым.
Влияние Бориса Морозова на молодого царя трудно переоценить. Именно под его надзором Алексей с пяти лет начал учиться грамоте по букварю, а затем приступил к чтению часовника, псалтыри и деяний Святых апостолов. В семь лет Алексей освоил технику письма, а в девять приохотился к церковному пению. Среди книг, которые составляли его небольшую библиотеку, можно было обнаружить «учебники» лексики и грамматики, изданные в Литве, а также научные труды по космографии. Даже одевался молодой царевич в соответствии со вкусом своего наставника в немецкое платье.
Религиозная атмосфера, царящая в семье и создаваемая его родителями, развив в нем чувство долга и христианского смирения (по воспоминаниям современников он выглядел «гораздо тихим») не изменила его характера и нередко показная тихость, мягкость и добродушие царя сопровождались вспышками неконтролируемого гнева.
Как большой любитель соколиной охоты, к которой он пристрастился благодаря стараниям своего наставника, Алексей Михайлович даже сподобился составить свод охотничьих правил, которые издал под названием «Уложение сокольничья пути».
Неизвестно, каким бы еще житейским премудростям обучил своего воспитанника Борис Морозов, но ясно только одно, что все они мало способствовали превращению мальчика в государственного мужа. Таким неподготовленным и неприспособленным к управлению страной остался царевич Алексей по смерти своего родителя.
Но, как ни странно, именно «тихость» Алексея более всего пришлась по душе боярам и, полагая, что он во все времена таким и останется, Земский собор избрал Алексея Михайловича на долгое царствование. Дальше – больше. Покупаясь на кротость и незлобивость, проявляемые царевичем в обыденной обстановке, бояре, духовенство и служилые люди не потрудились даже истребовать с него письменные гарантии своей безопасности, как это сделали в свое время по отношению к его отцу – Михаилу Федоровичу. И, как показали события не столь отдаленного будущего, горько и не раз о том пожалели.
Что же касается царствования Алексея Михайловича, то, не имея личного опыта правления, молодой Алексей, следуя установившейся с древних времен традиции, правил страной по совету с боярами. О том насколько тщательно готовился он к заседаниям с Боярской думой, лучше всего свидетельствует обнаруженная в архивах и собственноручно им написанная записочка «о чем говорить с бояры».
Не меньший интерес вызывает и тот титул, который царь Алексей получил при коронации. А звучал он примерно так: «Великий государь царь и великий князь всея Великия и Малыя России, самодержец московский, киевский, владимирский, новгородский, царь казанский, царь астраханский, царь сибирский, государь псковский и великий князь тверской, югорский, пермский, вятский, болгарский и иных.  Государь и великий князь Новгорода низовых земель, черниговской, рязанской, ростовской, ярославской, белоозерской, удорской, обдорской, кондинской и всея северных стран повелитель, государь иверской земли, карталинских и грузинских царей и кабардинской земли, черкасов и горских князей и многих иных восточных, западных и северных государств и земель отчина, дедича».
 Последние два слова в этом длинном списке – «отчин» и «дедич», указывали на предков царя – отца и деда, завоевавших и присоединивших к Руси новые земли.
Однако на Западе никто первых Романовых за царей не признавал и в дипломатических депешах, умышленно опуская титул «Великий государь царь», величали их как обычных бояр по имени и отчеству, добавляя «великий князь» и далее по протоколу.  И только последний из Романовых – Петр 1, как реформатор и завоеватель, был признан Европой и Востоком великим русским императором и получил право присовокуплять к имени и цифровой индекс.

                ***

Пережив горькое чувство потери отца и матери, восемнадцатилетний царь Алексей Михайлович, вскоре после окончания траура по родителям в 1467 году, надумал жениться и даже присмотрел себе в супруги дочь польского шляхтича - Рафа Всеволжского. Но дело до свадьбы у молодых так и не дошло. Во время смотрин, устроенных, как это было принято, во дворце, юная красавица, представленная царю среди прочих достойных конкурсанток, неожиданно при всем честном народе грохнулась в обморок.   Несчастную тут же привели в чувство, но никакие ссылки на то, что виной всему тесный корсет и туго стянутая в узел прическа, ей уже не могли помочь.  Объявив возлюбленную царевича хворой, бедняжку   тут же выдворили из дворца.
Но нашлись такие, которые ни одной минуты не сомневались в том, что «хворь» невесты была подстроена «дядькой» царя, присмотревшего для своего подопечного барышню попроще – из московских девиц на выданье.
И в самом деле, уже в следующем 1648 году по настоянию Бориса Морозова царь женился на бедной и доброй нравом дворяночке - Марии Ильиничне Милославской. Следует заметить, что Милославская так же, как некогда и царица Евдокия – незабвенная матушка царя, будучи девкой, хаживала в доме своего отца в «чеботах» и промышляла тем, что продавала на рынке собранные своими руками грибы да ягоды. Отец Марии - Илья Данилович Милославский был до такой степени беден, что находился в услужении у посольского дьяка Ивана Грамотина. И хоть не все царя Алексея в своей суженой устраивало, невеста была на три года старше жениха, да и не очень ему полюбилась, но    прямо заявить «второму родителю» о своем недовольстве невестой он не посмел.  А через неделю после царской свадьбы на родной сестре царицы – Анне Ильиничне женился, и «дядька» царя, осуществив свою давнюю мечту, породниться с царским домом.
Так без особых затей верховная власть в государстве оказалась в руках двух, мало что смыслящих в политике, экономике и дипломатии людей –  боярина Бориса Морозова и дворянина Ильи Милославского. Не питая особой душевной привязанности к жене, царь не ценил и не уважал ее отца, обращаясь к нему при всем честном народе не полным именем, а просто «тесть» или Илья. И когда в 1660 году боярин И.Д. Милославский вызвался возглавить войско для похода на Литву, с бахвальством заявив, что сам пленит польского короля, то царь, не сдерживая гнева, обрушился на него без всякой пощады:
- Как ты смеешь, - кричал Алексей на своего тестя, - ты, страдник, худой человечишка, хвастаться своим искусством в ратном деле! Когда ты ходил с полками, какие победы показал над неприятелем?!
Не довольствуясь сказанным, царь, плохо владея собой, сначала влепил старику пощечину, а затем, надрав ему еще и бороду, вытолкал хвастуна из палаты.
Но все знали, что царский гнев скор и отходчив и что уже в следующую минуту он с готовностью шел на мировую, прося у потерпевшего прощения и спеша загладить свою вину.
Легко поддаваясь новым западным веяньям, царь Алексей Михайлович во многом отступал от заведенных исстари порядков, вызывая недовольство и порицание со стороны, так называемых традиционалистов. Но, мало обращая внимание на их укоризненные взгляды, он нарочно устраивал публичные выезды в немецкой карете, брал с собой на охоту жену и нередко водил ее и своих детей на иноземную потеху – «комедийные действия» с музыкой и танцами, что в народе считалось верхом безнравственности. Большой любитель расслабиться и повеселиться, царь Алексей обожал шумные пития, на которых какой-нибудь приезжий «немчин» играл на «адском» инструменте - органе и трубил в трубы, а сам государь, напиваясь до одури, требовал того же самого от своих вельмож.
Так стоит ли удивляться тому, что столь откровенная разнузданность, проявляемая царем в повседневной жизни, в которой безошибочно улавливалось нарочитое пренебрежение к патриархальным традициям домостроя, возмущала народ и невольно подталкивала к мысли о том, что царь не русских кровей, а подменный.
По описанию одного из биографов царя А.И. Заозерского, государь Алексей Михайлович начал свое царство весело. Им даже была изобретена специальная тактика, позволяющая ему избавляться от докучливых челобитчиков. Не имея ни малейшей охоты входить в курс управленческих дел, он большую часть времени проводил в развлечениях и удовольствиях. Добиться аудиенции у царя было практически невозможно. Так некий иностранец по имени Родес в своих донесениях писал: «царское величество большей частью развлекается вне города в нескольких верстах то в одном, то в другом месте вместе с супругой».
За все время царствования Алексея Михайловича, вошедшего в историю с прозвищем «тишайший», не было ни одного года спокойного от смут и мятежей. Недовольство политикой Морозова было всеобъемлющим: служилые люди тяготились военными походами, посадские – пошлинами, крестьяне – крепостной зависимостью, а все остальные – растущей дороговизной и внове изобретаемыми повинностями.
Так только за один двухлетний период с 1648 по 1650 годы в стране вспыхнула более тридцати восстаний.

                ***

Царь желал заниматься чем угодно, но только не государственными делами. В своем подмосковном хозяйстве Алексей Михайлович, как истый мичуринец, пытался развести в суровых климатических условиях средней полосы России такие редкие насаждения, как виноград, хлопчатник и даже тутовое дерево. Разумеется, что все эти эксперименты с экзотическими растениями южных стран завершились полным провалом. Не желали переселяться на плотные Подмосковные черноземы и такие солнцелюбивые культуры, как шемахинские и астраханские арбузы, финиковое дерево, миндаль и венгерские дули.
Однако все эти неудачи с посадками нисколько не отвратили царя от любимого занятия. С не меньшим энтузиазмом взялся он и за свой новый проект – разведение под Москвой шелководческого хозяйства, для чего выписал из-за границы «шелковых заводчиков», тех, что «умеют червей кормить и шелк делать».
По распоряжению царя послы привозят ему из Англии, Голландии и других стран разнообразный посадочный материал, начиная от семян и заканчивая черенками и кореньями. Возглавляли садоводческое предприятие царя два немца – Григорий Хут и Валентин Давид.
Обращает на себя внимание и то, какой странный сумбур, замешанный на религиозных верованиях и языческих суевериях, творился в голове царя. Так перед августовским севом он посылает своего сокольника к архимандриту Троице-Сергиевой лавры с послание: «ведомо мне стало, что урожаю способствует окропление полей освященным маслом и водой с ног больных монахов, желаю применить это средство у себя в Измайлове. Ты бы, богомолец наш, - продолжает царь Алексей пояснять свою просьбу, - сотворил и прислал тайно священного масла великого четвертка в сосуде и воды с ног больнишних братий, умыв сам тайно, и воды из колодезя Сергия чудотворца, отпев молебен у колодезя, три ведра за своею печатью».
Многие распоряжения царя, такие как «велю выписать подкопщиков самых добрых, которые б умели подкоп вести под реки и под озера, и сквозь горы каменные», или «промыслить в Англии трав, которые растут, где бывает серебряная руда», наводят на грустные размышления о его умственной ущербности.  К разряду целого списка таких же нелепых просьб относится и следующая - «прошу прислать мастеров таких, чтоб умели сделать так, чтобы всякие птицы пели, и ходили, и кланялись, и говорили, как в комедии делаетца».
И эти и другие странности царя, которые произрастали не на пустом месте, а на почве мистического суеверия в то, что заграница – страна чудес и безграничных возможностей, а Россия – дикий край с варварскими обычаями, утвердили народ во мнении, что царь Алексей Михайлович родом не от родительского корня, а самый что ни на есть чужак.
Вспомнил народ вдруг и то, что у царя Михаила в браке рождались только дочери и что сын появился на свет не чаяньями царя и царицы, а молитвами призванного на Москву старца Елеазара Анзерского.  Особо дерзновенные и прозорливые не боялись даже утверждать, что не все в этой истории было чисто, если царь Михаил более года не отпускал Елеазара в свою обитель, а держал в Чудовом монастыре, как заложника, до тех самых пор, пока наследник ни появился на свет.
Как бы там ни было все на самом деле, а только и эти, и иные нелепые слухи, спровоцированные самим царем: отчасти его возмутительными поступками, а отчасти чрезмерной скрытностью, привели к созданию новой структуры, так называемого, Тайного приказа. Тайной были окутаны и все личные дела царя, которые он вел самостоятельно. Освоив «тайную азбуку», изобретенную его родным дедом - патриархом Филаретом еще в ту пору, когда он находился в польском плену, Алексей стал использовать ее повсеместно как в своих дневниковых записях, так и для секретных поручений.
Как метко заметил близкий друг и ближний постельничий царя Федор Ртищев «оставаться в тени было житейской привычкой» царя Алексея Михайловича.
И оказался на все сто процентов прав!
Весь ход дальнейших событий, связанный с государственной деятельностью царя, убедительно это наблюдение доказывает.  И в самом деле, его нарочитая пассивность, которую он так мастерски разыгрывал, и  мнимая «тишайшесть» его натуры, которую он так искусно выставлял напоказ, позволили Алексею Михайловичу на протяжении длительного времени, подставляя для отражения  агрессивных атак общественного мнения отдельных честолюбцев, успешно проводить в вопросах государственного устройства свою линию.
И, кто знает, быть может, именно те неконтролируемые приступы гнева, которые порой так обескураживали окружающих, и были проявлением его истинной сути, о которой сегодня мы можем только догадываться.

                ***

Необходимо отметить и тот факт, что в окружении царя Алексея Михайловича было немало новых людей, выдвинувшихся в шеренгу первых лиц государства благодаря исключительно светлому уму и деловым качествам. Все они, как правило, были выходцами из дворянского сословия и проявили себя кто на поле брани в смутные годы лихолетья, кто на поприще мирного строительства, работая в земщине, выводящей страну из разрухи и политической изоляции.
И первое место среди них, бесспорно, принадлежало Борису Ивановичу Морозову.
Морозов Борис Иванович вел свою родословную от древнего боярского рода, который на протяжении многих десятков лет состоял в родственном свойстве с Романовыми путем заключения браков между дальними родственниками.
В 1613 году двадцатитрехлетний Борис вместе со своим старшим братом Глебом одними из первых подписались под грамотой об избрании царя Михаила Федоровича на царство. Собственно, с этого момента их карьера и пошла вверх. В 1615 году Морозовы появляются при дворе, а с рождением в 1629 году царевича Алексея в жизни Морозовых случился новый поворот – оба брата получили повышение в чине и были назначены спальниками или, говоря иначе, «комнатными людьми» наследника, в прямую обязанность которых входило - оберегать спокойный сон подопечного.
В 1633 году, едва царевичу Алексею Михайловичу исполнилось четыре года, царь Михаил Федорович, разогнав бесчисленную свору тетушек и нянюшек, окружающих его сына и оказывающих на него дурное влияние, назначил к нему «дядькой» Бориса Ивановича Морозова. К чести Бориса Ивановича, произведенного в 1634 году в чин боярина, надо отметить, что он, не имея собственных детей, настолько привязался к своему воспитаннику и так искренне и предано любил его, что Алексей Михайлович всю свою жизнь считал Морозова своим вторым отцом.
Страстный охотник, Борис Морозов немало времени проводил на охоте и не жалел денег на дорогое удовольствие, имея для этого в своем хозяйстве все необходимое: и соколов, и охотничьих собак, и целый штат охотничьей прислуги.  Приучил он к этой азартной забаве и царевича. К слову сказать, охотничьи хозяйства тогда были в большой моде и имелись у многих знатных людей. Причем, ловчих птиц: кречетов и соколов специально выписывали с Кавказа, обучали и только потом проверяли на деле, превращая охоту в многолюдное выездное представление.  Так в летний сезон Двор  с огромным штатом прислуги  отправлялся охотиться  на птицу, а зимой - на волка или медведя.
В 1645 году, когда шестнадцатилетний Алексей остался сиротой и вынужден был взять бразды правления государством в свои руки, боярин Борис Иванович Морозов оказался первым человеком при Дворе, потеснив «великого вельможу», каковым являлся в царствование Михаила Федоровича – Яков (Урускан) Куденетович Черкасский. Среди лиц, окружающих царя Михаила, Яков Черкасский, как член дома Романовых, пользовался особым доверием и входил в узкий круг опекунов и воспитателей царевича Алексея. Но вместе со смертью царя Михаила закатилась и звезда князей Черкасских.
Новый «великий вельможа» Борис Морозов, возглавив сразу несколько приказов - Большой казны, Стрелецкий, Иноземный, Аптекарский и Новую четверть, ведавшую питейным делом, отстранив от трона крепкие боярские семьи Шереметевых, Куракиных, Репниных и других, заменил их на менее родовитых сторонников.
И без того, тесные отношения боярина Бориса Морозова и царя Алексея Михайловича упрочились еще более, когда в январе 1648 года сначала молодой государь, а потом и его «дядька» женились на сестрах Милославских.
В 1645 году при дворе царя Алексея Михайловича появляется еще одно новое лицо – Федор Михайлович Ртищев.
В отличие от родовитой московской знати, Федор Ртищев не мог похвастаться своим высоким происхождением. Он был выходцем из того самого дворянского сословия, которое, возведя Романовых на престол, получило возможность проявить свои таланты на государственном поприще.  Отец Федора Ртищева – Михаил исполнял во дворце обязанности постельничего у царя Алексея Михайловича. Он-то и похлопотал перед всесильным Морозовым об устройстве на службу к государю своего сына, выпускника Киевской академии - Федора, который вскоре получил чин стряпчего – ходатая по делам, искам, тяжбам и прочим бумажным волокитам.
Будучи старше царя всего на четыре года, Федор стал его настоящим другом и любимцем. Однако своей близостью к царю и дружбой с ним Ртищев практически не пользовался, за исключением тех редких случаев, когда исполнял роль миротворца между враждующими сторонами. Федор был одним из тех редких и странных людей, у которых начисто отсутствовало самолюбие. Он никогда не впадал в состояние обиды, не испытывал чувства мести, не пользовался своей властью, оставаясь постоянно доброжелательным и кротким. Такое редкое при дворе смиренномудрие позволяло Ртищеву говорить людям правду в глаза просто, без личного превосходства, не вызывая к себе вражды и ненависти. Но что особенно в поведении Ртищева обращало на себя внимание так это то, что он с одинаковым почтением относился и к простым согражданам, и к сановитым вельможам.
Почти все время правления Алексея Михайловича Федор Ртищев неотлучно находился при нем, служа сначала постельничим, потом дворецким и, наконец, воспитателем наследника - Федора Алексеевича.
Авторитет Ртищева в царстве Московском был настолько высок, что даже такой сильный политик и всесильный человек как Ордин-Нащокин, считал его «самым крепким человеком» при Дворе, а казаки за правдивость и честность желали его иметь у себя наместником – «князем малороссийским».
Видный государственный и политический деятель, дипломат Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин 1605 года рождения – один из немногих по-настоящему близких Алексею людей происходил из семьи неродовитых псковских дворян. Получив в Киеве академическое образование, изучив латинский, польский, молдавский и немецкие языки, он вначале 1640 годов появляется в Москве, где знакомится с начальником Посольского приказа Ф.Ф. Лихачевым. Имея богатый опыт «полковой службы» в Пскове и обладая многими необходимыми знаниями, Ордин-Нащокин активно привлекается к участию в переговорах в 1642 году со шведами, в 1644 году - с Молдавией и в 1645 с - Речью Посполитой.
В 1650 году, верно оценивая предвоенную ситуацию и понимая неизбежность новых войн с бывшими союзниками, умный и опытный дипломат Ордин-Нащокин ходатайствует пред царем Алексеем Михайловичем о реформировании армии, предлагая путем рекрутских наборов увеличить стрелецкие, солдатские и рейтарские полки, сократив при этом дворянскую конницу.
Весь свой талант, опыт, знания и энергию Афанасий Лаврентьевич поставил на службу русскому отечеству, возглавляя с 1667 года Посольский приказ. В его ведение были переданы Смоленский разряд, Малороссийский приказ, Новгородская, Галицкая и Владимирская чети. Он был инициатором устройства почты между Москвой, Ригой и Вильно. В Посольском приказе Ордин-Нащокин организовал регулярный перевод иностранных газет и выпуск рукописной газеты «Куранты».
Большую роль в духовной и общественной жизни страны в царствование Алексея Михайловича играл бывший личный секретарь патриарха Филарета, заведующий Московским печатным двором, распорядитель Московского Богоявленского монастыря, келарь Троице-Сергиевой лавры Арсений Путилович Суханов.
Арсений Путилович Суханов - русский церковный деятель, дипломат, путешественник, писатель и книжник родился в 1600 году в деревне Спицыно Тульской области в семье обнищавшего дворянина Путилы Елизаровича Суханова. Набираться ума и учености любознательный и не по годам серьезный юноша, дворянский сын Суханов пошел в монастырь, сменив мирское имя Антон на монашеское Арсений. Овладев греческим, латинским и польским языками он стал не просто начитанным, а всесторонне образованным человеком своего времени.
Выполняя различные дипломатические поручения патриарха Филарета, а также царей Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, он, много путешествуя и ведя подробные путевые заметки, с особым старанием описывал все те святые места, где ему удалось побывать. Со временем, превратив свое занятие в хобби, Арсению удалось собрать ценную коллекцию богослужебных книг и славянских рукописей.
Пройдя большой и сложный путь служения Церкви и Царству, Арсений Суханов и в правление Алексея Михайловича играл видную роль во всех государственных и церковных преобразованиях, с честью выполняя возложенные на него ответственные дипломатические миссии.
Новым человеком в окружении царя был и Новгородский митрополит Никон Минин.

                ПАТРИАРХ   НИКОН

Смерть патриарха Иосифа весной 1652 года открыла перед царем Алексеем Михайловичем новые перспективы. Отныне все, что ему было нужно для успешного проведения реформы — это не ошибиться с выбором нового предстоятеля Церкви.  По его твердому убеждению, им должен был быть человек решительный, с твердым характером и понимающий важность поставленной перед ним задачи.
И такой человек уже давно имелся у него на примете.
Чем дольше царь присматривался к Никону Минину, тем все более и более проникался к нему симпатией и доверием. В Никоне он с удивлением и надеждой обнаруживал те качества, которых не хватало ему самому. А то, что некоторые из них, такие как грубость, излишняя прямота, жесткость, граничащая с жестокостью, носили гипертрофированный характер, царь, казалось, вовсе не замечал.  Для него гораздо ценнее было то, что Никон, будучи натурой честолюбивой и деятельной, не боялся отстаивать свое мнение, говорить нелицеприятную правду в глаза, принимать самостоятельные решения, а главное - имел для всего этого отменное здоровье. Иными словами, он был тем самым «локомотивом», который, по замыслу царя, мог и должен был привести заблудшую в стародавних традициях Русскую Церковь в соответствие с современными обрядовыми стандартами, которые демонстрировала Греческая Церковь. Себе же царь отводил гораздо более скромную роль. Оставаясь в тени разрушительного никоновского темперамента, скрытный, мечтательный и себе на уме царь Алексей Михайлович рассчитывал заниматься тем же, чем и всегда – генерировать новые идеи и пытаться с помощью оных лиц переносить их из области фантазий на реальную почву.
Однако в отличие от царя, «ревнителей благочестия» настораживали в Никоне как раз именно те качества, которых Алексей Михайлович старался не замечать. Да и видели они в царском любимце отнюдь не созидателя, не творца или, того больше, мессию, а сметливого и расчетливого человека вовсе непригодного для благочестивого дела. А принимая во внимание его излишне материалистический взгляд на мир и отсутствие должных нравственных качеств, они и вовсе поглядывали на него с подозрением, принимая за случайного в Церкви человека. Он был слишком нетерпим, слишком напорист и заносчив для того, чтобы заслуживать доверие духовной братии. Все симпатии кружковцев были обращены в сторону царского духовника - Стефана Вонифатьева, именно с ним они связывали свои надежды на культурное перерождение Древнерусской Церкви.
Но Стефан, посвященный в истинные намерения царя, которые принципиально расходились с его точкой зрения, уклонился от оказанной ему высокой чести.  Впрочем, была и еще одна причина, по которой Стефан взял самоотвод. Будучи долгие годы духовным отцом Алексея, он научился понимать своего воспитанника, как никто другой. И ведомо ему было и без слов, что только одна ложная учтивость не позволила Алексею признаться ему как на духу, что не он – Стефан нужен ему в товарищи, а – Никон.  Не посмел перечить царю и Церковный Собор, провозгласивший в июле 1652 года новым предстоятелем Русской Церкви сорокасемилетнего Новгородского митрополита Никона Минина. И эта уступчивость будет оплачена Церковью дорогой ценой.
Высокое назначение не застало Никона врасплох. Он знал, уверен был, что царь присматривается к нему не зря, ведь не красная же он девка в конце концов! Но, даже ожидая подобной развязки, Никон не стал полагаться на судьбу, а, привлекая к себе внимание общественности, выступил инициатором важной церковной акции. Он организовал перенос в Успенский собор Кремля мощей трех московских Первосвятителей - останков патриарха Гермогена, замученного поляками и погребенного в Чудовом монастыре, митрополита Филиппа, сосланного на Соловки и там удушенного Малютой Скуратовым и патриарха Иова, изгнанного Дмитрием Самозванцем из Москвы в Старицу.  Этот грандиозный по своим масштабам и эмоциональный по воздействию на религиозные чувства верующих почин получил одобрение не только царя и его окружения, но и простых москвичей. Авторитет Новгородского митрополита взлетел на небывалую высоту. О нем заговорили, как о крупном церковном деятеле.
Но одной только инициативы Никону показалось недостаточно и за мощами святителя Филиппа на Соловки он отправился собственной персоной в сопровождении большого эскорта бояр. Однако столь пышным и многолюдным выездом Никон преследовал, прямо надо сказать, и иную, скрытую от своих попутчиков цель. Уж очень хотелось ему – некогда сосланному на этот остров патриархом Филаретом, а потом под покровом ночи бежавшему с него - предстать перед нищей соловецкой братией во всем своем великолепии.
Здесь, на Соловках, изнуряя себя и бояр долгими службами, постами и непомерным количеством поклонов, Новгородский митрополит и дождался двух важных для себя известий: первое - о смерти патриарха Иосифа и второе - о своем назначении новым предстоятелем Церкви.

                ***

Однако избрание нового патриарха, во всех деталях продуманное и прописанное, не обошлось без неожиданностей. И можно себе представить изумление и растерянность царя, когда новый избранник Церкви, нарушая регламент и веками устоявшиеся традиции, отклонил предложение царя и духовных иерархов оставить свое Новгородское подворье и явиться в Успенский собор для принятия патриаршего сана не один раз, как было заведено, а трижды. Потеряв всякое терпение и не понимая, чего Никон добивается, царь приказал доставить патриарха в Храм силой.
Но и в Храме Никон продолжил своевольничать и отказывался принять власть над Церковью до тех пор, пока, истомившийся от ожидания Алексей, ни упал перед ним на колени и ни умолил его принять патриаршество.
Случай в истории Церкви невиданный!
Поступок царя, повергший присутствующих в состояние шока, хоть и заставил патриарха прослезиться, но не поколебал его неуступчивости. Потребовав от Алексея публичного обещания твердо и нерушимо блюсти каноны и догматы православия, а также быть во всем послушным своему духовному отцу и пастырю, Никон помог государю подняться. И только, когда царь Алексей Михайлович, бояре и Освященный собор после недолгого замешательства поклялись ему в том на Евангелие, Никон милостиво согласился возглавить патриаршую кафедру.
Так 25 июля 1652 года Никон Минин стал предстоятелем Русской Церкви.
Радость царя была настолько великой и искренней, что ее не могли омрачить даже те жесткие и нелестные характеристики, которыми награждали Никона все как один: и   свидетели, и принужденные к клятве участники позорного священнодействия. Оправдывая своего любимца тем, что все это он делает ради блага Царства и Церкви, молодой царь простил ему все и свое унижение тоже.
Благоговейное отношение Алексея к своему духовному отцу и «собинному другу» наиболее ярко выразилось и в том, что он молчаливо позволил Никону присовокупить к титулу главы Церкви - «великий господин» еще и титул главы Царства - «великий государь», чем привел всех близких ему людей в страшное волнение и недовольство.  Ведь в государственной практике России подобное единение титулов и сосредоточение власти в руках одного лица наблюдалось только однажды и то применительно к родному отцу царя Михаила Федоровича -  патриарху Филарету. Но тут, как говорится, сам Бог велел!  Отец государя – сам государь! А в случае с Никоном все выглядело нелепо, нарочито и противоестественно. Впрочем, Никон особенного согласия царя на этот счет и не спрашивал, а у Алексея просто духа не хватило патриарха за излишнее своеволие укорить. Не одобряя чрезмерной мягкотелости царя, против Никона ополчилась добрая часть Двора, включая старшую сестру царя - Ирину Михайловну, супругу – Марию Ильиничну, и многих родственников со стороны Романовых, Стрешневых и Милославских.
В числе немногих из окружения царя Алексея Михайловича, кто принимал Никона таковым, каковым он являлся на самом деле, был Федор Ртищев и младшая, тайно влюбленная в Никона шестнадцатилетняя сестра царя – Татьяна Михайловна. История их непростых и запутанных отношений составляет отдельную страницу в летописных источниках середины семнадцатого века.
Но что вполне было в духе Никона, так это то, что его нисколько не волновало, то невероятное число противников, которыми он оброс за сравнительно короткий срок.  Он был готов, даже и ценой своей жизни, защищать и отстаивать все то, что добыл лукавством, смекалкой и изворотливостью.   Впрочем, главными его врагами были не завистники, а он сам!  Не умея правильно распорядиться оказанной ему высокой честью, он нечуткий, необразованный и недальновидный орудовал во вверенной ему епархии, как деревенский мужик на личном подворье. Не обладая тонким умом политика, терпением и выдержкой дипломата, рачительной бережливостью доброго хозяина Никон во всяком деле «рубил с плеча» - бил наотмашь по всему живому, что с испокон веков звалось и по сей день зовется русской душой.
 
                НИКОНОВСКИЕ НОВИНЫ

Первым шагом, который патриарх Никон предпринял на пути реализации задуманной царем Алексеем Михайловичем церковной реформы, стал распространенный по всем церквям накануне Великого поста документ, получивший название «Память от 14 марта 1653 года». Он затрагивал сразу два древнерусских обряда – поклоны и перстосложение при крестном знамении.
Однако само по себе появление «Памяти» в Москве явилось событием не случайным, а было приурочено к началу работы Земского собора, у которого царю, при активной поддержке патриарха Никона, удалось наконец вырвать согласие на присоединение Украины к России. 
Вопрос об объединении двух народов, давно набивший оскомину у всех тех, кто так или иначе был к нему причастен, обсуждался Собором уже в третий раз по той одной причине, что, начиная с 1651 года, в польско-украинском противостоянии начался новый виток отношений, придавший войне яркую религиозную окраску. 
Сам Папа Римский, прислав королю Владиславу хоругвь и отпустив польскому воинству все грехи одним разом, благословил Польшу на войну с Украиной во славу Католической Церкви.
Со своей стороны, Православная Церковь в лице коринфского митрополита, действующего от имени Вселенского патриархата и находящегося в лагере Богдана Хмельницкого, лично опоясал гетмана мечом, освященным на Гробе Господнем.
Так Украина превратилась в мировую арену, где открыто столкнулись интересы православной Москвы и католического Рима.
Но очевидно, что одного освященного меча Запорожскому Войску оказалось недостаточно, и его встреча со стотысячной наемной армией польского короля под Берестечком оказалась роковой.  В самый разгар битвы воюющие в рядах восставших украинцев татары дрогнули и, оставив поле боя, бросились наутек.  Пытаясь воззвать вероломных союзников к совести, Богдан Хмельницкий бросился за ними вдогонку, но вместо того, чтобы прислушаться к доводам гетмана, хан счел за лучшее взять его под стражу. Лишь через несколько дней, собрав и заплатив татарам за своего атамана затребованный выкуп, казаки смогли вызволить его из плена и вернуть в Войско.
Но за то время, что Богдан пробыл в неволе, восставшие, попав в окружение, и теснимые польскими войсками с трех сторон к непроходимому болоту, впали в панику и прекратили сопротивление.
Спасти остатки деморализованного и утратившего боеспособность Войска помогла находчивость казачьего полковника Богуна. Он был единственным, кто не растерялся и, кто, приказав запрудить непроходимые топи подручными средствами: копьями, телегами, седлами и одеждами, организовал через них переправу. Плечом к плечу с Богуном возводили переправу и коринфский митрополит, и иные духовные лица из числа его свиты. Спасая гибнущее от погони поляков Запорожское Войско, они личным примером внушали паникерам спокойствие и побуждали их к действию.
Большую часть войска Богдану Хмельницкому спасти все-таки удалось, но битва с Речью Посполитой была проиграна.
Новый Белоцерковный трактат, подписанный казаками с польской шляхтой, предусматривал для казачьего самоуправления совсем немного – всего лишь одно Киевское воеводство.  Сократился до двадцати тысяч и реестр казаков, а самое главное -  польские магнаты получали право возвратиться в свои имения на Украине.
Понимая, что все его мечты о самостийной власти на свободной от поляков украинской земле придется отложить, Богдан Хмельницкий в 1652 году возобновил прерванную переписку с царем Алексеем по поводу будущего Малороссии. Он просил его принять Украину под свою царскую руку.
Правда, на этот раз, действуя по наущению Иерусалимского патриарха Паисия, Богдан Хмельницкий обратился с письменным прошением и к новому «собинному другу» царя - патриарху Никону, которого умолил быть своим ходатаем перед царем.  Призывы Хмельницкого упали на благодатную почву.
Но едва представители двух сторон Москвы и Украины успели обо всем договориться, как новый Киевский митрополит Дионисий Болобан, сменивший на посту Сильвестра Коссова, решительно отказался изъявлять покорность Московскому патриарху и принимать посвящение в Москве.  Аргументируя свое заявление тем, что Русская Церковь, как отступившая от истинного православия, не имеет права на подобное священнодействие, Болобан поставил всю проделанную по объединению двух стран работу под удар.
Церковный конфликт, раздутый Киевской митрополией, получи он широкую огласку, мог бы серьезно подорвать авторитет России на международной арене. Требовались немедленные и решительные меры. И тогда, не видя для себя иного выхода, Великая Русь, оправдываясь перед Малороссией, пообещала исправиться.  Такова была предыстория написания и появления на свет «Памяти от 14 марта 1653 года».
Урегулировав, таким образом, возникшие религиозные разногласия, Земский собор под нажимом Царства в лице царя Алексея Михайловича и Церкви в лице патриарха Никона 1 октября 1653 года принял губительное для страны решение о присоединении Украины к России.
И стоило только русскому посольству во главе с боярином В. Батурлиным появиться в январе 1654 года в Переяславле и встретиться с гетманом Запорожского Войска Богданом Хмельницким, как Польша, не желая лишаться малороссийских черноземов, объявила    Москве войну. Чего, в общем-то, и следовало ожидать!
Но, начиная новую войну с таким сильным противником, как Речь Посполитая, Русь одновременно погружалась и в растянувшуюся на века кровопролитную религиозную борьбу Царства с собственным народом.

                ***

Выиграв жестокую политическую схватку с лидерами земщины, которые, понимая, что Русь не готова противостоять Польше, выступали против объединения Украины с Россией, Никон потерпел крупное поражение на церковном поприще. Как оказалось, «Память», написанная и распространенная Никоном с такой поспешностью, не была одобрена церковным Собором, а значит, не имея законодательной силы, носила всего лишь рекомендательный характер. Из этого следовало, что, все то, о чем в ней говорилось, а говорилось в ней о том, что верующим «не подобает во церкви метания творити на колено, но в пояс бы (!) всея творити поклоны, еще же и тремя персты бы (!) есте крестились», можно было и не выполнять!  А если принять во внимание, что «Память» еще никак и не обосновывала необходимость подобных новин, то и обращаться с ней надлежало соответствующим образом. И все-таки выход «Памяти» наделал в церковной среде немало шума.
Но иначе и быть не могло! Ибо большая часть церковных деятелей, далеких от закулисных интриг Кремля, воспринимая никоновский циркуляр как одно из знамений Апокалипсиса, провозгласила его автора - врагом Церкви. И это прозрение было с их стороны провидческим.
Свято чтя и оберегая первородную природу православных культов, пришедших на Владимирскую Русь вместе с христианским крещением, Русская Церковь исповедовала Константинопольский устав своей материнской – Византийской церкви. Однако в 1453 году, будучи завоеванной и разграбленной турками, Византийская церковь, прекратив свое существование, перешла под крыло Иерусалимской Церкви, исповедующей   более молодой Иерусалимский устав.
Различия, наблюдаемые в Уставах двух Церквей, не задевая основополагающих догматов православия, тем не менее, имели существенные разночтения в части внешних ритуальных действий, сопровождающих богослужебные молебны. Так в русской обрядовой практике сохранилось двуперстное крестное знамение, написание имени Христа – Исус, служение литургии на семи просфорах, хождение во время крестного хода по солнцу, творение земных (стоя на коленях) поклонов, двоение возгласа «аллилуйя» и так далее.  А все Греческие Церкви – Константинопольская, Иерусалимская, Антиохийская и Александрийская использовали трехперстное крестное знамение, творили поясные поклоны, писали имя Христа – Иисус, ходили во время крестного хода против солнца, служили литургию на пяти просфорах и троили возглас «аллилуйя».
Нужно ли объяснять, что все эти обряды, а вместе с ними и духовно нравственные ценности, веками передающиеся из поколения в поколение, настолько укоренились в сознании русского человека, что выкорчевать их оттуда можно было только вместе с жизнью.
Первыми, как того и следовало ожидать, ополчились против патриарха Никона его недавние друзья по кружку «ревнителей благочестия» во главе с   Иваном Нероновым. Двое из них - протопопы Аввакум и Даниил, даже подготовили Алексею Михайловичу подробную челобитную, в которой путем сопоставления доказывали, что патриаршие новины не соответствуют традиционным установлениям Русской Церкви.
Но могли ли они прямые и простодушные заподозрить царя в дурных намерениях? Могли ли они идеалисты и мечтатели, радеющие о культуре и просвещении, разглядеть за массивной фигурой патриарха неприметную фигуру царя?  Могли ли догадаться, орудием каких темных сил является Никон?
Возможно, что неясные сомнения и западали в их души, но настоящее прозрение пришло намного позднее.
А пока царь, верный своей клятве, данной Никону при возведении его в патриарший сан, устранился от конфликта и передал челобитную патриарху в руки. Тень, которую патриарх Никон отбрасывал на царя, служила Алексею «тишайшему» надежным прикрытием.

                ***

Не обращая никакого внимания на недовольство противников, Никон предпринял новые решительные шаги и развернул компанию по исправлению церковных книг. Затворившись от мирской суеты в книгохранилище, он внимательно рассмотрел и изучил многие спорные тексты. Так, сличая славянский текст Символа веры с греческим, он обнаружил в них многие несоответствия. Примерно такая же картина вырисовывалась и при сличении других богослужебных книг.  На первый взгляд все обнаруженные Никоном ошибки казались мелкими и незначительными, но при более вдумчивом их прочтении приходило неизбежное осознание, что хрестоматийная суть текстов сильно искажена.    
      
   старый текст                новый текст
 - Господи Боже истиный                - Господи Боже истины   
 - И всего студа его                - И всея гордыни его
 - Плюни на беса трижды к западу                - И дуни, и плюни на него      
 - Породи его в жизнь вечную                - Обнови его в живот вечный

Обнаружив подобную несуразицу, Никон признал новые тексты испорченными. Однако, учитывая неудачи первого опыта реформирования, связанного с выходом в свет «Памяти», который обернулся для него шумным скандалом с «ревнителями», он изменил тактику и, созвав в 1654 году Церковный собор под председательством самого царя, вынес вопрос об исправлении испорченных книг на рассмотрение высокого собрания.  Посвятив присутствующих в существо проблемы и сличив для примера пару оригиналов с копиями, Никон добился от Собора согласия на исправление испорченных церковных книг путем сопоставления древнеславянских и греческих списков.
Утвердил Собор и имена справщиков, которые не только хорошо владели двумя языками – славянским и греческим, но и были не понаслышке знакомы с древними текстами, а значит, вполне могли справиться с возложенной на них задачей.
Ими оказались все те же, уже три года как призванные в Москву царем Алексеем иеромонахи - Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановкий.  Позднее, в 1655 году к ним присоединился и архимандрит Иверского Афонского монастыря Дионисий, приехавший в Москву со Святой Горы для управления греческим Никольским монастырем.
Но, что самое интересное, Собор утвердил справщиком и возвращенного в 1652 году из ссылки Арсения Грека, который прибыл в Москву из Соловецкого монастыря в обозе Никона, который в ту пору еще оставался Новгородским митрополитом, который вез в Успенский собор Кремля мощи преподобного Первосвятителя Филиппа. 
Очарованный обширными познаниями своего нового знакомого, который ловко владел несколькими языками и выделялся из среды основной братии не только образом мыслей, но и манерой поведения, Никон счел его пребывание в столице более уместным и разумным, чем в пустынном северном краю.  А то, что грек был до неприличия беспринципен в вопросах веры, так для Никона это было не особенно важно. Главное, что Арсений был эрудит своего времени, знал материал и готов был работать.
Особое отношение патриарха Никона к старцу Арсению проявилось и в том, что в качестве постоянной жилплощади он выделил греку келью в Патриаршем доме, а местом службы определил Патриаршую библиотеку, в которой тот призван был исполнять обязанности библиотекаря.
В том же 1654 году вскоре после того как царь для удобства наблюдения за печатанием новых книг передал Печатный двор вместе со всеми учреждениями и справщиками из ведения Приказа Большого дворца в ведение патриарха, Арсений был повышен в должности.  Определив своему любимцу необычайно высокое жалованье, Никон назначил его главным справщиком книг на Печатном дворе.
Библиотекарь. Главный справщик книг. Фаворит патриарха. Такой стремительный взлет карьеры вчерашнего вероотступника не мог остаться незамеченным. И, конечно, острее всех на возвышение «еретика» отреагировали блюстители нравственности - «ревнители благочестия». Однако, все еще не понимая, что Никон является инструментом царя и действует не самоуправно, а с молчаливого одобрения Алексея, единомышленники Ивана Неронова предприняли новую попытку достучаться до государя в надежде открыть ему глаза на бесчинные действия патриарха. Но и вторую челобитную «ревнителей» царь, как и первую, оставил без рассмотрения, передав ее в собственные руки патриарха.
Всеми своими поступками царь давал понять своим бывшим единомышленникам, что дела Церкви – есть дела Церкви.
Осознав через какое-то время, что дело исправления книг - процесс трудоемкий, кропотливый и долгий, Никон, увеличив справщикам жалованье почти вдвое, отдал им тайное распоряжение править книги по венецианским и греческим изданиям, не сличая их со старославянскими. В итоге, Служебник, вышедший из печати 31 августа 1655 года, был отредактирован так же недобросовестно, как и все предыдущие издания, а упомянутые в нем ссылки на старые русские и греческие грамоты и списки оказались заведомой фальсификацией.
Никто из ответственных за правку книг - ни Епифаний Славинецкий, ни Арсений Грек даже не притронулись к тому полноценному собранию богословских трудов, которые Арсений Суханов привез на родину из зарубежных русских и греческих монастырей.  А если принять во внимание, что исправление Служебника началось почти за год до его возвращения из путешествия, то можно предположить, что в его основу был положен греческий служебник образца 1602 года.
Но свободный от угрызений совести патриарх, не мучил себя отвлеченными понятиями. Главное, что такое тонкое дело, как правка книг, вершилась скоро и с большим размахом. Пресекая на корню любой упрек или несогласие с методами его работы, патриарх позволял себе не только употребить крепкое бранное словцо, но и, как следует, приложить крепкую патриаршую руку. Обругать возмутителя спокойствия, проклясть, избить человека было для патриарха обычным занятием.

                ***

В 1654 году, потеряв к исправлению книг первоначальный интерес, Никон развернул в Москве дичайшую, сродни древневековому мракобесию, иконоборческую компанию.  Воспользовавшись отсутствием царя, который в это время находился в польском походе, патриарх приказал служилым людям произвести во всех домах горожан, не исключая поместий и знатных людей, обыск с целью изъятия у них икон нового письма. 
Все дальнейшие действия патриарха, которые совершались на глазах у изумленных москвичей, иначе как святотатством и преступлением против господствующей в стране Церкви, назвать было нельзя.  Так, с повеления Никона, у всех ликов святых и мадонн, изображенных на иконах, собранных на патриаршем дворе, приспешники патриарха сначала выкалывали глаза, а потом обезображенными носили по городу, напоминая о строгом наказании тем, кто возьмется писать новые доски в подобном стиле.
Но что это был за стиль? Стиль русского иконописца Андрея Рублева, утвержденный Собором 1551 года, созванным митрополитом Макарием в царствование Ивана Грозного.
Но не успели страсти вокруг устроенного Никоном шабаша и глумления над святыми образами откипеть, как в Москве разразилась моровая язва, а вслед за ней   произошло и солнечное затмение.  Напуганные столь неожиданными и грозными явлениями москвичи, собираясь на сходки в людных местах – торжищах и площадях, бранили Никона на все лады и без всякого снисхождения к его духовному сану, ставя ему в вину и мор, и сокрытие солнца.  Объясняя затмение светила не иначе, как Божьей карой, посланной на землю за прегрешения патриарха, народ, называл Никона не иначе, как «Антихристом», и готов был порешить «нечестивца».
И порешил бы!
Но тот, спасая себя и царскую семью от смертельно опасной инфекции, успел к тому моменту тайно покинуть город.
Избежав народного гнева в 1654 году, Никон вскоре и вовсе забыл о нем, попытавшись через год повторить публичную казнь икон нового образца.  Случилось это в неделю Православия и во время свершения в Успенском соборе торжественного богослужения, совершаемого в присутствии двух восточных патриархов – Антиохийского Макария и Сербского Гавриила.
Произнеся сильную обвинительную речь против русской иконописи, патриарх, демонстрируя народу всю накопившуюся в его душе неприязнь, сначала показал присутствующим каждую из заранее приготовленных для инквизиции икон, а затем, со всего размаха бросая их на железный пол, разбивал священные реликвии в щепки. Наконец, выместив на иконах весь обуявший его сердце гнев и успокоившись, Никон приказал развести во дворе костер и сжечь на нем не только щепы, но и те немногие иконы, что не попались ему под горячую руку.
В конце концов, столь отвратительное и непристойное поведение патриарха, расшевелив религиозную совесть царя, вынудило его вмешаться в варварский церемониал и он, подойдя к Никону, просительно в полголоса произнес:
- Нет, батюшка, не вели их жечь, а прикажи лучше зарыть в землю.
Усиленно насаждая греческий стиль, характер, мышление и греческую обрядность во всех областях церковного богослужения, Никон и сам старался всей этой внешней атрибутике должным образом соответствовать. Так, по его указанию в Русской Церкви была введена греческая одежда, а русский монашеский клобук и знаменитый белый клобук Русского патриарха, заменены на греческие. Более того грекофобия Никона зашла так далеко, что на патриаршей кухне иной еды, кроме греческой, уже и не готовили. Обращало на себя внимание и то, с какой помпой и пышностью проводил патриарх церковные богослужения, заведя новый обычай на Москве, характерный более для римских пап, предварять свой выход шествием священников, число которых иной раз доходило до семидесяти пяти человек.  Изумляли и приводили в душевный трепет москвичей и патриаршие одежды, украшенные драгоценными камнями, жемчугом и золотом. Носить такие пудовые одеяния было под силу разве что только самому владыке Никону. Взирая на мир с высоты апостольского престола, патриарх, позабыв о своих мордовских корнях и потеряв приличествующее его высокому сану чувство меры, не единожды заявлял, что хоть он и русский, и сын русского, но его вера и убеждения - греческие.
Последними трагическими актами в драме по переустройству Русской Церкви на греческий лад стали Церковные Соборы, созванные Никоном в марте 1655 и в апреле 1656 годов.  Решения как первого, так и второго Соборов предусматривали полное искоренение различий в церковно-обрядовой практике Русской и Иерусалимской Церквей.  Большая часть предусмотренных перемен, касаясь внешней стороны церковной службы и действий священнослужителей, не затрагивала глубинных основ русского православия. И, тем не менее, реакция верующего населения страны на новые культовые нововведения, такие как троеперстие против двуперстия; замена восьмиконечного креста на четырехконечный; хождение во время обряда крещения против солнца, а не по солнцу; поясные поклоны вместо земных, а также значительное сокращение объема литургии, была откровенно   враждебной.
Не по душе пришелся приходам и новый Служебник, который хоть и был одобрен Собором 1656 года, но из-за существенных различий со старым, не пользовался доверием.  Настораживало в нем и то, что отдельные псалмы стали короче, другие - длиннее, появились новые слова и выражения, возглас «аллилуйя» стал повторяться трижды, а не дважды, как было раньше, а имя Христа, претерпев изменения, получило новую транскрипцию – Иисус.
Не поддерживая никоновских новин, основная масса церковного клира и верующего населения страны, саботируя соборные постановления и продолжая вести службу по старинке – по старым обрядам и книгам - объединялась в закрытые частные приходы.
 
                «РЕВНИТЕЛИ» ПРОТИВ НИКОНА

Методы, которыми Никон пытался упразднить древнерусские православные обряды и ввести в обиход греческие, не могли ни вызвать резкой критики со стороны его недавних товарищей по кружку - «ревнителей благочестия». Не располагали к доверительным беседам с патриархом и некоторые особенности его характера. Мало отвечающий облику духовного священнослужителя, патриарх был настолько глух душой и так сребролюбив, что поверить в чистоту его помыслов и благородство деяний не представлялось возможным. Отдельной темой для разговора стала и необычайная разнузданность его натуры. Имея от природы здоровое мужское начало, которое он вынужден был в себе жестоко подавлять специально предусмотренными для такого случая средствами – длительными постами и молитвами, ношением вериг и власяниц, исповедью и покаянием, Никон представлял собой дремлющий вулкан, который нередко извергался внезапными приступами животной ярости и агрессии. Само собой разумеется, что столь недостойное и порой скандальное поведение первого архипастыря Церкви, вызывало немало сплетен и пересудов в обществе.
Первыми, как того и следовало ожидать, ополчились против своего недавнего товарища «ревнители благочестия».  Они знали его лучше других и лучше других понимали, и видели всю глубину той бездны, в которую могли опрокинуть Церковь его честолюбивые устремления. Наивно полагая, что царь ничего не ведает о бесчинствах патриарха, а потому и благоволит к нему сверх всякой меры, «ревнители» в очередной раз предприняли попытку поставить царя Алексея Михайловича о том в известность.
Первую возможность найти защиту у государя «ревнители», как известно, использовали в марте 1653 года.  Тогда поводом для обращения к царю послужила выпущенная Никоном в свет «Память». Ивану Неронову – протопопу Казанского собора она была доставлена специальным курьером. Не согласный с никоновским предписанием, касающимся замены двух обрядов (перстосложения и поклонов), Неронов призвал в Храм протопопа Аввакума, проживающего в то время у него в доме, и других членов кружка: епископа Павла Коломенского, протопопов - Даниила Костромского и Логгина Муромского.  И пока Павел, Даниил и Логин добиралась из своих приходов в Казанский собор, Неронов, затворясь в Чудовом монастыре и соблюдая строгий пост без еды и воды, молился. Через семь дней, выйдя из кельи к давно ожидающим его собратьям, Неронов, не скрывая слез, заявил, что будто бы был ему во время молитвы глас и что глас этот возвестил страшное пророчество: «Время приспе страдания, подобает нам неослабно страдать».

                ***

Весь жизненный путь Ивана Неронова, сознательно посвятившего себя служению Богу, был полон многих лишений и испытаний.  Выдающийся деятель времен церковной реформации, лидер движения «благочестия» Иван родился в 1591 году в деревне Лом Вологодской волости в семье крестьянина Мирона. По идее, его фамилия должна была бы быть Миронов, но в народном произношении она претерпела некоторые изменения и превратилась в Неронов.
Грамоте Иван обучался на Устюге у одного местного священника. Правда, если следовать исторической справедливости, то учился он «зело медленно, яко один букварь учащее лето и месяцев шесть». Позднее с Устюга Неронов перевелся в небольшой городишко - Юрьевец-Повольский, около которого в селе Никольском обличал попов «ради беззаконных их деяний». Однако страсть к правдолюбию обошлась ему не дешево! Обозлив против себя едва ли не весь приход, Неронов вынужден был, ради своей собственной безопасности и безопасности семьи, перебраться в село Лысково, расположенное неподалеку от Нижнего Новгорода, где он и поселился у приходского священника Анания. Здесь, в Лысково, Неронов организовал свой первый кружок «ревнителей благочестия», члены которого были связаны не только духовными, а порой   и родственными узами.
Так, например, сын Анании, ставший в последствие митрополитом Суздальским Иларионом, был до пострижения женат на сестре будущего епископа Павла Коломенского. А Павел Коломенский, будучи родом из соседнего села, знал на заре своей юности и Неронова, и Никона, которые, в свою очередь, тоже были выходцами из Нижегородского края. 
Впрочем, у Анании Неронов долго не загостился, а перешел служить в Нижний Новгород, заняв там заброшенную деревянную церковь, в которую и стал созывать народ. Определив для себя раз и навсегда путь благонравного служения Богу, Неронов самоотверженно боролся со всеми видами царящего в Церкви бескультурья – со скоморошеством, колядованием и другими языческими культами, за что постоянно был «биемый» и отбывал наказание в темнице.
Обладая даром пророчества, Неронов в 1632 году накануне войны с Польшей «много моли царя и патриарха о умирании той брани», предсказывая ее неудачный исход. Но здравствующий в ту пору патриарх Филарет, вынашивая планы войны с поляками более десятка лет, не захотел услышать пророка и сослал его «за гордость и высокую мысль» на исправление в Карельский Никольский монастырь. Но война и в самом деле в 1634 году была с позором проиграна, а Неронов освобожден и возвращен в Нижний Новгород. Часто бывая в Москве по делам своего прихода, он поддерживал крепкую дружбу с протопопом Благовещенского собора Стефаном Вонифатьевым и с протопопом Аввакумом Петровым.
В 1649 году стараниями Вонифатьева, затевающего с царем Алексеем Михайловичем благое дело по очистке храмов и церквей от неблаговидных пережитков прошлого, Неронов был вызван из Нижнего Новгорода в Москву и назначен настоятелем Казанского собора. А скоро в столицу подтянулись и все его старые знакомые - протопопы, с которыми он когда-то начинал борьбу с бескультурьем и с засильем язычества в церквях.
Объединившись вокруг молодого царя и его духовника – Стефана Вонифатьева, призванные в столицу протопопы образовали кружок «ревнителей благочестия». Возглавил его Иван Неронов - человек выдающихся способностей, обладающий редким талантом красноречия, убежденный борец за чистоту веры, подвижник, провидец и целитель.
Слава об искусном проповеднике Иване Неронове разлетелась по всей Москве и постепенно на службу в Казанский собор стали стекаться толпы народа.  Храм и паперть перед храмом не могли вместить всех желающих усладить свой слух великим словом Божиим, исторгнутым из уст велеречивого проповедника.  Сам царь с царицей приходили в Казанский собор послушать Ивана Неронова.
Авторитет Неронова в глазах царского духовника и самого царя был необычайно высок.  Весомо было и каждое сказанное им слово.

                ***

 Но преданный Церкви всей душой, Неронов был совершенно не искушен в вопросах церковной политики Двора, а потому и не мог знать, что все действия патриарха Никона отвечали тайным намерениям царя Алексея Михайловича. Посчитав написанную Никоном «Память от 14 марта 1653 года» документом вредным и опасным для сохранения чистоты русской веры, Неронов изложил свои опасения письменно. Сопроводив рукопись последовательной и серьезной аргументацией, он передал ее государю, будучи в твердой уверенности, что тот озаботиться нависшей над Церковью опасностью и найдет на Никона укорот.
Однако царь, оправдывая свою бездеятельность тем, что он скреплен данной патриарху клятвой о невмешательстве в дела Церкви, оставил бумагу «ревнителей» без рассмотрения, передав ее Никону.
Без удовлетворения осталась и вторая челобитная, поданная Иваном Нероновым и его товарищами царю с тревогой за то, что столь безнравственный человек, как Арсений Грек, привезенный Никоном с Соловков в Москву и проживающий в его доме, привлечен   к исправлению богослужебных книг.
К чести патриарха Никона, следует заметить, что, против обыкновения, обе жалобы своих старых друзей он оставил без последствий, не подвергнув никого из них наказанию.
Но уже в июле 1653 года в противостоянии двух сторон многое изменилось. Свой первый удар Никон нанес по протопопу Логгину Муромскому. Был ли Логгин и в самом деле виноват в том, за что понес наказание, или был просто опорочен ненавидящим его муромским воеводой, история о том умалчивает. Но обвинение против него строилось на донесении, будто бы, Логгин хулил и образ Спасителя, и образ Пресвятой богородицы. Суд над Логгином проходил на Соборе, созванном в Крестной палате Кремля.
По существу, суть обвинений, изложенных в деле Логгина Муромского, не стоила выеденного яйца и сводилась к тому, что, Логгин, будучи в доме у воеводы, поинтересовался у воеводской жены, попросившей у него благословения:
- Не белена ли ты?
Что, в переводе на современный язык, означало:
 – Не напудрена ли ты?
Как ни странно, гости воеводы, да и он сам, ополчившись на слишком взыскательного протопопа, который давно докучал им своими нравоучениями, возмутились:
- Почто, Логгин, ты хулишь белила, если ими даже образа пишутся?
Бойкий на язык Логгин, известный в округе острослов и умница, не раздумывая долго, ответил собравшимся примерно следующее:
- Белила, которыми образа пишутся, вы и сами на свои рожи нанести не захотите. А что касается Спаса и всех святых, так они честнее своих образов!
Выслушав обе стороны – истца и ответчика, Никон, обвинив Логгина в «небрежном, высокоумном и гордом житии», постановил отдать его «в мучение злому приставу».
Однако друзья Логгина, считая приговор несправедливым, попытались вступиться за товарища.
- За что отдавать Логгина жестокому приставу? – возмутился Неронов. – Нужно прежде произвести розыск…. Тут дело великое, Божие и царево. Так что и самому царю, по истине, следует быть на сем Соборе!
Выведенный из себя долгими пререканиями с протопопами Никон вспылил:
- Мне царская помощь не надобна, я на нее и плюю, и сморкаю!
Услышав подобное заявление и теряя контроль над собой, Неронов на одном дыхании выпалил:
- Патриарх Никон! Взбесился ты, что такие хульные слова говоришь на Государское Величество!!!
Перепалка, вспыхнувшая между патриархом Никоном и «ревнителями», едва не завершилась всеобщей потасовкой. Но если соборному духовенству и удалось погасить гнев и справедливое негодование «ревнителей» по поводу неправого суда патриарха, то не долее чем до утра следующего дня, когда Неронов в компании с Ярославским протопопом Ермилом донесли обо всем случившемся Вонифатьеву и самому государю.
В попытке скрыть правду и обелить себя перед царем, Никон созвал новый Собор, обвинив Неронова в клевете и злом умышлении. На что Неронов не растерялся и в присутствии всего духовного клира разразился мощной обвинительной речью в адрес обидчика, не давая ему сказать   в свое оправдание и двух слов. Негодование Ивана Неронова против злоупотреблений патриарха Никона было столь явным и безграничным, что, находясь во власти эмоций, он позволил себе немало лишнего, высказывая упреки и порицания не только главе Церкви, но и всему Собору.   Выходка Неронова, позволившая «ревнителям» испытать пьянящее чувство торжество над противником, обернулась для него и его друзей большими неприятностями.

                ***

Вскоре после Собора четверо самых ретивых и громкоголосых трибуна из числа «ревнителей» были арестованы и подвергнуты суровому наказанию.  Так Иван Неронов был сослан 4 августа 1653 года на Кубенское озеро в Спасо-Каменский монастырь Вологодского уезда, Даниил Костромской – в Астрахань, где и скончался замученный в темнице, а Логгин Муромский -  в Муром, где в 1654 году преставился во время мора.  Дальше всех был отправлен и дольше всех пребывал в ссылке друг и ученик Ивана Неронова – протопоп Аввакум Юрьевский. На первом этапе он был доставлен в Тобольск, а дальше препровожден вглубь Сибири в Даурию, где и оставался до той поры, пока Никон занимал патриаршую кафедру.
Удаление Неронова и его братии из столицы отвечало интересам царя и Никона, как минимум, по двум причинам: во-первых, они избавлялись от самых ярых и бескомпромиссных противников начинаемой в стране церковной реформы, а во-вторых, ослабляли духовно-боярскую оппозицию, выступающую против объединения России с Украиной.  Ведь как бы это ни выглядело странным на первый взгляд, но представляли эту оппозицию самые близкие к царю люди: протопопы Неронов и Вонифатьев, а также «дядька» царя - Борис Иванович Морозов.  Понимая, что присоединение Малороссии неизбежно повлечет за собой новую войну с Польшей, они прилагали немало усилий для того, чтобы предостеречь царя от опрометчивого шага.
Иное дело патриарх Никон! Находясь во власти бесплодных фантазий, потакая необдуманным, недальновидным поступкам Алексея, соблазненного сомнительными, но весьма заманчивыми перспективами завоевать славу царя-освободителя, он неуклонно подталкивал царя к войне.  И хоть абсолютное большинство земщины понимало, что нет у страны сил для освобождения православного украинского народа от притеснений католической Польши, противостоять напору царя и патриарха ей не удалось.
Утратил былое влияние на царя и его духовник – Стефан Вонифатьев. А с потерей старых друзей, он, не представляя более никакой опасности для Никона, перестал быть помехой на его пути и ушел в тень.
Последним из «ревнителей», с кем расправился Никон, был епископ Коломенский – Павел. Случилось это вскоре после Церковного собора, созванного в 1654 году с целью обсуждения судьбы русских церковных книг. Подписываясь под соборным решением, признающим исправление испорченных церковных книг делом целесообразным, Павел имел смелость добавить к своей подписи небольшую приписку, в которой выражал решительное несогласие с некоторыми новинами и, в частности, с поясными поклонами.
 Но и этого пассивного протеста, выказанного Павлом в столь деликатной форме, оказалось достаточно для того, чтобы привести Никона в состояние дикой ярости. Располагая исключительными физическими данными, Никон имел высокий рост под два метра и крепкое телосложение, патриарх грубо сгреб Коломенского епископа в охапку и подверг его при всем честном народе «лютому биению». После чего, лишив Павла кафедры, сослал несчастного в один из Нижегородских монастырей, где он вскоре от пережитых потрясений сошел с ума и умер.
Известие о низложение Павла Коломенского, так потрясло Неронова, что он посчитал себя вправе обратиться из ссылки с письменной мольбой к царице Марии Ильиничне, чтобы та походатайствовала перед царем о перемене участи для Павла. Но и заступничество царицы не возымело на Алексея Михайловича никакого действия.  Связанный обещанием не вмешиваться в дела патриарха и не желая ссориться с Никоном, царь держал слово, занимая удобную для него позицию стороннего наблюдателя.
Однако прошение Неронова, обращенное к царице, озлило Никона до такой степени, что он потребовал от приставов ужесточить условия содержания невольника.  И тут неожиданно выяснилось, что пребывание Неронова в монастыре никогда и никакими запретами не осложнялось! Более того, имея полную свободу передвижения, он не только вел переписку с царицей и с царским духовников Вонифатьевым, но и часто виделся с проживающими в этих краях близкими и знакомыми ему людьми. 
Никон поспешил исправить допущенную в отношении Неронова оплошность, и 1июля 1654 по распоряжению патриарха он был сослан на крайний север, в Кандалакшский монастырь. Отдельной строкой этого распоряжения были оговорены и особые условия его содержания.  Старца приказывалось держать на цепи, в железах, и ни чернил, ни бумаги не выдавать.
                ***

Но, направляясь к новому месту ссылки, Иван Неронов задержался на короткое время в Вологде, откуда отправил на волю два послания: одно -  царскому духовнику Вонифатьеву, а другое - братии богогласников города Москвы и иных городов. Но если первое послание носило частный характер, и в нем он извещал своего товарища, что «грядет на мучения», то второе, не лишенное мятежного духа, скорее походило на памфлет, который содержал ярко выраженную критику как на самого патриарха, так и на его зловредные для Церкви деяния.
«Братия, - писал он, - облекись во вся оружия Божия против козней дьявольских!»
Впрочем, не удовольствовавшись одним только воззванием, Неронов, будучи на богомолье в Вологодском Софийском соборе, позволил себе куда как более дерзкий поступок. После окончания литургии он, один из последних трибунов и певцов древнерусского православия, перед всем честным народом произнес яркую, пронзительную и трогательную речь в защиту Древнерусской Церкви и в осуждение ее гонителей:
 «Священники и все церковные чада, завелись у нас новые еретики, мучат православных христиан, толкуют о вере развращенно по своему умыслу».
Опасаясь, что народ, подстрекаемый протопопом Нероновым, может подняться на мятеж, власти поспешили поскорее выпроводить его из города. В Кандалакшской обители Иван Неронов провел не более года. И хоть в сопроводительном предписании имелось четкое указание держать мятежника в строгости, но местные старожилы, игнорируя патриарший наказ, относились к изгнаннику с большим сочувствием и ни в чем его не ущемляли.
Пользуясь предоставленной ему свободой действий, Неронов 10 августа 1655 года   вместе с тремя своими вновь обретенными духовными детьми бежал из Кандалакшской обители на Соловки.  Архимандрит Соловецкого монастыря Илья встретил беглеца с честью и, снабдив его всем необходимым для дальней дороги, отпустил с Богом. Но, не доезжая до Архангельска, Иван Неронов, бросив подаренную ему соловецкими отшельниками ладью, вышел на берег и пешком направился к Москве.
Добравшись в один из темных вечеров до дома своего давнего друга Стефана Вонифатьева, он на протяжении длительного времени жил у него скрытно ото всех, опасаясь попасться на глаза патриарху. В тайну Неронова и Вонифатьева был посвящен и сам государь, который, как ни странно, не счел нужным делиться ею с Никоном. 
Почему он так поступил? Какими чувствами руководствовался? Был ли поступок царя продиктован одним только желанием принять участие в судьбе человека, которого он горячо уважал или его захватила та самая атмосфера таинственности, которой он любил обставлять свою жизнь?  Неизвестно! Но, скорее всего, что-то в межличностных отношениях «старых» друзей непоправимо испортилось, и Алексей Михайлович более не доверял Никону слепо и безоглядно, как прежде.
Так оно было на самом деле или нет, а только 25 декабря 1655 года старец Иван Неронов по собственноручной отписке государева духовника и с ведома самого государя был тайно пострижен в монашество архимандритом Переславльского Данилова монастыря Тихоном и наречен новым именем - Григорий. Погостив у Вонифатьева еще пару дней, Григорий удалился в Спасо-Ломовскую Игнатиеву пустынь, где были погребены его родители и где он нередко бывал в прежние времена.
А глубокой осенью 1656 года Неронов с большим опозданием узнал, что его верного друга -  Стефана Вонифатьева не стало.
Весть о бесследном исчезновении Ивана Неронова из Кандалакшского монастыря заставила патриарха Никона объявить беглеца в розыск. Но было слишком поздно для того, чтобы поисковики, восстановив картину побега во всех подробностях, могли выйти на его след. Тем более это было трудно сделать теперь, когда Неронов жил под новым именем. Но Никон не мог успокоиться до тех пор, пока настоящее место пребывания Неронова не было установлено. Выяснив, что Иван Неронов, а ныне старец Григорий, скрывается в Игнатьевой пустыне, он возобновил его поимку. Однако схватить Неронова патриарху все равно не удалось, и посланные за беглецом боярские дети вернулись в Москву ни с чем.  Спасли отца Григория от преследования патриарших ищеек сочувствующие ему местные крестьяне, которые не только успели схоронить старца в надежном укрытии, но и, не убоявшись боярских угроз, не выдали его убежища.
 Понимая, что дальнейшие поиски беглеца ни к какому результату не приведут, Никон 18 мая 1656 года созвал специальный церковный Собор, который заочно приговорил Ивана Неронова к анафеме и отлучил его от Церкви.  Вот только узнал отец Григорий об этом лишь спустя год, когда по настоянию близких ему людей он не без опаски согласился на личную встречу с патриархом Никоном.
Не сразу узнал патриарх в седом и косматом старце своего заклятого врага Ивана Неронова, а когда узнал, то, пригласив его в Крестовую палату, вернул ему все челобитные, что были когда-то им и его братией поданы царю.  Желая положить конец старой вражде, Никон не только снял с Неронова отлучение и позволил вернуться к службе, но и оставил без внимания его чистосердечное признание в том, что он все равно «держится» старых книг, а не новых.
«Обои добры, все равно, по каким хочешь, по тем и служи», - примирительно ответил патриарх, повергнув Неронова в крайнюю степень изумления.
Не понимая до конца истинных причин, произошедших в Никоне перемен и подозревая его в неискренности, Неронов каждую минуту ожидал от патриарха какого-нибудь подвоха. Но ничего не случилось, и старые друзья и недавние враги расстались, чтобы встретиться в будущем еще раз в необычных для себя обстоятельствах.
 Пытался ли Никон восстановить прежнюю дружбу с Нероновым? Желал ли загладить свою вину перед ним? Раскаивался в содеянных злодействах?  Этого мы уже никогда не узнаем! Известно только одно, что в 1657 году в отношениях межу царем и патриархом наметилась первая, едва заметная брешь.  И хоть для многих ослабление позиций патриарха при Дворе и охлаждение к нему сердечной привязанности со стороны царя Алексея Михайловича оставались незаметными, но Никон всем существом чувствовал надвигающуюся на него катастрофу.
И было с чего!
С одной стороны, «тишайшего» царя оглушал тот мощный и взрывной темперамент, который то и дело прорывался у патриарха наружу. Напрягали сопровождающие его деятельность скандалы и сплетни.  Пугали методы, к которым он прибегал в ходе борьбы с противниками реформы. Но церковная реформа должна была быть проведена в недрах Церкви, а значит, возглавить ее мог только человек Церкви. И этим человеком был Никон. 
Никон был нужен царю! 
И хотя Алексей видел, что патриарх набирает силу, расширяет сферу своего влияния, захватывая все новые и новые коридоры власти, но никаких мер не принимал. 
Была и еще одна причина, по которой любовь царя к патриарху несколько оскудела, это непростые приватные отношения Никона с младшей сестрой царя Татьяной Михайловной.

                ВОЕННЫЕ ГОДЫ

Воссоединение Украины с Россией, как того и следовало ожидать, обернулось для Московского государства новой войной с Польшей.
18 мая 1654 года, отслужив молебны в Троице-Сергиевом и Саввином монастырях, двадцатипятилетний царь Алексей Михайлович отправился на войну добывать славу царя – освободителя. Царское воинство выступило навстречу противнику под Смоленск.
Историческая судьба пограничного города Смоленск, вместившая в себя немало драматических эпизодов, была крепко переплетена с судьбой рода Романовых и то, что второй царь из этого дома – Алексей Михайлович лично повел русскую армию против польской шляхты, придавало походу некий символический смысл.  Ведь, как известно, именно под Смоленском в ставке польского короля Сигизмунда III был арестован и взят в плен глава русского посольства - родной дед царя, митрополит Ростовский Филарет.  И кто знает, быть может, внук считал для себя делом чести поквитаться с поляками за исковерканную судьбу деда.
Большой интерес представлял Смоленск и как важный торговый и административный центр Московского княжества, который до середины пятнадцатого века, называясь Смоленским княжеством, находился под властью киевских князей и управлялся посаженными на княжество наместниками.
Границы Смоленского княжества охватывали значительную территорию, которая простиралась от южного берега озера Селигер до среднего течения Днепра и от Полесья на западе до притоков Оки и Волги на востоке.  Близость водных артерий и их пересечение на территории княжества способствовали расцвету города, как крупного торгового центра. Отсюда купцы везли свои товары по Днепру сначала в Черное море, а оттуда в Византию.  Здесь, в Смоленске, заканчивался водный путь, ведущий вверх по Днепру, и далее суда просто перетаскивали волоком к Западной Двине и, сплавляясь вниз по реке, выходили к Балтийскому морю и к Новгороду.
Начиная с XIVвека, Смоленские земли неоднократно подвергались нападению то великих литовских князей, то московских, и только в 1514 году часть территории княжества вместе с городом Смоленском вошла в состав Московского государства, а оставшаяся часть подчинилась власти Великого литовского князя.
А если вспомнить, что войны между Москвой и Литвой носили практически перманентный характер, то пограничный город-крепость Смоленск имел для России важное стратегическое значение.
Новая война с Польшей, инициированная непродуманными решениями царя Алексея Михайловича, не сулила России ничего хорошего. Глупо было ожидать, что обескровленная Великой Смутой страна сумела за последние четыре десятка лет не только полностью восстановить   разрушенный промышленно-хозяйственный сектор, но и накопить достаточный потенциал для скорой победы над шляхтой.  К тому же, не теряя времени даром, поляки, используя момент внезапности, уже захватили Смоленск и превратили его в опорный пункт Войска польского. Изгнать противника с русской территории и вернуть Смоленск в состав Московского государства царь считал своим долгом.
И это ему удалось! 23 августа 1654 года после недолгой и успешной осады Смоленск был взят.
Окрыленный успешным началом военных действий Алексей возвратился в Вязьму и оттуда продолжил командование русской армией, отдавая распоряжения воеводам. Так князь А.Н. Трубецкой, развив успешное наступление на Брянском направлении, освободил города Мир и Мстиславль. Князь Я.К. Черкасский, одержал победу над противником в городах Орше и Вильно.
30 июля1655 года царь, совершив торжественный въезд в Вильно, принял титулы государя Полоцкого и Мстиславского, а чуть позже добавил к ним и титул князя Литовского, Белой России, Волынского и Подольского княжеств. Триумф первой военной компании стал и личным триумфом ее главнокомандующего -  русского государя и великого князя Алексея Михайловича.
В ноябре царь-победитель возвратился в Москву.
Однако не успел Алексей, как следует, насладиться славой героя, разгромившего ненавистное польское воинство, как Швеция, опасаясь усиления России и подозревая ее в особом интересе к Балтике, напала на северные земли Московского княжества.
Опьяненный успехами польской компании и, приписывая победу своему таланту военачальника, царь Алексей Михайлович принял на себя командование армией и на этот раз. Выступив в июле 1656 года во второй военный поход, русские войска, проследовав по территории Ливонии к городу Риге, осадили крепости Динанбург и Кокенгузен. Но на этот раз военное счастье отвернулось от Алексея! Опасаясь разгромного столкновения с армией шведского короля Карла Х, который поспешил на помощь защитникам Риги, царь прекратил осаду и отступил к Полоцку.  Просидев в Полоцке до ноября 1656 года, Алексей, перепоручив командование армией героям первой военной компании - князьям Трубецкому и Черкасскому, к вящей радости бояр вернулся в столицу.

                ***

Беспокойство бояр, связанное с долгим отсутствием царя в Москве, объяснялось главным образом тем, что, отправляясь на войну   вместе со своими неизменными советниками - Борисом Морозовым и Ильей Милославским, царь поручил управление Царством и Боярской думой патриарху Никону. Правда, наделяя своего любимца особыми полномочиями правителя, Алексей оставил за собой часть важных и неотложных дел, решения по которым без его рассмотрения не могли быть принятыми. С этой целью между Москвой и ставкой царя специальными курьерами поддерживалась регулярная почтовая связь. Но очень скоро непомерно властолюбивый патриарх, требуя от бояр безоговорочного подчинения, установил при Дворе свои правила. Одно из таких правил требовало, чтобы чиновники в отсутствие царя держали доклад обо всех без исключения проблемах только перед ним. В приговорах того времени появилась даже особая формулировка: «…святейший патриарх указал, и бояре приговорили…».
Управляя в отсутствие царя государством, Никон глумился над боярами в полное свое удовольствие, заставляя их часами просиживать у своей двери в ожидании вызова для доклада. Любой важный государственный акт должен был быть обязательно скреплен его подписью. Все челобитные и дипломатические депеши подлежали тщательному изучению «великим господином» - патриархом Никоном.
Желая занять в государстве положение первого лица, Никон теряет последнее чувство меры. Присвоив себе в конце 1653 года с молчаливого согласия Алексея Михайловича титул «великий государь», он, в отсутствии Алексея, без зазрения совести ставит этот титул во всех официальных документах на первое место, подчеркивая тем самым, свое исключительное положение при Дворе. «от великого государя, светлейшего Никона…», - начинает он все свои депеши и только потом продолжает, – «патриарха Московского…».
Отсутствие врожденного чувства такта и благородства легко выдавало в Никоне человека из народа - крестьянского сына мордвина Мины.  Со всем своим окружением патриарх вел себя настолько грубо, заносчиво и горделиво, что число его недоброжелателей возрастало с космической скоростью. За редким исключением, Никона возненавидели почти все близкие родственники и любимцы царя.
Так, первый боярин и родной дядя Алексея Михайловича по матери - Родион Стрешнев был настолько зол на Никона, что научил своего любимого пуделя откликаться на имя Никон. При этом кобель, принимая не свойственную собакам стойку, комично складывал передние лапки наподобие архиерейского служения, доводя публику до гомерического хохота. Объединившись в своей ненависти к высокомерному управителю, дворцовая коалиция, припомнив Никону многие допущенные им в хозяйственной деятельности просчеты, выступила против него единым фронтом.
Главное, в чем бояре обвиняли Никона, это две разорительные для страны военные компании, в которые Москва оказалась втянутой во многом благодаря его бездумному вмешательству в вопросы внешней и внутренней политики государства.  Не могли они не укорить Никона и за то, что, настояв на присоединении Малороссии к Москве, он еще и благословил царя на войну сначала с Польшей, а потом и со Швецией.
Вполне справедливым выглядело возмущение боярского правительства и в той части, которая касалась не оправдавшихся оптимистичных прогнозов Никона по поводу успешного исхода обеих военных компаний. На деле же оказалось, что страна, неся огромные потери людских, сырьевых и денежных ресурсов, по большому счету, проиграла обе войны. И были правы! Это только поначалу война с Польшей складывалась удачно, и царю удалось отвоевать у противника Смоленск, взять Полоцк и Вильно.  Зато, начиная с июля 1657 года, ситуация на русско-польском плацдарме военных действий коренным образом изменилась и выправить ее не представлялось возможным.

                ***

А связано это было с тем, что пан-атаман Выговский, объявив себя, после смерти Богдана Хмельницкого, гетманом Украины, изменил Москве и перешел на сторону польского короля. В итоге русская армия оказалось перед лицом сразу двух неприятельских войск – польского и запорожского.  И то, что казаки, разочаровавшись в новом гетмане, вскоре изгнали его и выбрали новым атаманом сына Богдана Хмельницкого – Юрия, не изменило общей картины.
Вернув казаков под присягу Москве, Юрий, не чувствуя в себе качеств, необходимых для того, чтобы командовать казачьими полками, оставил этот пост добровольно и, приняв постриг, удалился в монашество. С его уходом Запорожская Сечь раскололась на две Украины – правобережную, тяготеющую к Польше, и левобережную, сохранившую верность Москве.
Пользуясь возникшей в Малороссии смутой и расколом внутри казачества, Польша объявила летом 1659 года новый поход на Москву, сведя тем самым на нет все ее недавние завоевания. В июне 1659 года под Конотопом, потеряв в бою весь цвет московской дворянской конницы, была разбита армия князя Трубецкого, а в сентябре под Чудовым потерпел поражение и воевода - боярин Шереметев.
Разгром русских передовых отрядов поверг Москву в состояние шока.  Князь Ордин-Нащокин предложил царю, дабы остановить дальнейшее продвижение польских войск, отказаться от Малороссии и сосредоточиться на войне со Швецией. Но Алексей Михайлович ничего и слышать об этом не хотел!  Отказаться от Малороссии – значило снова отдать полякам Смоленск. А это было выше его сил!  Да и отказаться от сладкой мечты – предстать перед всем миром в образе царя-освободителя православного народа Украины от гнета католической Польши было не так-то просто!
Отклонив пораженческий проект первого министра, царь оставил все как есть, продолжая вести войну на два фронта.  Ожидаемый перелом в ходе польско-русской военной компании, позволяющий надеяться на ее благоприятный исход, наметился только в 1666 году, когда гетман Дорошенко увел часть казаков из польских королевских войск в подданство турецкому султану.  Понеся существенные потери в численности, Польша обратилась к Москве с предложением о мире, который и был заключен 13 января 1667 года в деревне Андрусово.  Согласно достигнутым между двумя сторонами договоренностям, в составе России оставались Смоленск, Северская земля и левая сторона Днепра. Отдельными условиями оговаривалась дальнейшая судьба Киева, который переходил в собственность Москвы сроком на два года.
Война со Швецией завершилась значительно раньше, чем война с Польшей, в апреле 1658 года заключением выгодного для России Валиесарского перемирия.  Однако по прошествии трех лет, ввиду сложной политической обстановки, Москва была вынуждена подписать со Швецией новый Кардисский мир, который практически перечеркнул все предыдущие договоренности.
Долгие годы войны, как о том предупреждала и земщина, и добрая часть позитивно мыслящих сторонников царя, потребовали от страны большого напряжения внутренних сил и финансовых вложений. В попытке увеличить поступление денежных средств в казну, царь в 1658 году, по наущению своего «дядьки» Бориса Морозова, отдал Денежным дворам распоряжение - приступить к чеканке медных монет, которые, имея номинал серебряных, должны были войти в равное с ними обращение.  Выпустив в свободное хождение огромное количество «меди», власть, продолжая взимать различные подати и налоги исключительно «серебром», лишила медные деньги их ценового обеспечения. В итоге в стране разразилась катастрофическая по своим масштабам инфляция, спровоцировавшая в 1662 году серию массовых выступлений, получивших название «медный бунт».
Но, как говорится, нет худа без добра!  Принимая на себя командование русскими полками в военных походах 1654 - 1656 годов, царь Алексей Михайлович очень скоро почувствовал вкус власти и из наивного и неуверенного в себе юнца превратился в государственного мужа, способного и желающего править страной самодержавно. Благотворно отразилась на нем и долгая разлука с кумиром его недавней юности – Никоном.  Принимая во внимание многочисленные кляузы жалобщиков, которые прямо указывали на чрезмерную властность и деспотизм патриарха Никона, царь впервые увидел своего любимца таковым, каковым он и являлся на самом деле.
В значительной степени подобному просветлению царя способствовало и то, что Алексей вырос, окреп и более не нуждался в «опекунах» и «няньках». Желая править державой самостоятельно, царь Алексей Михайлович все более тяготился обществом довлеющего над ним властолюбивого владыки. Эти едва уловимые перемены, произошедшие в настроении государя, и были замечены Никоном.  Но не искушенный в запутанных извивах таких тонких и зыбких человеческих чувств, как любовь и привязанность, Никон ошибочно полагал, что наметившийся холодок в их отношениях с царем вызван долгой разлукой и, пребывая в уверенности, что все еще можно поправить, продолжал вести себя заносчиво, горделиво и властно. Не готовый в ту же минуту прекратить самоуправство патриарха и поставить его на место, Алексей все более отдалялся от него, ожидая для объяснений более удобного случая.

                НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ

Звезда патриарха Никона, так неожиданно озарившая в 1649 году политический небосвод Москвы, просияла недолго и закатилась в 1658 году, так же стремительно, как и вспыхнула.
Впрочем, охлаждение отношений между двумя «великими государями» и сердечными приятелями - Алексеем Михайловичем и Никоном Мининым назревало, как нарыв, постепенно. Так уже в 1656 году, испытывая некий психологический дискомфорт от общения с нетерпящим возражений старцем, Алексей стал открыто выказывать ему свое неудовольствие, а порой и вовсе уклоняться от встреч.
Связывая провальные неудачи во внешней политике с именем патриарха Никона, который, настаивая на объединении Украины с Россией, пророчествовал Алексею триумфальную прогулку по Малороссии, царь более своему «собинному другу» не доверял.  Не выдержали проверкой временем и его провидческие способности.
Но дело одним только личным разочарованием государя в своем недавнем любимце не ограничилось. С особым старанием наметившуюся трещину в отношениях между царем и патриархом расширяли и углубляли раздосадованные на Никона бояре.  Мстя патриарху за многие причиненные им унижения и обиды, они не упускали ни одной досадной мелочи, ни одной случайной промашки Никона, чтобы не пожаловаться о том царю.
Не мог порадоваться Алексей Михайлович и результатам проводимой Никоном церковной реформы, которая насаждалась обществу не силой патриаршего авторитета, а грубым насилием над священнослужителями и святынями Церкви. Рассорившись со всеми, кто некогда был его друзьями и на чей опыт, талант и знания он мог и должен был опираться, Никон образовал вокруг себя безлюдную пустыню.  Не имея в своем распоряжении надежных и верных союзников -  проводников смысла и цели проводимой реформы, Никон, действуя одними только диктаторскими методами, мало чего добился. В итоге процесс реформирования церковной обрядовой службы заметно пробуксовывал и   в общей массе приходов все оставалось по-старому. Не имея поддержки внутри церковного клира, Никон вынужден был искать ее на стороне и потому все чаще согласовывал свои действия с восточными патриархами.
Так, приступая к исправлению богослужебных книг в 1654 году, он, дабы оградить себя от нападок противников, составил с позволения царя обращение к Константинопольскому патриарху Паисию с просьбой дать ему некоторые разъяснения, касающиеся как правки и перевода богослужебных книг, так и выявленных расхождений в обрядовой службе двух Церквей.
Спустя, примерно, около года, Никон получил от Паисия официальный ответ, известный истории, как «Деяние Собора константинопольского духовенства», в котором восточные иерархи, давая положительную оценку постановлениям церковного Собора 1654 года, обращали внимание Никона на то, что не видят никакой необходимости в изменении древнерусских обрядов.
 «Если случится, - вразумлял Константинопольский Паисий патриарха Никона, - что какая-нибудь церковь будет отличаться от другой какими-либо порядками неважными и несущественными для веры, то это не должно производить никакого разделения. Лишь бы соглашаться в главных и важных вопросах со Вселенской церковью».
Однако выдержанное в дружеских и деликатных тонах предостережение Константинопольского патриарха не остановило Никона!  Уж очень не хотелось ему отличаться от греков!  Не хотелось отличаться от греков и царю Алексею Михайловичу. Но если, задумывая церковную реформу, он руководствовался политическими интересами Царства, то патриарх Никон имел свой секрет. Он мечтал превратить русскую землю в новую Палестину! 
- А почему бы и нет?! – размышлял Никон.
И как только он о том ни думал, а выходило все едино. Ведь если Москва – Третий Рим, царь Алексей Михайлович – цезарь, то он, владыка Никон – вселенский патриарх. Разве не об этом нашептывал ему лукавый Паисий Иерусалимский? А Арсений Суханов? Не он ли, объездив полмира, посетив Сирию, Балканы, Египет, а заодно и Константинополь, имея редкую возможность наблюдать жизнь восточных патриархов воочию, возвестил всем об оскудении веры на Востоке? Не он ли уличил Греческую церковь в том, что она сильно подвержена влиянию католического Рима и находится на содержании турецкого султана? Не значит ли это, что старому православному миру нужна новая обетованная земля – новая Палестина?!

                ***
Но не одни только рассказы бывалых странников натолкнули патриарха на дерзкую мысль о возрождении Палестины на московской земле, Никон и сам был горазд заглядывать высоко! Имелась у него на этот счет в голове и своя собственная теория, из которой следовало, что Церковь должна возвышаться над Царством, а власть патриарха – превосходить власть государя. И отталкивался он в своих размышлениях от установившейся веками традиции помазания царя на Царство, которое свершалось рукой главного архипастыря Церкви.  Продолжая и дальше связывать воедино разрозненные мысли, Никон логически заключал, что поскольку государь получает власть от владыки Церкви, значит он (патриарх) первый среди равных.  Более того, прибегая к аллегории и сравнивая патриарха с солнцем, а царя с луной, Никон не без задней мысли постановлял, что как солнце превосходит луну, так и власть патриарха превосходит власть государя.
Открыто выражая дерзкую мысль о превосходстве духовной власти над светской, Церкви над Царством, Никон, переоценивая себя, играл с огнем.  В конце концов, попытка воплотить свою реакционную теорию в жизнь    стоила ему не только патриаршего престола, но и свободы.
В свете своих представлений о будущем Церкви Никон разработал и современную модель построения Православной Вселенской Церкви, определив в ней главенствующую роль не Константинопольской Церкви, которая за двести лет униженного пребывания в условиях турецкой экспансии утратила авторитет среди православных народов, а Русской Церкви. Нарекая Русскую Церковь новым центром православного мира, Никон простодушно подменял диалектику механикой, полагая, что вместе с   греческими обрядами, облачением и ритуалами русскому народу передастся и своеобразный дух, и историческая атмосфера православного Востока.
 Имея твердое намерение реализовать задуманное, Никон и проблему русско-украинских отношений рассматривал с точки зрения усиления Русской церкви, рассчитывая принять под ее начало Малороссийскую церковь.  Впрочем, справедливости ради, следует заметить, что идея возрождения Православной Вселенской Церкви с центром в столице православной Руси, не отличалась новизной. В московских архивах хранятся нетленные собрания документов, свидетельствующие о прочных и давних связях греческого и русского духовенства.
Так, еще в 40-х годах семнадцатого века, когда на Востоке разгорелась война между Турцией и Венецией за обладание Критом, участники обороны острова, а вместе с ними и представители высшего и среднего духовенства Константинополя и Иерусалима, поддерживаемые населением всего Балканского полуострова, начинали настойчиво досаждать русскому правительству просьбами о помощи.  Убеждая царя Михаила Федоровича в том, что момент для освобождения Средиземноморья от Османского султаната наступил, они в первую очередь обращались к нему как к цезарю, как к вождю всех православных правителей, признавая тем самым фактическое лидерство Руси в православном мире.
В Москву регулярно поступали оперативные сведения о развитии военных действий на Востоке, и редкое донесение обходилось без информации о Критской войне. К просьбам венецианцев о вмешательстве России в военный конфликт со временем добавились и конкретные советы, обращенные к русскому правительству, как можно воспользовавшись выгодами сложившейся ситуацией отвоевать Константинополь у турок. Вместе с тем в Россию переносятся некоторые православные святыни – икона Влахернской Божьей Матери и мощи Святого Григория Богослова.
В 1649 году Иерусалимский патриарх Паисий, ратуя за освобождение Украины от Польши и склоняя Москву к союзу с Малороссией, написал московскому царю   льстивое послание, которое по младости лет Алексей принял за чистую монету:
«Пресвятая Троица, - великомудрствовал патриарх, -  благополучно сподобит вас воспринять высочайший престол великого царя Константина, прадеда вашего, да освободит народы благочестивых и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей».
Постоянные визиты восточных патриархов к престолу Русской Православной Церкви были явлением настолько обыденным, что и визитерам, и хозяевам было давно пора заметить, что Москва самым естественным образом превратилась в столицу православного мира. А потому не было русскому царю никакой необходимости грезить о престоле великого царя Константина, который еще двести лет назад, перейдя, как трофей, в собственность турецкого султана, перестал быть таковым.  Однако многовековая привычка оглядываться на Восток оказалась сильнее здравого смысла и не позволила России осознанно исполнить ту великую миссию, которой она уже была наделена. Не поняв, не прочувствовав этого, Русская Церковь в лице патриарха Никона выбрала ложный путь, превращая царство Московское в новую Палестину, а Древнерусскую Церковь в Новогреческую.

                ***

Но пестуя и лелея свою мечту во славу Русской церкви, Никон включается в борьбу за искоренение таких позорных и отвратительных явлений русской действительности как попрошайничество, пьянство и бродяжничество.
 Судя по расходным книгам Патриаршего приказа, ни один глава Русской церкви не оказывал столько помощи нуждающимся, как Никон. Он раздавал милостыню христарадникам при каждом публичном выходе и даже посылал деньги в тюрьмы и остроги для улучшения питания заключенных. Им были построены дома для инвалидов и стариков, а в годы голода и эпидемий Никон принимал самое активное участие в организации помощи пострадавшим. Борясь с пьянством, он вскоре после своего поставления в патриархи, издал Указ, ограничивающий, а по праздникам и постным дням запрещающий продажу водки.
По распоряжению Никона в городах позволялось иметь не более одного питейного заведения, но и в них продажа водки ограничивалась одной бутылкой на человека.
Следующий Указ, написанный патриархом в том же году и касающийся проживания иностранцев-иноверцев в Москве, объявлял о создании особой слободы, расположенной на берегу реки Яузы. Одновременно Указ содержал предписание о сроках и порядке их переселения.  Прошло совсем немного времени и новое поселение, прозванное в народе «Немецкой слободой», стало широко известно, как городище, где   год за годом селились одни только европейцы.
Немцам, как называли всех иностранцев в России, согласно никоновскому предписанию, было запрещено одеваться в русское платье, чтобы при встрече и общении с ними каждый русский заранее мог знать, с кем имеет дело.
Но главным направлением деятельности патриарха, которое стало делом всей его жизни, было создание новой подмосковной Палестины - прообраза святой земли, места жизни и подвига Иисуса Христа.
Пользуясь в отсутствии царя всей полнотой власти, Никон самовольно расширил границы подконтрольной ему Патриаршей области и приступил к строительству невероятно сложного по инженерным решениям церковного ансамбля, который получил название - Новый Иерусалим. 
Спеша исполнить задуманное, он, немало не заботясь о последствиях, закладывает в 1657 году на присвоенных землях, расположенных вдоль берегов подмосковной речки Истры, Воскресенский монастырь. И это в то время, когда Россия, втянутая в войну на два фронта, испытывает острый дефицит денежных средств!
 Место, предназначенное патриархом под новостройку, по выражению самого Никона, было «изначально уготовано Богом». И, действительно, истринские окрестности каким-то непостижимым образом в точности воспроизводили известные каждому паломнику Святые места Палестины. Более того, до закладки монастыря на отведенной под строительство территории уже имелись деревянные храмы с названиями, соответствующими посвящениями престолам: Храм Рождества Христова, Воскресенский собор, Вознесенский собор и Ильинский, отвечающий по значению и смыслу храму Ильи пророка в Палестине.
  К этому весьма внушительному списку культовых построений следует отнести и Саввино-Сторожевский монастырь, расположенный на берегу реки Истры, который представлял собой точную копию монастыря Саввы Освященного, построенного на прилежащей к реке Иордан территории. Но самым удивительным в этом многообразии совпадений было то, что направление движения обеих рек - Истры и Иордана – пролегало не с юга на север, как в природе заведено, а наоборот - с севера на юг. Ну, и последнее, что обращало на себя внимание, это то, что даже возвышенности этих мест, названные Елеон, Фавор и Ермон, имели по сторонам света полное соответствие со своими палестинскими прообразами.
Храм Воскресения, возведению которого Никон придавал исключительное значение, по внутреннему устройству точно воспроизводил иерусалимский Храм Гроба Господня. В нем нашли себе место и Голгофа, и Гроб Господень, и камень помазания и прочие аналогичные древним христианским реликвиям предметы культа.
Даже заселялся Воскресенский (Новоиерусалимский) монастырь по-особому. В его стенах находили приют представители всех без исключения национальностей - русские, украинцы, белорусы и прочие, исповедующие православие народы, среди которых встречались и литовцы, и евреи, и немцы. Интернациональный характер общего монастырского жития, нарочито создаваемый и поддерживаемый Никоном, должен был уподобить его любимое детище известной во всем христианском мире Афонской обители. А со временем, так патриарху хотелось, монастырю предстояло обрести статус нового центра православного подвижничества.
И несмотря на то, что Никону и раньше приходилось заниматься храмовым строительством, например, в 1652 году - на Валдае, где был возведен Иверский монастырь, в 1656 году - на Кийском острове, где было начато сооружение Крестного монастыря, но более всех своих творений Никон любил Новоиерусалимскую обитель.
Следуя своему намерению превратить Русь в новую Палестину с патриаршей резиденцией в Воскресенском соборе под Москвой, патриарх Никон предусмотрительно установил в алтаре Собора пять престолов: один для себя и четыре для Восточных патриархов. Причем, престол Московского Первосвятителя был установлен по отношению к четырем остальным на некотором возвышении в центре композиции, давая понять каждому входящему в «святая святых», кто тут главный.

                ***


Если вспомнить о первых этапах дружбы Алексея Михайловича с Никоном, то, возлагая на него большие надежды, царь поддерживал и многие из его начинаний, касающихся возвышения Русской Церкви и усиления ее влияния в православном сообществе. Именно этот аспект никоновских воззрений и был Алексею особенно симпатичен, поскольку, двигаясь в направлении усиления и возрастания авторитета страны на международной арене, он понимал, что без активного участия Церкви в этих процессах не обойтись. Именно совпадение политических интересов Царства и Церкви предопределило в 1654 году и судьбу Малороссии. Окрыленный успехами первой военной компании и, уступая нетерпеливым пожеланиям патриарха Никона обрести в Подмосковье новую «землю обетованную», царь сам показал ему истринские места, полагая, что в перспективе сооружение Новоиерусалимского ансамбля и в самом деле будет возможно и целесообразно.
Но очень скоро, в связи с большими расходами, связанными с открытием второго фронта и неудачами шведской военной компании, Алексей и думать забыл о строительстве столь затратного церковного ансамбля, каковым предполагался Новый Иерусалим.  А, кроме того, испытав все тяготы, лишения и сложности войны на собственной «шкуре», он навсегда распрощался с мыслью о роли царя-освободителя. Втянутый по собственному недомыслию и легковерию в сложную Малороссийскую проблему, Алексей столкнулся с целым рядом проблемных вопросов, возникших как внутри страны, так и за ее пределами. Всего труднее Алексею было принять тот факт, что все средства были растрачены впустую, так как обе военные компании оказались проигранными.  Царская казна истощалась, а потребности армии в людских, оружейных, съестных и денежных ресурсах только росли. И их приходилось удовлетворять за счет мирного населения. Посвящая большую часть времени стратегическому планированию, связанному с подготовкой военных операций, Алексей, поручив административно-хозяйственное управление страной патриарху Никону, доверил ему и государственную казну.
И каково же было его удивление, когда к концу 1657 года из нескончаемых доносов и жалоб бояр он вдруг понял, что государственная казна пуста и что содержать армию не на что! Перепоручив командование войсками своим лучшим воеводам, Алексей немедленно вернулся в Москву.
Следствие по делу о растрате царской казны завершилось, не успев начаться. Да и сами казнокрады: патриарх Никон и родная сестра Алексея - царевна Татьяна Михайловна ни в чем не запирались и своей причастности к исчезновению денег не скрывали.  Впрочем, им и не нужно было этого делать, так как все изъятые из казны накопления были вложены в строительство Новоиерусалимского комплекса. Пытаясь смягчить гнев царя и склонить его на свою сторону, Никон предложил Алексею взглянуть на почти завершенное творение своими глазами.
Зрелищность увиденного и в самом деле потрясла Алексея Михайловича. Восхитили его не только пышность, блеск и дороговизна внутреннего убранства новой резиденции патриарха – Воскресенского монастыря, но и те невероятно сжатые сроки, в которые это грандиозное строительство уложилось. Трудно было Алексею Михайловичу представить себе и то, какая армия талантливых архитекторов, зодчих, художников и мастеровых людей трудилось над созданием и росписью патриаршей обители. А более того, скольких золотых и серебряных рублей лишилась казна, сорвав тем самым обеспечение русской армии, занятой в войнах со Швецией и Польшей, всем необходимым. Одно только в тот момент и могло утешить царя Алексея, что все деньги Никон растратил не на себя, не на свои удовольствия и прихоти, а все до единой копеечки   вложил в богоугодное дело – во славу Создателя! Растроганный царь уже готов был простить   Никону все, как вдруг, заглянув в алтарь Новоиерусалимской обители, заметил присутственное патриаршее место. Богато убранное, установленное на возвышении, окруженное другими более скромными престолами, оно лучше многих иных доказательств уличало патриарха в непомерном самовластии. Не сумев побороть внезапно возникшую мысль о том, что все это великолепие есть ни что иное, как претензия Никона на первенство, царь перевел свой взгляд с престолов на святителя. Облаченный в греческое одеяние, усыпанное сверх всякой меры драгоценными камнями и золотом, патриарх с высоты своего роста смотрел на приземистого царя сверху вниз.
 Осознав в следующую минуту, что в лице патриарха он имеет опасного соперника, готового отнять у него власть, царь решительным образом развернулся и, не говоря ни слова, покинул чудесное творение владыки.  Обвинив Никона в том, что тот, не оправдав высокого доверия государя, повел себя недостойно, нерачительно, не по-хозяйски, употребив власть и растратив казну не по назначению, Алексей отдалился от недавнего друга. Не разделяя его теории о превосходстве Церкви над Царством и рассматривая Новоиерусалимский комплекс как претензионное сооружение, прямо указывающее на самодержавные устремления Никона, Алексей, посчитав и то, и другое опасным для трона, счел за лучшее придерживаться в отношениях с Никоном официального тона.
Не способствовали восстановлению былой близости в отношениях двух бывших приятелей и те экономические трудности, с которыми Алексею пришлось столкнуться по вине «собинного друга» вскоре после возвращения в столицу.  Дефицит денежных средств, вызванный, с одной стороны, неумелым правлением патриарха, а с другой, затянувшимся военным конфликтом с Польшей, вынудил царя начеканить медные деньги. В итоге, вместо ликвидации денежного дефицита, в стране разразилась невиданная по своим масштабам инфляция, которая сопровождалась   стремительным падением уровня жизни всех слоев населения. Начался голод. Сотни бродяг, попрошаек и бездомных вышли на улицы в поисках куска хлеба. В городах участились случаи грабежей и разбоев, подтолкнувших горожан к массовому выступлению. Спасая Морозова, главного зачинщика «медной» компании, от озверевшей толпы, царь прибегнул к хитрости. Схоронив любимого «дядьку» в одном из монастырей, Алексей выдал на расправу мятежникам «людишек» более низкого звания. 
Многое изменилось во взглядах царя и в вопросах, касающихся роли Русской Поместной Церкви во Вселенском Православном сообществе. Осознав к каким катастрофическим последствиям могут привести Царство неосторожность и лихость в делах внешней политики и передела мира, Алексей более никогда не грезил о престоле цезаря и о новом Иерусалиме. С одной стороны, тяжело переживая неудачи шведской и второй польской компании, а с другой, рассчитывая любой ценой закрепить территорию левобережной Украины за Россией, в одном Алексей Михайлович оставался тверд.  Опасаясь, что расхождения в обрядовых традициях Русской и Малороссийской Церквей могут стать основным препятствием к их дальнейшему воссоединению, на которое уже было затрачено немало усилий, царь настаивал на продолжении церковной реформы.
Однако, не чувствуя к Никону прежней симпатии и расположения, Алексей, все более отдаляясь от него, лишил патриарха и своего безграничного доверия. К тому же, если принять во внимание, что после   удачного польского похода 1654-1656 годов, он, присоединив к территории Московского княжества ряд завоеванных земель, стал во всех официальных бумагах и дипломатической почте величать себя - «самодержец всея Руси», то, надо полагать, что терпеть рядом с собой второго «великого государя», Алексей более не мог.

                РАЗЛАД ДРУЖБЫ

Но для того, чтобы поддерживать отношения с Никоном в рамках протокола, царю необходимо было с ним объясниться. И подходящий случай представился Алексею вскоре после его поездки в Новый Иерусалим. Это случилось в канун праздника Богоявления (Крещения) 6(19) января 1657 года, когда загостившийся в Москве Антиохийский патриарх Макарий посоветовал Никону освятить воду дважды, как это принято у греков.  Пропустив рекомендации заморского гостя мимо ушей, патриарх освятил воду по древнерусской традиции.
Поступок, прямо сказать, вызывающий!
Более того, сам факт публичного освещения воды по древнерусской традиции не отвечал прогреческой ориентации внутриполитического вектора государства. Это был вызов, перчатка, брошенная в лицо царю.
Но царь, казалось, только того и ждал.  Подойдя в ту же минуту к Никону и обругав его непристойными словами: «мужик, невежа, ****ин сын», Алексей гневно потребовал, чтобы патриарх исполнил обряд освящения так, как это принято на Востоке.
 Оторопевший от неожиданности Никон, пытаясь образумить царя, укорил его, что не следует так грубить и поносить своего духовного отца.
Но тщетно! Выплескивая на Никона всю накопившуюся к нему неприязнь, самодержец разразился новой бранью, заключив   напоследок:
- Не ты мне духовный отец, а Макарий Антиохийский!
Оскорбление, нанесенной Алексеем Михайловичем патриарху Никону в присутствие большого скопления народа и всего церковного притча, означало, что былому всесилию Первосвятителя положен конец. Именно так воспринял поступок Алексея и сам патриарх, но, подавив в душе бунт уязвленного самолюбия, Никон нашел в себе силы сдержаться. В последствие мир между царем и патриархом путем утомительных извинений и   объяснений был восстановлен, но этот мир уже был слишком хрупким для того, чтобы на нем можно было строить крепкие отношения.
Прошло ровно полтора года и 6(19) июля 1658 г., устраивая в Кремле торжественный прием грузинскому царевичу Теймуразу, Алексей, нарушая традицию, обошел патриарха официальным приглашением.
Никон взбунтовался! Не мог, не желал, да и не должен он был молча сносить выказанное царем пренебрежение. Трудно это сделать ему было еще и потому, что к установлению добрососедских отношений между двумя странами – Россией и Грузией он имел самое непосредственное отношение. К тому же и великолепный Иверский монастырь на Валдае выстроил он и посвятил его Грузинской Божьей матери!
Впрочем, дело было даже не в этом!
Пытаясь разобраться в происходящем, Никон отправил в Кремль своего человека, но тот очень скоро вернулся и доложил патриарху об отвратительном инциденте, который произошел между ним и окольничим царя - Богданом Хитрово. Из рассказа посыльного выходило, что Хитрово, будучи выведенным из себя назойливым требованием посыльного пропустить его к царю, ударил, дерзость с его стороны невиданная, назойливого ходатая дубинкой по лбу.
От всего услышанного Никон пришел в ярость и, схватив перо, тут же настрочил царю подробный донос на виновного, называя его не иначе, как оскорбителем   патриаршего достоинства. Он все еще верил, что сила на его стороне и что царь немедленно призовет наглеца к ответу!
Но вместо извинений, заверений в прочной дружбе и сообщении о жестких мерах, принятых по отношению к обидчику, как это нередко случалось прежде, царь ограничился коротенькой отпиской, в которой пообещал разгневанному владыке разобраться в досадном недоразумении.
Потрясенный до глубины души Никон хоть и не был удовлетворен ответом царя, но вынужден был смириться. Проглотив горькую пилюлю царского равнодушия, он понадеялся, что при личной встрече с Алексеем сумеет найти нужные слова и подчинить царя своей воле. Однако слишком много недругов успел нажить патриарх за время своего недолгого правления при Дворе, чтобы теперь сметь надеяться на то, что они не воспользуются случаем и не отомстят ему за   нанесенные обиды. Ожидая возможности объясниться с царем, Никон рассчитывал увидеться с ним через три дня в большой праздник Ризоположения.
Но, вопреки ожиданию, царь не явился ни на утреню, которую служил патриарх, ни к торжественной обедне, устроенной монастырской братией в Успенском соборе в честь положения ризы, свершенной Богоматерью в церкви Влахернской в Царьграде.  Избегая участившихся в последнее время тягостных объяснений с патриархом, царь Алексей Михайлович прислал вместо себя князя Юрия Ромодановского. Но и князь прибыл к святителю не с извинениями, как тот ожидал, а с приказанием, чтобы Никон не смел впредь «великим государем» ни писаться и ни называться».  С особым нажимом и не без удовольствия Ромодановский подчеркнул, что никто более при Дворе титулом «государь» Никона   величать не будет и что впредь патриарху надлежит обходиться одним титулом - «великий господин».

                ***

Кровь ударила Никону в голову!
Не помня себя от негодования, он сразу же после совершения   праздничной литургии написал царю торопливое письмо, в котором, не прибегая к высокому стилю, прямо обвинил его в предательстве дружбы и в нарушении данной ему при вступлении на патриарший престол клятвы.  После чего, сняв с себя архиерейские облачения, Никон надел старую черную рясу, нахлобучил на голову обычный монашеский клобук и, опираясь на клюку, вышел из храма, заявив поджидающему его народу, что он оставляет патриарший престол.
Буквально он произнес следующее: «От лени я окоростовел, и вы окоростовели от меня.  От сего времени не буду вам патриарх; если же помыслю быть патриархом, то буду анафема».
Не обращая внимания на вопли толпы, Никон, не оборачиваясь, пересек Красную площадь и вышел на Ильинку, где и остановился на подворье Воскресенского монастыря, полагая, что, прознав об его уходе, царь спохватится, раскается в своих проступках и умолит его не оставлять кафедрального престола.
Однако, не оправдав его ожиданий, царь не кинулся за ним вслед, а прислал для выяснения причин, побудивших патриарха принять столь радикальное решение, князя Трубецкого. Представляя на переговорах самого царя Алексея Михайловича, князь от его имени посоветовал Никону не пороть горячку, одуматься и вернуться к служению Церкви в том качестве, в каком и должен был пребывать все это время по установлению.
Но вздорный и своенравный Никон, не вняв благоразумному пожеланию князя, встал в позу и решительно воспротивился возвращению. Он все еще верил в свою власть над царем и продолжал оставаться в плену самообмана. Просидев на подворье Воскресенского монастыря три дня, но, так и не дождавшись царя, Никон в большом разочаровании вынужден был, продолжая затеянную интригу, покинуть столицу и поселиться в своей любимой Новоиерусалимской обители.
Конфликт с патриархом, принявший такой неожиданный оборот, едва не привел царя к нервному срыву! Виданное ли дело, чтобы глава Церкви, не имея к тому никаких объективных причин, оставлял свой приход без присмотра из одной только гордыни и честолюбия?! Расценив последнее выступление Никона, которое тот произнес сгоряча, в запале, не сумев совладать с собой, за отречение от патриаршества, царь назначил местоблюстителем патриаршего престола Крутицкого митрополита Питирима, приказав ему впредь имя патриарха Никона во время церковных служб не упоминать и за решением вопросов, связанных с управлением патриархией, не обращаться.
Конфликт, который в другое время мог быть улажен в следующую минуту, все более ожесточался, превращаясь в войну не просто между бывшими друзьями, а между царем и патриархом, между людьми, которые олицетворяли собой две властные структуры – Царство и Церковь.
Отменяя все ранее установленные для Никона поблажки и льготы, царь наделил бездействующий до недавнего времени Монастырский указ всеми, предусмотренными «Уложением 1649 года» полномочиями, и тот, заработав в полную силу, отменил большую часть приказаний Никона, касающихся управления монастырскими землями и собственностью.
Но Никон, немного поостыв и придя в себя, сделал новое заявление, в котором без тени смущения пояснил, что он никогда и мысли такой, как отречение от сана, в голове не имел и что его отъезд из Москвы продиктован не личными причинами, а служебным долгом.
- Да, - соглашался он с доводами противников, - я покинул Москву! Да, я переехал в Подмосковье! Но, что в том плохого? – с наигранным удивлением спрашивал Никон. - Разве не вправе я исполнять свои святительские обязанности отсюда – из Воскресенского собора?
Считая действия царя Алексея противоправными, а власть Питирима неканонической, он добился того, что священство, которое давно тяготилось Никоном и охотно освободилось бы от его тирании, приняло его сторону. Опасаясь, что подобный прецедент может иметь место и в будущем, церковный притч занял принципиальную позицию.
 - Никон прав! - спохватились они. - Разве Церковный собор низлагал патриарха? Нет! Так, кто же тогда Питирим? И по какому такому праву царь Алексей назначил при живом владыке местоблюстителя патриаршего престола?!
Ситуация с низложением патриарха вышла из-под контроля.  И если Двор чтил в Питириме лицо, временно исполняющее обязанности главы Церкви, то сама Церковь продолжала считать своим главой патриарха Никона. Это было то недолгое время, когда патриарх и церковные иерархи, представляя собой единый организм, отстаивали законное право Церкви на самоопределение.
Понимая, что препирательства с Никоном могут длиться сколько угодно долго, царь, не имея намерения отступать, направил в апреле 1659 года к патриарху в Новоиерусалимский монастырь послов. Перед послами была поставлена конкретная задача - обвинить Никона в непростительном самоуправстве и взять с него обещание не вмешиваться в дела епархии. Однако, отметая в сторону все выдвинутые против него обвинения, Никон заявил, что он никогда от своего чина не отказывался, Церковным собором не низлагался, а значит, только он один и является законным главой Русской церкви.
Не имея в запасе ни одного аргумента, который можно было бы противопоставить доводам Никона и заставить его подчиниться воле царя, послы возвратились в столицу ни с чем. А Никон, отстаивая свои права и опираясь на поддержку священства, продолжал, как ни в чем не бывало, жить и держать патриарший двор в Новом Иерусалиме.

                ***

 Исчерпав последнюю возможность договориться с Никоном полюбовно, царь, вынес вопрос о низложении патриарха на обсуждение Церкви, для чего   в феврале 1660 года собрал специальный Церковный собор и пригласил на него, в качестве независимых наблюдателей, греческих священнослужителей, оказавшихся на ту пору в Москве.
Рассчитывая низвергнуть Никона окончательно, царь попытался привлечь на свою сторону одного из самых заклятых врагов патриарха – ссыльного протопопа Аввакума. С этой целью он даже в 1658 году даровал Аввакуму свободу.  Однако к Собору из далекой Даурии «бунташный» протопоп вовремя добраться не успел и прибыл в Москву только в феврале 1664 года.  Поначалу, как он сам писал в своей автобиографии, его «приняли как ангела Господня и царь, и бояре». Но очень скоро, когда всем, кто был прежде рад его возвращению, стало понятно, что Аввакум нисколько не изменился и продолжает поносить и Никона, и Новогреческую церковь, вокруг него образовался вакуум. Но мало обращая внимания на подобные мелочи, он, пользуясь дарованной ему свободой, прямо на улицах и площадях, бранил от всей души предателей русской веры, требуя вернуться к старым обрядам и старым книгам. Более того, хоть Аввакум и считал царя стражем Церкви, но, как и Никон, придерживался убеждения, что Церковь стоит выше Царства, а, следовательно, и патриарх выше царя, а не наоборот. Еще резче и громогласнее Аввакум выступал против западного влияния, которому были в значительной степени подвержены и сам царь, и все его близкое окружение.
Само собой разумеется, что страстные и обличительные проповеди Аввакума пришлись Алексею Михайловичу не по вкусу. Они раздражали Двор, возмущали народное спокойствие и шли в разрез с официальной точкой зрения.  Понимая, что Аввакум более опасен для дела, чем полезен, царь мирился с его присутствие в Москве не более полугода, и уже в августе 1664 года   Аввакум снова был арестован и в тот же день сослан в Пустозерск, расположенный на крайнем севере России в устье реки Печоры.
Что касается Собора 1660 года, то он, восстановив во всех деталях события, сопровождающие самовольный уход патриарха с кафедры, пришел к заключению, что «если епископ отказывается от своей епархии без веских на то причин, то по истечении шести месяцев на его место назначается другой». Справедливость и логика данного постановления устраивали обе стороны – и Церковь, и Царство, тем более что ни одна их них особой любви к Никону не питала!
Однако радость царя, связанная с успешным завершением столь многотрудного дела, оказалась преждевременной. И омрачил ее известный на Москве справщик книг и приверженец Никона – Епифаний Славинецкий. Выступая в поддержку патриарха и подвергая законность принятого Собором постановления большому сомнению, он во всеуслышание заявил, что в церковных актах нет и никогда не существовало правила, согласно которому Церковь имела бы возможно изгонять с кафедры покинувшего ее архиепископа, если он добровольно не объявил о снятии с себя патриарших полномочий!
Комментарий Епифания, задев соборное большинство за живое, практически свел на «нет» всю работу Собора.  Трусливо повел себя и царь Алексей Михайлович!  Вместо того, чтобы, заняв принципиальную позицию, заявить, что все когда-нибудь случается в первый раз, а значит требует пересмотра правил, пошел на попятную и, соглашаясь с доводами Славинецкого, приостановил работу Собора. 
Пришло время и Никону испытать чувство торжества! И отзываясь на письменную просьбу царя не упорствовать и составить по всей форме заявление о добровольном отречении, он с некоторой долей иронии ответил, что хоть и был избран по цареву хотению, но остается патриархом по своей воле. 
Дело по низложению Никона застопорилось.
И пока царь Алексей Михайлович, пытаясь сохранить видимость добронравных отношений с недавним другом, топтался на месте, Никон, засучив рукава и пользуясь всей полнотой, оставленной в его распоряжении власти, продолжал, свободно распоряжаясь церковной казной, землями и тягловыми крестьянами, трудиться на строительстве любезного его сердцу Нового Иерусалима.  Не гнушался Никон и грязной, черной работы, появляясь на строительной площадке то с мастерком каменщика в руках, то в робе обыкновенного подсобного рабочего. Популярности патриарха Никона в среде простого народа мог позавидовать и сам царь, и сановные чиновники, которые своими докучливыми жалобами на самовольство Никона завалили Судный и иные приказы.  Падение Никона, ожидаемое изо дня в день, снова и снова откладывалось.
Отдавая себе отчет в том, что его время истекает, Никон спешит и, не обращая внимания на жалобщиков, превращает новую Палестину в приют для беглых крестьян.  Он отказывается выдавать их прежним хозяевам и, считая себя свободным от всех ранее принятых на себя обязательств, пускает в хождение на подконтрольной ему территории все то, отчего еще не так давно всеми силами открещивался - старые книги, старые обряды и иконы. Произошел ли в душе Никона внутренний перелом и, осознав свои ошибки, он торопился их исправить или, досадуя на царя, он мстил ему таким образом за свое унижение, не так уж и важно!  И в том, и в другом случае он продолжал делать главное дело своей жизни – возрождать новый Иерусалим на подмосковной земле.  Он продолжал мечтать о возвышении Русской Церкви и о торжестве православной веры. 
А тем временем в Москве враги Никона зря времени не теряли и, прилагая немало усилий, дотошно собирали сведения, порочащие имя и высокий духовный сан патриарха. И надо заметить вполне успешно, поскольку доказательств жестокости, разнузданности его нрава и «срамных дел» накопилось столько, что их бы с лихвой хватило на несколько томов уголовного дела.  Ознакомившись с представленными материалами, не только в придворных кругах, но и у церковного клира сложилось твердое убеждение в том, что патриарху надлежит оставить свой престол по причине собственного несоответствия.
Почувствовав, что тучи над его головой сгущаются, Никон меняет тактику и в одном из писем к царю, прибегая к откровенному шантажу, ясно дает Алексею понять, что, являясь хранителем государевых тайн, он в любой момент может придать их огласке.  Реакция царя последовала незамедлительно! Вся переписка Никона была тщательно изучена, бумаги изъяты, и скоро ничего из личных вещей у патриарха не осталось.

                ***

А царю и в самом деле было что скрывать! Имелись среди многих его секретов такие, которые он оберегал с особой бдительностью.
И все-таки историкам удалось проникнуть, как минимум, в две из них.  Первая и выстроенная, главным образом, на косвенных доказательствах относится к истории короткой любовной связи молодого Алексея с бедной дворяночкой - Феодосией Соковниной, более известной, как боярыня Морозова. Согласно некоторым открывшимся обстоятельствам «дядька» царя – Борис Морозов, желая избежать скандала и скрыть последствия этих отношений, Феодосия оказалась беременной, упросил своего вдового и бездетного брата Глеба жениться на бесприданнице. Единственный сын Феодосии - Иван, которого престарелый Глеб Морозов растил и воспитывал, как своего ребенка, и был плодом греховных утех царевича Алексея. Не знать об этой тайне царя, Никон, будучи какое-то время его духовным отцом, просто не мог!
Другая история непростых амурных отношений касалась младшей сестры царя – Татьяны Михайловны и самого Никона. Красочные доказательства того, что такие отношения имели место быть, во всей их неприглядной наготе изображены в иллюстрациях «Жития» - неофициальной и составленной неизвестным автором биографии Никона, которая разительно отличается от официальной, написанной его летописцем Иваном Шушериным.
Начало нежной привязанности восемнадцатилетней Татьяны Михайловны к пятидесятилетнему патриарху Никону можно отнести к 1654 году – времени начала войны между Польшей и Россией за обладание Малороссией. Царь, занятый в польском походе, подолгу отсутствовал в Москве, доверяя свою семью и Царством патриарху. Не было царя в столице и в то время, когда в ней случилось моровое поветрие, и Никону пришлось изрядно постараться для того, чтобы, спасая царское семейство от мора, подготовить его отъезд и вовремя покинуть инфицированный чумой город.
Однако нет никакой нужды ломать голову над тем, что же привлекло молодую и наивную девушку в мужчине, который хоть и был втрое старше ее, но обладал отменным здоровьем и редким обаянием мужественности и силы. Внешне, по описанию современников, Никон и в самом деле был очень хорош собой и производил неотразимое впечатление на женщин. По меткому выражению Аввакума, Никон был «кобелем отменным» и ни одной юбки мимо себя не пропускал.
Но если влюбленность молоденькой девушки - явление вполне объяснимое, то со стороны Никона подобное проявление чувств и непозволительно, и преступно.   Впрочем, поверить в то, что Никон и в самом деле был влюблен в Татьяну очень непросто.  Судя по всему, Никон вообще не был способен любить кого бы то ни было. Единственное, что могло заставить его обратить внимание на чувственную и доверчивую девушку, так это расчетливое желание   обрести в ней преданного союзника при Дворе.  Однако к чести Татьяны Михайловны, и это следует особо подчеркнуть, свою любовь к Никону она пронесла через всю свою жизнь, отказавшись от семейного счастья с другим человеком.
Что же касается Никона, то он умело манипулировал царевной. Готовая на все ради возлюбленного, Татьяна Михайловна тратила огромные деньги как из своих личных сбережений, так и из государственный казны на строительство Новоиерусалимского комплекса.  Мечта Никона стала и ее мечтой!
Впрочем, в один из дней о близких отношениях патриарха Никона с царевной Татьяной Михайловной заговорил весь Двор. А дальше - больше! Бояре вдруг обнаружили, что с попустительства Татьяны, патриарх выбрал царскую казну всю до последней копейки. В панике они забили тревогу и стали настоятельно просить царя оставить войско и вернуться в Москву. Но Алексей даже представить себе не мог всех тех обстоятельств, какие требовали его личного присутствия в Москве.
Поверить во все случившееся Алексею было не просто. Не легким оказался и разговор с сестрой, которая вынуждена была во всем, признаться.  Но еще большого напряжения внутренних сил потребовала от царя поездка в новый Иерусалим, построенный патриархом Никоном, после которой он почувствовал себя преданным и обманутым самыми близкими ему людьми.
Так что, нешуточная угроза Никона, разоблачить тайную жизнь царя, таила в себе мало приятного. Впрочем, подобная тактика сослужила патриарху плохую службу и заставила Алексея Михайловича перейти от увещеваний и просьб к решительным действиям. Летом 1663 года глава следственной комиссии - князь Никита Одоевский, обобщив весь собранный на патриарха компромат и действуя по приказу царя, заключил патриарха под арест в одной из келий Воскресенского (Новоиерусалимского) монастыря. Правда, на такую жестокую меру царь Алексей Михайлович отважился лишь после приватной беседы с греческим митрополитом Паисием Лигаридом, прибывшим в Москву по приглашению Никона.
Следует заметить, что знакомство патриарха Никона с греческим митрополитом Паисием Лигаридом было заочным. Оно состоялось еще в 1657 году посредством Арсения Грека.  Очарованный отзывами Арсения Грека о Паисии Лигариде, как о человеке, образованном и сведущем во многих областях знаний, Никон, испытывая крайнюю нужду в ученых и просветителях, пригласил иноземца в Москву письмом.  «Слышали мы, - старался патриарх произвести хорошее впечатление на Паисия, -  о любомудрии твоем от монаха Арсения, и что ты желаешь видеть нас, Великого государя: и мы тебя, как чадо наше, по духу возлюбленное, с любовью принять хотим».
Но «возлюблено чадо», откликаясь на приглашение «великого государя» Никона, прибыло в Москву с большой задержкой, когда патриарха уже не было в городе, а дело о его отречении набирало обороты.  Верно оценив расстановку сил при Дворе и понимая, что над Никоном не просто нависла угроза неминуемой опалы, а что это конец его власти, карьеры, планов и свободы, Лигарид с легкостью отрекся от него, охотно приняв предложение Алексея о службе.
Как видим, царь Алексей Михайлович остался и в этой ситуации верен себе.  Безошибочно распознав в Лигариде авантюриста и пройдоху, он умело выставил его на передний план борьбы с Никоном, а сам скромно и незаметно для окружающих устроился в тени его дутого авторитета.
Царь умел подбирать нужных для себя людей. 

                ЦАРЬ ПРОТИВ НИКОНА

В принципе, Лигариду было все равно кому служить, лишь бы хозяин был щедр, не скупился и не очень утруждал работой!  Об этом красноречиво свидетельствуют и некоторые любопытные факты из его занимательной биографии.
Родился Паисий на острове Хиос в 1610 году. В тринадцать лет был отправлен родителями в Рим, в греческую коллегию, которую и окончил в 1635 году со степенью доктора богословия. За время своего более чем десятилетнего пребывания в Риме, Паисий успел написать и издать две книги, обе из которых были выдержаны в духе католицизма и отвечали мировоззрению Папы Урбана III.
В 1641 году Паисий Лигарид отправился на Восток, но через три года стараниями Константинопольского патриарха Парфения II, уличившего его в сношениях с Римом, был вынужден покинуть православную столицу и отправиться навстречу судьбе, подыскивая новое место службы. Свободное плавание по широким просторам Европы, привело Лигарида в Молдавию, где ему удалось наняться в услужение к Тарговицкому митрополиту Стефанию. Занимая должность учителя ясского языка в придворном училище, он одновременно, в качестве переводчика, привлекался и к изданию на румынском языке «Кормчей книги».
Именно здесь, в Молдавии, в 1649 году Лигарид и встретился с Иерусалимским патриархом Паисием, возвращающимся из Москвы на родину.  Понимая, насколько полезным может оказаться для него случайное знакомство, Лигарид с легким сердцем оставил давно наскучившую ему работу и, принимая приглашение патриарха, проследовал в составе его свиты в родные края – на Восток.  Время, проведенное   Лигаридом в компании с Паисием Иерусалимским, не было потрачено даром. Покорив патриарха своей ученостью и многознанием, папский агент Лигарид быстро «пошел в гору» и, спустя два года, Паисий посвятил его в монахи, а еще через год возвел в сан митрополита Газского. Впрочем, в своей митрополии Лигарид так и не появился. Как участник дворцового заговора, он был арестован и под конвоем доставлен в Валахию (Молдавия).
Здесь, в Валахии, его и нашло письмо патриарха Никона с предложением послужить Москве и оказать ей посильную помощь в проведении церковной реформы. Пользуясь дурной славой на Востоке и нуждаясь в надежном укрытии, Лигарид принял приглашение русского Двора с большой охотой, но воспользоваться им смог только спустя пять лет после отбытия наказания.  Представ пред ясные очи царя Алексея Михайловича в один из дней 1662 года, Паисий утаил от него некоторые   важные подробности своей жизни.  Первое – это то, что он уже давно был лишен Газской кафедры, а второе -  что за многие провинности перед Церковью предан, как еретик, анафеме.   Ловко пользуясь подложными грамотами и титулом митрополита, Лигарид, выполняя тайное поручение Папы, вошел в большое доверие к русскому царю.
Следует заметить, что скрытая война между двумя Церквями – Православной и Католической за передел сфер влияния велась, не прекращаясь, ни на минуту с того самого момента, как Вселенская церковь перестала быть единой. В попытке установить свою гегемонию Католическая Церковь воспитала и рассеяла по всему миру огромную армию легатов, в задачу которых входила как вербовка новых апологетов апостольской Церкви Петра, так и перевербовка инаковерующих.
Не являлась в этом смысле исключением и диверсионная, направленная на развал Русской Православной Церкви секретная деятельность Паисия Лигарида.  Не питая никакой личной неприязни к Никону, он примкнул к лагерю его противников по той одной причине, что это отвечало его целям и задачам, как агента Римской Католической Церкви. А религиозный фанатизм Никона, нашедший свое выражение в возвышении Русской Церкви и в превращении ее в новый центр православного мира, грозил нарушить то шаткое и неустойчивое равновесие, которое установилось на тот момент в отношениях двух христианских «Господних домов».
Но пока царь и Паисий Лигарид присматривались, прислушивались и изучали друг друга, Никон, заявив во всеуслышание, что личность заморского гостя не внушает ему доверия, обратился к Паисию Иерусалимскому с письменной просьбой, чтобы тот поручился за Лигарида.  И патриарх, не замедлив исполнить его просьбу, прислал царю копии документов, которые прямо обличали Лигарида в подлоге и в самовольном присвоении титула греческого митрополита. Не преминул патриарх упомянуть и о том, что судом восточных патриархов Лигарид предан анафеме и отлучен от Церкви.
Новость оказалась настолько скандальной, что царю потребовалось немало времени, чтобы ее переварить. В деле низложения Никона Алексею снова пришлось взять паузу.

                ***

Однако вместо того, чтобы отлучить Лигарида от Двора и с позором изгнать из Москвы, царь, как ни в чем не бывало, продолжал принимать его у себя. Подозревая, что порочащие грека сведения сфальсифицированы сторонниками Никона, Алексей отправил в Константинополь одного из своих тайных агентов, келаря Чудова монастыря, известного под именем Савва, с поручением выяснить о Лигариде подлинную правду.
Сведения, раздобытые Саввой, оказались еще более удручающими, чем те, которыми царь уже располагал.  Они убедительно свидетельствовали о том, что Лигарид действительно является папским агентом и состоит у него на содержании. Знал всю подноготную правду о заморском скитальце и сам Никон.  Потому и называл Лигарида не иначе как вором, собакой и нехристем.  Торжествуя по поводу очередной победы над царем, Никон, опираясь на поддержку немногих преданных ему друзей, каковыми являлись   Никита Зюзин, Афанасий Ордин-Нащокин и Артамон Матвеев, осуществил попытку вернуться на кафедру.
Случилось это в один из дней декабря 1664 года.  Рассчитывая на то, что внезапность его появления обезоружит Алексея и заставит действовать в рамках навязанных ему правил игры, Никон прибыл в Москву и посреди заутрени, войдя в сопровождении нескольких монахов в Успенский собор, встал у патриаршего места. Публика, онемев от изумления, молча взирала на все происходящее, а Никон, как только сопровождающие его монахи пропели обычное приветствие «Многие лета, Господи», приказал местоблюстителю подойти к нему за благословением и попросил его пойти и известить царя о своем прибытии.
Переполох во дворце, вызванный сообщением митрополита Питирима, поднялся небывалый. Царь, который уже давно тяготился затянувшимся противостоянием с Никоном, готов был и в самом деле отправиться в Храм и объясниться с патриархом с глазу на глаз. Но не тут-то было!   Не для того князья да бояре выстраивали между царем Алексеем и патриархом Никоном глухую стену отчуждения, чтобы теперь она вдруг   рухнула, похоронив под обломками своих создателей.  И вместо царя в Успенский собор отправились забравшие большую власть при дворе князья Никита Одоевский и Юрий Долгорукий. Имея на руках письменное приказание от царя, они потребовали, чтобы Никон немедленно покинул столицу.
По факту самовольного возвращения патриарха началось тщательное расследование. Установив все детали произошедшего, следствие выявило и главных вдохновителей несостоявшегося заговора. Выявить выявило, но наказать, за отсутствием прямых улик, не смогло! Так, Ордин-Нащокин и Артамон Матвеев, успев уничтожить все, что прямо или косвенно указывало на их причастность   к этому делу, сумели избежать суда. А вот Никита Зюзин пострадал более всех! После долгих и мучительных пыток он во всем сознался и был приговорен к конфискации имущества и высылке в Казань.
Так Никон снова оказался под арестом в одной из келий Новоиерусалимского монастыря.   Желая любой ценой уничтожить наглого «мордвина», его противники готовы были пойти на любую подлость, на любой подлог лишь бы не допустить его примирения с царем. Каждый неблаговидный поступок Никона, каждое неловко сказанное слово брались его надсмотрщиками на заметку и доносились Алексею Михайловичу в искаженном виде и с соответствующими комментариями.   Всячески препятствуя личной встрече старых друзей и ловко разжигая между ними костер взаимной неприязни, бояре добились того, чтобы царь оставил всякую мысль о возвращения Никона на патриаршество.
Оправившись от потрясения, связанного с разоблачением папского нунция Паисия Лигарида, царь позволил боярам уговорить себя в очередной раз.  И в 1666 году он созвал новый Церковный Собор и, закрывая глаза на прошлые грехи иноземца, назначил его председателем Собора. Иными словами, дело Верховного суда над главой Русской Поместной Церкви отдавалось в руки преданного анафеме и отлученного от лона Церкви проходимца.  Получили приглашение на Собор и восточные иерархи, которые, по глубокому убеждению, царя, только одни и могли, определив степень   вины Никона, вынести справедливое решение и указать Русской Церкви правильный путь, по которому ей предстояло развиваться в будущем.
Однако Константинопольский и Иерусалимский патриархи, заняв принципиальную позицию, категорически отказались участвовать в судилище над патриархом Никоном, резонно заявив, что низложение русского Первосвятителя — это не их дело, а прерогатива Русской Поместной Церкви. Зато два других патриарха – Антиохийский Макарий и Александрийский Паисий, соблазненные высокими гонорарами, оказались менее щепетильными в вопросах чести и после недолгих колебаний приняли приглашение.
Но едва только весть об их согласии участвовать в позорном процессе по делу   Никона дошла до Константинополя, как Константинопольский Парфений IV, пользуясь своими полномочиями главенствующего патриарха Восточной Церкви, объявил Антиохийский и Александрийский патриаршие престолы вакантными.  Не менее сурово обошелся с корыстолюбцами и Синод греческих епископов, который, лишив Макария и Паисия священства, избрал новых патриархов. Таким образом, к началу работы Собора оба грека –  Макарий и Паисий прибыли в Москву не титулованными архиереями, а частными лицами.
Но обо всем об этом царь Алексей Михайлович узнал много позже!
А на тот момент его волновало только одно, как эти высокородные господа в патриарших сутанах отреагируют на сообщение о том, что роль   председательствующего на Соборе отведена человеку с запятнанной репутацией - Паисию Лигариду. Не отвернуться ли они от него? Не оскорбятся ли?  И тогда, дабы исключить подобный инцидент, Алексей отправил одного из своих самых ловких и пронырливых дьяков - дьяка Мелетия в Астрахань, чтобы тот, перехватив обоз иноземцев, смог уговорить Паисия и Макария не затевать склоки с Лигаридом.  А для того, чтобы патриархи, чего доброго, не развернули оглобли в обратную сторону, царь подкрепил свою просьбу увесистыми кошельками, наполненными золотыми монетами.
Интрига, затеянная царем Алексеем Михайловичем против патриарха Никона, стоила царской казне немалых денег!
Впрочем, Мелетий отлично справился с поставленной перед ним задачей! И пока заморские имяреки, выгодно продавшие свое патриаршее достоинство, добирались по санному пути в Москву, царь, желая привлечь к судьбе Никона русский епископат, созвал в феврале 1666 года Поместный Церковный собор.

                СОБОРЫ   1666  ГОДА

                февральский

И снова, как это случилось шесть лет назад, Собор, строго осудив Никона за самовольное оставление кафедры, согласился с мнением царя и боярства, что патриарх своим необдуманным поступком сам лишил себя власти Первосвятителя. Но одновременно, принимая во внимание и давность событий, и возраст владыки, и его обещание признать власть и авторитет будущего главы Церкви и не появляться в столицу незваным, Собор постановил оставить Никону и сан, и Новый Иерусалим! 
Впрочем, столь очевидный либерализм церковного клира был продиктован куда более вескими причинами, чем сострадание и уважение к гонимому старцу. Во-первых, Церковь устраивало настоящее поведение Никона, который давно отказался от своих реформистских замыслов, а во-вторых, теория патриарха о превосходстве Церкви над Царством импонировала преобладающему большинству духовников. Не было ни для кого секрета и в том, что все издания Иверского печатного двора, расположенного на территории Нового Иерусалима, были сделаны исключительно со старых дореформенных образцов. Восхитило высокое собрание и последнее слово обвиняемого, который, публично отрекаясь от своих прошлых заблуждений, отозвался о греческих книгах, как об испорченных еретиками.
Раздосадованный мягкостью и уступчивостью соборного духовенства, царь отложил принятие окончательного решения по низложению Никона до приезда Восточных патриархов. Ну, кто, как не он, мог лучше многих иных знать истинную цену никоновских обещаний?  Чего, к примеру, стоила только одна его оговорка о том, что он готов оставить свой пост и передать его вновь избранному главе Церкви при условии, что тот будет избран с его согласия и благословения. На практике это могло означать, что ни одна из предложенных царем кандидатур никогда не будет одобрена Никоном, а значит, он и только он один будет по-прежнему оставаться действительным и действующим Московским и всея Руси патриархом.
Но если русский епископат с некоторых пор стал связывать благополучное будущее Русской Церкви с именем Никона, то царь, опасаясь роста его влияния и укрепления позиций Церкви, видел в Никоне явную угрозу самодержавию и лично ему – царю Алексею Михайловичу. Не отвечало интересам Царства и окончательное охлаждение Никона ко всему греческому, который не только вернулся к старым обрядам, книгам и иконам, но и в меру своих возможностей способствовал их распространению. 
Отход Никона от греческих новин и широкое хождение на территории патриаршей области списков старого образца, заронило в душу приверженцев старой веры надежду на возврат Церкви к прежнему древнерусскому вероисповеданию.  И первым, кто вышел из тени и поднял голос в защиту древнерусской Церкви, был Иван Неронов.  Он хоть и признал официальную Церковь, но, продолжая вести упорную борьбу с «никонианством», предложил царю собрать отдельный Церковный собор. Цель Собора - примирить старообрядческий епископат с церковным клиром, признавшим новые церковные установления. Вера Неронова в царя «тишайшего» и обманутого Никоном была так велика, что, действуя из самых лучших побуждений, он надоумил суздальского священника Никиту Добрынина составить подробную и аргументированную петицию в защиту старообрядчества.
Петиция, написанная в самых выдержанных и примирительных выражениях, по твердому убеждению Неронова должна была встретить   живейший отклик в душе Алексея Михайловича. Но царь, не плохо зная Неронова и не разделяя его взглядов на будущее Русской Церкви, сам этот документ изучать не стал, а перепоручил его ученому богослову Паисию Лигариду. Но, вот незадача, председатель Большого Русского Собора 1666 года не сумел этого сделать по самой ничтожной причине - Паисий не знал русского языка! Перевод петиции Никиты Добрынина с русского на латынь подготовил для него ученый западнорусский монах Симеон Полоцкий.
Симеон Полоцкий, настоящее имя которого было Симеон Петровский-Ситианович, родился в 1629 году предположительно в Белоруссии. Получив начальное образование   в Киево-Могилянской коллегии, Симеон счел его недостаточным и продолжил учебу в польской иезуитской коллегии в Вильно.
А 1656 году Симеон отправляется в Полоцк, где в качестве инока православного Богоявленского монастыря, будучи в звании учителя, преподавал в братской школе.  Здесь, в Полоцке, случай свел его с молодым русским царем Алексеем Михайловичем, который, принимая личное участие в первом польском походе, посетил город, как победитель, отвоевав его у польского короля. 
Надеясь обратить на себя внимание царя и заручиться его благосклонностью, Симеон преподнес ему свое сочинение «Метры на пришествие великого государя». Царь, высоко оценив литературный талант ученого, пригласил Полоцкого в Москву, за что тот с большим удовольствием и ухватился, прибыв ко Двору в 1663 году.
Поначалу, учитывая лингвистические способности малороссийского ученого, царь поручил Полоцкому обучать молодых подьячих Тайного приказа латинскому языку, но, обнаружив в нем с течением времени большой дар красноречия, он назначил его придворным стихотворцем и воспитателем царских детей. Получив такое невероятно высокое для иностранца назначение, Симеон Полоцкий вошел при Дворе в большую силу и очень скоро, превратившись в заносчивого и высокомерного царедворца, стал практически недосягаем ни для вездесущих бояр, ни для всесильного патриарха.
Внимательно изучив петицию Добрынина, Симеон, имея определенную склонность к многословию, не удержался и ответил на нее пространным трактатом, получившим название «Жезл правления».  В попытке угодить Алексею Михайловичу, автор направил весь свой талант полемиста против приверженцев старой веры. Эту книгу царь и принял в качестве основного канонического документа в борьбе со старообрядцами на апрельском Соборе 1666 года.

                апрельский

Пригласив русских епископов, архимандритов и известных в духовных кругах лидеров старообрядческого движения, таких как протопоп Аввакум, благовещенский дьякон Федор, священник Лазарь из Романова-Борисоглебска и суздальский священник Никита Добрынин, царь, идя навстречу их пожеланиям, посвятил Собор самой острой и наболевшей теме -  церковной реформе.
Но, как и во всех предыдущих случаях, Алексей Михайлович и в этом вопросе оказался не на высоте положения. Он не допустил к работе Собора самых заинтересованных в нем лиц - священников сельских приходов, которые, соприкасаясь с основной массой верующего народа изо дня в день, знали обо всех негативных последствиях этой реформы не понаслышке, а изнутри.  Более того, имея большое желание направить течение Собора в нужное русло, царь прибег к психологическому давлению на его участников и, когда все они съехались в столицу, то он, встречаясь с каждым из них в отдельности, предлагал письменно ответить на три вопроса.  По сути дела, ни один из предложенных вопросов напрямую к объявленной повестке дня отношения не имел, но, затрагивая аспекты общего плана, сбивал отвечающих с толку своей двусмысленностью.
Впрочем, именно так все и было задумано! Добиваясь от испытуемых прямого и однозначного ответа – «да» или «нет», царь избег долгих и утомительных дискуссий по целому ряду наболевших вопросов.  Что же касается сомнений, разочарований, личных переживаний и прочей лирики, то все это сразу было отметено в сторону, как ненужный и обременительный балласт. Но была у царя и еще одна цель, которую он преследовал, затевая столь необычное анкетирование.  Словесная казуистика предлагаемых вопросов была такова, что, не допуская категоричного «нет», она заставляла епископов, не решающихся вступать с царем в пререкания, отвечать на них утвердительно. Итак, три вопроса!
1.Признает ли священство Восточных патриархов за вполне православных и имеющих право принимать участие в решении вопросов Православной Церкви?
 - Да, - ответили участники Собора, нисколько не сомневаясь в православном вероисповедании греков.  Но их «нет», касающееся права восточных иерархов вмешиваться в дела Русской Православной Церкви, осталось за рамками вопроса.   
2.Считает ли священство греческие печатные книги и рукописи праведными и достоверными?
- Да, - имея в виду греческие первоисточники, ответили участники Собора, не смея произнести «нет» в адрес современных изданий.
3.Согласно ли священство с решением Собора 1654 года?
- Да, - подтвердили церковники, но то, что это «да» употребимо только в отношении одного обряда - «единогласия» и не распространяется на обрядовую службу в целом, анкетируемые так до царя и не донесли.
В итоге, царь получил то, на что и рассчитывал – единодушную трусость епископата, который своей рабской покорностью и угодливостью практически поддержал церковную реформу, предав тем самым белое духовенство – приходских священников. А раз так, то все несогласные с реформой автоматически превращались в зачинщиков церковного мятежа. Их персональными делами и занялся апрельский Собор 1666 года. Многие, опасаясь за свое будущее и не имея достаточных сил для того, чтобы выдержать суровые физические и нравственные испытания, приносили покаяние Церкви, не дожидаясь церковного суда.  Но даже и в этом случае они не были безнаказанно прощены и сразу после окончания работы Собора рассылались по отдаленным монастырям под надлежащий надзор.
Впрочем, нашлись среди мятежников и такие, которые, несмотря на запугивание и угрозу физической расправы, не дрогнули и не отказались от своих убеждений.  Более того они решительно выступали и против участия восточных патриархов в работе Собора и против исправления русских богослужебных книг по новогреческим изданиям.
Так, представшие перед церковным судом протопопы Аввакум, Никита, Федор и Лазарь, который в это время находился в ссылке в Мезени и его дело разбиралось заочно, все как один оказались упорными противниками не только патриарха Никона, но и его реформ.  С достаточной долей скептицизма отзывались они и о восточных патриархах, погрязших в ереси и латинстве. Не удалось избежать нелицеприятных отзывов в свой адрес и царю Алексею Михайловичу. Случилось это во время допроса дьякона Федора, который учинил над ним митрополит Павел накануне открытия Собора. Желая склонить Федора на свою сторону, Павел в пылу возникших между ними дебатов неосторожно заметил, что он тоже не против старых книг и обрядов и что только из нежелания вносить раздор в Церковь и, не видя в новых книгах особого вреда, покоряется царю.
На что Федор тут же резко вспылил:
- Добро угождать Христу…, а не лица зрети тленного царя и похоти его утешать.
Не удалось духовникам договориться о раскаянье и с «бунташным» протопопом Аввакумом, которого на этот раз доставили в Москву заблаговременно, еще в марте, и поместили на Крутицком подворье. Восемь дней кряду митрополит Павел и самые деятельные члены епископата бились над тем, чтобы убедить закоренелого старовера не вносить раздора в Церковь.  Но острый на язык Аввакум, с легкостью парируя любые, даже самые убедительные доводы своих мучителей, не соглашался ни на какие компромиссы.
Так ничего и не добившись ни от Аввакума, ни от его товарищей – дьякона Федора и священника Никиты, Собор постановил лишить каждого из них сана и предать проклятию. В ответ доведенные до отчаяния протопопы прокляли и самих судей.
Однако, просидев два месяца в жестоком заточении в Никольском Угрешском монастыре, Федор и Никита сломались и, признав официальную Церковь, подписали требуемые грамоты.  И только протопоп Аввакум, обладающий невероятной силой воли и духа, продолжил свой личный мятеж против спасовавшей пред царем церковной иерархии, против Никона и новой Церкви.  Удаляя неистового мятежника из Москвы, царь распорядился отправить его сначала в Боровский монастырь Святого Пафнутия, а позже - на вечное поселение в Пустозерск.
Уступил нажиму царя и бывший друг и учитель Аввакума - Иван Неронов. Придавая покаянию лидера «ревнителей благочестия» большое значение, царь повысил Неронова в чине, поставив его в 1669 году архимандритом Данилова Монастыря в Переяславле Залесском, где он впоследствии и преставился.

               
                декабрьский

Но пока царь Алексей чинил над противниками реформы суд да дело, наступила осень 1666 года, и в один из ее холодных и промозглых дней в Москву прибыли долгожданные греки – Паисий, отлученный от церкви патриарх Александрийский, и Макарий, отлученный от церкви патриарх Антиохийский.  Впрочем, дурная весть об их низложении летела впереди них и достигла ушей Алексея Михайловича много раньше, чем они рассчитывали.  Трудно предположить, какие именно чувства обуревали царя при получении из Константинополя официального уведомления об их отставке, но то, что он не предал эти сведения огласке, наводит на мысль о преднамеренности всех его последующих поступков. И кто знает, быть может, именно такое униженное положение Паисия и Макария устраивало царя более, нежели если бы они появились при Дворе в своем прежнем патриаршем величии и достоинстве.  Впрочем, о каком «величии» и «достоинстве» может идти речь, если они уже давно были обесценены самими восточными иерархами, легко продающими и покупающими свои громкие титулы. Вот и теперь ничто – ни аморальный облик председательствующего на Соборе Паисия Лигарида, ни отсутствие патриарших титулов у самих судей, ни глумливое и заранее спланированное судилище над патриархом Русской Церкви - не заставило заморских гостей воздержаться от участия в церковном Соборе.
А для того, чтобы все прошло гладко, и Собор не уклонился от генерального направления, царь организовал прямо у себя во дворце в трапезной большое собрание русского духовенства, на котором присутствовали и греки, и думные бояре с дьяками.  Впрочем, не смотря на некую привольность и приватность обстановки, весь антураж и атмосфера собрания были выдержаны в духе генеральной репетиции ожидаемого через два дня первого заседания Собора.  Каждый из присутствующих на этом собрании, имея четкое представление о том, что от него требуется, стремился всеми силами оправдать ожидания царя.   Так сторону обвинения на Соборе представлял далекий от существа конфликта и не знающий русского языка Паисий Лигарид, роль судей отводилась еще менее осведомленным в делах Русской Церкви и нуждающимся в переводчиках грекам Паисию и Макарию, а русскому епископату, поставленному царем на колени еще в апреле, отводилась роль присяжных. Именно они и должны были в свете постановлений двух предыдущих Соборов вынести Никону обвинительный вердикт и сместить его с патриаршей кафедры по причине самовольного ухода.
Первое заседание Большого церковного Собора, как это заведомо обговаривалось, состоялось 1 декабря 1666 года в патриарших палатах.  Более двух недель греки и русский епископат занимались тщательным изучением и разбором затянувшегося на восемь долгих лет дела патриарха Никона. В конце концов, обобщив весь собранный на Никона компромат и признав его виновным во многих бедах - и в добровольном оставлении престола, и в самочинном присвоении титула «великий государь», и в гордыни, которая нашла свое выражение в возвеличивании власти Церкви над Царством, Собор лишил Никона   епископского сана. И это в то время, когда ни царь Алексей Михайлович, ни патриарх Никон на заседании не присутствовали. Но если первый не явился на Собор по доброй воле, давая понять окружающим, что ни светская власть, ни царь к решению церковного суда не причастны, то Никона в зал заседания не допустили намеренно, приказав ему ожидать постановления Собора в передней.
Впрочем, хоть заседание Собора и было тщательно отрепетировано, но в день премьеры оно дало сбой! И в тот самый момент, когда Лигарид, зачитав вердикт церковного суда, призвал Собор к голосованию, произошло невероятное. Защищая в лице Никона авторитет Русской Церкви, преобладающее большинство священников, обвиняя греков в предвзятости, выступили против низложения патриарха. Жаль только, что твердости духа священству хватило ненадолго и, когда в ходе жарких дебатов до русского епископата дошло наконец, что греки смещают Никона с кафедры не своей волей, а делают это в угоду царю, то духовники пораженчески сникли и единодушно поддержали вынесенное в отношении Никона определение. Не возникло возражений со стороны участников Собора и тогда, когда Лигарид зачитал   решение суда относительно дальнейшей судьбы низложенного патриарха, местом ссылки которому определили Ферапонтов монастырь, расположенный в районе Белоозера.
Архимандриту Ферапонтова монастыря - Иосифу, назначенному стражем Никона, было дано особое указание: «Наблюдать, чтобы Никон писем не писал и не получал их; запретить кому-либо оскорблять его; запретить Никону вмешиваться в монастырские дела, снабжать его пищей и прочими необходимыми вещами, согласно его потребностям».
Отсутствие царя на оглашении приговора позволило ему впоследствии и в своих публичных выступлениях, и в дипломатической переписке, и в частных посланиях к Никону со смирением невинного агнца раз за разом заявлять, что осужден патриарх не государевым судом, а судом восточных патриархов. Быть может, в иных обстоятельствах подобная изворотливость «тишайшего» Алексея Михайловича и позабавила бы Никона, но, зная всю подноготную  о действительной роли царя в организации и проведении  недостойного над ним судилища,  Никон  слышал в покаянных  оправданиях Алексея   ничем не прикрытую издевку.

                СОБОР 1667 ГОДА

                январский

Одержав верх над Никоном и превратив его из царя Церкви в церковного невольника, царь поспешил определиться и с дальнейшей судьбой самой Церкви, для чего 31 января 1667 года созвал новый Великий Церковный собор под председательством все той же троицы – Паисия Лигарида, Макария и второго Паисия.
Угождая выбору «тишайшего» Алексея Михайловича, Собор избрал нового Предстоятеля Церкви, которым стал тихий, покладистый и сговорчивый настоятель Троице-Сергиевой лавры старец Иоасаф.
Определился епископат и в отношении юрисдикции царя по отношению к Церкви, повторив в этом смысле традиционное древнерусское представление о божественной природе царской власти.  Так, в постановлении Собора на трудно понятном церковнославянском языке черным по белому было написано, что «царь своею властью подобен Богу» и что, являясь его «наместником на земле», он вправе смещать патриархов в соответствии с уставом Церкви.
Однако, принимая во внимание то обстоятельство, что русский епископат, несмотря на некоторые трения, все-таки выступил в вопросе низложения Никона на его стороне, царь в качестве моральной компенсации пообещал Церкви упразднить созданный им еще в 1649 году Монастырский приказ. Более того, в дополнение к этому Алексей Михайлович согласился внести в соборные правила следующее определение - «царь имеет преимущество в делах гражданских, а патриарх - в церковных!»
И, наконец, Великий собор 1667 года, аннулировав решения русского Стоглавого собора 1551 года и самым строжайшим образом осудив сторонников старого обряда, которые тут же были заклеймены прозвищами - «непокорники» и «еретики», определил судьбу и Русской Православной Церкви. Не проявил Собор никакого снисхождения к приверженцам старой веры: названные «раскольниками», они были прокляты и преданы анафеме.  А раз так, то председательствующие на этом Соборе греки порекомендовали царю считать их отныне врагами Русской Церкви и, используя всю мощь государственного аппарата, вылавливать и подвергать суровому наказанию.
Но торжествовать и успокаиваться царю Алексею Михайловичу было рано! Ведь стоило только Никону покинуть патриарший престол и исчезнуть с политической сцены, как в среде епископов, разделяющих его взгляды о превосходстве Церкви над Царством, появилось немало его сторонников.
Однако сам Никон, сосланный в Ферапонтов монастырь, никогда более не интересовался ни делами Церкви, ни течением затеянной им церковной реформы.  Сломленный морально, он очень быстро сдавал и физически, превращаясь в сварливого и надоедливого старца.
Из «боголюбцев» до Великого собора 1667 года дожили только Иван Неронов, принесший публичное покаяние официальной Церкви, да «бунташный» протопоп Аввакум, сосланный в Пустозерск. Но и отсюда, с Белоозера, из суровой северной неволи, Аввакум продолжал обращаться к царю с воззванием вернуть Русь на путь истины и хранить русскую веру в чистоте. Наивно полагая, что истинным и единственным виновником случившейся в отечестве церковной смуты является патриарх Никон, «бунташный» Аввакум, возлагая на царя огромные надежды, в своей первой челобитной к нему писал:
«Добро было при протопопе Стефане, как все было тихо и немятежно; понеже не губил Стефан никого до смерти якоже Никон. Тебе, свету, и самому житие его вестно. Говорить много не смею, тебя бы, света, не опечалить; но время отложить служебники новые и все его, Никоновы затейки дурные. Постарайся, государь, исторгни злое его и пагубное учение и тогда кротко и тихо все царство твое будет, яко и прежде до Никонова патриаршества».
В таком же назидательном тоне истинного радетеля за чистоту Церкви написаны и все следующие аввакумовские челобитные царю и только в последней - пятой, наконец-то, прозрев и осознав, кто настоящий организатор трагической для Руси церковной замятни, он, навсегда отворачиваясь от света-царя, без всякой пощады укоряет его во всем случившемся.
«Последнее тебе плачевное моление приношу, - пишет он, - из темницы, яко из гроба тебе глаголю: помилуй единородную душу свою и войди в первое свое благочестие. Почто по духу единую братию свою так оскорбляешь? Ежели мы раскольники и еретики, то и все святые отцы наши и прежние цари благочестивые, и святейшие патриархи таковы суть! Воистину царь-государь, глаголю тебе: смело дерзаешь, но не на пользу себе! Кто бы посмел речь такие хульные глаголы на святых, если бы не твоя держава попустила тому бытии? И ты не хвалися! Пал ты велико, и не восстал, не воскрес после обличения Никона – богоотметника и еретика. Все в тебе, царь, дело затворилося и в тебе едином стоит».
Понимая, что ожидать поддержки и помощи со стороны царя глупо и безнадежно, Аввакум с удвоенной энергией принимается за спасение того, что уже невозможно было спасти. 

                РАСКОЛ ЦЕРКВИ

Проклятия, наложенные Великим собором на сторонников старого обряда, имели своей целью не только запугать и подчинить отдельных «непокорников» церковным нововведениям, а искоренить и уничтожить древнерусскую веру, которую Русь исповедовала более шести веков, начиная с княжения Владимира Великого. Все - обряды, чины, книги, иконы, сама атмосфера богослужения, которые пришли в Русскую Церковь не из дикого поля, а из колыбели православия – из Византии, отныне, по прихоти одного человека, подвергались пересмотру и поруганию.
Само собой разумеется, что в душе каждого прихожанина невольно возникал вопрос: «Как могло случиться, что еще вчера русская вера была святой и правильной, а сегодня объявлена ложной и предана анафеме?»  Однако ответить на него вразумительно не смог ни Собор, ни сам царь Алексей Михайлович.   Хранили молчание и русские архиереи, связанные письменным обещанием царю не разжигать распри внутри Церкви.
Но избежать распри было уже невозможно!
И первыми, кто выступил в защиту старой веры, был «бунташный» протопоп Аввакум и его товарищи – священник Лазарь и инок Епифаний. Сосланные в далекий северный городишко Пустозерск Архангельской губернии и заживо погребенные в сырую земляную тюрьму, они более четырнадцати лет вели неустанную конспиративную борьбу с новой Церковью. Но все, что они могли, это отправлять на большую землю   свои послания, призывая сермяжную Русь стоять за древнеотеческую веру до самой смерти!
Духовный подвиг этих исповедников был тем более велик еще и потому, что всем им, за исключением Аввакума, пришлось испытать и тяжкие физические страдания. Применив к «еретикам» особый род казни, палачи, дабы навсегда лишить их возможности говорить и писать, отрезали бунтарям языки и отсекли правые руки.
Осенью все того же 1667 года о своем решительном отказе выполнять постановления Собора заявил один из самых влиятельнейших монастырей севера – Соловки. Но также, как и пустозерские страдальцы, соловецкая братия верила, что царь введен нечестивыми греками в заблуждение и, обращаясь лично к нему, просили Алексея Михайловича не изменять преданиям Церкви, не нарушать церковного чина, Устава и заветов святых.
Но вместо ожидаемого покаяния царь, дабы подчинить главный форпост России своей воле, посылает на север войска с приказом прекратить Соловецкий мятеж и заставить закоренелых староверов служить по новым установлениям. Но сделать это оказалось не так-то просто! Не помогла царским войскам и тщательно разработанная операция, связанная с блокадой монастыря. Затворившись на острове и оторванные от всего мира, защитники старой веры продержались на осадном положении около восьми лет.
Неспокойно было и в самой Москве. Главным центром старообрядческих сборищ в столице, созываемых под самым носом у царя, стал дом боярыни Феодосии Морозовой. Нередко на этих посиделках присутствовали и такие именитые деятели своего времени, как бывший начальник печатного двора в Москве князь Михаил Львов, князья Хованские, бояре из рода Салтыковых, Милославских, Стрешневых, Урусовых, Соковниных, Нарышкиных, Воротынских и многих других. Сама царица Марья Ильинична, всей душой сочувствуя защитникам старой веры, поддерживала с Морозовой постоянную связь. Не одобряла реформаторского задора царя и его родная сестра - царевна Ирина Михайловна.
Это во многом благодаря их заступничеству Алексей Михайлович медлил и откладывал до поры до времени разгон Морозовской богадельни.  Но вместе со смертью царицы в 1669 году изменилась и участь главных «раскольниц». В ноябре 1671 года сестер Соковниных, а в замужестве - княгиню Евдокию Урусову и боярыню Феодосию Морозову после недолгого домашнего ареста препроводили в кандалах и под конвоем в Чудов монастырь.
Ненависть царя к Феодосии Морозовой вызывала недоумение у многих. Было в ней и в самом деле нечто патологическое! И то ли мстил ей за что-то Алексей Михайлович, то ли чего-то простить не мог! Даже поднаторевшие в своем грязном ремесле палачи, привыкшие к воплям и страданиям своих жертв, удивлялись жестокости тех методов, которые царь рекомендовал им использовать в отношении молодой боярыни.   Но, вопреки ожиданиям, все жестокие пытки и дыбу Феодосия, доведя царя до крайней степени раздражения, перенесла стоически и с большим достоинством.
Но как бы люто царь над боярыней не измывался, а сломить ее волю не смог!  Одна только родная сестра царя - Ирина Михайловна и смогла, устыдив братца во злобе и жестокости, заставить его одуматься и прекратить глумление над несчастной. Но и оставив Морозову в покое, «тишайший» Алексей Михайлович не смягчился сердцем и с явной примесью личной обиды распорядился осенью 1674 года отправить сестер в Боровск, и там, посадив их в земляную тюрьму Рождественского монастыря, уморить голодом!
Впрочем, сопротивление русского народа установлению новообрядческой Церкви уже нельзя было остановить. С каждым днем оно, разрастаясь все шире, приобретало поистине глобальные масштабы! Избавившись от самой сладкой своей иллюзии, что царь обманут греками и ничего о бедствиях простого народа не ведает, Аввакум превратил небольшой и заштатный городишко Пустозерск в мощный центр старообрядческой пропаганды. Отсюда пламенные воззвания Аввакума: - «паче жизни хранить правую веру» разносились добровольными связными во все уголки страны – Волгу, Дон и еще дальше - за Урал в Сибирь.
Староверы семьями, родовыми кланами, целыми деревнями оставляли свои жилища и, покидая давно обжитые места, уходили вглубь России, подальше от царских ищеек - в непроходимые леса, в тайгу, в неизвестность. Заселяя новые территории и создавая на них старообрядческие общинные скиты и монашеские пустоши, они сохраняли для нас в обрядах, традициях, заповедях, книгах и иконах неповторимый Русский мир – мир, который сегодня мы открываем для себя заново.

                ***

Но, объединяясь в скиты и общины, староверы испытывали острою нужду в епископах. Порвав отношения с высшей церковной иерархией, которая предала завещанную отцами и дедами веру, староверы вынуждены были отступить от церковных правил, касающихся   трехчленной церковной иерархии, священства и некоторых таинств. Попытки исповедников старой веры найти выход из создавшегося положения привели к тому, что они стали действовать в различных, часто взаимоисключающих направлениях. В итоге, не придя к общему знаменателю, старообрядчество раскололось на   два принципиальных толка – «поповщину» и «беспоповщину».
Одним из самых первых и крупных общероссийских центров беглопоповщины   в XVII веке становится Керженец, расположенный в непроходимых лесах Нижегородской губернии. И не случайно слово «кержак» еще и сегодня нередко употребляется применительно к любому стойкому староверу. Многочисленные скиты старообрядцев стали создаваться и по соседству с Керженцем.
Один из них - скит Смольяны, весьма авторитетный среди раскольников, возник уже в 1656 году и просуществовал до его окончательного уничтожения в 1708 году. Многих староверов привлекал этот край не только по причине его непроходимости и отдаленности от центра, но еще и потому, что здесь обосновался иеромонах Дионисий (урожденный Шуйский), который возглавлял этот скит и имел большой запас мирра и Святых Даров, освященных еще при патриархе Иосифе. Именно Дионисий ввел на Керженце около 1690 года прием в «сущем чине» священников «никоновского» поставления. Первым из них стал соловецкий иеромонах Софонтий, будущий основатель и руководитель главного беглопоповского согласия Керженца, Урала и Сибири — «софонтиевского».
Около 1690 года на Керженце возник скит еще одного основателя беглопоповского согласия — Онуфрия, а несколько позже, в первые годы XVIII века, на Керженце появился и будущий основатель третьего из керженских беглопоповских согласий - дьякон Александр из Нерехты, возглавивший в 1709 г. Лаврентьевский скит.  Его согласие получило название «дьяконовское».
Началом другого старообрядческого течения - беспоповщины считается Соловецкое восстание 1667-1676 годов, когда часть монахов, отвернувшись от нововведений, порвала отношения с церковной иерархией. Оформление этого движения – утверждение основных принципов беспоповства состоялось в 1694 году на Новгородском Соборе. Именно тогда из богослужебной практики были изъяты все таинства, свершение которых требовало священника или диакона, и оставлены только два из них - крещение и исповедь.
В первую очередь беспоповщина получила широкое распространение на Севере России – в Поморье, а несколько позже охватило территории Западной Сибири, Поволжья и Стародубщины.  Одним из основоположников поморского старообрядчества стал монах Корнилий Выговский. Под его руководством в 1694 году сформировалось Выговское общежительство. Параллельно с ним происходило создание и другой отдельной группы беспоповцев, называвших себя «федосеевцами» - последователями Феодосия Васильева. Между двумя общинами, несмотря на единство в основных вопросах, сразу же возникли разногласия, которые свелись к спорам о воцарении антихриста, о прекращении благодати священства, о правильности надписи на кресте, а также о своем отношении к таинству брака.  Так федосеевцы выступали за полное безбрачие, а их противники, допуская супружество, со временем развили целое учение о бессвященнословном браке.  Полемика между двумя сторонами длилась практически весь XVIII век.  В 1767 году согласие, наконец-то, было достигнуто, но, как оказалось, на очень короткое время.
Вскоре после Собора 1667 года началась и массовая эмиграция русских староверов за границу. Первоначальными регионами их расселения стали земли Речи Посполитой, земли балканских владений Османской империи – княжества Валахии и Молдова, и земли Габсбургов – Белая Криница, где они пользовались полной свободой вероисповедания
Одним из таких крупных приютов для старообрядцев, которые убегали от репрессий царской власти, начиная со второй половины XVII века, стала Украина, земли которой хоть и входили в состав Российской империи, но до начала восемнадцатого века сохраняли определенную автономию. Это немаловажное обстоятельство и обусловило массовое поселение сторонников старых обрядов на землях Стародубщины (Черниговщины), которая располагалась в непосредственной близости к землям России. Около 30 компактных поселений организовали староверы на Стародубщине.
Другой не менее значимой ячейкой старого толка, на которой старообрядцы учредили также не менее 30 поселений, стало Подолье, но это уже были земли Польского государства, а значит, и характер старообрядческих отношений на этой территории во многом зависел от веротерпимости светской власти. Но, в общем и целом, их положение было немного лучше, чем положение поселенцев Стародубщины. Одним из основных факторов, который более всего способствовал благосклонному отношению поляков к староверам, было преследование их российской властью.
Ничего не изменилось в судьбе Русской Православной Церкви и после смерти царя Алексея в 1676 году.  Его дети, из которых четверо – дочь Софья и трое сыновей – Федор, Иван и Петр царствовали, продолжая политику отца, подвергли Церковь еще большему испытанию, лишив ее патриаршества.