Дежурный офицер узника номер 7, целиком

            
               
            1. Немного литературы

Его привели ко мне уроки литературы. Худо-бедно они оплачивались, а когда нет ничего, вроде и это что-то. Тогда спекуляцию только стали называть коммерцией, а деньги и выживаемость сделались дежурной темой всякого разговора. Продавали всё: Родину, слово, полезные ископаемые, ордена, квартиры, партийные билеты, любовь, знамена, душу, детей, оружие, право первородства и даже саму чечевичную похлебку. Как видно, мой посетитель был из тех, кто сразу нашел себя в новой жизни, потому что костюм с иголочки и улыбка - примета людей небедных. Но зачем коммерсанту литература - тут я терялась в догадках. Не уверена, что она нужна другим, но нынешнему оборотистому, полудикому?.. С этой колокольни и я в уроках смотрелась не очень. Кусок хлеба от них становился сомнительным, зато дань инерции: "Жить-то ведь надо..." была налицо. Как понимаю сейчас, лучше бы отойти в сторону, помня как заповедь: "Шла война, а Сезанн писал свои яблоки".

С легкой руки знакомой, имеющей право на бесплатные объявления в газетке, где она служила, появилось несколько слов о моих уроках литературы. Посетитель прочел и явился.
 
Для начала я предложила странному интересисту свой комментарий к памятной сцене с Маниловым, когда герои притискивают друг друга в дверях. К этому прочитала гоголевское откровение "Избранных мест": "Всё, где только выражалось познанье людей и души человека, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало..."  Далее в качестве бреда предъявила сценку из "Истории моей жизни" Казановы - свою новую слабость, пустив пыль в глаза немецким изданием. На русском языке это звучит так:

"То было в комедии: один петиметр по неосторожности наступил мне на ногу.
   = Простите, сударь, - быстро произнес я.
   - Это вы меня простите.
   - И вы меня.
   - И вы меня.   
   -Увы, сударь: простим же друг друга оба и позвольте вас обнять.
Так окончился наш спор."

Перевода не потребовалось, правда, я сама не знала, что такое петиметр. Положим, Казанова назвал так маленького нескладного человечка, но произвольное толкование - баловство. Разве себя потешить, когда общий смысл на виду. Позднее выяснилось, что петиметр это франт.

Слушатель ничего не сказал, а только глядел краплеными глазами с карей искрой. Мыслительная работа вовсе не отражалась на его лице, однако что-то всё же варилось в его голове, потому что вдруг он заметил:

   -Мир тесен и в литературе тесно.

Таким замечанием он показал себя не совсем безголовым, и, приятно удивленная, я обнародовала еще одно совпадение - сапоги от Гофмана, незабвенные сапоги начала немецкого XIX века, в которых утонул крошка Цахес.

Сценка, где он выпал из них, тоже была встречена подобающе. Для полной картины оставалось вспомнить Прошкины сапоги из "Мертвых душ", столь же безразмерно-свободные, одни на всю дворню.

Обо всём толковалось в разбитой квартире с окнами, заклеенными липкой лентой по ходу пуль. Жилище было обстреляно, придясь на пути в день сведения счетов (4 октября 1993г.), когда правители убеждали друг друга пулями. Тут не было пренебрежения обстоятельствами, скорее наоборот - случай, когда в доме повешенного не говорят о веревке. Да и природа беглых знакомств уберегает от сетований. Разгром свидетельствовал сам за себя, чего же еще?..

   -Занятно, - сказал слушатель.

Я так же считала, а это значит, что чашка чая скрепила наше единодушие. Гость должником не остался и заявил себя в духе практичного времени, именно попросил взять его на заметку как владельца четырех автомобилей, стало быть, хозяйственно полезного человека. Я тем более удивилась странной тяге к литературе, когда угробление жизни он себе обеспечил. Однако занятие так расшевелило его, что он позавидовал мне в профессии.
    
     - А мне похвастаться нечем, - заметил он. - Суета сует и всяческая суета. Дорого бы я дал за какое-нибудь путное дело.
     - А чем вы занимались прежде?
     - Семь лет нес службу в тюрьме, - сказал он самым обычным тоном.
     - В тюрьме? - переспросила я. Мне почему-то представилось, что он вел роль слишком тонкую, может быть, готовил людей к казни. Я спросила: - В Таганке? Или где?
     - Так уж в Таганке... Тюрем, увы, больше, чем городов. Не только в России. На родине Гёте тоже.
     - Ах, в Германии! - сказала я, показав как будто теперь всё ясно. На деле же еще туманнее стало, потому что когда человек говорит почти шепотом и слушает каждое слово да к тому же прекрасно знает немецкий и при этом еще кажется коммерсантом, тут можно думать всё, что угодно. "Да ведь эти секретные теперь не в силе, - успокоила я себя. - Их ведомство подорвали. Что они теперь? Ноль без палочки", но холодок по спине дал знать о себе, и язык сделался менее бойким.
Тот же, о ком я столь легкомысленно заключила, как видно, был другого мнения и преподнес в следующем пустом восклицании, может быть, воспоминание лучших лет своей жизни:

      - Семь лет я состоял при узнике века. Такого человека я никогда не видел и вряд ли увижу. Теперь, говорят, он признан национальным  мучеником.
"А действительно, кого он мог охранять?" - подумала я в обход кое-каких проникающих мыслей.
     - Уже сейчас мне предлагают сто тысяч дойче-марок за одну только версию его самоубийства в тюрьме... Что это дело русской разведки.
    - Ваш узник - Рудольф Гесс, - сказала я, теперь мало заботясь его ответом.
    - Но я слишком хорошо знаю, чем кончаются эти версии. Со всеми тысячами и с пулей в затылке тебя найдут где-нибудь в предместье Берлина.
    - А, в самом деле, разве Гесса убили?
    - Эти деньги можно заработать и без риска. У меня, например, есть его фотография, снятая во время  прогулки в Шпандау: крупный план, лицо в кадре, сбоку дерево каштана.
    - Значит, у вас был контакт?
    -На уровне шевеления губ: общение с узником, как понимаете, запрещено.
    -А как же вы сблизились? - спросила я, не заметив, как сама перешла на немецкий, зато отдавая себе отчет в том, что не каждый день попадается такой собеседник. Пусть он не свидетель эпохи, но всё-таки... Уловил, сфокусировал, запечатлел нечто подобное отблеску, если, конечно, позволено слово "свет"  по отношению к узнику,  столь страшному и секретному.

                2. Немного истории
 
Всё же грехопадение, а вовсе не знание языка, анкета и что-то иное... Полагаю, моего посетителя свело с узником грехопадение, возведенное в абсолют: научные люди назвали бы это социальной системой. Но как ни скажи, а факт остается фактом: выпускник советского института был направлен в тюрьму Шпандау - известное место заключения военных преступников. Один единственный узник - номер семь, Рудольф Гесс, значился там. Другие либо умерли, либо вышли на свободу. Гесс отбывал наказание уже столько лет, что, может быть, сам забыл, за что отбывает. Это был высокий старик, в котором ничто не напоминало коричневого олимпийца. Тюрьма, как говорят, наложила печать. Биография летчика, имперского министра, редактора книги "Майн Кампф" и даже мнимого душевнобольного на Нюрнбергском процессе стояла за ним, связывая по рукам и ногам всякого, кто хотел отделить её от служения свастике. Но вот полет в Шотландию, имение герцога Гамильтона, возле которого Гесс выбросился с парашютом, и он зависает в истории вопросительным знаком. До сих пор не ясно, чего Гесс желал от туманного Альбиона - политического убежища для себя или дипломатической проституции во имя Германии: холодноватая Англия в блоке с красной Россией смотрелась неубедительно. Участник переговоров Черчилль, в ту пору глава кабинета, обходит в своих мемуарах странный день 11 мая 1941 года, когда на его голову свалился нежданный гость. (Его сдержанность только подсказка, что тут нечисто.)  Нобелевские лавры автора закрепили этот пробел как подводный камень истории.

Разгром рейха переместил пленного Гесса на родину. Его судили. Приговорили. Победители требовали виселицы, защита отстояла для пожизненного заключения. С годами эта жесткая кара зародила сомнение в приверженности фюреру, а прилет в Шотландию породил поклонников версии бегства. К тому же милость назидательного чистописания на вратах Бухенвальда и подобных иных предприятий («Каждому – свое») начинала стираться в памяти потомков. Гесс превращался в заложника исполнительного Возмездия.

Было бы неправдой сказать, что к сведениям, пускающим первые корешки в моей голове, не приплеталось косвенных мыслей. Я, например, думала: "Не простак же этот охранник, чтоб не сложить цены своему материалу. Всякий лег бы тут обыкновенной собакой на сене, а он - сама откровенность". И роль уроков литературы встала на место. Я понимала собеседника как собрата по перу, желающего придать лоску своим мемуарам.

                3. Институт Возмездия

Целая иерархия поднадзорности нагромоздилась вокруг заключенного. Охрана совершалась с немецкой педантичностью. Кроме обычного караула, был заведен специальный, состоящий из офицеров камеры. Они находились при узнике, мозоля его глаза день и ночь. Такая сверхкапитальность диктовалась известной причиной. Преступники, по которым плакал ад, хорошему законному наказанию предпочитали плохую ампулу с ядом - досадное самовольство перед лицом Справедливости. "Рейхсмаршалов не вешают", - всё, чем они утешались, оставляя после себя записки. Не иначе как правосудие с пустыми руками вызвало к жизни эту должность - лжекомпаньона и одновременно посредника между камерой и теми, кто около, - живую гарантию самой строгой неволи. Тут был высший пункт изоляции, больше нечего и желать. Само собой, офицер не отлеплялся от узника и на прогулке. Неусыпное око с дозорных вышек следило их путь.

От англичанина к американцу, от американца к русскому... круг наблюдения замыкался на первом. Снова и снова страж заступал в свой черед, хлопала дверь, гремели засовы, часовой  подавал сигнал, и по всем караулам огромной тюрьмы шло сообщение о смене поста. С этой минуты и узник, и его компаньон делались поднадзорными третьего, следящего в глазок там, в коридоре. Тюрьма Шпандау, построенная вольнолюбивыми французами в конце прошлого века, воплощала незыблемость института Возмездия. Перед лицом времен и народов. И очень может быть, что течение времени смешало всё, даже само понятие Свободы, и большой вопрос, где она была на самом деле: вне тюрьмы или в камере?

Бывало, к этому заведению обращалось перо журналистов, но дерзкая мысль не находила поддержки, а поверхностное скольжение мало кого волновало. Дело скатывалось к обсуждению привилегий. Громче всего трещали о розах, уподобляя тюрьму курорту, а еще о комфорте камеры. Цивилизованное право допускало некоторые послабления, но клетка оставалась клеткой, несмотря на книги и телевизор. Если узнику и позволялось что-то выхаживать, то разве надежды. Но и надежды... Что в них? Кому доверить?.. Астрологи, прорицатели, колдуны - преданные советники прошлого, эти свидетели времени, молчали. То были друзья, заплатившие жизнью за свои предсказания. Гесс улетел в Шотландию, а их казнили. Память обращала к снимку Луны, висящему в камере. Холодные, рябые пространства, оттягивающие в полнолуние силы земли и сопряженные с водами морей-океанов, внушали что-то, что заставляло жить.
               
                4. Смерть под знаком Луны

Одно к одному вязалось как будто нарочно. Пожалуй, романисту поставили бы в вину нагроможденье деталей, но в жизни случилось так, что узник мало, что сам стал тенью - без имени, а только под номером семь, и сопровождаем был стражем-тенью, и кругом несли службу тени - американцы, англичане, французы, русские, он и предметом постоянного интереса выбрал Луну. Даже в письмах на волю взял за правило давать астрономические выкладки. Фрау Гесс, размышляя над туманными строчками мужа, нашла здесь повод и поспешила довериться мнению более компетентному, чем свое. Выкладки оценили, опубликовали, самого исследователя занесли в почетные члены научного общества и пригласили на конференцию. Но как расценить жест, адресованный за решетку? Ясно любому: Гесса надумали вызволить.
Здесь можно остановиться, чтобы не превращать рассказ в перечень попыток одной стороны и последовательных отказов другой. Так будет всегда: прошлое - тяготеть над будущим, Луна - менять свои фазы, стражи - отбарабанивать службу, а тюрьма - стеречь свою жертву. И всё же  это было лучше, чем Нюрнбергская виселица в 46-м - удел других. Гесс пережил несколько поколений, пока не представился случай... Мир, в назидание которому поддерживалась эта долгая жизнь, однажды узнал, что в тюрьме Шпандау повесился отбывающий наказание последний узник. Он был глубокий
старик.

"Повесился или повесили?.." - можно спросить. Иное неоспоримо: был мертв, доподлинно на языке Гёте: вар тот Рудольф Гесс 93 лет, 17 августа 1987 года. К этому просится утверждение самого Гесса из его диссертации: "Нет такой тайны, которой нельзя было бы не узнать". Возможно, стяжая степень доктора философии, он проговорился о самом себе.

Трудно сказать, потерпело ли в его случае правосудие: всё двулико в руках человеческих, и Возмездие тоже обращается в произвол. А что правители любят душить друг друга - так было, так есть. Но всё равно история заключений пополнилась примером редкого долгожительства. К самоубийству (или тому, что так назвали) мой собеседник отношения не имел. Это случилось позднее, когда своим вниманием он обязал другое лицо. (Откровение, не вызывающее оптимизма: а что, в самом деле, если дежурные офицеры не ходят так просто по разбитым квартирам?!)
Такая почти аттестация, тут мало чего добавить, разве повторить, и, кстати - в арсенале характерных черт моего посетителя имелась улыбка. Возможно, всё дело в ней, а вовсе не в хорошем знании языка, безупречной анкете, пулях в стене и прочем. Улыбка таких людей, если не граничит с иезуитством, то и от привычного далека: многое обещает, но ничего не дает. Задним числом она возвращает вам собственное заблуждение, но поздно - впечатление обмана уже заслонило реальность. Попался ли на эту удочку заключенный?..

Есть и другое, что приходит на ум, - отступления, ставшие для русского офицера в порядке вещей. Он научился, к примеру, поддерживать разговор без слов. Какое-то особое шевеление губ, выражение глаз, не требовалось даже усилия, чтобы понять. Провокацией читались его вопросы, если не от школы подсадных уток, то от простого лукавства, но простота специальных людей!.. Да ведь это искусство.

Однажды офицер превзошел себя: он хочет тайно сфотографировать узника и просит его согласия. Оставить свидетельство анонимного существования под номером семь - документ, которым, как козырной картой, можно покрыть Нюрнбергский обвинительный кадр - не ту страшную хронику крематориев, а постановочно-триумфальный, снятый аполитично-гениальной богиней кинематографа,  этой последней из Нибелунгов, - с горением факелов и экстазом толпы, когда Гесс на трибуне по правую руку фюрера, - такой документ не доказательство ли искупления?..

Ответ узник дал спустя несколько дней. Все "за" и "против" склоняли к согласию, в остальном он полагался на страх и риск офицера. Дело стало наполовину решенным.

         5. Улыбка специального человека. Исчезновение, последняя параллель

            Об улыбке спасителей, если я был потерпевшим аварию,
            Об улыбках спасенных, если я был спасителем,
            Я вспоминаю так же, как о родине,
            Где я чувствовал себя таким счастливым.
                А. де Сент-Экзюпери

Главное устроилось под прикрытием дерева, на последнем круге прогулки. Обстановка подстегивала. Мешкать - не для тюрьмы. Сфотографировал, что называется, в мгновение ока. А дальше... как ни в чем не бывало... за узником... последовал было... Но сигнал тревоги привел в движение даже листья деревьев. На вышке часовой заподозрил неладное, тревогу поднял на всякий случай. Проверки было не избежать.

Однако и в тюрьмах свои правила, понятия обхождения. Этикет не позволял офицеру обыскивать офицера, если чины их равны - это грозило международным скандалом. А чина нужного не случилось сию минуту. И русскому дали время отвести узника в камеру, сдать как положено пост, ему позволили свободно передвигаться внутри тюрьмы, устроив ловушку при выходе в город. Сюда явился англичанин в чине достаточном, чтобы исполнить неприятную процедуру. Он охотно уступил бы её другому, но долг службы и прочее... Словом, он двинулся к русскому, когда тот оказался в метре, но что такое?.. Вдруг передумал... посторонился и дал дорогу. Русский свободно вышел наружу. Возможно, потом англичанин хватился, но тогда... Сущая безделица решила исход - та самая улыбка полнейшей невинности. Наверно, англичанину почудилась тень когда-то бывшего на земле рая, и он, простофиля, купился.

У меня вертелся вопросик и скорее в рамках урока напрашивалась новая параллель - относительно французского писателя Сент-Экзюпери: не он ли пришелся кстати своим незабываемым рассказом "Улыбка"?.. Но, как всегда в подобных случаях, ни с того ни с сего свалился знакомый, который, если объявлялся прежде раз в год, - и то хорошо. Знакомый был своего рода прочитанная книга: ничего он так не желал, как слушателей своим невероятным замыслам. В психиатрии это как-то квалифицируется, но врачи сортируют более-менее нормальных людей, а держателей собственных замыслов... - тут медицина слаба. С его приходом тема вильнула в сторону, как-то истратилась, скомкалась, а вместо неё потянулась история нашего устного исполнителя. Мой прежний рассказчик поспешил откланяться. В дверях шепнул, что через день его ждут в географическом смысле Штаты, но, уладив там свои коммерческие дела, он надеется продолжить уроки. По-моему, он был чересчур скромен, ограничив  свою коммерцию одной частью света. Его прежние соратники давно развернулись по всему земному шару. Брошенное под конец: "Будьте покойны, за мной не заржавеет», с тех пор повисло в воздухе. Не видно было, не слышно никого, а деньги, уплаченные за неделю вперед, обратились в какой-то упрек. Я разглядела в них минус своей педагогике и не понимала, зачем судьбе этот лишний щелчок. Мне хотелось, наверно, чтобы бывший дежурный офицер Рудольфа Гесса оставил одну славную улыбку и воспоминание о своем полушепоте, на крайний случай спросил бы разрешения на съемку простреленных окон и стен моей квартиры, а так - что-то уж слишком приземленное. Словом, деньги действовали на нервы. Немудрено, что их преподобие вездесущая коммерция с обманной улыбкой крапленых глаз сплелась в голове с уроками литературы и отравляла жизнь как могла. Потом всё сгладилось и вошло в колею, но таинственная фотография продолжает меня занимать. Полагаю, не я одна держу её на уме. Где-то дежурит мой посетитель и, примеряясь к курсу валют, ждет своего. Кто знает, не случится ли заурядное: чем дорожишь, обычно теряешь. А впрочем, особые люди не попадают впросак и даже с прошлым рассчитываются сполна. А может, то был мой Черный человек, желавший реквиема в память недавно убитых (3 – 4 октября 1993 года)?..