К вечеру короткий ливень сдуло в сторону пролива, и ПИТ на веранде залило закатное солнце. Оливия уже собиралась домой, но решила перед отъездом заглянуть к своим постояльцам. Отчего-то она переживала за них, как ни за кого прежде. Хотя, вроде бы, с чего? Почти незнакомые люди — здесь, в больнице, через её регистратуру прошли сотни умирающих - и бесспорных, и небезнадёжных, причём, многие тоже останавливались в «Эль сол де тарде». Кто-то вызывал у неё жалость своей худобой и безнадёжным видом, кто-то радовал выходом в ремиссию, кто-то оставлял равнодушной... Эта пара, которую она сначала приняла за геев, чем-то неуловимо отличалась от всех, и она всё гадала, чем. Наконец, до неё дошло, и догадка была такова, что на миг ей горло захлестнуло, как петлёй, этим осознанием. Прежде она не раз замечала, что обычно раковые больные приезжали сюда в надежде выздороветь, и если умирали, то постепенно теряя эту надежду и угасая. Их родственники при этом окружали их заботой и вроде бы разделяли их оптимизм, но чем дальше, тем более в глазах их читалась безнадёжная жалость, со временем переходящая в почти нетерпеливое ожидание исхода, развязки, возможности всё закончить и вернуться к своей жизни.
Этот длинный небритый тип тоже не строил себе иллюзий, но он не ждал смерти приятеля, друга или брата — кем они там друг другу приходились. Он просто был рядом и ловил его последние недели и дни с той жадностью, с которой умирающий от жажды ловит ртом тонкую струйку воды. С жадностью, но без жалости. Вернее, то, что появлялось в его глазах при взгляде на друга, не подходило под определение слова «жалость». Сеньор Соло-Дайер тоже полностью отдавал себе отчёт в том, где и зачем находится, и он тоже ловил губами тонкую стройку воды, хотя и другого рода — он изо всех сил старался принять неизбежность своей смерти и её нестрашность, обыденность, он всё время пытался деперсонифицировать себя — стать безликой частью моря, неба, камней, чаячьих криков.Его друг мешал ему сделать это, каждый раз напоминая о том, что он всё ещё жив, всё ещё важен и дорог, и, не без досады, этот Соло-Дайер каждый раз возвращался к нему из своих медитаций.
С другом было всё ясно: привязан, любит, отпускать не хочет. С Соло-Дайером получалось интереснее — он словно задолжал своему приятелю крупную сумму и может не успеть вернуть, а вернуть — дело чести, и вот долг тяготит его, а по этой причине, и друг тяготит, но... пару раз уже здесь, в больнице, Оливия подсмотрела, как Соло-Дайер исподтишка бросает взгляд на своего друга, и этот взгляд... в нём плавился тёмный шоколад с тяжёлым горьким привкусом, он тревожился и сожалел, он тоже прощался, но в то же время, этот взгляд чем-то напоминал взгляд породистой умной собаки. Собаки так смотрят на своих хозяев: с обожанием и выжидательно. Оливия поняла, что, как и другие памятные ей пациенты, Соло-Дайер неоригинально ждёт чуда, но при этом — а вот это уже оригинально - ждёт его не от больницы и не от онкологов исследовательской лаборатории Кавардеса — он ждёт его от этого хромого небритого и небрежно одетого типа с тростью.
Когда Оливия вошла в палату, Соло-Дайер, вроде бы, спал, а Экампанэ что-то монотонно говорил ему, покачиваясь на стуле взад-вперёд, как загипнотизированная дервишем кобра. Его глаза были при этом открыты, но, негромко окликнув и не получив ответа, Оливия заглянула ему в лицо и увидела, что в приоткрытых глазных щелях дрожат только желтоватые белки закаченных глаз, а слова кажущегося на первый взгляд осмысленным монолога не только невнятны, но и лишены согласования, смысла и грамматических основ. Тогда она тронула его за плечо — он вздрогнул, дёрнулся и чуть не полетел со стула.
- Вы задремали, - мягко сказала она, придержав его. - Вы так устали, сеньор Экампанэ, что совсем не спать у вас больше не получается. Да этого и не нужно — вы ведь в больнице. Здесь есть мониторы, датчики, хорошо обученный персонал, чтобы следить за состоянием вашего друга. Вы вполне можете позволить себе несколько часов отдыха.
Но он смотрел на неё непонимающе, и ей пришлось повторить.
- Нет, - сказал тогда он и признался с внезапной откровенностью. - Я никому здесь не доверяю. Когда этот осёл последний раз перестилал ему постель, он дёрнул простыню так, что сорвал кожу — у него же кое-где пузыри, вторая степень, а с его уровнем иммунной защиты сейчас открывать входные ворота инфекции — кретинство, - Хаус умолчал о том, что в большей степени его зацепила не нарушенная асептика, а то, как Уилсон, не приходя в себя, тихо захныкал от боли и бессознательно потянулся к больному месту рукой, а санитар эту слабую руку бесцеремонно отбросил, как неодушевлённый предмет, мешающей его работе. «Но ведь, и в самом деле, мешал», - мысленно попытался заступиться за санитара Хаус, но когда тот в следующий раз вошёл в палату, Хаус отобрал у него губку и воду. Молча — санитар не понимал по-английски. Но сейчас, умолчав о своих истинных мотивах, Хаус подумал, что в какой-то степени врёт этой девчонке, ему захотелось полной правды.
- Он тоже онколог, - сказал он тогда Оливии, кивнув на Уилсона. - Был им, пока не заболел. И у него в отделении такой колчерук дня бы не задержался — он всегда внимателен к таким мелочам и не потерпел бы, что кто-то из персонала причиняет лишнюю боль и так страдающему пациенту. Мне почему-то показалось, что он имеет право на некоторую реторсию. Кавардесу интересен эксперимент, санитару — его заработок, мне — он, поэтому я уж как-нибудь пригляжу, чтобы его... не обижали.
- Давайте, какое-то время я за этим пригляжу, - неожиданно для себя предложила она. - А вы всё-таки немного поспите.
- А вам это для чего? - изогнул бровь он. - Учтите: в добрых самаритян я тоже не верю.
- Никаких добрых самаритян, - поспешно возразила она. - Он симпатичный, он мне понравился. Будь он здоров, я бы постаралась его в постель затащить, но хотя бы посижу у его постели и пофантазирую. Я живу одна, дома бывает тоскливо — сейчас как раз такое время. А если утром предъявлю доктору Кавардесу свидетельство дежурства по его лаборатории, он мне ещё и заплатит.
Экампанэ неожиданно рассмеялся. Смех у него был хороший — мальчишеский.
- Ладно, верю, хоть вы и врёте, - сказал он. - Учтите, в этом жестоком мире спонтанное человеколюбие не оплачивается — не стройте иллюзий.
- Смотря на кого нарвёшься, - ответно усмехнулась она. - И это не иллюзии — у меня есть опыт. Послушайте, сеньор, солнце уже село — самое дремотное время, и больным до середины ночи обычно хуже не становится. Ложитесь. Если вы отдохнёте, у вас появятся силы и на себя, и на него.
Словно всё ещё сомневаясь, Экампанэ тяжело поднялся с места, уступая ей прикроватный стул. Несмотря на свою хромоту и сутулость, он не вызывал у Оливии жалости — скорее, уважение и немного робость. Она и прежде неплохо читала по глазам: у Экампанэ были глаза человека, знающего себе и цену, и место - сильного человека, таких не жалеют недостаточно близкие люди. Казалось, он и действиями окружающих имеет возможность управлять в той или иной степени, как кукловод марионетками, но не всегда хочет.
- Спасибо, - тихо сказал он ей с кушетки. Сказал, естественно, на выдохе, а на вдохе уже негромко захрапел.
А вот Соло-Дайер, напротив, открыл глаза и внимательно посмотрел на неё, и по этому взгляду она поняла, что спящим он притворялся, и весь разговор их слышал. Удивительные у него были глаза — из-за косоглазия взгляд странно размазывался, как будто Соло-Дайер смотрит не на собеседника, а куда-то внутрь него. Густые брови подрагивали — из-за них взгляд казался ещё более странным, затенённым. «А брови тоже выпадут», - подумала она, но вслух спросила:
- Вам что-нибудь нужно? Я отправила вашего друга отдохнуть — он совсем вымотался, но вы можете меня не стесняться — я профессиональная сиделка.
- Как вам удалось с ним справиться? - прошептал Соло-Дайер. - Я его гнал-гнал...
Продолжение седьмого внутривквеливания.
Несколько раз оставаясь у Хауса ночевать, Уилсон заметил, что его друг страдает злокачественной бессоницей — приступы могли длиться по нескольку ночей, и не всегда их можно было связать с болью в ноге или какими-то ещё очевидными причинами.
- Это твоя совесть, - однажды насмешливо предположил Уилсон, когда Хаус вывалился из спальни к завтраку с красными, как у кролика, глазами и причёской, наводящей на мысль о пытках инквизиции. - Вместо обычного проявления, как у нормальных людей, она накапливается, сублимируется и устраивает тебе варфоломеевскую ночь — штук пять варфоломеевских ночей.
Вопреки ожиданию, Хаус не втянулся в пикировку — сложил руки на столе и упёрся в них лбом. Молча.
- А сейчас спать хочешь? - заинтересовался Уилсон.
- Голова болит, - глухо сказал Хаус. - Но всё равно не могу заснуть.
- Это твой викодин.
- Ну, конечно! - фыркнул Хаус.
- Викодин вызывает бессоницу.
- Я его десять лет принимаю, но ещё на прошлой неделе спал, как младенец.
- Этот эффект не действует постоянно — сам знаешь.
- Думаешь, если я откажусь от викодина, я буду спать лучше?
Нет, Уилсон так не думал, конечно — в состоянии абстиненции, загибаясь от боли в ноге, Хаус, пожалуй, не скоро уснёт.
- Со временем да, - тем не менее, сказал он.
- Как я люблю долгосрочные прогнозы! «Со временем»! В ящик я сыграю тоже со временем, и для этого не нужно бросать викодин.
- Может, попробуем электросон? - предложил Уилсон, поливая блинчики сиропом. - Давай, ешь, остывает.
- Не хочется...
Это уже был серьёзный симптом.
- Да ты совсем вымотался,- нахмурился Уилсон. - Прими снотворное — я скажу Кадди, что ты заболел.
- У меня на карточке деньги кончились, - угрюмо сказал Хаус. - А самое хорошее снотворное — умелая шлюха. Не подгонишь?
Уилсон открыл рот, готовый разразиться гневной тирадой, но вдруг подумал, что в чём-то Хаус прав — сексуальная разрядка, действительно, нередко вызывает сонливость. «А почему бы и нет?» - подумал он, прикидывая свои собственные финансы. - В конце концов, у этого типа довольно скоро день рождения...
- Я скажу, что у тебя желудочный грипп, - пообещал он. - Со стола сам уберёшь — я уже опаздываю.
Просто так сказал, ясно же, что не уберёт. И насчёт того, что опаздывает соврал — просто хотел успеть заехать в одно место.
- Я хочу, чтобы всё было на самом высшем уровне, - растолковывал он, теребя кредитку. - Ваше агентство мне рекомендовали, как лучшее, и я готов платить за качество, но пусть это будет высокое качество. Три девушки, владеющие навыками общего и эротического массажа. Клиент непростой, острый на язык, может вообще глухо закрыться. Но мне нужна настоящая оргия — пусть увидит небо в алмазах. Это — подарок, и я хочу, чтобы он остался доволен и совсем без сил.
- Не волнуйтесь, всё будет, - промурлыкала томная брюнетка, принимающая заказ. - Кстати, не хотите, мы и вам что-нибудь подобрали бы...
- Не сейчас, - отказался Уилсон. Он не любил, да и не умел пользоваться профессиональными проститутками - ему хватало увлечений и без них. Обычно женщинам импонировала его сдержанность, и он умел быть любезным и милым, особенно когда хотел переспать. Его очередная пассия, например, работала в лаборатории, и он планировал немного задержаться с ней после работы — ничего такого, просто посидеть в кафе, эта почва ещё требовала внесения дополнительных удобрений прежде, чем даст обильный урожай.
Соврав Кадди, как и обещался, о болезни Хауса, Уилсон на какое-то время выбросил его из головы — пациенты у него подобрались не простые, амбулатория тоже радовала обилием и разнообразием работы, о предстоящих посиделках в кафе Сара, слава богу, напомнила сама — он бы и не вспомнил.
Когда он снова вспомнил о Хаусе, вечер вот-вот грозил поменять имя на «ночь». Уилсон рисковал — Хаус вполне мог, чего доброго, выставить его и в глухую полночь, у них не были в ходу условности и приличия, Уилсон и сам запросто бы поступил так же, заявись Хаус к нему не вовремя. Но не проверить впечатление от своего подарка он не мог, поэтому всё-таки рискнул, проскочив овражек позади территории госпиталя, свернуть не к себе, направо, а к Хаусу — налево.
У Хауса в гостиной горел свет, но было тихо, даже телевизор не работал. Уилсон постоял пару минут, прислушиваясь, потом открыл дверь своим ключом и сразу понял, что подарок удался: в гостиной отчётливо пахло сексом. Диван был разложен и Хаус лежал на нём наискосок, как будто упал, сражённый пулей. Спал крепко и сладко, роняя, как пёс, слюну из приоткрытых губ, ровно посапывая, чуть подогнув больную ногу, которая беспокоила его и во сне, но, слава богу, сейчас хоть разбудить не могла. Из одежды на нём было только... Уилсон чуть не додумал «набедренная повязка», но, конечно, это были просто трусы — спортивные, шёлковые, с узкими лампасами — синие на сером. Кромка, тоже отороченная синим, прикрывала верхнюю часть уродливого шрама на бедре. То есть, выпроводил девчонок, заперся на ключ, рухнул — и отрубился. Видимо, так и было.
Уилсон улыбнулся — эффект получился именно такой, на который он рассчитывал. И тут же нахмурился — бутылка бурбона, которую он видел утром ещё полной, сейчас валялась у пианино пустой. Даже если предположить, что девочки тоже угостились, всё равно на долю Хауса должно было прийтись не меньше половины бутылки, да ещё микшированной с викодином... Он подошёл к дивану, осторожно дотронулся до шеи Хауса, щупая пульс, но тот был, слава богу, ровный и хорошего наполнения, так что Уилсон успокоился, опустил ползунок отопительной системы, снижая установленную температуру в комнате, вытащил из шкафа плед и укрыл Хауса, чтобы и не озяб во сне, и, в то же время, лучше выспался и протрезвел.
Сам он тоже был не против поспать, но привычный диван был занят Хаусом, а завалиться на чужую кровать было неловко. Немного подумав, он устроился в кресле, не раздеваясь, и довольно быстро отключился.
Чтобы проснуться от резкого и даже сурового: «Зачем ты это сделал?»
- Что «это»? - спросил он, зевая и потирая затекшую шею. - Заплатил за твоих шлюх? Ты всё равно их за мои деньги покупаешь — я решил сократить путь.
- Я не просил покупать мне шлюх. Я не просил проявлять заботу. Я не просил укрывать меня чёртовым пледом. И вообще я не звал тебя и не позволял тебе торчать всю ночь в моём любимом кресле.
- Нет, ты просил, - Уилсон снова зевнул. - И ты мне ключ отдал - значит, предполагал, что я могу приходить и без приглашения.
- Я не вкладывал в передачу тебе ключа такого смысла. Ключ означает, что когда ты приходишь — по приглашению — я не обязан подрываться с дивана и открывать тебе дверь, - Хаус машинально скользнул ладонью по бедру, уже надёжно упакованному в джинсы, как и торс — в чёрную футболку.
- Это тебе было вместо снотворного, - не стал запираться Уилсон. - Помогло? Ты выспался?
Хаус тяжело вздохнул и, молча, стал массировать ему плечи.
ххххххххх
- Насчёт того, что я сказала, будто хотела бы затащить вас в постель... - помолчав, проговорила Оливия, соображая, что и это Соло-Дайер, пожалуй, слышал. - Я сказала так просто потому, что надо было убедить сеньора Экампанэ передоверить мне его пост. Иначе бы он не согласился. Он, кажется, не из тех людей, что с лёгким сердцем принимает постороннюю помощь.
- Да, - сказал Соло-Дайер и закрыл глаза — Оливия видела, что ему совсем плохо.
- Тем не менее, это не полная неправда, - добавила она и тут же спросила, не давая ему времени отреагировать: - Вам ничего не нужно? Попить? Сходить на судно? Позвать врача? - после каждого предложения она делала паузу, давая ему возможность кивнуть, но он этого не сделал.
- А помните, как вы обещали отгонять от меня медуз? - попыталась она немного расшевелить его. - Пойдём вместе купаться, когда вам станет лучше?
- Мне не станет лучше, - сказал Соло-Дайер, не открывая глаз. - Я умираю. Процедуры вызвали панмиелофтиз, отказ всех органов и сепсис — вопрос времени. Недолгого времени... - он замолчал, потом сказал чуть громче. - Дико тошнит. Дайте... - и его вырвало — она едва успела подставить лоток. Рвота была необильной, но кровавой. Сплюнув, он опять откинулся на подушку, окончательно обессилев. Оливия увидела, что практически вся его кожа, кроме лица, гиперемирована и словно покрыта участками мелких пузырьков, на груди, в вырезе футболки — пижаму он так и не надел - сливающихся в большой мутный пузырь.
- Нужно померить температуру, - сказала Оливия, потому что в висевшем тут же листке назначений предписывались антипиретики под контролем температуры. Соло-Дайер не отреагировал, и она сама вложила термодатчик в его слуховой проход. Было не нормально, но не высоко, так что вводить антипиретик нужды не было. Монитор показывал, что давление постепенно снижается, оксигенация, соответственно, тоже. Врач - куратор, Нэнни Патрелла, зашедшая поздно вечером, молча посмотрела на монитор, на Оливию. на крепко спящего на кушетке Экампанэ, но ничего не сказала. В полночь зашла дежурная сестра взять кровь на экспресс-анализ. Присутствию Оливии она тоже, как и Патрелла, не удивилась — девушка и раньше бралась подрабатывать сиделкой. Соло-Дайер приоткрыл глаза, когда игла проколола ему локтевой сгиб, но тихо застонал и снова закрыл. Подождав, Оливия позвонила узнать результат экспресс анализа, и ей пришлось переспросить: гемоглобин - сорок, лейкоциты - девятьсот, тромбоциты — одиннадцать. Доктор Патрелла сказала, что звонит Кавардесу.
Оливия, поджав губы, спрятала телефон в карман и посмотрела на Соло-Дайера — теперь уже его кожа не была красной, как несколько часов назад. Она словно налилась грязной водой, но он снова с усилием открыл глаза.
- Позовите Хауса...
- Кого? - не поняла она.
- Хауса. Грега... О, чёрт, забыл... Экампанэ позовите.
- Но... растерялась она. - Он спит, и я...
- Разбудите, - приказал он властно, но очень тихо.
- Может быть, немного подождём. Он так устал, я не хотела бы...
Соло-Дайер напряг голос:
- Хаус! - у него всё равно получилось еле слышно, но Экампанэ, словно со встроенным электростимулятором, мигом подорвался с кушетки и метнулся к нему, забыв про трость.
- Что? Что ты? - он осторожно взял руку Соло-Дайера, положил себе на ладонь. - Тебе больно? Тебе что-то нужно? - и недобро сверкнул глазами на Оливию, словно подозревая её в небрежении.
- Ничего, - Соло-Дайер снова закрыл глаза, собираясь с силами. Экампанэ напряжённо ждал, бережно держа его руку в своей. Оливия видела, как его взгляд, сосредоточенный на лице друга и бывший ещё только что мутным со сна, становится всё темнее, как затягивающееся тучами небо, а выражение лица застывает, как гипсовая маска обречённости.
- Что такое панмиелофтиз? - спросила она шёпотом.
Экапанэ метнул на неё ещё более убийственный взгляд, но всё-таки ответил:
- Смерть костного мозга.
- И что можно сделать?
Экампанэ покачал головой, но, подумав, ответил, немного просветлев лицом:
- Пересадку. Пересадку костного мозга. От донора. Только на это нужно время...
И тут — Оливия не поверила своим ушам — Соло-Дайер засмеялся. Нет, это, конечно, не было похоже на смех, но это всё-таки было именно смехом. Он снова открыл глаза и постарался сжать руку Экампанэ слабыми соскальзывающими пальцами.
- Я на тебя дурно влияю, - прошептал он. - Ты становишься... фантазёром. Я... я люблю тебя, Грег. А теперь тоже скажи мне, потому что... ну, ты понимаешь...
- Нет! - рявкнул Экампанэ так, что стёкла отозвались тонким дребезгом. - Я тебе ничего не скажу, я не собираюсь с тобой прощаться! Слышишь, чувак? Ты даже думать не смей об этом!
Но Соло-Дайер снова закрыл глаза — Оливия увидела, что они у него стали другими, словно сами глазные яблоки запали, окружившись тёмной синевой.
- Я не люблю тебя! - быстро сказал Экампанэ. - Я тебя еле терплю, чёрт проклятый! Не умирай! Не умирай, борись! Джеймс!
- Я... стараюсь, - еле слышно прошелестел тот. - Только устал... Спать хочется... Во сне не больно...
К утру он впал в кому.