Мы выбежали с ней из театра. Пробежали вдоль ряда припаркованных машин. Я никак не мог разглядеть крыши своей «Тойоты». А когда остановился перед прямоугольником сухого асфальта, только-только начинающего покрываться белыми мушками, мне стало не по себе: я понял, что нашего японца угнали.
Мы стояли на пронизывающем ветру. Сухие, шершавые снежинки неприятно хлестали по щекам, залетали в глаза. Я кричал в мобильный про свою угнанную «Тойоту» и махал рукой проезжающим мимо машинам.
– Ты хочешь, чтобы я окоченела? – спросила она. – Чтобы накануне премьеры потеряла голос?
Я обнял ее. Прижал к груди. Левой рукой запахнул вокруг нее полу плаща, а правой продолжал голосовать.
Возле нас остановился подержанный «Форд» с трещиной на лобовом стекле. Я торопливо открыл дверцу и втащил ее на заднее сиденье.
Утром, когда дотронулся до ее плеча, заговорил с ней, она стала хрипеть и кашлять в ответ.
Накаркала! Простудилась! Неженка…
– Ты отменишь премьеру, – то ли спросила, то ли констатировала она сиплым, дребезжащим голосом.
Я вздохнул обреченно.
– Ну, а что же еще? Конечно! Перенесем. Устроим прогон.
Она тоже вздохнула, – не то от слабости и раздражения, не то с облегчением, и снова заснула.
Из театра я вернулся поздно вечером.
Ключ в замочной скважине провернул как можно осторожнее.
Лишь только приоткрыл дверь, как услышал:
– Ты соврал мне! Соврал! Как ты мог?!
Я вбежал в спальню.
– Милая… Ну, прости!
– Не тронь меня! – она взвизгнула истерично.
Я встал на колени.
– Ну, прости, ради бога! Марк… Он взял меня за горло: аншлаг, пресса! В партере сидят… ну, все! Билеты премьерные, наконец!
– Вот именно! Наконец! Наконец-то я узнала себе настоящую цену!..
Правильно! Кто я?! Простуженная дура! Капризная иностранка! А он, директор, твой царь и бог!
– Нет, нет! Ну, зачем ты так? Ты – богиня! Только ты! Все знают!
– …кроме меня! – взвилась она. – Заткнись. Предатель.
Я убито молчал.
– Как она пела? Только не ври!
– Паршиво. Два раза дала петуха, – соврал я.
– В каком отделении? – в ее голосе появилась заинтересованность.
– Во втором. Я готов был сквозь землю провалиться.
– Чего же не провалился? – не упустила случая съязвить она.
Я молчал.
– Рыжий был?
– Был. Высказал свое пфе.
– По поводу?
– Почему, говорит, меня, целого министра, не предупредили, что первую и неповторимую заменили.
– Так и сказал?
– Слово в слово.
Я присел на край постели.
– За это время вернется из Вены Клара. Она успеет написать статью, в которой твой голос…
– Не заговаривай мне зубы! Врун! Наглый! Во всем! Как ты мог променять меня на какую-то… Кто, кто мне уже полгода обещает привезти итальянца?!
– Я же сказал: в декабре! В декабре привезут.
Она выдохлась. Даже позволила погладить себя.
У меня слипались глаза. Не от вина. На банкете я выпил всего пару фужеров. Сказал вслед за министром и директором тост, дождался, когда телевизионщики установили в кабинете аппаратуру, записал интервью, и убежал. К ней.
– Я у тебя, правда, – единственная?
– Да. Ты же знаешь.
– А мой голос…
– Голос ангела.
Я видел, как она устала, как ее раздражает собственная беспомощность. Узнав все, что ее интересовало, она потеряла ко мне интерес и задремала.
Я осторожно поцеловал ее. Лег рядом.
Я долго не мог заснуть.
«Какие они все одинаковые в своей ревности, – думал я. – Скорей бы уже привезли этот чертов итальянский смычок! И все же… И все же без нее я – лабух, штукарь. А с ней – волшебник, полубог. Она делает меня таким, каким меня любят и знают все меломаны на свете. Она у меня и вправду единственная. Ни одна из женщин не знает меня так, как она, – моя скрипка…»