Подготовка к вечернему рауту давалась Дорофее тяжело. Вечерние платья, в которых она ещё недавно блистала, теперь лежали заброшенные, ненужные. Бог его знает, когда она снова сможет их надеть, с грустью думала Дорофея, глядя на разноцветный ворох бессмысленных теперь нарядов. После родов, говорят, многие по несколько лет приходят в форму. Организм реагирует непредсказуемо, и ты только больше толстеешь. И времени толком заняться собой уже не будет, ребёнок требует его в немыслимых количествах. Там будет не до светских визитов, по крайней мере, в первый год. Потом, конечно, должно быть полегче, ведь Герман обещал, что они наймут няню. Только не очень-то она доверяет всем этим няням. Ещё неизвестно, какой у них опыт по части общения с детьми, особенно с самыми маленькими. Так что к выбору кандидатки надо будет подойти с особой тщательностью. Но это – потом, потом, когда-нибудь, когда самое трудное будет позади. Сейчас же ей, в самом деле, совершенно нечего надеть!
Дорофея подошла к шкафу и осторожно, стараясь не задеть живот, распахнула дверцы. Несколько минут она с неудовольствием разглядывала открывшиеся её взгляду пустые вешалки, на которых ещё недавно красовались платья и сарафаны всех возможных раскрасок, и вздыхала. Увы, но придётся всё же упаковываться в один из этих ужасных "мучных мешков", как она про себя их называла. Просторные, с завышенной талией одеяния, в которых она чувствовала себя словно матрёшка – очень пузатая матрёшка. "А самое неприятное, – думала Дорофея, – что все принимают это как данность. Мол, что же делать, раз ты ждёшь ребёнка, то должна чем-то жертвовать. Конечно, должна, сама прекрасно понимаю! Но почему именно в этом заключается жертва? Разве не отдаю я малышу всё своё свободное время, свою энергию, свои мысли, своё тело, в конце концов? Почему, ко всему прочему, я должна пожертвовать и своей красотой? Я хочу быть красивой, всегда! Хочу носить платья, которые подчёркивают мою элегантность, а не мою беременность. Ну разве трудно дизайнерам придумать что-нибудь такое специальное? Я бы заплатила любые деньги, попросила бы Германа заплатить. И я знаю, он бы не отказал, он мне никогда ни в чём не отказывает. Но увы, увы, увы, ничего подобного ещё не создано. И мне снова придётся напяливать "мучной мешок" и ловить на себе сочувствующие взгляды, под которыми скрыта насмешка!"
Утвердившись в этой мысли, Дорофея пришла, как нетрудно догадаться, в самое нерадостное расположение духа. Она знала, что плохое настроение не лучшим образом влияет на ребёнка, но что же тут можно поделать? Она не властна над своими чувствами, и тем менее властна над тем, что думают о ней другие люди. А мысли порою так легко прочитать на их лицах! “Рожать в двадцать четыре – это совсем нужно без головы быть”. Она готова поклясться, что Татьяна именно так и подумала в прошлую их встречу. Сама-то в свои двадцать восемь и думать о детях не думает, о чём не устаёт говорить. Мол, прежде всего нужно сделать карьеру, а потом уж как-нибудь…
Дорофея скорчила презрительную гримасу. Да, Татьяна много и умно рассуждает о роли карьеры в её жизни и жизни каждой женщины, но что проку от этих нравоучений? Ведь ребёнок уже есть, он уже почти родился, каких-то десять недель осталось. Да, нужно признать, что они с Германом были не слишком осторожны. Но раз случилось, ничего не поделаешь. На первых порах у неё проскальзывала мысль о возможности решить вопрос кардинальным образом. Однако Герман был так искренно рад, когда узнал о ребёнке, что Дорофея и заикнуться об этом побоялась. Потом, конечно, сама мысль начала казаться всё более чудовищной – по мере того, как ребёнок рос внутри неё. Да и время для решительных действий оказалось упущенным. Значит, ей предстоит родить в двадцать четыре. А Татьяна может сколько угодно распространяться про загубленную карьеру, у неё-то детей нет, и неизвестно ещё, сможет ли она их родить. Она ведь вся такая деловая, подтянутая, и бёдра у неё узкие. “Будь я на её месте, я бы не рискнула”, – мстительно подумала Дорофея.
Выбрав, наконец, одно платье, она с немалым трудом натянула его на себя. Все движения, ещё недавно дававшиеся легко, теперь стали настоящим испытанием. Поднять ногу хотя бы на полметра над полом – она и представить не могла, как это трудно! А сам живот! Нет, она, разумеется, понимала, что он вырастет, но настолько?! Такое впечатление, что там не два-три килограмма внутри, а целых десять. Он просто огромен, не даёт нормально ни сесть, ни лечь, в туалете ей приходится принимать на редкость нелепые позы, а ведь он вырастет ещё больше! Дорофея даже думать не решалась о том, как она проведёт оставшиеся десять недель. Но вот от чего-чего, а от светских приёмов она не намерена отказываться, чего бы это ей ни стоило. Если кто-то думает, будто, забеременев, она выключится из жизни и уйдёт в себя, их ждёт большое разочарование. И должен же кто-нибудь урезонивать Татьяну, когда она в очередной раз начнёт себя нахваливать. У неё, как у будущей матери, есть право говорить то, что другие бы не решились. И она пользуется этим своим преимуществом, назло Татьяне и всем остальным.
Было ещё кое-что, что не давало Дорофее покоя. Она никак не могла понять своего отношения к тому неведомому крохотному (как говорили) существу, что жило теперь в ней и скоро должно было выйти наружу. Раньше, до своей беременности, Дорофея думала лишь о том, как будет растить и воспитывать своих детей, но не о том, как их вынашивать. В любом случае это казалось далёкой, не слишком ясной и довольно умозрительной перспективой. Теперь же, когда всё так неожиданно изменилось, ей нужно было разобраться в себе самой. Многие из женщин, с которыми она обсуждала этот вопрос, утверждали, что связь между матерью и ещё нерождённым ребёнком появляется с первого дня зачатия. И уж совершенно точно они становятся единым целым к третьему-четвёртому месяцу. Тут, говорили они, не может быть двух мнений. Материнский инстинкт, и всё такое прочее.
Дорофея слушала, кивала, соглашалась, но… У неё было совсем не так, как ей рассказывали. Плод, развивавшийся в её организме, жил какой-то своей, непонятной жизнью. С недавних пор он начал толкаться, пинаться и причинять ей массу неудобств. Она никак не могла понять, почему у других матерей эти удары изнутри вызывают умиление и радость. Её они только раздражали и беспокоили, особенно когда начинались посреди ночи. Никаких нежных чувств к маленькому комочку плоти, резвившемуся там, Дорофея в себе не находила. Да и почему, собственно, она должна что-то испытывать к тому, о ком она ничегошеньки не знает? Ведь нельзя же полюбить того, кого не видел ни разу в жизни, так не бывает! Вот когда ребёнок появится на свет, когда он (или она) обретёт какие-то определённые черты, вот тогда можно будет говорить о чувствах, а пока что… пока что это просто слова.
Однако что-то мешало Дорофее удовлетвориться подобными соображениями. Мешал Герман, который, если судить по его поведению, души не чаял в своём будущем первенце. Он прикладывал ухо к её животу и долго, проникновенно слушал, как шевелится там ребёнок, а потом ещё долго сидел неподвижно, улыбаясь и бормоча нечто нечленораздельное. Вообще, её супруг сильно изменился с тех пор, как они узнали о грядущем прибавлении. Из строгого, любящего порой почитать нотации моралиста превратился просто в душку. Стал чуть не каждый день покупать ей свежие фрукты, заваливал цветами и воздушными шариками, да и к детским вещам начал присматриваться. В общем, взял на себе почти все заботы о будущем благополучии ребёнка. И Дорофее порой становилось неловко, что Герман, судя по всему, так любит этого ещё не появившегося на свет человечка, а она, хоть и мать, не может почувствовать того же. Но как заговорить с ним об этом? Невозможно! Он её не поймёт, наверняка осудит и бог его знает что ещё сделает. Нет, она будет молчать, улыбаться и делать то, чего от неё ждут. А в дальнейшем – может быть – всё изменится к лучшему.