Она нагрянула однажды…
В Новый год нас, деревенских третьеклассников, привезли в город на ёлку во дворец с уникальной архитектурой и историей. Здание это когда-то принадлежало московскому купцу-миллионеру первой гильдии Александру Федоровичу Второву. В наше время там размещался Дворец пионеров и адрес имел соответствующий. На улице Желябова Андрея Ивановича, революционера народника, члена исполкома «Народной воли» и одного из организаторов убийства императора Александра Второго. Именно здесь и стояло это во всех отношениях замечательное здание.
Интерьеры внутри его были настолько ошеломительны для деревенщины, что и поныне невозможно составить их подробное описание. Один только вид новогодней инсталляции, стилизованной под участок заснеженного леса с домиком, увязшим в сугробах, подсвеченных красноватым сиянием – ещё можно восстановить в памяти, да и перейти в зрительный зал, как образ богатой купеческой истории, весьма удалённой от колхозной действительности с мычанием в ней полуголодных скотов и запахом кукурузного силоса, перемешанного с ароматом того же силоса, но уже в переваренном да исторгнутом состоянии.
В чудесном кресле зрительного зала безмятежно уселся было третьеклассник, да случился конфуз. К нему подскочила какая-то решительная девчушка и стала сгонять его с ещё не насиженного места. Оказалось, что вышла накладка. И, действительно, это место было абонировано ещё и для воспитанницы городской школы, в столь же организованном порядке прибывшей на нынешнее мероприятие.
Конфликт каким-то образом разрешился. На этом воспоминания того дня и обрываются.
Первого сентября того же года наш, уже четвероклассник, прибывает на первый урок и обнаруживает в классе ту самую девицу, которая бесцеремонно обошлась с ним во дворце. Появление этой городской особы среди деревенских его сверстников было ошеломительно. Как ангел небесный сошёл со своих высот, да и уселся на скамейку школьной парты.
В действительности всё объяснялось прозаически: её отца перевели работать специалистом в наш колхоз. Так семья дивы из городской превратилась в деревенскую.
Но этот прозаизм уже ничего не значил для паренька. Каким-то катастрофическим образом прежние его отношения с реальностью обрушились, и мир отныне был представлен только Ею. И уроки, и друзья, и домашние заботы, да и всё прочее представало теперь только лишь низменным фоном для ненасытного желания видеть ту, которая полна загадок невыразимого существа.
В практическом смысле это означало, что его страдания если и были замечаемы окружающими, то как забавная причуда обормота, совсем не следящего за своим внешним видом. А ведь какая это всё-таки мизерность: и его вид, и всё прочее что связано с ним, когда вот она - я ( имеет безусловное право объявить о себе Она).
Сама же особа, если и ощущала его к ней особенный интерес, то была раздражена. Она не дозволяла этому дурачку хоть сколько бы приблизиться к себе своими нелепыми и побуждением, и словом, и делом.
- Вот какой же он болван! – ещё вспыхнет в ней раздражение, да тут же и растворится в естественных отношениях с новыми своими подружками.
Так страдал я удалённо. Отныне друзья мои, домашние дела, всё прочее - стали помехой моим грёзам. Да и в школу-то я ходил единственно чтобы иметь возможность видеть Её. Вне школы же я находил мельчайшую возможность удалиться от бренного мира и войти мир, где вдруг да обнаружит себя Она.
Это, в первую очередь, конечно же была Река.
… Тогда уж было достаточно и того, чтобы, взметая острыми коленями шумные буруны, выбрести на середину ласковых вод, опрокинуться навзничь и, распростёршись там осенним листом, отдать себя воле неспешного течения.
Огромный купол неба открывал безбрежно свою синеву, пронизанную солнечным сиянием. Клубы белопенных облаков стояли в его глубинах, с величавой неспешностью меняя очертания своих громад.
Что скрывалось тогда в чертогах небес?
И что нужно было принять в себя оттуда?
И от кого?
Кажется, что не было и единой искры подобных вопросов в простодушном его существе. Но крепли его устремления остаться одному в безбрежности высших сфер долго.
А, между тем, течение реки неспешно приближало его к тому месту, где могла бы купаться Она. Перспектива оказаться перед её взором в своём интимном облике неразвитого подростка была немыслима и он вставал из воды и отправлялся туда, где ждали его заботы дня.
Или вот ещё куда можно было бежать безнадёжно влюблённому пареньку:
…..Оставив позади дремотную - по причине летнего зноя - нашу улицу из которой, собственно, и состояла родная деревенька, даже и не вспомнив – ни в начале своего путешествия, ни после него- о шустрых своих сверстниках, уверенно не предполагая в них достойных попутчиков своему безрассудству, я, сверкая пятками, устремлялся За Речку. Там – стоило только перейти вброд неглубокие её теплые воды - что одно уже доставляло тихую радость - я обнаруживал себя в мире, далёком от обыденности: густые заросли черёмухи, прозрачный сад диких яблонь, давали возможность не просто идти, а долго кружить среди деревьев, подчиняясь прихотливости кривой выпавшего случая, затем чтобы оказаться в месте, где вековые старицы, уже наглухо заросшие в своих началах, обратились в тайные вместилища вод, тёмных в своей прозрачной сути, скрывающих на глубине неведомое, тотчас же заявляющее о себе мощным всплеском – рыбы? ещё ли чего-либо более сказочного?
Но цель моего путешествия далека от примитивных фантазий. Что–то ещё более повелительное ведёт меня всё дальше и дальше: уже за старицы, где у кромки не преодолённого мною - и по сию пору – карлуцкого болота, с редкой стайкой на нём невольниц в образе берёзок, измученных борьбой с окружающими топями, распластались по земле, под безмятежными небесами, блюдца озёр, небольших и причудливых каждое своей особенной береговой линией, словно бы материализовавшейся из грёз о таинственных островах в далёких морях и океанах, да островах сокровищ и приключений, невероятных здесь, в деревенской глуши.
Озера эти невелики, и каждое по-особенному заполнено изумрудного цвета драгоценной субстанцией, напоминающей насквозь прозрачный камень. Там на гладкой её поверхности нежатся под солнцем ослепительные лилии, а в толще же этого расплава застыли в неподвижности тёмные рыбы; их можно было бы принять за окаменелости прошлых эпох, если бы не едва уловимое шевеление плавников. Иногда мне кажется, что они, рыбы, что-то хотят сказать мне такого, чего я жду - от кого бы то ни было - давно и уже почти безнадёжно. Вот и теперь они не решаются на свой щедрый поступок; а я привычно оставляю их не осуществившуюся затею исполниться всё же когда-нибудь позже.
И тут же занимаю себя тем, что пытаюсь понять - как это так легко и непромокаемо скользят по поверхности - в реальности жидких вод - юркие водомерки . Но ответ и на этот вопрос всё никак не идёт.
Ну, да и ладно!
Всё-равно я уже наполнен впечатлениями настолько, что способность думать оставляет меня, и я зависаю, на манер этих вот глазастых стрекоз, где-то вне этого мира реальности и легко растворяюсь там, как родственная - этой запросто явившейся запредельности - субстанция другая, для которой всесильное до того время перестаёт существовать, и от этого ничего страшного не происходит, а приходит состояние возможности быть – не то чтобы счастливо, а того неизмеримо более – быть, ну никак.
Что, оказывается, так просто и легко осуществимо.
Легко осуществимо, если бы только не Она. Её то куда было удалить из своего маленького сердечка?
Однако время шло и мы по-деревенски быстро взрослели. И тогда уж можно было вместо школы видеть друг друга на серьёзной работе. Каковой, несомненно, являлась сенокосная страда.
Случалось нам после общего обеда приблизиться к табуну наших рабочих лошадей. Стреноженные, они тоже пребывали в передышке. Иногда среди них оказывался колхозный жеребец, выводимый на общие работы для разминки, которая шла ему явно на пользу. Потому что, то и дело он совершал профильную свою работу - под восторженным нашим наблюдением.
Нам ли, деревенским, выросшим среди плодящихся скотов, в диковинку наблюдать эту, такую обычную операцию? - но вид внушительной плоти внедряемой в приседающую лошаденку - непонятно, почему она, по примеру других кобылиц не взвбрыкнет копытами, не прядет ушами, не куснет своего домогателя, а напротив с какой-то истомой отдается упругой в себе работе - вот и серебряная паутина изгибающаяся с вынутого, обмякшего, но все равно ошеломляющего труженика - завораживает своей естественностью, еще недоступной нам в ощущениях.
Чувствовалось, что сбившийся поодаль девичник также был небезучастен к совершаемому.
Тогда находило на всех какое то исступление и мы начинали гоняться друг за другом по стерне, хохоча и повизгивая, нарочито падая на бегу и вскакивая вновь.
Девчушка, с которой доселе нам не доводилось и словом обмолвиться, бежала за мной, а я же делал всё чтобы обратить на себя внимание со стороны - был, был повод - ради которого и подстроил догоняющей некую каверзу. Резко увильнув в сторону, я пропустил ее вперед - туда, где совсем уже близко возлежала куча пересохшей бурьян-травы - и видел, как моя преследовательница валится на острые торчащие стебли и вскрикивает болезненно и, вскакивая, тут же устремляется ко мне. Светлые слезинки стоят в ее глазах, и она, распахивая в-сердцах свою кофточку, пальцами обеих рук обращает моему взору маленькую свою грудь.
- Смотри, че ты сделал!
Там, рядом с недетским уже соском, заалела вдруг ранка и изошлась пунцовой капелькой крови, как брусничка сверкнула на солнце.
Было жаль пострадавшую, но я, завороженный открывшимся мне таинством, почувствовал как выросло поодаль нас нечто, уж много лет спустя определяемое как библейское дерево, - и змей хитро глядел на нас из густой листвы.
Глухая дрожь прошла меж нами, и явился стыд. Но сильнее его было желание высохшими вмиг губами познать неведомую доселе упругость соска, снять ту добытую мной, алую капельку и почувствовать вкус образовавшейся ненароком смеси вкуса крови, девичей плоти, и изощрённости её природных форм обольщения, заворожения и привязанности.
Но давнее наваждение нерушимой моей сердечной привязанности - вон она, бессердечная, как ни в чем не бывало занята неподалеку собой и нет ей дела до случившегося только что происшествия – остановило тот порыв…
Однако же довольно! Не пора ли остановить здесь поток своих признаний об уединённых его страданиях?
Целых четыре года продолжалось это наваждение. Из которых только однажды оказались мы наедине. Тогда весной восьмиклассники занимались высаживанием тополей на гравийном полотне дороги. Отныне здесь высоким замыслом будет сад с мемориалом местным бойцам гражданской войны.
Несколько притомившись на долбёжке ям, да засыпании землёй чахлых саженцев, присели мы на скамейке, неожиданным образом оказавшись рядом. Некоторое время длилось наше натуженное молчание. В это время мимо нас прошествовала первая красавица нашей школы.
- Она вправду красавица? – таковы были единственные за все годы обращённые ко мне слова царицы моих страданий.
- Ты же сама всё знаешь! – обречённо молвил я.
С окончанием восьмилетки события развернулись радикальным образом. Я, Она и подружки из её окружения, а стало быть и мои самые близкие люди - оказались в Городе. Девицы приготовлялись стать учительницами (а уж там-то им было не до баловства) а я отдался перспективам вольницы в самых глухих местах Отчизны. Новая обстановка поглотила нас и нескольких наших мимолётных встреч закончились совершенным нашим расставанием.
И теперь уж, воспитанный Ею во мне, отточенный до мелочей, навык любви безнадёжной вспыхивал во мне уже не раз. Да, собственно, всё моё существование теперь было заполнено переходом из одной влюблённости в другую.
Но был я особенно щепетилен в отношениях с девицами. Что, впрочем, легко мне давалось, так как дела, в которое я начал вовлекаться, требовали самоотдачи, да были к тому же очевидны своими самыми безнадёжными жизненными перспективами.
Нет основания сказать, что о той моей учительнице любить я больше уж и не вспоминал. Такое разве забывается? Но воспоминания эти были настолько беспредметны, что ощущались некими фантомными проявлениями радости жить тогда, как здесь и сейчас. Много лет миновало с той поры, многое произошло такого, от чего очень странной предстаёт привычка предаваться грёзам о том, что происходит в реальном мире.
Однажды неким всплеском явилась тревога о том, что мы уже не молоды, и теперь можно ожидать от нас только окончательной новости. И почему-то вдруг вспомнилось о Ней точно в полночь марта 25 дня 2008 года, вспомнилось, будя тревогу – к чему бы это? :
Что весёлый огонь молодого костра
В небо выстрелил жгучие звёзды -
Неужели вернулась былая пора
Где не ведомо было жестокое «поздно»?
Тёплый ветер ночи из далёкого края
Твоё имя принёс мне с печальным укором -
Мол, забыл, греховодник, дыхание рая
О котором, небось, тосковал с голодающим взором.
Этот рай был земной - назывался тобою:
Нестерпимой, желанной, томительно пьяной
Вкусом снега, июльской бессонной жарою,
С ароматом девической кожи, не знающей раны
Той измены моей - хоть невинной - но злой
Ненароком вошедшей в меня, ненароком…
…Да уже навсегда. Но обрёл ли покой
Господин Се Вкусивший, терзаемый роком?..
Значит, нет! – если вскинулось сердце в груди.
И раскрылись глаза в суеверном испуге:
-Что заставило вас оказаться в пути,
Эти волны былого, сейчас вот замкнутого круга?!
Что, что заставило? Да просто фантазия престарелого ловеласа.
Однажды мы вновь увидели друг друга. И была встреча нашего школьного круга. Это я и мои подружки. И вот мы сидим за накрытым столом да рассказываем друг другу свои истории в самой весёлой тональности. И тогда я развеселил своих подружек признанием о том, как же интересно было мне на уроке, например, геометрии наблюдать как растут у них титьки.
- Кажется я повода к тому не давала – возмущается моя былая прелестница.
- Да кто бы тебя спрашивал – отвечаю я, изо всех сил храбрясь.
-Да, да – снова защищают меня наши подружки.
- Да и у вас, смотрю, наросли вот уж какие изрядные.
-Ах уж ты, проказник!
Да и отмечаем и этот случай следующей чаркой.
А я смотрю уж без робости на ту, на которой когда-то уж и моментальный-то погляд был для меня немыслим, и думаю:
- Спасибо тебе за то, что ты сделала меня мужчиной, способным превозмочь соблазны и достойно продолжить своё предназначение в жизни. Спасибо и за то, что ты освободила мня, отдав во власть той, с которой мы и создали со всеми счастливыми обретениям и драмами потерь мир собственной судьбы.
- Ты позвонил Ей, напоминает мне жена, когда я слишком увлечён проблемами собственной особы. Я послушно преодолеваю своё затворничество, и набираю знакомый номер телефона.
Иногда звонит мне и Она.
- Всё нормально у меня – так отвечаю я на звонки и далёких моих друзей - меня поздравили друзья, дети, жена и – добавляю я – любовница.
- Кажется я тебе такого повода не даю – возмутилась бы, наверное, Она.
- Да тебя никто и не спрашивает – ответил бы я, храбрясь, защищённый сотнями километров расстояний и десятилетиями памяти о сладкоголосой птице первой любви.
07.03.2022 11:06