АЛЕКСАНДР ШИШКОВ
(1754 — 1841)
Адмирал флота, писатель, литературовед, филолог, военный и государственный деятель. Окончив Морской кадетский корпус назначен преподавателем морской тактики. Перевел с французского языка книги Ш. Ромма «Морское искусство, или Главные начала и правила, научающие искусству строения, вооружения, правления и вождения кораблей». Составил «Треязычный морской словарь на Английском, Французском и Российском языках в трёх частях».
Флаг-офицером участвовал в Ревельском и Выборгском (1790) сражениях. Служил командиром боевых кораблей, совмещая службу с педагогической деятельностью в Морском корпусе.
С апреля 1812 года назначен на должность государственного секретаря. Сопровождал императора Александр I в Вильно, пишет все важнейшие приказы, воззвания и манифесты. Вторично жил в Вильно в декабре того же года при отступлении французкой армии, где был пожалован орденом Александра Невского «за примерную любовь к отечеству».О том периоде Шишкова остались строки А. С. Пушкина:
Сей старец дорог нам: он блещет средь народа,
Священной памятью двенадцатого года.
Изданы книги: «Рассуждение о красноречии священного писания и о том, в чём состоит богатство, обилие, красота и сила российского языка и какими средствами оный ещё более распространить, обогатить и усовершенствовать можно.» СПб., 1811; «Краткие записки адмирала Шишкова (Журнал кампании 1812 года).» — СПб. 1831; «Собрание сочинений и переводов адмирала Шишкова.» СПб., 1818—1839 гг.; «Записки адмирала Александра Семеновича Шишкова.» СПб., 1868.; и др.
КРАТКИЕ ЗАПИСКИ, ВЕДЕННЫЕ В БЫВШУЮ С ФРАНЦУЗАМИ
И ПОСЛЕДУЮЩИХ ГОДАХ ВОЙНУ
Я не описываю в подробности всех происходивших в сие время обстоятельств, не вхожу ни в политические, ни в военные действия, без меня известные; но только воспоминаю кратко о случившихся со мною приключениях и о тех происшествиях, которым я был очевидный свидетель. Может быть, cиe, хотя краткое и недостаточное о происшедшем воспоминание, принесет, однако, некоторое удовольствие благосклонным читателям.
Весною 1812 г. Государь призывает меня к себе и говорит: «Я читал рассуждение твое о любви к Отечеству. Имея таковые чувства, ты можешь ему быть полезен. Кажется, у нас не обойдется без войны с французами. Нужно сделать рекрутский набор. Я бы желал, чтобы ты написал о том Манифест».
* * *
Уверясь совершенно, что я по-прежнему остаюсь дома, принялся я опять за мои обыкновенные упражнения; но вдруг поутру в самый тот день, как Государю надлежало ехать, присылает он за мною. Я приезжаю, вхожу. Он говорит мне: «Я бы желал, чтобы вы поехали со мною. Может быть, для вас это и тяжело, но для Отечества нужно». «Государь! – сказал я с некоторым жаром, – силы и способности мои не от меня зависят, но в ревности и усердии служить Вашему Величеству я никому не уступлю: употребите меня как и куда угодно; я готов остальные дни мои посвятить Вам и Отечеству. Между тем, однако, – промолвил я с некоторою улыбкою, – позвольте, Государь, донести Вам о себе правду: я – морской человек, с сухопутными войсками никогда не хаживал, плавал всегда на кораблях, я даже верхом ездить не смогу и не умею. Вы будете иметь во мне худого спутника».
На это он отвечал, также усмехнувшись: «Мое дело употреблять тебя там, где в верховой езде не будет надобности». Тут подписал он указ, повелевающий мне быть при Его Особе Государственным Секретарем, и вскоре за сим отправился в путь, в Вильну, дозволив мне остаться после себя дня два или три дома для приготовления к сему походу, о котором я до самого сего времени не имел ни малейшего помысла. Из Царского Села прислал он повеление дать придворную коляску и с лошадьми, которая всегда находилась бы при мне. На третий день, простясь с женою и домашними моими, я отправился вслед за Государем. При тогдашней распутице я не мог на одних и тех же лошадях скоро ехать; для того, опасаясь долго промешкать, оставив коляску, достал простую телегу и поехал на переменных; но в том, по причине замученных на почтах лошадей, мало имел успеха. Дотащась кое-как до селенья Видзы, лошади мои так увязли в грязи, что никаким образом не могли вытащить телеги. Извозчик и бывший со мною человек побежали будить обывателей. Я в темноте остался один, и час с лишком сидел, ожидая своего освобождения. Тут принужден был ночевать, и поскольку в сем местечке находился Его Высочество Великий Князь Константин Павлович, то я на минуту явился к нему и потом спешил продолжать свой путь. Последнюю станцию от Свенциян до Вильны по бессилию лошадей должен я был почти всю идти пешком. По приезде моем Государь принял меня милостиво, изъявил сожаление Свое о беспокойном путешествии моем и приказал для житья моего отвести мне две комнаты в том доме, где сам изволил жить. В Вильне находились при нем следующие особы: Их Высочества принцы Ольденбургский и Виртембергский; главнокомандующий войсками Барклай-деТолли, генерал Бенигсен, граф Николай Петрович Румянцев, Алексей Андреевич Аракчеев, граф Виктор Павлович Кочубей; граф Николай Александрович Толстой; Александр Дмитриевич Балашов; князь Петр Михайлович Болконский, граф
Карл Васильевич Нессельроде; да иностранцы: шведский генерал Армфельд, прусский Фуль и некоторые другие. Из числа давно знакомых приятелей моих нашел я тут генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Тучкова. Довольно долгое пребывание наше в Вильне и препровождение времени в разных увеселениях привело почти в забвение мысль о враждебном против нас намерении французского императора.
В один день (15 июня), проводя вечер с приятностью, пришел я домой и, ни о чем не помышляя, лег спокойно спать, как вдруг в 2 часа пополуночи будят меня и говорят, что Государь прислал за мною. Удивясь сему необычайному зову, вскочил я с торопливостью, оделся и побежал к нему. Он был уже одет и сидел за письменным столиком в своем кабинете. При входе моем сказал: «Надобно теперь же написать приказ нашим войскам и в Петербург к фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в наши пределы.» И между прочим сказал: «Я не помирюсь, покуда хоть один неприятельский воин будет оставаться на нашей земле».
Я в ту же минуту бросился домой и, как ни встревожен был сим неожидаемо полученным известием, однако сел и написал обе вышеупомянутые бумаги, принес к Государю, прочитал ему, и он тут же подписал их. Бумаги сии были следующего содержания:
«Приказ нашим армиям. Из давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского Императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всем Нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши; но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей Империи, не нарушая мира; а быв только готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковне открыл первый войну.
Итак, видя eго никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь Свидетеля и Защитника правды, Всемогущего Творца небес, поставить силы Наши противу сил неприятельских. Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим об их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете Веру, Отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог.
В Вильне, Июня 13, 1812.
Александр».
«Огонь любви к отечеству. Русская цивилизация». Москва.
Институт русской цивилизации. 2011
ТАРАС ШЕВЧЕНКО
(1814–1861)
Украинский поэт, писатель, художник. С 1829 года, будучи крепостным, в качестве прислуги помещика П. В. Энгельгардта около полутора лет жил в Вильно. Обучался рисованию у преподавателя Виленского университета портретиста Яна Рустема. Поэт писал в автобиографии о выкупе из крепостных: «Сговорившись предварительно с моим помещиком, Жуковский просил Брюллова написать с него портрет, с целью разыграть его в частной лотерее. Великий Брюллов тотчас согласился, и портрет у него был готов. Жуковский, с помощью графа Виельгорского, устроил лотерею в 2500 рублей, и этой ценой была куплена моя свобода 22 апреля 1838 года». В знак особого уважения и глубокой признательности к Жуковскому Шевченко посвятил ему одно из наиболее крупных своих произведений – поэму «Катерина».
Первый сборник стихотворений «Кобза;рь» вышел в 1840 г., в 1842 году вышли «Гайдама;ки» – самое крупное поэтическое произведение автора. В 1843 году Шевченко познакомился с дочерью малороссийского генерал-губернатора Н. Г. Репнина – Варварой, испытывавшей впоследствии, во время ссылки Шевченко, самые тёплые к нему чувства.
Часть прозы Шевченко – повести, дневники, многие письма, а также некоторые стихотворения написаны на русском языке, в связи с чем часть исследователей относит его творчество помимо украинской, также и к русской литературе.
В 2011 году в Вильнюсе установлен памятник Тарасу Шевченко.
ПРОГУЛКА С УДОВОЛЬСТВИЕМ И НЕ БЕЗ МОРАЛИ
Посвящаю Сергею Тимофеевичу Аксакову в знак глубокого уважения
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Вздумалось мне в прошлом году встретить нашу прекрасную украинскую весну где-нибудь подальше от города. Хотя и в таком городе, как садами укрытый наш златоглавый Киев, она не теряет своей прелести, но все же - город, а мне захотелось уединенного тихого уголка. Эта поэтическая мысль пришла мне в голову в начале или в половине апреля, не помню хорошенько. Помню только, что это случилось в самый развал нашей знаменитой малороссийской грязи. Можно бы и подождать немного, - весною грязь быстро сохнет. Но уж если что мне раз пришло в голову, хотя бы самое несбыточное, так хоть роди, а подавай. На этом пункте я имею большое сходство с моими неподатливыми земляками. Писатели наши и вообще люди приличные чувство это называют силою воли; а его просто можно назвать воловьим упрямством. Оно живописнее и выразительнее.
Долго я перебирал в памяти своей моих добрых приятелей, укрывшихся в тени уединения, т. е. посвятивших себя совершенному бездействию. После тщательной переборки я остановился на одном отставном гусаре, называвшем меня своим родичем, чему я совершенно не противоречил. Лежал он или, как бы выразиться иначе, прозябал он в самом живописном уединенном уголке Киевской губернии, верстах в трех от местечка Лысянки. На него-то и пал мой выбор.
На тройке добрых почтовых лошадей я с Трохимом и с чемоданом поутру рано выехал из Киева. До первой станции - Виты мы добрались без особых приключений и Виту оставили благополучно. Только как раз против самого Белокняжего поля, не доезжая каплицы, или часовни, у левой пристяжной лопнули постромки. Мы думали было на паре кое-как дотащиться до Василькова. Не тут-то было. Грязь по ступицы, и наша пара ни с места. К счастию нашему, мужик вез лозы для изгороди, мы у него, не без труда, правда, выпросили пару лозин и устроили себе кое-как постромку.
В Василькове мы закусили с Трохимом фаршированной жидовской щукой, крепко приправленной перцем, и потянулись дальше. Пошел мелкий, тихий дождик, потом крупнее и крупнее, наконец полил как из ведра; можно бы было заехать в корчму в Мытныци (село) и переждать дождь, но я как сказал себе, чтобы нигде не останавливаться до Белой Церкви, так и сделал. В Белую Церковь приехали мы уже ночью. Посоветовавшись с Трохимом, решились мы ночевать на почтовой станции и, я вам скажу, мы хорошо сделали, что так придумали умно: а иначе мне, может быть, никогда не пришлось бы писать этой "Прогулки", а вам читать ее, мои терпеливые читатели, потому что узел описываемого мною происшествия завязался именно в эту достопамятную ночь. Только не на почтовой станции, как это большею частию случается, а... но зачем забегать вперед?
Решившись ночевать на станции, я спросил у смотрителя, есть ли у них комната для проезжающих. "Есть две, - отвечал он, - только обе заняты. Какая-то барыня, должно быть, с молодою дочерью заняли обе комнаты". - "Барыня с молодою дочерью?" - подумал я. Эх, как досадно, что я не гусар или хоть просто не военный, я бы знал, как тут распорядиться: просто по праву проезжающего по казенной надобности (военные не ездят на почтовых по своей надобности) закупорил бы мать с дочерью в одну комнату, а в другой сам расположился и на досуге занялся бы обсервациею в замочную скважину. Вот вам и начало романа, чисто в гусарском вкусе. Я было, признаться, и того... да нет, не хватило духу; сказано: кому не написано на роду быть военным человеком, так тот хоть в аршин запусти усы, а все останется штафиркой.
До местечка оставалось еще с добрую версту, а до жидовского трактира, где мы предположили провести ночь, по крайней мере версты две, но делать было нечего, и мы потащилися ночью, под проливным дождем отыскивать жидовский трактир. Трохим, не совсем довольный моим решением, начал было что-то возражать, но я махнул рукою, и мы пустилися в дорогу. Через час времени мы благополучно достигли желаемой цели.
Пользуясь сим удобным случаем, я мог бы описать вам белоцерковский жидовский трактир со всеми его грязными подробностями, но фламандская живопись мне не далась, а здесь она необходима. Замечу мимоходом - во-первых, меня никто не вышел встретить, как то бывает в русских трактирах, но этому могла быть причиною темная, ненастная ночь, -- причина важная для самого храброго жидовина; во-вторых, по скользким ступеням вскарабкивался я кое-как в темный коридор и наткнулся на что-то железное, так ловко наткнулся, что чуть себе лба не раскроил. Поутру я же увидел, что это были дроги с рессорами из-под какого-то экипажа. Таково было мое вшествие в иудейскую гостеприимную обитель. В комнате уже меня встретил жид, довольно благовидной наружности, и помог мне стащить с плеч насквозь промокшую непромокаемую шинель и униженно спросил, что мне будет угодно? "Чаю и комнату", - отвечал я. Жид сказал: "Зараз" - и скрылся за дверью. В ожидании жидовского "зараз" я грелся и разминался, ходя взад и вперед по комнате. Комната была что-то вроде лавки, с шкафами около стен и стеклянным ящиком вдоль комнаты, вроде застойки. Перед ящиком я остановился и между галантерейными безделушками, как бы вы думали, что я увидел? Книгу в желтой обертке. А я только хотел было сказать Трохиму, чтобы достал книгу из чемодана, а тут она сама в руки лезет, и Трохима тревожить не нужно. Беру со стола свечу и читаю заглавие, кажется, славянскими буквами: "Украинская поэзия" - N. Падуры. Поди-ко, голубчик, сюда, я тебя давно не видал. Ящик, однако ж, был заперт. Я позвал хозяина, но вместо хозяина явился какой-то жидок с рыжей бородкой. Я просил его достать мне из ящика книгу, но он рекомендовался мне, что он фактор, а не хозяин лавки. Я велел ему позвать хозяина. Явился хозяин, тот самый благовидный жид, что помогал мне снимать непромокаемую шинель. Я просил его достать книгу. Он достал и, подавая ее мне, сказал: "Десять злотых". - "А если только прочитать, - спросил я, принимая книгу, - что будет стоить?" - "Пять злотых", -- сказал жид, побрякивая ключами. Делать нечего, я отдал пять злотых и спросил нож, чтобы разрезать дорогую книгу, но это было напрасно: книга была разрезана и даже запачкана. Кроме сальных пятен, я заметил на полях листов то прямые черты, крепко проведенные где ногтем, а где и карандашом, то знак восклицательный, то знак вопросительный, то черт знает что. "Ай, ай! - подумал я. - Да ты побывала уже в руках у нашего брата критика".
Портить карандашом или ногтем чужую книгу непростительно, но тут все-таки есть хоть какая-нибудь мысль, что я, дескать, читал такую книгу и нашел в ней это хорошо, а это дурно, хотя это подобного читателя совсем не извиняет в порче чужой собственности. Чем же извинить господ, портящих стекла на почтовых станциях своим драгоценным алмазом, выводя на стекле свой замысловатый вензель, как на каком-нибудь важном документе, четко и выразительно? Чем извинить этих господ? Для чего они это делают? Какая тут мысль? А какая-нибудь да кроется же в этих замысловатых вензелях и росчерках? Неужели только та, что такой-то и такой проезжал здесь с алмазным перстнем? Только, и ничего больше. Какое мелкое, ничтожное тщеславие! А говорят и даже пишут, будто бы знаменитый лорд Байрон изобразил где-то в Греции на скале свою прославленную фамилию. Неужели и этот крупный человек не чужд был сего мелкого, ничтожного тщеславия?
Странно, между прочим. Это мелкое тщеславие заставляет меня (да, может быть, и не одного меня) смотреть, разумеется, от нечего делать, на эти исцарапанные стекла и прочитывать давно знакомую книгу, исчерченную карандашом и ногтем. Так и теперь со мной случилось. Поэзия Падуры мне известна и переизвестна, а я заплатил за нее пять злотых, так, из одной прихоти, как говорится, чтобы себя потешить; а между тем, когда увидел каракули на полях, начал читать, как бы никогда не читанную книгу.
Над песней под названием "Запорожская песня" было весьма четко написано: "Скальковский врет". Что бы значила эта весьма нецеремонная заметка? Я прочитал песню. Песня начинается так: "Гей, козаче, в имя Бога". Какое же тут отношение к ученому автору "Истории нового коша"? Не понимаю. Ба! вспомнил. Эту самую песенку ученый исследователь запорожского житья-бытья вкладывает в уста запорожским лыцарям. Честь и слава ученому мужу! Как он глубоко изучил изображаемый им предмет. Удивительно! А может быть, он хотел просто подсмеяться над нашим братом-хохлом и больше ничего, - Бог его знает, только эта волыно-польская песня столько же похожа на песню днепровских лыцарей, сколько похож я на китайского богдыхана.
- А что же чай и комната? - спросил я, закрывая книгу. "Зараз", - сказал торчащий в углу рыжебородый жидок. И он вышел в другую комнату. Ах вы, проклятые жиды! Я уже целую книгу прочитал, а они и не думали приготовлять чаю! Через минуту жидок возвратился и снова притаился в углу. "Что же чай?" - спросил я. "Зараз закипит", - отвечал жидок. "Чего же ты тут переминаешься с ноги на ногу?" - спросил я у услужливого жидка. "Я фактор. Может быть, пан чего потребует, то я все зараз для пана доставить могу", - прибавил он, лукаво улыбаясь.
- Хорошо! - сказал я. -- Так ты говоришь, что все, чего я пожелаю?
- Достану все, - отвечает он не запинаясь.
"Какую же мне задать ему задачу, так что-нибудь вроде пана Твардовского?" - спросил я сам себя и, подумавши, сказал ему:
- Ты знаешь английский портер под названием "Браунстут Берклей Перкенс и компания"?
- Знаю, - отвечал жидок.
- Достань мне одну бутылку, - сказал я самодовольно.
- Зараз, - сказал жидок и исчез за дверью.
"Ну, - подумал я, - пускай поищет. Теперь этого вражеского продукта и в самой столице не достанешь, не только в Белой Церкви". - Не успел я так подумать, как является мой жидок с бутылкой настоящего "Браунстута". Я посмотрел ярлык на бутылке и только плечами двинул, но виду не показал, что это меня чрезвычайно удивило. Жидок поставил бутылку на стол и как ни в чем не бывало стал себе по-прежнему в углу и только пот с лица утирает полою своего засаленного пальто.
Чудотворцы же эти проклятые факторы!
- Скажи ты мне истину, - сказал я, обращаясь к фактору, - каким родом очутился английский портер в вашей Белой Церкви?
- Через наш город, - отвечал жидок, - возят из Севастополя пленных аглицких лордов, - так мы и держим для их портер.
- Дело, - сказал я, - значит, ящик просто отпирался.
- Не прикажете ли еще чего-нибудь достать вам на ночь? - спросил фактор.
- Подожди, братец, подумаю, - сказал я. "Какой бы ему еще крючок загнуть, да такой, чтобы проклятый жид зубами не разогнул?" - подумал я и, подумавши хорошенько, вот какой загнул я ему крючок, истинно во вкусе Твардовского.
- Вот что, любезный чудотворец, - сказал я, обращаясь к мизерному Меркурию. - Если уж ты достал мне портеру... Постой, у вас есть в городе книжная лавка?
- Книжной лавки нет в городе, -- отвечал он.
- Хорошо, - так достань же мне новую, не разрезанную книгу, и тогда я поверю, что ты все можешь достать.
- Зараз, - сказал невозмутимо рыжий Меркурий, поворотился и вышел.
II
- Эй, хозяин! Что же чаю? - сказал я громче обыкновенного, обращаясь к растворенной двери.
- Зараз, -- откликнулся из третьей комнаты жидовский женский голос.
- А чтобы вам своего мессии ждать и не дождать так, как я не дождусь вашего чаю! - Не успел я проговорить эту гневную фразу, как в дверях показалась кудрявая черноволосая прехорошенькая жидовочка, но такая грязная, что смотреть было невозможно.
- Где же чай? - спросил я у запачканной Гебы.
- У нас чаю нет, а не угодно ли...
- Как нет? Где хозяин? -- прервал я запачканную Гебу.
- Хозяин пошли спать, -- отвечала она робко.
- Если чаю нет, так что же у вас есть? -- спросил я ее с досадой.
- Фаршированная щука и...
- И больше ничего, - прервал я ее. А меня прервал вошедший в комнату фактор с двумя новенькими книгами в руках. Я изумился, но сейчас же пришел в себя и велел подать щуку и потом уже обратился к фактору, равнодушно взял у него книги. Смотрю, - книги действительно новые, не разрезанные. Я хотя и привык, как человек благовоспитанный, скрывать внутренние движения, но тут не утерпел, ахнул и назвал жидка настоящим слугою пана Твардовского. Жидок улыбнулся, а я на обертке прочитал: «Морской сборник" 1855 года». Я еще раз удивился и, обратясь к фактору, сказал: "Скажи же ты мне ради самого Мойсея, какою ты силою творишь подобные чудеса? И расскажи, как и от кого достал ты эти книги?"
- О!. Эти книги дорого стоят, если рассказать вам их историю, - сказал жидок и провел по голове пальцами, как бы поправляя ермолку.
- Сослужи же мне последнюю службу, - сказал я ласково своему рыжему Меркурию, - расскажи ты мне историю этих дорогих книг. - Жидок замялся и почесал за ухом. Я посулил ему злотый на пиво, это его ободрило, он вежливо попросил позволения сесть и, почесавши еще раз за ухом, рассказал мне такую драму, что если бы не его жидовская декламация, то я непременно бы расплакался. Содержание драмы очень просто и так обыкновенно, что поневоле делается грустно. Происшествие такого рода.
Из Севастополя в Смоленскую губернию ехал какой-то флотский офицер, Бог его знает, раненый ли, или просто больной, с двумя малютками детьми и с женой. Дело было зимой или в конце зимы; дорога так его, бедного, измучила, что он принужден был остановиться в Белой Церкви на несколько дней - отдохнуть. Болезнь усилилась и положила его в постель. Что им оставалось делать? Сидеть в жидовской грязной и дорогой хате и дожидать какого-нибудь конца. Началась распутица, все вздорожало. Своих денег не было, расходовались прогоны. И прогоны израсходовались, а больной не вставал. Какой-то проезжий медик навестил его и только покачал головой, и ничего больше. Рецепт не для чего было писать, потому что в местечке какая аптека? На другой день после визита медика больной умер, оставил свою вдову и детей, что называется, без копейки. Что оставалось ей, бедной, делать в таком горьком положении? Она написала письмо родственникам мужа в Смоленскую губернию, а в ожидании ответа начала продавать за бесценок мужнин гардероб и иные бедные крохи, чтобы удовлетворить самую крайнюю необходимость. Услужливый за деньги жид, если узнает, что у вас наличных - и в виду не имеется, то он вам и воды не даст напиться, а о хлебе и говорить нечего. А впрочем, русский человек сделает то же, с тою только разницею, что побожится и перекрестится, что у него все было и все вышло; а денежному гостю подаст все, что бы тот ни просил, и принесет все требуемое перед вашим же носом. При слове "деньги" редкий из нас - не жид. Бедная вдова продавала все, даже необходимое, если оно имело хотя какую-нибудь цену в глазах покупателя жида. Книги, которые мне принес всеведущий фактор, были взяты у нее и, вероятно, за бесценок. В хозяйстве вдовы они были только лишнею тяжестью, да и покойник, как видно, не высоко ценил печатную мудрость: он книги даже не разрезал. Ну, да как бы то ни было, только я был изумлен и обрадован таким беспримерным явлением.
- Что же ты заплатил за книги? - спросил я фактора, разрезывая первый номер.
- Два карбованца - меньше не отдает, - отвечал он запинаясь. "Врешь, сребролюбец Иуда", - подумал я, а уличить его нечем.
- Хорошо, - говорю я ему, - деньги я отошлю с моим мальчиком завтра, ты только покажешь ему квартиру.
- Я уже деньги заплатил, она в долг не поверила, - сказал он, обтирая рукой свою грязную шляпу.
- Жаль, я больше полтинника тебе не дам за книги.
- Зачем же вы испортили книгу? - сказал он почти дерзко.
- Чем же я ее испортил? - спросил я.
- Всю ножом изрезали, теперь она не возьмет книги назад. За мое жито мене и быто, - проговорил он едва внятно и замолчал.
- Утро вечера мудренее, - сказал я ему. - Ложись спать, а завтра рассчитаемся. - Он поклонился и вышел.
По уходе фактора я разбудил Трохима, который спал себе сном невинности около чемодана во всем своем промокшем облачении. Велел я ему полуразоблачиться и, войдя в другую комнату, сказал довольно громко, почти крикнул: "А что же щука?"
- Зараз, - послышался прежний женский голос, и через минуту явилась та же самая курчавая запачканная жидовочка.
- Что щука? -- повторил я.
- Уже готова, только на стол поставить, - проговорила жидовочка.
- Ставь же ее на стол скорее, да не забудь и водку поставить. - Жидовочка ушла и вскоре опять явилась со щукою и с осьмиугольным штофом с какой-то буро-красноватой водкой.
Я принялся за щуку и, несмотря что она крепко была приправлена перцем и гвоздикой, с таким аппетитом убирал ее, что если бы Трохим провозился с своим разоблачением еще хоть минуту, то застал бы одну голову да хвост; но он поторопился и захватил еще порядочную долю щуки. После щуки спросил я у запачканной Гебы, нет ли еще чего-нибудь заглушить перец и гвоздику. Она отвечала, что ничего они больше сегодня не варили. Я велел подать графин воды, стакан и расположился на скрипучей, вроде дивана, деревянной скамейке, а Трохим, окончивши щуку, помолился Богу и тоже расположился на каком-то войлоке у печки, на полу. Тишина водворилась в жидовской обители. Снявши со свечи, я начал перелистывать "Морской сборник"…
ФЕДОР ШАЛЯПИН
(1873 — 1938)
Русский оперный и камерный певец, в разное время солист Большого и Мариинского театров, а также театра Метрополитен Опера (США). Оказал большое влияние на мировое оперное искусство. Занимался в разное время живописью, графикой, скульптурой и снимался в кино, нписал мемуары.
Впервые приехал в Вильнюс в 1895 году не известным певцом Санкт-Петербургского Мариинского театра. Вторично посетил Вильнюс через 15 лет в 1910 году уже снискавший мировую славу. Гастрольные выступления проходили в Летнем театре Ботанического сада (ныне парк Сярейкишкю).
В 1934 году выступления прошли на сценах Каунаса, Клайпеды и Шяуляй. Тогда же Президент Литвы Антанас Сметона наградил Ф. И. Шаляпина орденом Великого князя Гядиминаса I степени и званием Почётного гражданина Литвы.
Последнее выступление в Вильне состоялось в Городском зале (ныне Национальная филармония) в мае 1937 года.
МАСКА И ДУША
43
В отличие от Москвы, где жизни давали тон культурное купечество и интеллигенция, тон Петербургу давал, конечно, двор, а затем аристократия и крупная бюрократия. Как и в Москве, я с "обществом" сталкивался мало, но положение видного певца императорской сцены время от времени ставило меня в необходимость принимать приглашения на вечера и рауты большого света.
Высокие "антрепренеры" императорских театров, в общем, очень мало уделяли им личного внимания. Интересовалась сценой Екатерина Великая, но ее отношение к столичному театру было приблизительно такое же, какое было, вероятно, у помещика к своему деревенскому театру, построенному для забавы с участием в нем крепостных людей. Едва ли интересовался театром император Александр I. Его внимание было слишком поглощено театром военных действий, на котором выступал величайший из актеров своего времени -- Наполеон...
Из российских императоров ближе всех к театру стоял Николай I. Он относился к нему уже не как помещик-крепостник, а как магнат и владыка, причем снисходил к актеру величественно и в то же время фамильярно. Он часто проникал через маленькую дверцу на сцену и любил болтать с актерами (преимущественно драматическими), забавляясь остротами своих талантливейших верноподданных. От этих государевых посещений кулис остался очень курьезный анекдот.
Николай I, находясь во время антракта на сцене и разговаривая с актерами, обратился в шутку к знаменитейшему из них, Каратыгину:
- Вот ты, Каратыгин, очень ловко можешь притворяться кем угодно. Это мне нравится.
Каратыгин, поблагодарив государя за комплимент, согласился с ним и сказал:
- Да, ваше величество, могу действительно играть и нищих, и царей.
- А вот меня ты, пожалуй, и не сыграл бы, - шутливо заметил Николай.
- А позвольте, ваше величество, даже сию минуту перед вами я изображу вас.
Добродушно в эту минуту настроенный царь заинтересовался - как это так? Пристально посмотрел на Каратыгина и сказал уже более серьезно:
- Ну, попробуй.
Каратыгин немедленно стал в позу, наиболее характерную для Николая 1, и, обратившись к тут же находившемуся директору императорских театров Гедеонову, голосом, похожим на голос императора, произнес:
- Послушай, Гедеонов. Распорядись завтра в 12 часов выдать Каратыгину двойной оклад жалованья за этот месяц.
Государь рассмеялся.
- Гм... Гм... Недурно играешь.
Распрощался и ушел. На другой день в 12 часов Каратыгин получил, конечно, двойной оклад.
Александр II посещал театры очень редко, по торжественным случаям. Был к ним равнодушен. Александр III любил ходить в оперу и особенно любил "Мефистофеля" Бойто. Ему нравилось, как в прологе в небесах у Саваофа перекликаются трубы-тромбоны. Ему перекличка тромбонов нравилась, потому что сам, кажется, был пристрастен к тромбонам, играя на них.
Последний император, Николай II, любил театр преимущественно за замечательные балеты Чайковского, но ходил и в оперу, и в драму. Мне случалось видеть его в ложе добродушно смеющимся от игры Варламова или Давыдова.
Николай II, разумеется, не снисходил до того, чтобы прийти на подмостки сцены к актерам, как Николай I, но зато иногда в антрактах приглашал артистов к себе в ложу. Приходилось и мне быть званным в императорскую ложу. Приходил директор театра и говорил:
- Шаляпин, пойдемте со мною. Вас желает видеть государь.
Представлялся я государю в гриме - царя Бориса, Олоферна, Мефистофеля.
Царь говорил комплименты.
- Вы хорошо пели.
Но мне всегда казалось, что я был приглашаем больше из любопытства посмотреть вблизи, как я загримирован, как у меня наклеен нос, как приклеена борода. Я это думал потому, что в ложе всегда бывали дамы, великие княгини и фрейлины. И когда я входил в ложу, они как-то облепляли меня взглядами. Их глаза буквально ощупывали мой нос, бороду.
Очень мило, немного капризно спрашивали:
- Как это вы устроили нос? Пластырь?
Иногда царь приглашал меня петь к себе, вернее, во дворец какого-нибудь великого князя, куда вечером после обеда приезжал запросто в тужурке. Обыкновенно это происходило так. Прискачет гонец от великого князя и скажет:
- Меня прислал к вам великий князь такой-то и поручил сказать, что сегодняшний вечер в его дворце будет государь, который изъявил желание послушать ваше пение.
Одетый во фрак, я вечером ехал во дворец. В таких случаях во дворец приглашались и другие артисты. Пел иногда русский хор Т. И. Филиппова, синодальные певчие, митрополичий хор.
Помню такой случай. Закончили программу. Царская семья удалилась в другую комнату, вероятно, выпить шампанского. Через некоторое время великий князь Сергей Михайлович на маленьком серебряном подносе вынес мне шампанское в чудесном стакане венецианского изделия. Остановился передо мной во весь свой большой рост и сказал, держа в руках поднос:
- Шаляпин, мне государь поручил предложить вам стакан шампанского в благодарность за ваше пение, чтобы вы выпили за здоровье его величества.
Я взял стакан, молча выпил содержимое и, чтобы сгладить немного показавшуюся мне неловкость, посмотрел на великого князя, посмотрел на поднос, с которым он стоял в ожидании стакана, и сказал:
- Прошу ваше высочество, передайте государю императору, что Шаляпин на память об этом знаменательном случае стакан взял с собой домой.
Конечно, князю ничего не осталось, как улыбнуться и отнести поднос пустым.
Спустя некоторое время я как-то снова был позван в ложу государя. Одна из великих княгинь, находившаяся в ложе, показывая мне лопнувшие от аплодисментов перчатки, промолвила:
- Видите, до чего вы меня доводите. Вообще вы такой артист, который любит разорять. В прошлый раз вы мне разрознили дюжину венецианских стаканов.
Я "опер на грудь" голос и ответил:
- Ваше высочество, дюжина эта очень легко восстановится, если к исчезнувшему стакану присоединятся другие одиннадцать...
Великая княгиня очень мило улыбнулась, но остроумия моего не оценила. Стакан оставался у меня горевать в одиночестве. Где он горюет теперь?..
При дворе не было, вероятно, большого размаха в веселье и забавах. Поэтому время от времени придумывалось какое-нибудь экстравагантное развлечение внешнего порядка -- костюмированный бал и устройство при этом бале спектакля, но не в больших театрах, а в придворном маленьком театре "Эрмитаж". Отсюда эти царские спектакли получили название эрмитажных.
В приглашениях, которые рассылались наиболее родовитым дворянам, указывалось, в костюмах какой эпохи надлежит явиться приглашенным. Почти всегда это были костюмы русского XVI или XVII века. Забавно было видеть русских аристократов, разговаривавших с легким иностранным акцентом, в чрезвычайно богато, но безвкусно сделанных боярских костюмах XVII столетия. Выглядели они в них уродливо, и, по совести говоря, делалось неловко, неприятно и скучно смотреть на эту забаву, тем более что в ней отсутствовал смех. Серьезно и значительно сидел посредине зала государь император, а мы, также одетые в русские боярские костюмы XVII века, изображали сцену из "Бориса Годунова".
Серьезно я распоряжался с князем Шуйским: брал его за шиворот даренной ему мною же, Годуновым, шубы и ставил его на колени. Бояре из зала шибко аплодировали... В антракте после сцены, когда я вышел в продолговатый зал покурить, ко мне подошел старый великий князь Владимир Александрович и, похвалив меня, сказал:
- Сцена с Шуйским проявлена вами очень сильно и характерно.
На что я весьма глухо ответил:
- Старался, ваше высочество, обратить внимание кого следует, как надо разговаривать иногда с боярами...
Великий князь не ожидал такого ответа. Он посмотрел на меня расширенными глазами -- вероятно, ему в первую минуту почудился в моих словах мотив рабочей "Дубинушки", но сейчас же понял, что я имею в виду дубину Петра Великого, и громко рассмеялся.
Если б то, что я разумел моей фразой, было хорошо сознано самими царями, вторая часть моей книги не была бы, вероятно, посвящена описанию моей жизни под большевиками.
* * *
69
Демьян Бедный считается официальным поэтом социалистической России. Кто-то выдумал анекдот, что когда Петроград был переименован в Ленинград, т. е. когда именем Ленина окрестили творение Петра Великого, Демьян Бедный потребовал переименования произведений великого русского поэта Пушкина в произведения Демьяна Бедного. Остроумный анекдот правильно рисует роль Демьяна при большевистском "дворе". Если бы творения Пушкина переименовывали, то, конечно, только в пользу этого первейшего любимца Кремля. Но анекдот едва ли правильно отражает поэтическое самочувствие Бедного. Помню, как однажды Бедный читал у себя какое-то свое новое стихотворение. Оно весьма понравилось мне. По смыслу оно напоминало одно из стихотворений Пушкина. Кончив чтение, Бедный своим развеселым смехотворным голосом добавил:
- Как хотите, господа, а это не хуже Пушкина.
Из этого замечания видно, правда, что Пушкин для Бедного образец значительный, но когда поэт сам умеет писать не хуже Пушкина, зачем же ему присваивать пушкинские произведения?..
Бедный - псевдоним Демьяна. Псевдоним, должен я сказать, нисколько ему не идущий ни в каком смысле. Бедного в Демьяне очень мало, и прежде всего в его вкусах и нраве. Он любит посидеть с приятелями за столом, хорошо покушать, выпить вина - не осуждаю, я сам таков, - и поэтому носит на костях своих достаточное количество твердой плоти. В критические зимние дни он разухабисто бросает в свой камин первосортные березовые дрова. А когда я, живущий дома в шести градусах тепла, не без зависти ему говорю, чего это ты так расточаешь драгоценный материал, у тебя и без того жарко, мой милый поэт отвечал:
- Люблю, весело пылает.
Бедный искренне считает себя стопроцентным коммунистом. Но по натуре это один из тех русских, несколько "бекреневых" людей, который в самую серьезную и решительную минуту какого-нибудь огромной важности дела мальчишески будет придумывать способ, как достать ключи от кремлевского погреба с вином у злой, сухой коммунистической бабы-яги Стасовой...
Этот несомненно даровитый в своем жанре писатель был мне симпатичен. Я имею много оснований быть ему признательным. Не раз пригодилась мне его протекция, и не раз меня трогала его предупредительность.
Квартира Бедного в Кремле являлась для правящих верхов чем-то вроде клуба, куда важные, очень занятые и озабоченные сановники забегали на четверть часа не то поболтать, не то посовещаться, не то с кем-нибудь встретиться.
Приезжая в Москву, я часто заглядывал к Бедному, и это было единственное место, где я сталкивался с советскими вельможами не в качестве просителя. Эти люди, должен я сказать, относились ко мне весьма любезно и внимательно. Я уже как-то упоминал, что у Бедного я встретил в первый раз Ленина (не считая не замеченной мною встречи с ним у Горького в 1905 году). У Бедного же я встретился с преемником Ленина, Сталиным. В политические беседы гостей моего приятеля я не вмешивался и даже не очень к ним прислушивался. Их разговоры я мало понимал, и они меня не интересовали. Но впечатление от людей я все-таки получал.
Когда я впервые увидел Сталина, я не подозревал, конечно, что это - будущий правитель России, "обожаемый" своим окружением. Но и тогда я почувствовал, что этот человек в некотором смысле особенный. Он говорил мало, с довольно сильным кавказским акцентом. Но все, что он говорил, звучало очень веско - может быть, потому, что это было коротко.
- Нужно, чтоб они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чем было уже го-ворэно много раз...
Из его неясных для меня по смыслу, но энергичных по тону фраз я выносил впечатление, что этот человек шутить не будет. Если нужно, он так же мягко, как мягка его беззвучная поступь лезгина в мягких сапогах, и станцует, и взорвет Храм Христа Спасителя, почту или телеграф -- что угодно. В жесте, движениях, звуке, глазах -- это в нем было. Не то что злодей -- такой он родился.
Вождей армии я встретил не в квартире Д. Бедного, но все же благодаря ему. Однажды Бедный мне сказал, что было бы хорошо запросто съездить к Буденному, в его поезд, стоящий под Москвой на запасном пути Киево-Воронежской железной дороги. Он мне при этом намекнул, что поездка может доставить мне лишний пуд муки, что в то время было огромной вещью. Любопытно мне было познакомиться с человеком, о котором так много говорили тогда, а тут еще пуд муки!
В Буденном, знаменитом кавалерийском генерале, приковали мое внимание сосредоточенные этакие усы, как будто вылитые, скованные из железа, и совсем простое со скулами солдатское лицо. Видно было, что это как раз тот самый российский вояка, которого не устрашает ничто и никто, который если и думает о смерти, то всегда о чужой, но никогда о своей собственной.
Ярким контрастом Буденному служил присутствовавший в вагоне Клим Ворошилов, главнокомандующий армией: добродушный, как будто слепленный из теста, рыхловатый. Если он бывший рабочий, то это был рабочий незаурядный, передовой и интеллигентный. Меня в его пользу подкупило крепкое, сердечное пожатие руки при встрече и затем приятное напоминание, что до революции он приходил ко мне по поручению рабочих просить моего участия в концерте в пользу их больничных касс. Заявив себя моим поклонником, Ворошилов с улыбкой признался, что он также выпрашивал у меня контрамарки.
Я знал, что у Буденного я встречу еще одного военачальника, Фрунзе, про которого мне рассказывали, что при царском режиме он во время одной рабочей забастовки, где-то в Харькове, с колена расстреливал полицейских. Этим Фрунзе был в партии знаменит. Полемизируя с ним однажды по какому-то военному вопросу, Троцкий на партийном съезде иронически заметил, что "военный опыт тов. Фрунзе исчерпывается тем, что он застрелил одного полицейского пристава"... Я думал, что встречу человека с низким лбом, взъерошенными волосами, сросшимися бровями и с узко поставленными глазами. Так рисовался мне человек, с колена стреляющий в городовых. А встретил я в лице Фрунзе человека с мягкой русой бородкой и весьма романтическим лицом, горячо вступающего в спор, но в корне очень добродушного.
Такова была "головка" армии, которую я нашел в поезде Буденного.
Вагон II класса, превращенный в комнату, был прост, как жилище простого фельдфебеля. Была, конечно, "собрана" водка и закуска, но и это было чрезвычайно просто, опять-таки как за столом какого-нибудь фельдфебеля. Какая-то женщина, одетая по-деревенски, кажется, это была супруга Буденного, приносила на стол что-то такое: может быть, селедку с картошкой, а может быть, курицу жареную -- не помню, так это было все равно, И простой наш фельдфебельский пир начался. Пили водку, закусывали и пели песни - все вместе. Меня просили запевать, а затем и спеть. Была спета мною "Дубинушка", которой подпевала вся "русская армия". Затем я пел старые русские песни: "Лучинушку", "Как по ельничку да по березничку", "Снеги белые пушистые". Меня слушали, но особенных переживаний я не заметил. Это было не так, как когда-то, в ранней молодости моей, в Баку. Я пел эти самые песни в подвальном трактире, и слушали меня тогда какие-то беглые каторжники - те подпевали и плакали...
Особенных разговоров при мне военачальники не вели. Помню только, что один из них сказал о том, что под Ростовом стояла замерзшая коница. Красная или белая, я не знал, но помню, что мне было эпически страшно представить себе ее перед глазами: плечо к плечу окаменелые солдаты на конях... Какая-то северо-ледовитая жуткая сказка. И мысль моя перенеслась назад, в Саконтянский лес, к деревянному кресту неизвестного солдата с ухарски надетой на него пустой шапкой...
Вспомнилась солдатская книжка в крови и короткая в ней запись:
"За отлично-усердную службу"...
Те же, те же русские солдаты! Под Варшавой против немцев и под Ростовом против русских -- те же...
А на другой день я получил некоторое количество муки и сахару. "Подарок от донского казака".
Такова жизнь...
ЕВГЕНИЙ ШВЕДЕР
(1879–1946)
Писатель, переводчик, журналист, литературный критик. По окончании Псковского реального училища (1898) служил в Вильно помощником делопроизводителя коммерческого стола в Управлении Северо-Западных железных дорог, затем делопроизводителем стола претензий в Управлении Полесских железных дорог.
Сотрудничал c виленскими газетами, помещая статьи, очерки, рассказы и сказки. Печатался в изданиях: «Отклики Кавказа», «Костромская жизнь», «Тульская молва», «Саратовская копеечка»,
«Симбирянине», в журналах для детей: «Всходы», «Задушевное слово», «Зорька», «Юная Россия» и других. Рассказы и сказки иллюстрировал собственными рисунками. Пользовался криптонимом Е. Ш. и псевдонимами Е. Псковский, С. Левкоев, Сергей Левкоев, Свой. Был составителем и редактором сборника стихов и рассказов «Лепестки» (Вильно, 1910), «Русская лирика» (Киев, 1910). Под руководством Шведера действовал литературный кружок в Вильно. Под его редакцией вышла книга стихов Лидии Тацыной «Искорки» (Вильно, 1906; 1907). Сборник Николая Язенко «Лепестки. Проза и стихи» (Вильно, 1907) издан с его предисловием. Переводил с польского сатирические очерки и басни
Яна Леманского.
ЧАСЫ
I
На моём письменном столе среди книг и рукописей мелодично тикают старинные плоские серебряные часики.
Иногда в минуты отдыха взгляд мой останавливается на них, и мне невольно вспоминается страничка из далёкого, милого, невозвратимо минувшего детства.
Я был во втором классе гимназии, когда мне на Рождество подарили часы. Это был неожиданный сюрприз! Часы, настоящие серебряные часы, на тоненькой блестящей цепочке, с хорошеньким ключиком, которые можно было заводить раз в день и которые показывали минуты и секунды!
Восторгу моему не было пределов: я поминутно вытаскивал часы из кармана, протирал стекло, сверял их с большими столовыми часами и страшно боялся уронить или раздавить хрупкую вещицу.
Под конец рождественских каникул мне хотелось скорее очутиться в классе, чтобы щегольнуть своим подарком. Часы были тогда сравнительно дороги, считались роскошью, и в нашем классе, кроме меня, не было ни одного обладателя подобной драгоценности.
В классе мои часы служили долго предметом внимания: их рассматривали, оценивали, открывали и закрывали наружную крышку, и мне немало стоило трудов отклонить предложение открыть и внутреннюю крышку, чтобы рассмотреть механизм. На уроках то и дело раздавался шёпот: «Власов, сколько осталось до звонка?» И я с особым удовольствием удовлетворял любопытство, сообщая не только число оставшихся минут, но и секунд.
II
Учился я недурно и мог бы считаться в разряде лучших учеников, если бы не злополучные тройки и даже двойки из арифметики. Арифметика мне не давалась, и каждый раз, когда меня вызывали к доске, я испытывал жуткий трепет. Пётр Лукич, учитель математики, требовал основательных знаний: свой предмет он любил, объяснял ясно, толково, повторял по несколько раз, и Боже сохрани, если ловил кого-нибудь во время объяснения «считающим ворон».
— Ты что же, голубчик, ворон считаешь, а ну-ка, повтори, что я объяснял.
«Голубчик» в большинстве случаев оказывался застигнутым врасплох, путался, сбивался, и тогда в журнале против его фамилии появлялась крупная, жирная единица «за внимание». Единицы эти Пётр Лукич помнил обыкновенно долго.
— Ну-ка, голубчик, поди-ка к доске, у тебя тут какая-то заметочка была, — вызывал он обыкновенно «попавшегося» и спрашивал особенно строго. — Вот, вот, когда я объясняю, ворон считаешь, а теперь сказки рассказываешь, — приговаривал Пётр Лукич при каждом неудачном ответе.
Даже хорошими ответами он удовлетворялся редко и начинал экзаменовать самым серьёзным образом: «Не верю, братец, может быть, ты и знаешь, а всё-таки реши-ка вот эту задачку...» И только тогда, когда все без исключения ответы были хороши, вычёркивалась злополучная единица. Иначе никакие просьбы и слёзы не помогали: Пётр Лукич был неумолим.
Вот на уроке-то Петра Лукича и произошёл этот случай. Была, помню, суббота. Урок арифметики проходил последним, и потому окончания его ждали с особенным нетерпением. Погода стояла чудная, ясная, солнечная, и всем хотелось поскорее вырваться из душного класса, забежать на минутку домой и мчаться скорее на каток, где бывало так шумно и весело. А солнышко, словно поддразниваясь, весело заглядывало в окно золотистыми пятнами, отсвечивая на большой карте Европы, на изразцах печки и на серебряной ризе иконы. До арифметики ли тут! А Пётр Лукич, как назло, тщательно вытерев доску, принялся за объяснение. Время, казалось, тянулось нестерпимо медленно. За спиной то и дело слышался шёпот: «Сколько до звонка?» И я, чтобы не вынимать постоянно часов, положил их перед собою и, заслонив учебником, внимательно следил за медленным передвижением минутной стрелки. Пятнадцать, четырнадцать минут до звонка... двенадцать... теперь скоро...
— Власов, — послышался вдруг оклик Петра Лукича. — А ну-ка, повтори, голубчик, что я говорил.
Это была прескверная минута...
Что объяснял Пётр Лукич, я, поглощённый наблюдением за движением часовой стрелки, положительно не мог сказать и стоял смущённый, растерянный и беспомощный.
— Не знаешь? А чем это ты занимаешься? — поинтересовался Пётр Лукич и медленно направился к моей скамейке.
Злополучные часы остались лежать на столе и, как ни в чём не бывало, хлопотливо тикали.
— Эге, вот оно в чём дело... Ну-ка, дай мне эту штучку, чтобы она тебя не развлекала, — и Пётр Лукич, захватив часы, сунул их в карман. — Значит, не знаешь, о чём я объяснял, — повторил он, возвращаясь к кафедре, и, обмакнув перо, хладнокровно вывел единицу. — Ну, садись, не будем тебя беспокоить...
III
Трудно сказать, что я испытывал в тот день. Я готов был со всем примириться — и с единицей, и с самым суровым наказанием, но только не с потерею часов. Это казалось мне невозможным.
Давно уже затихли голоса расходившихся домой товарищей, а я всё еще стоял у дверей учительской и, заливаясь горючими слезами, ожидал появления Петра Лукича.
— Пётр Лукич, — умолял я, — отдайте часы, я никогда не буду, никогда...
Пётр Лукич, не обращая на меня внимания, поднимался по лестнице.
— Пётр Лукич... часы... — захлёбывался я от слёз.
— Не хнычь, голубчик, — обернулся наконец Пётр Лукич, — часы твои будут целы и получишь ты их обратно, когда придёт время...
Медленно поплёлся я домой, перебирая в уме все способы, которыми можно было получить мои часы. И самым возможным являлся только один: ответить хорошо по арифметике и заслужить похвалу Петра Лукича, забвение злополучной единицы, а вместе с этим и получить обратно часы.
IV
С этого дня я особенно усиленно приналёг на арифметику. Желание как можно скорее вернуть часы подбодряло меня, и я целыми вечерами просиживал за решением задач и «подзубриванием» правил. Правда, единица была отмечена в моём дневнике, и за неё я понёс должное наказание, но перенёс я его довольно мужественно, и если боялся, то только одного, чтобы не было замечено отсутствие часов.
Каток, чтение и даже любимое рисование — всё это было на время заброшено: близились четвертные отметки, Пётр Лукич не сегодня-завтра мог меня вызвать, а я порядком-таки сомневался ещё в твёрдости моих познаний. Дома только дивились, глядя на моё прилежание и, конечно, не догадывались об истинной причине, заставлявшей меня проводить время за скучными учебниками. Я даже похудел и осунулся за это время, но всё-таки стойко шёл к намеченной цели.
V
«Инвалидную гвардию», малоуспешных двоечников и единичников Пётр Лукич вызывал обыкновенно перед концом четверти.
«Вы, голубчики, подтянитесь, поприналягте-ка лучше на дело, а вызвать я ещё успею», — приговаривал он, поглядывая на задние скамьи, где обычно ютились «инвалиды».
Та же участь постигла теперь и меня: Пётр Лукич, казалось, забыл о моём существовании, и вызвал только в последний перед четвертными отметками урок.
— Ну-ка, голубчик, посмотрим, что ты знаешь — тут у тебя что-то неладное отмечено...
Как ни трусил я и как ни волновался, однако отвечал не только удовлетворительно, но даже хорошо.
Решил одну, другую задачку. Бойко ответил на все вопросы.
— Так, так, — ободрял Пётр Лукич, — хорошо, хорошо, — и по его лицу видно было, что мои ответы доставляли ему удовольствие.
— Садись! — отпустил наконец он меня.
— Четыре, — шепнул мне сидевший на первой скамейке Петров, — и единицу вычеркнул...
VI
Как только прозвучал звонок, я, опережая Петра Лукича, стрелой вылетел из класса и, спустившись вниз, стал поджидать у дверей учительской.
— Пётр Лукич, — взмолился я, когда он поравнялся со мною, — отдайте часы...
Пётр Лукич взглянул на меня и улыбнулся:
— Опять ротозейничать будешь?
— Нет, нет, никогда больше не буду...
— Ну ладно, так и быть, и то ради того только, что сегодня хорошо отвечал. Только смотри, если ещё раз... — и Пётр Лукич многозначительно погрозил пальцем.
В этот день я чувствовал себя счастливейшим человеком.
В боковом кармане у меня тикали вернувшиеся из плена часики, в журнале стояла вполне заслуженная четвёрка. Это ли не счастье? Мне кажется, что с этого дня я даже как-то особенно полюбил арифметику, и она уже перестала казаться мне трудной, недоступной наукой.
Протоиерей ГЕРАСИМ ШОРЕЦ
(1886 — 1966)
Протоиерей, миссионер. Родился в деревне Ижа Виленской губернии. Во время Первой Мировой войны эвакуировался в Сибирь. В 1913 году окончил богословские классы Тобольской Духовной семинарии. В этом же году был рукоположен во священника в Омской епархии епископом Омским и Павлодарским Андроником (Никольским), впоследствии священномучеником. В 1915 году был принят в Тобольскую епархию, где служил противосектантским миссионером Тюкалинского уезда Тобольской губернии.
В 1924 году о. Герасим вернулся в Литву. В 1925 году владыка Елевферий (Богоявленский) назначил его настоятелем Воскресенской церкви в Паневежисе, в которой он прослужил до 1943 года. С 1943 по 1944 год служил в Каунасском кафедральном соборе. Был сотрудником Внутренней Православной миссии в Литве. Во время служения во Внутренней Литовской Миссии отвечал за издательскую работу.
В 1945 году, митрополитом Серафимом (Лядэ), был принят в клир Германской епархии. Основал и стал первым настоятелем церкви Рождества Христова в Ганновере (Германия), затем служил до 1948 года Свято-Николаевской церкви Мюнхена. В Германии его труды издавал Миссионерский Комитет Германской епархии. В 1955 году переехал в США.
Предположительно работа «Всеобщая Церковная история» написана в литовский период жизни. Подтверждением может служить заключительное обращение автора к литовскому православному читателю: «Изучая историю христианской Церкви, мы видим, какой великой и могущественной силой является Православная Церковь в жизни всего человечества и в частности в жизни нашего народа в Литве. Невольно мы чувствуем благодарность к Богу за то, что являемся членами этой Церкви и должны еще более любить ее, учиться следовать и подражать святым, просиявшим в ней и не покладая рук, работать для ее блага и процветания».
ЕСТЬ ЛИ БОГ?
1 Есть ли Бог?
В наше время нередко приходится слышать: Бога нет, Его выдумали отцы духовные, чтобы обирать бедный и темный народ.
Так ли это? До такой ли степени темен и глуп наш народ, что его можно так надуть и одурачить? И так ли уж умны отцы духовные, чтобы в течение тысячелетий могли обманывать народ? Утверждать это значит глубоко презирать этот самый народ и иметь преувеличенное представление об умственных способностях духовенства и своих собственных.
Но обратимся лучше к истории. Она нам ясно и определенно говорит, что люди во все времена веровали в Бога и возносили Ему молитвы.
Вот что говорит древний историк Плутарх, живший за полтора века до Рождества Христова: Обойди все страны, ты можешь найти города без стен, без письменности, без правителей, без дворцов, без богатств, без монет, но никто не видал еще города, лишенного храмов и богов, города, в котором не воссылались бы молитвы, не клялись бы именем божества.
Другой древний писатель Цицерон свидетельствует: Нет племени столь дикого, нет человека, настолько потерявшего сознание о нравственных обязанностях, душу которого не освящала бы мысль о богах. И это памятование о богах произошло не от предварительного уговора и соглашения людей, утвердилось не в силу государственных постановлений или законов, нет, это единомыслие всех народов должно быть почитаемо законом природы.
В самом деле, какой бы народ мы ни взяли, у каждого мы находим веру в богов и желание заслужить их милость и благоволение. Обратимся ли мы к китайцам, индусам, египтянам, ассиро-вавилонянам, грекам, римлянам и другим, у всех их мы находим свои религиозные верования, молитвы, храмы и жертвоприношения. Этнография не знает безрелигиозных людей (Ратцель, немецкий географ и путешественник).
На это нам, быть может, возразят: У всех этих народов были тоже свои обиралы жрецы, они-то и выдумали богов, чтобы сытно есть за чужой счет, жить в свое удовольствие и припеваючи.
Да, скажем, там действительно были жрецы, но откуда известно, что они выдумали богов? Ведь если бы вера в Бога была простой выдумкой жрецов, разве она могла бы продержаться несколько тысячелетий и быть достоянием всех народов? Во время французской революции, вместо поклонения истинному Богу, введен был культ разума, а основатель позитивизма (опытное направление в философии) Огюст Конт (1857 г.) проповедовал религию человечества, олицетворением которого объявил свою кухарку дэ-Бо как богиню человечества, однако обе эти, с позволения сказать, религии не пережили своих творцов и основателей и навсегда погребены вместе с ними. Ибо только дитя может поверить сказке, только душевно больной может принять свою выдумку за действительность.
Нам возразят: Разве мало у простого, темного человека ложных, ошибочных мнений и взглядов? Ведь думает же он, когда гремит гром, что это пророк Илия ездит по небу на огненной колеснице, или что земля стоит на трех китах и пр.
Да, скажем мы, у простого человека действительно много ложных и ошибочных мнений, и недаром говорит пословица: Ученье свет, а неученье тьма.
Ну вот, ответят нам, люди-то ученые в Бога и не веруют. Ведь книги пишут люди образованные, а в книгах и говорится, что Бога нет.
Но можно ли так голословно говорить и утверждать, что люди ученые в Бога не веруют? Ни в коем случае. Впрочем, послушаем лучше, что они говорят сами.
Чем более я занимаюсь изучением природы, говорит великий ученый Пастер, тем более останавливаюсь в благоговейном изумлении перед делами Творца. Знаменитый ученый Линней заканчивает свою книгу о растениях такими словами: Воистину есть Бог великий и вечный, без Которого ничто не может существовать. Астроном Кеплер восклицает: О, велик Господь наш и велико Его могущество, и мудрости Его нет границ, И ты, душа моя, пой славу Господу твоему во всю твою жизнь!
Приведем еще красноречивое свидетельство.
Ученый Деннерт опросил 423 ученых естествоиспытателя: 56 из них ответов не прислали, 349 оказались верующими в Бога, и только 18 заявили, что они или неверующие или равнодушные к вере (Вера и наука, Ф. Н. Белявский).
Можно было бы привести и много других свидетельств в пользу того, что ученые веруют в Бога, но и приведенных, думаем, достаточно.
Нам возразят: Да, были и есть среди ученых верующие люди, но есть среди них и неверующие.
Совершенно верно. Но из этого вовсе не следует, что Бога нет. Из этого следует только то, что вера дело свободное: хочешь верь, не хочешь никто тебя не принуждает.
Если Бог есть, то покажите нам Его, говорят некоторые.
На это мы ответим вопросом: видали ли вы когда-нибудь свои думы и мысли, желания и настроения? Можете ли сказать, какой они имеют цвет, запах, какова их длина и форма? А ведь они существуют?. Конечно, да! Так и Бог. Он существует, но Его нельзя видеть телесными очами.
Откуда же видно, что Он существует?
Об этом свидетельствует, прежде всего, присущая человеку уверенность, что Бог есть. И до такой степени бывает она сильна в нем, что он не может от нее отрешиться, хотя бы ему говорили обратное. В самом деле, ведь нередко наблюдается такое явление: простой человек не может доказать, что Бог есть, а все-таки стоит на своем. Откуда же берется в нем такая уверенность?
Скажут: С детства ему внушили, вот он и держится за старое. Но это объяснение нас не удовлетворяет. Почему? Да потому, что религия и вера требуют от человека подвига, самопожертвования, стесняют его натуру, и потому, если бы действительно они были выдумкой, всякий человек с удовольствием бы сбросил с себя это тяжелое иго, а он в большинстве случаев этого не делает.
Затем о том, что действительно существует Бог, свидетельствует видимый мир. Когда мы видим дом, мы думаем, что его построил архитектор, плотники и каменщики; когда рассматриваем какую-либо картину, говорим: ее нарисовал художник; гуляем по красивому саду, думаем, что его насадил садовник; замечаем машину и утверждаем, что ее построили мастера и механики.
Ну, а мир? Откуда он взялся? Кто создал величественную и необъятную вселенную, в которой существуют определенные законы и порядок? Кто создал светила небесные: теплое и ясное солнышко, яркие звезды, луну?
Всякий дом устрояется кем-либо, а устроивший все есть Бог (Евр.3:4).
Один ученый сказал: Нужно быть сумасшедшим, чтобы доказывать, что часы не предполагают часового мастера и что мир не доказывает бытия Бога.
Старые сказки, скажут тотчас многие недоучки. Мир произошел сам собой. Утверждать это так же смешно и глупо, и недостойно мыслящего человека, как если бы кто сказал, что этот дом построился сам собой. Такие постройки если и случаются, то только лишь во сне или в сказках, да и то в последних не сами собой, а по щучьему велению. Говорящие, что мир произошел сам собой, обличают сами себя и вместо истинного Бога изобретают другого, ложного, называя Богом мир, бездушную природу, рассуждая так: Творца нет, а впрочем есть; Бог не мог сотворить мир, а мир сам себя сотворить мог. Видите, как они сами себя запутали? Справедливо, поэтому, сказал ученый Вольтер: Если бы не было Бога, то Его нужно было бы выдумать, потому что без Творца не могло появиться творение.
Если мир образовался сам собой, то откуда взялся тот материал, из которого он образовался? Говорят: Материя вечна. Но если материя вечна, то и мир вечен в таком же состоянии, в котором он находится и сейчас. Между тем, наука вместе с религией говорит, что мир не вечен и что состояние его в начале было иное: атомы, туманности, хаос, огнежидкое состояние массы, постепенное ее охлаждение до настоящего вида. Какая же сила привела этот мертвый материал в движение, вдохнула в него жизнь? Могла ли это сделать слепая и неразумная сила?
Нет и нет. Разве может слепая и неразумная сила сделать что-либо разумное, стройное, упорядоченное? Остается признать одно, что есть, что существует разумный Творец мира и этот Творец есть Бог. Скажут: Мир образовался по неизменным законам природы без всякого участия посторонней силы. Но говорящие это упускают из вида, что в самом их утверждении уже заключается противоречие, или отрицание этого утверждения. Ведь законы природы предполагают существование мира или природы, они могут действовать только тогда, когда есть мир или природа. Например, закон Ньютона (закон всемирного тяготения), по которому две материальные частицы сближаются со скоростью, зависящей от их массы и состояния. Но когда не было тел, не было и места этому закону. Или закон Архимеда: тело, погруженное в жидкость, теряет такую часть своего веса, сколько весит вытесненная им жидкость. А когда нет ни тела, ни жидкости, нет места этому закону. Значит, законы природы действуют только при наличии природы или мира, без всякой надежды объяснить его происхождение. Законами природы нельзя также объяснить их собственного существования <сноска: Неодушевленная и неразумная материя не может ни сама себе дать законов, ни определить взаимное отношение сил и явлений природы.>. Остается место Богу, Творцу мира, управляющему им по особым законам.
Небеса поведают славу Божию, говорит псалмопевец, творение же руку Его возвещает твердь (Пс.18:4).
И наш поэт Лермонтов говорит под влиянием созерцания красот природы: И счастье я могу постигнуть на земле, И в небесах я вижу Бога.
Безбожники не могут видеть Бога, потому что они слепы душою. Они подобны птицам совам. Взгляните на этих важных птиц. Глубокомысленным взором смотрят они на вас своими выразительными глазами, внимательно рассматривают, как бы изучают вас с усердием серьезного ученого, а на самом деле при дневном свете они ничего не видят. Вы стоите перед этими птицами, однако же для них вы не существуете. Они уверены, что перед ними никого нет. Посмотрят на яркое солнце, и солнца для них нет, ибо они ничего не видят. Попробуйте вы доказать сове, что на небе есть яркое, прекрасное солнышко, не поверит она, ибо она не способна его видеть. Так духовно-слепые не могут видеть Бога. Он открывается только духовно-зрячим, чистым сердцам.
Видимая природа есть великая книга, которая свидетельствует о премудрости Творца. Бог открывается нам и в ясной лазури неба, и в ослепительном блеске солнца, и в цветах радуги, и в зелени лесов, и во всяком благородном порыве и движении человеческого сердца.
Я спрашивал, говорит блаж. Августин, землю, моря и бездны, и все, что там пресмыкается и живет, и они отвечали мне: Мы не Бог твой, ищи выше. Я спрашивал бушующие ветры, и весь воздух со всеми своими обитателями отвечал: Я не Бог. Я спрашивал небо, солнце, луну и звезды, и они сказали мне: И мы также не Бог, Которого ты ищешь. И я сказал всему, что окружает меня: Вы мне сказали о моем Боге, что вы не есть Он, так скажите же мне о Нем, и они все громким голосом воскликнули: Он сотворил нас (Исповедь).
Но если вся видимая природа свидетельствует о бытии Бога, то еще более убеждает нас в этой истине дух человека, именно, присущие ему стремления к истине и добру, тоска по высшей правде и, наконец, его внутренний судия – совесть.
Откуда в нас этот нелицеприятный судия, называемый совестью, который осуждает человека за его дурной поступок? Разве мы не знаем случаев, что преступник, совершивший преступление, например, убийство и избежавший суда и наказания, схоронивший, как говорится, все концы в воду, мучимый потом угрызениями совести, очень часто добровольно сознается в преступлении и отдает себя в руки правосудия? Разве не свидетельствует все это о бытии Бога?
Ведь всякий закон предполагает своего законодателя, и чем он выше, тем мудрее законодатель, а какой людской закон может быть выше и чище требований долга и велений совести?!
Возьмем, далее, присущее человеку стремление к правде и справедливости. Как часто возмущаемся и негодуем мы в жизни, когда видим, что люди честные, добрые и благородные страдают, бедствуют и голодают, тогда как люди дурные во всех отношениях благоденствуют. Где же правда? спрашиваем мы.
Здесь, на земле часто при всем желании человек бессилен ее установить; значит, должен быть правосудный Бог, Который установит эту правду там, в загробном мире.
Нам возразят: Если ваш Бог видит, как люди бедствуют, голодают, страдают, то почему Он не положит этому предел здесь, на земле? Почему Он терпит зло?
Как напоминают нам это возражение слова неверующих фарисеев, которые, стоя на Голгофе, видя ужасные, невыразимые муки Христа, насмешливо говорили Ему: Если Ты Сын Божий, сойди со Креста, и мы уверуем в Тебя!
Да, Бог, как всеведущий, видит и знает все то зло, все те ужасы и несправедливости, которые творятся в мире. Он, как всеблагий и бесконечно любящий Свое создание и венец творения человека, не может безучастно смотреть на людские страдания и муки. Знает Он и то, что страдания помогают человеку, с помощью Божией, переродиться и подняться на великую нравственную высоту, и долго терпит, ожидая от человека исправления и улучшения.
Бог, говорит пословица, правду видит, да не скоро скажет. Он установит эту правду там, в загробной жизни, где воздаст каждому по делам его, а здесь, на земле, путем скорби и страданий Он вразумляет человека. Гром не грянет, мужик не перекрестится, говорит народная пословица.
Спокойное и безмятежное житье нередко усыпляет человека, и он забывает о своем высоком призвании и назначении и зарывает в землю данные ему таланты и способности.
А разве не открывается Бог в жизни и деятельности таких людей, которые горели огнем горячей, пламенной любви к ближнему, которые жили исключительно для других?
Вспомним великих христианских подвижников и праведников. Вспомним преп. Сергия, Филарета Милостивого, Серафима Саровского, архиеп. Николая Японского!
Во имя чего они так самоотверженно трудились? Во имя Бога, Который заповедал людям любить друг друга, Который не пожалел для них Своего Единственного Сына.
Да, глубоко в душе человека заключено стремление к Богу, желание жить по правде и справедливости. И никогда человек не может удовлетвориться своим положением: все он стремится куда-то вперед, все он чего-то ищет. Кажется, что иной с виду счастливый человек: он и богат, и умен, и здоров, а все-таки не спокоен.
Чего же ему не достает?
Не достает Бога, не достает Того, Который сказал о Себе: Я Путь, Истина и Жизнь (Ин.14:6), Который, по слову апостола, недалеко от каждого из нас, ибо Им мы живем и движемся, и существуем (Деян.17:27-28).
Будем же веровать в Бога со смирением и преданностью души, ибо исследующий глубину веры обуревается волнами помышлений, а созерцающий ее в простосердном расположении наслаждается сладостною внутреннею тишиною (Блаж. Диадох).
Будем веровать с непоколебимой твердостью, не изменяя своей вере, хотя бы за исповедание ее предстояло претерпеть ненависть, гонения и даже самую смерть. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни, говорит Христос (Апок.2:10).
8. Сила Евангелия
Один европеец, не признающий религии, однажды так сказал одному из христианских властителей острова Фиджи:
«Я очень сожалею, что Вы, будучи таким влиятельным и сильным князем, сделались жертвою миссионера. Нет ни одного умного человека, который верил бы в историю Иисуса Христа. Теперь мы очень развиты и не верим в такие рассказы.»
Засверкали глаза князя, и он ответил:
«Вы видите этот большой камень? Были времена, когда на нем разбивали головы наших рабов. Видите Вы недалеко печь, вблизи этого камня? Там мы жарили людей, попавшихся в наши руки, и ели их. Хорошенько обратите Ваше внимание на то, что, если бы миссионеры не пришли к нам, не принесли бы Библию и не научили нас той любви, через которую мы, люди, сделались сыновьями Бога, тогда бы Вы не вернулись живым с этого острова.»
«Прославьте Бога за Евангелие, потому что Вы без него были бы разбиты на этом камне и поджарены в этой печи.»
МАРК ШАГАЛ
(1887 – 1965)
Художник, сценограф, писал стихи на идише. Один из известных представителей художественного авангарда XX века. Получив дома традиционное еврейское образование, закончил Витебское четырёхклассное училище и обучался изобразительному искусству в художественной школе витебского живописца Юделя Пэна. В С.-Петербурге в течение двух сезонов занимался в Рисовальной школе Общества поощрения художеств, возглавляемою Н. К. Рерихом.
С мая 1911 года жил в Париже. Первая персональная выставка состоялась в «Академии Марии Васильевой» в начале 1913 года, в сентябре его картины выставлялись в Первом Немецком Осеннем Салоне в Берлине.
После Октябрьской революции был уполномоченным комиссаром по делам искусств Витебской губернии, способствовал открытию в 1919 году Витебского художественного училища. В 1920 году Шагал переехал в Москву, работал в Еврейском камерном театре под руководством Алексея Грановского, принимал участие в художественном оформлении театра и спектаклей. В 1921 году работал преподавателем в подмосковной еврейской трудовой школе-колонии «III Интернационал» для беспризорников в Малаховке.
В 1922 году вместе с семьёй уехал в Литву, где в Каунасе прошла его персональная выставка. Осенью 1923 года семья Шагала переехала в Париж.
В августе 1935 года посетил в Вильну, находившуюся на территории Польши, на открытии нового Еврейского художественного музея, в котором было выставлено 116 графических работ Шагала и расписал интерьер одной из местных синагог.
Оставил книгу воспоминаний «Моя жизнь».
МОЯ ЖИЗНЬ
Мои ученики все-таки одумались. Теперь они просили, чтобы я поскорее вернулся. Напечатали и прислали мне вызов. Я им нужен, они клянутся слушаться меня во всем и т. д. И вот я снова трясусь со всем семейством в товарном вагоне. Здесь же детская коляска, самовар и прочий скарб. Опять душа моя корпит и исходит каплями пота, как отсыревшая стенка. Надежда заключена в кожаном портфеле.
Там моя судьба, мои упрямые иллюзии. Снег. Холод. Нет дров. Нам дали две комнатушки в квартире, которую занимает большая польская семья. Мы натыкались на взгляды соседей, как на шпаги.
- Вот подожди, скоро в Витебск придут поляки и убьют твоего отца, - говорили их дети моей дочке.
А пока нас допекали мухи. Мы жили рядом с казармами, оттуда-то и вырывались полчища бравых мух, которые набивались в дом через все щели. Садились на столы, на картины, кусали лицо, руки, изводили жену и дочку так, что малышка даже заболела.
Под окнами маршируют солдаты.
Грязные, оборванные дети играют перед дверью, и дочка из жалости дарит им наши серебряные ложки и вилки.
Переезжаем на новую квартиру. Нашелся один богатый старик, решивший приютить нас, в надежде, что я как директор академии заступлюсь за него. Перед кем?
Но его, в самом деле, не тронули.
Этот старикан, одинокий вдовец и скряга, ел скудно, как больной пес. Кухарка вздыхала над пустыми кастрюлями и злорадно дожидалась смерти хозяина. Никто никогда к нему не заходил. На дворе революция. А ему и дела нет. Он занят: ревниво стережет свое добро. Бывало, сидит один за большим столом. Висячая лампа, ярко горевшая при жизни его жены, чуть теплится, неверный свет
падает на сгорбленные плечи, узловатые руки, бороденку и желтое, сморщенное лицо. Делать он ничего не может. Как-то ночью к нему явились с обыском чекисты. Проходя через нашу комнату, заодно подвергли допросу и меня. Я показал документы, которые они прочли с усмешкой.
- А там что?
- Там старик, такой дряхлый, что помрет, как только вы подойдете. Возьмете грех на душу?
Они ушли. Так я спасал его не раз, пока он не умер своей смертью. А я снова лишился крова. Куда деваться? Дом тестя давно разорен. Как-то вечером у освещенных витрин остановились семь автомобилей ЧК и солдаты стали выгребать драгоценные камни, золото, серебро, часы из всех трех магазинов. Потом вломились в квартиру проверить, нет ли и там ценностей. Забрали даже серебряные столовые приборы - только их успели помыть после обеда.А в довершение чекисты приступили к т еще, сунув ей под нос револьвер:
- Давай ключи от сейфов, а не то…
Открыть сейфы они не смогли или сочли их слишком ценными, только и их тоже, не без труда, погрузили в автомобили. Наконец, удовлетворившись, они уехали.
Разом постаревшие хозяева онемели и застыли, уронив руки и глядя вслед
автомобилям. Сбежавшиеся соседи тихо причитали. Взяли все подчистую. Ни одной ложки не осталось. Вечером прислугу послали достать хоть каких-нибудь. Тесть взял свою ложку, поднес к губам и уронил. По оловянному желобку в чай стекали слезы.
К ночи чекисты вернулись с ружьями и лопатами.
- Обыск!
Под руководством "эксперта", злого завистника, они протыкали стены и срывали половицы - искали укрытые сокровища.
Бедным старикам, давно привыкшим к налетам и угрозам заурядных бандитов, которых привлекало богатство, теперь пришлось совсем туго.
* * *
Кремль держит Москву, или Москва, Советы держат Кремль. Голодные глотки славят октябрь. Кто я такой? Разве я писатель? Мое ли дело описывать, как напрягались в эти годы наши мышцы? Плоть превращалась в краски, тело - в кисть, голова - в башню. Я носил широкие штаны и желтый пыльник (подарок американцев, из милосердия присылавших нам ношеную одежду); ходил, как все, на собрания. Собраний было много. Собрание под председательством Луначарского, посвященное международному положению. Театральное собрание, собрание поэтов, собрание художников. Какое выбрать?
Мейерхольд, в длинном красном шарфе, с профилем поверженного императора - оплот революций на сцене. Еще недавно он работал в императорском театре и щеголял во фраке. Он понравился мне. Один из всех. Жаль, не довелось с ним поработать. Бедный Таиров, жадный до всяких новшеств, которые доходили до него через третьи руки! Мейерхольд не давал ему проходу. Их постоянные перепалки не уступали лучшему спектаклю. На собрании поэтов громче всех кричал Маяковский. Друзьями мы не были, хотя Маяковский и преподнес мне одну свою книгу с такой дарственной надписью: "Дай Бог, чтобы каждый шагал, как Шагал".
Он чувствовал, что мне претят его вопли и плевки в лицо публике.
Зачем поэзии столько шуму?
Мне больше нравился Есенин, с его неотразимой белозубой улыбкой. Он тоже кричал, опьяненный не вином, а божественным наитием. Со слезами на глазах он тоже бил кулаком, но не по столу, а себя в грудь, и оплевывал сам себя, а не других.
Есенин приветственно махал мне рукой. Возможно, поэзия его несовершенна, но после Блока это единственный в России крик души.
А что делать на собрании художников?
Там вчерашние ученики, бывшие друзья и соседи заправляли искусством России. На меня они смотрели с опаской и жалостью. Но я закаялся - ни на что больше не претендую, да меня и не зовут преподавать. И это теперь, когда все, кроме меня, заделались мэтрами. Вот один из предводителей группы "Бубновый валет". Тычет пальцем в газовый фонарь посреди Кремля и ехидно вещает:
- Вас повесят на этом столбе.
Можно подумать, сам он - такой уж пламенный боец революции.
Другой, которого Бог обделил талантом, провозглашает "смерть картинам!" "Старые", царских времен художники поглядывают на него с горькой усмешкой. Здесь же мой старинный приятель Тугендхольд, когда-то одним из первых заговоривший обо мне. Теперь он так же фанатично отстаивает пролетарское искусство, как прежде
западное.
* * *
Будь я чуть понахальнее, я бы добился для себя хоть каких-нибудь льгот, как другие. Но я заика. Вечно робею. Вот и теперь мне нужна квартира в Москве. С Витебском я распростился. Нашел клетушку с черного хода. Там сыро. Сырые даже одеяла в постели. Сыростью дышит ребенок. Желтеют картины. По стенам сползают капли.
Да что я, в тюрьме, что ли?
И вот перед кроватью - штабель дров. Я с трудом достал их. "Дрова сухие", - заверил меня хитрый мужик. Правда, некому распилить. Затащить здоровенные поленья на пятый этаж невозможно, нельзя и оставить на улице — утащат. Четверо случайно встреченных военных помогают поднять дрова к нам в комнату и сложить их, как в сарае.
А ночью мы словно очутились в лесу: оттепель, оттаяли и потекли елки.
Может, там, среди поленьев, прячутся волки и хвостатые лисицы?
Казалось, мы спим под открытым небом, все капает, тает.
Не хватало только облаков и луны.
И все-таки мы спали и видели сны.
Утром жена сказала: "Взгляни на малышку. Не занесло ее снегом? И ротик ей прикрой". Денег не было. Да и к чему они -- все равно купить нечего.
Я получал паек и шел домой с мешком за спиной, скользя по льду и ощущая себя жилистой костистой плотью с пучком белых крыльев. Что делать? Говядины - полтуши. Муки - мешок. То-то мыши обрадуются!
Я люблю селедку, но селедка каждый день!
Люблю пшенную кашу. Но когда одна пшенка!
Для малышки надо было раздобыть хоть немного молока, масла. Жена понесла на Сухаревку свои украшения. Но толкучку оцепила милиция, задержали и ее.
"Отпустите, Бога ради, -умоляла она. - У меня дома ребенок. Я только хотела обменять кольца на кусочек масла".
Я не жаловался. Меня все устраивало. Чем плохо?
Добрая душа пустила нас к себе. Мы все: жена, дочурка, няня и я - спим в
одной комнате.
Затопили печь. С труб закапала влага в постель. В глазах слезы - от дыма и от
радости. В углу ватной белизной искрится снег. Мирно посвистывает ветер, плеск пламени похож на звучные поцелуи.
Пусто и радостно.
Лицо морщится в улыбке, я жую черный советский хлеб, набиваю рот и душу.
Наш хозяин принимает по ночам двух девиц. Утешается с ними.
И это в советское время, когда кругом голод!
Ах ты, буржуй проклятый!
В конце концов я разгулялся на стенах и потолке одного из московских театров. Там томится в полумраке моя роспись. Вы видели? Глотайте слюнки, современники! Худо-бедно, но мой дебют в театре набил вам животы.
Нескромно? К чертовой бабушке скромность!
Можете меня презирать!
* * *
И вот их-то я учил рисованию.
Босоногие, слишком легко одетые, они галдели наперебой, каждый старался перекричать другого, только и слышалось со всех сторон:
«Товарищ Шагал! Товарищ Шагал!»
Только глаза их никак не улыбались: не хотели или не могли.
Я полюбил их. Как жадно они рисовали! Набрасывались на краски, как звери на мясо.
Один мальчуган самозабвенно творил без передышки: рисовал, сочинял стихи и музыку.
Другой выстраивал свои работы обдуманно, спокойно, как инженер.
Некоторые увлекались абстрактным искусством, приближаясь к Чимабуэ и к витражам старинных соборов.
Я не уставал восхищаться их рисунками, их вдохновенным лепетом — до тех пор, пока нам не пришлось расстаться.
Что сталось с вами, дорогие мои ребята?
У меня сжимается сердце, когда я вспоминаю о вас.
Мне отвели комнату, точнее, жилую мансарду, в покинутой деревенской усадьбе.
Наша единственная железная кровать была так узка, что к утру тело затекало, на нем оставались рубцы.
Мы нашли козлы, приставили к кровати и немного ее расширили.
Дом хранил запах былых хозяев, тяжелый дух болезни. Везде валялись аптечные пузырьки, попадались засохшие собачьи нечистоты.
Окна летом и зимой стояли настежь.
Внизу, в общей кухне, хлопотала по хозяйству смешливая деревенская бабенка.
Ставила в печку хлеб и, вовсю смеясь, простодушно рассказывала о своих приключениях.
— В голод я возила в товарных поездах мешки с мукой — кое-как доставала в дальних деревнях. И вот однажды нарываюсь на милицейский патруль, человек двадцать пять. А я в вагоне одна.
Они говорят: возить муку запрещено, есть указ. Ты что, не знаешь?
Ну, я и «легла». И все двадцать пять молодцов прошлись по очереди. Насилу встала. Зато мука моя уцелела.
Я смотрю ей в рот.
По ночам она спускалась в подвал, где жили лесники.
Только бы им не взбрело в голову нагрянуть к нам с топорами.
Сижу в приемной Наркомпроса. Терпеливо жду, пока начальник отдела соизволит меня принять.
Я хочу, чтобы мне оплатили панно, сделанное для театра.
Если не по «первой категории», чего без особого труда добивались мои более практичные собратья, то хотя бы по минимуму.
Но начальник мило улыбается и мямлит:
— Да-да… конечно… но, видите ли… смета… подписи… печати… Луначарский… зайдите завтра.
Это длится уже два года.
Наконец я получил… воспаление легких.
Грановский тоже только улыбался.
Что же мне оставалось делать?
Боже мой! Ты дал мне талант, так, во всяком случае, говорят. Но почему ты не дал мне внушительной внешности, чтобы меня боялись и уважали? Будь я солидней, высокого роста, с крепкими ногами и квадратным подбородком, никто бы мне слова поперек не посмел сказать, так уж водится в нашем мире.
А у меня физиономия самая безобидная. И голоса не хватает.
Расстроенный, я брел по московским улицам.
Проходя мимо Кремля, ненароком заглянул в широкие башенные ворота.
Из машины выходил Троцкий — высокий, с сизым носом. Тяжелым уверенным шагом он направлялся к своим кремлевским апартаментам.
И вдруг у меня шевельнулась идея: не зайти ли к Демьяну Бедному, он как раз живет в Кремле, а во время войны мы с ним вместе служили в военной конторе.
Попрошу, чтобы он и Луначарский похлопотали: пусть меня выпустят в Париж.
Хватит, не хочу быть ни учителем, ни директором.
Хочу писать картины.
Все мои довоенные работы остались в Берлине и в Париже, где меня ждет студия, полная набросков и неоконченных работ.
Поэт Рубинер, мой добрый приятель, писал из Германии:
«Ты жив? А говорили, будто тебя убили на фронте.
Знаешь ли, что ты тут стал знаменитостью? Твои картины породили экспрессионизм. Они продаются за большие деньги. Но не надейся получить что-нибудь от Вальдена. Он считает, что с тебя довольно и славы».
Ну и ладно.
Лучше буду думать о близких: о Рембрандте, о маме, о Сезанне, о дедушке, о жене.
Уеду куда угодно: в Голландию, на юг Италии, в Прованс — и скажу, разрывая на себе одежды:
— Родные мои, вы же видели, я к вам вернулся. Но мне здесь плохо. Единственное мое желание: работать, писать картины.
Ни царской, ни советской России я не нужен.
Меня не понимают, я здесь чужой.
Зато Рембрандт уж точно меня любит.
Писал эти страницы, как красками по холсту.
Если бы на моих картинах был кармашек, я бы положил их туда… Они могли бы дополнить моих персонажей, слиться со штанами «Музыканта» с театрального панно…
Кто может увидеть, что написано у него на спине? Теперь, во времена РСФСР, я громко кричу: разве вы не замечаете, что мы уже вступили на помост бойни и вот-вот включат ток?
И не оправдываются ли мои предчувствия: мы ведь в полном смысле слова висим в воздухе, всем нам не хватает опоры?
Последние пять лет жгут мою душу.
Я похудел. Наголодался.
Я хочу видеть вас, Б…, С…, П… Я устал.
Возьму с собой жену и дочь. Еду к вам насовсем.
И, может быть, вслед за Европой, меня полюбит моя Россия.
Москва. 1922 г.
ЕВГЕНИЙ ШКЛЯР
(1893 — 1941)
Поэт, переводчик, журналист, критик. Родился в местечке Друя, Виленской губернии. Гимназию закончил в Екатеринославе, где дебютировал в печати в 1911 году. В 1915—1916 годах учился на юридическом факультете Варшавского университета. В 1916 году закончил Чугуевское военное училище, воевал на Кавказском фронте, за храбрость награждён Георгиевским крестом. В годы Гражданской войны находился в армиях атамана С. Петлюры и в штабе 3-го конного корпуса генерала А. Деникина.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ БЕРЛИН
(Заметки и впечатления)
1.
В Берлине теперь находится свыше 800 русских писателей и журналистов - цвет российской пишущей братии.
Живут они скромно, одеты-обуты плохо, порою голодают, но торговать своими убеждениями, за исключением небольшой группы "сменовеховцев", не торгуют. Среди писателей есть крупныя имена, которыя здесь как-то стушевываются, бледнеют на фоне вечно-живого, кипящего города, - четвертой столицы мира.
Из крупных величин здесь Максим Горький, Андрей Белый, В. Немирович-Данченко, Семен Юшкевич, Алексей Ремизов, Тэффи, проф. Юлий Айхенвальд (знаменитый современный критик), из публицистов - Александр Яблоновский, Баян.
Иногда, наездами, бывают Александр Амфитеатров и Александр Куприн.
В большом почете Аркадий Аверченко.
Как и в каждой эмигрантской среде, в писательском кругу - большие раздоры, более на личной, чем на политической, почве.
2.
"Жить становится просто невозможным. Вы знаете, с каждым днем чувствую, что нет сил выдержать этот неистовый напор дороговизны".
Это слова прежде богатейшаго писателя России, объездившаго весь мир, восьмидесятилетняго Василия Ивановича Немировича-Данченко.
"Дома у меня все заключалось в фунтах стерлингов, которые лежали в сейфах. А ведь вы знаете, что стало с сейфами... Все, что накопил, буквально трудами ума и рук своих, все рассеялось и поплыло в чужие, широкие карманы". Голос старика с молодыми глазами заметно дрожит.
У Немировича-Данченко имеется готовая к печати книга, называется "Иов на гноище", очень солидный манускрипт, написанный мелким, убористым почерком. "Иов на гноище" - это советская эпопея. Увидит эта книга свет раньше в Америке, куда она продана автором.
В. И. Немирович-Данченко любит рассказывать о своем богатом приключениями прошлом; книги, написанные им, составляют в настоящее время 160 томов, в которых собраны, главным образом, увлекательные, полные экзотики, романы и повести.
- Пишу для "Эхо" новый роман, еще более занимательный, чем "Страшная ночь".
Просила его парижская газета ("Звено"), да я все-таки, уж из симпатии, вам передам. Пусть Аркадий Сергеевич (Бухов) его поместит: старые друзья!
Как и большинство писателей русских, Немирович-Данченко живет в большой нужде и исполняешься уважением перед этим мудрым стариком с никогда не угасающими светлыми глазами, удивляешься тому, как он бодро и гордо творит подвиг своей шестидесятилетней писательской жизни.
3.
"Существую ли я, или не существую?.."
Этой фразой окрестил меланхоличного Андрея Белого неунывающий, вихрастый "председатель обезьяньей палаты" Алексей сын Ремизов.
По наивному преданию, существующему среди писателей и журналистов Берлина, ежедневно, в 6 часов утра, из окна 6-го этажа пенсиона Крампе, на Виктория-Луизе-Плац, высовывается облысевшая голова автора "Петербурга", и тогда на всю площадь раздается петушиный голос: существую ли я, или не существую?
Белого в Берлине не любят: его считают замкнутым, эгоистичным и... себе на уме.
И хотя Маяковский, в сравнении с Белым, звезда десятой величины, все же охотнее идут слушать Маяковскаго или (из другой плоскости) Агнивцева, чем Белаго.
Слишком много мудрости в его небольшой речи: обыкновенные люди не понимают, а писать для людей необыкновенных - слишком неблагодарный труд.
Поэтому в последнее время А. Белый понемногу уходит от "философской динамике к метафизической статике" (так шутят в берлинском литературном кругу).
- А я бы охотно поехал к Вам, в Эжерены, что ли! Надоело здесь мне все, опротивело: интриганы, люди без души, без требований (конечно, духовных), шиберы и вертихвостки. Вы не знаете, с каким удовольствием я бы покинул этот казарменный город. Хочу уехать на Рюген или в Свинемюнде, подальше от противных людей".
При этих словах лицо А. Б. покрывается тенью: слишком надоел ему Берлин с его шумом, унтергрундбаном и бесконечными разговорами о валюте.
4.
Алексея Толстого встречаю случайно в ресторане "Медведь". Сидит с поэтом Чумаковым, которому под 50 лет. Толстой побывал в Москве, переводит туда жену (поэтессу Наталью Крандиевскую) и детей. Такой же, как и был: лицо русскаго барина, осанка графская, поступь, полная себялюбиваго достоинства.
- Алексей Николаевич, а зачем Вы в "Накануне"?
Отмахивается рукой, как будто комар укусил.
- Да я же там не работаю. В Москву хочу, обратно, - вот и весь сказ!!!
5.
В прошлом очерке нам пришлось коснуться писательского Берлина в его значительной, прославленной годами и опытом, части... Но появляются новые, уже обратившие на себя внимание, имена - иные по способности, другие как герои скандала.
Из корифеев футуризма - Игорь Северянин стал сменовеховцем и удостаивается чести бывать на Бойтштрассе - в "Накануне". Лидеры имажинизма, - пресловутые "черкесы", Сергей Есенин, не столько талантливый, сколько крикун, и неунывающий А. Кусиков, принципиальный буян, - оба тратят большие деньги, занимаются частыми путешествиями Берлин - Париж - Нью-Йорк и обратно.
Откуда у них берутся деньги - никому неведомо, - известно лишь, что у Есенина состояние его супруги, Айседоры Дункан, приходит к концу, Кусиков же промышляет неведомо чем и часто бьет стекла в ресторанах.
6.
- Ах, как мне хочется глядеть на Эренбурга и Анатолия Каменскаго! Говорят, что у Эренбурга внешность Шекспира, правда ли?..
Собеседница моя, впрочем, быстро разочаровывается в своем мнении об Эренбурге.
Эренбург производит впечатление мечтательного и рассеянного человека. Что-то мягкое чувствуется в неподвижно-спокойных глазах.
Он всегда курит голландскую трубку. В "Клубе писателей" часто видна его сутулая, широкая спина, лица не видно - оно сплошное безразличие.
Один он нигде не бывает, всегда вдвоем - с женой, художницей Л. Козинцевой. В Берлине не говорят: "У нас в гостях будет Эренбург", но "Сегодня будут Эренбурги".
Пишет он, по меткому здешнему выражению, кинематографически. Пример: "Ложка упала. Зазвенела. Ее подняли. Положили" и т. д. Стиль - настоящий телеграфный, лаконичный, как укус комара.
7.
Удивительное зрелище в кафе на Мотцштрассе:
Среди чопорной и спокойной немецкой речи вдруг прорывается задорное восклицание и залихватская нецензурная российская брань. Это один из "братьев - серапионов", Николай Никитин, вспоминает об Англии, откуда только что приехал.
Успокаиваю его. Говорю: "Нехорошо так, что подумать смогут?"
- А я немчуре не мешаю! Пусть себе свое кофе дуют.
И снова продолжение ругани и очередной графинчик "шнапс-вудка", как называют водку немецкие кельнеры.
Ждем поэта Владислава Ходасевича.
- Не придет. Хорошо его знаю: наверное, с Белым изучают ритмику танца в "Прагер диле".
Присутствующий тут же критик А. Бахрах рассказывает занятные вещи: оказывается, А. Белый часами изучал ритмику, ежевечерне танцуя шимми со стулом в одном из берлинских ресторанов. Надо знать при этом внешность Андрея Белого.
Н. Никитин волнуется:
- Что танцы? А едали вы когда-нибудь стервятину, бок дохлой кошки?.. Нет, а я ел!.. Во время голода... И не я один, - все...
Никитин - один из представителей теперешней писательской молодежи, советской, не зарубежной.
Он близок к Зощенко, Лунцу, Всеволоду Иванову, К. Федину и др. известным сейчас под именем "Серапионовых братьев" - особой писательской группы.
8.
Немного об издателях. Их здесь - большая группа, конечно живущая лучше писателей. Особенно охотно издатели встречают романистов.
- Эх, дорогой мой, вы бы нам романчик презентовали - ходкая вещь, особенно в стиле "Батуалы" или "Фрины".
Есть издатели посерьезнее. Напр. Г. Каплун из "Эпохи". С достоинством метра заявляет: "Блок и мы, мы и Блок. Белый и мы, мы и Белый. Горький и мы, мы и Горький" и т. д.
О. Кирхнер вздыхает... по неоплаченным долгам из Литвы, Левенсон (из "Образования") худеет с каждым днем: нет классической литературы, О. Дьякова ищет чего-нибудь оригинального, а в общем все хорошо зарабатывают и ропщут на издательского Бога, переходя под шумок с германской валюты на твердую.
Газета «Эхо». 1923. NoNo 197, 200 (873, 876), 26 и 29 июля.
Подготовка текста - Павел Лавринец. Публикация - Русские творческие ресурсы Балтии, 2000
СОФИЯ ШЕГЕЛЬМАН
(1937)
София Шегельман, в девичестве Быстрицкая, родилась в Киеве в семье врача, выросла в Литве. Окончила историко-филологический факультет Вильнюсского университета. Работала редактором в издательствах «Вышэйшая школа» (Минск) и «Минтис» (Вильнюс), переводила с литовского и польского языков на русский.
С 1989 года живёт в Ашдоде, Израиль, тринадцать лет работала литредактором в израильской русскоязычной газете «Новости недели». Публикует художественную прозу под именем София Шегель. Издала четыре книги — рассказы, повести, поэзия.
МЫ ДО ПОСЛЕДНЕГО ОСТАВАЛИСЬ ОДНИМ ЦЕЛЫМ...
В подростковом возрасте я очень стеснялась сравнений с Элиной. Соседки не раз замечали маме: «Какие разные все-таки у вас дочки, старшая красавица, а младшая — так себе».
— У меня больше нет сестры. Больно и горько осознавать. Ведь мы до последнего оставались одним целым. Не имело значения, что я в Вильнюсе, а Элина в Москве, и мой переезд в Израиль в 1989-м ничего не изменил. Семья — это не километры расстояния, а родная кровь... В телефонных разговорах и при встречах неизменно возникал вопрос о моем Петре: «Ну как там наш сын?» Когда у него появились дети, сестра с такой же теплотой и заботой интересовалась мельчайшими подробностями их жизни: «Как наши девочки, что у них?» Обожала делать подарки. Когда уже не могла ходить по магазинам, отправляла деньги и просила: «Купи то, что им нужно, и обязательно скажи, что от меня».
У нее, к сожалению, не было собственных детей. Последствия войны — надорвала здоровье. В молодости беспечно полагала: раз так вышло, то и не нужно. А в «золотом возрасте» (не люблю слово «старость») конечно грустила. Но что поделать? Часто вспоминала строки Андрея Дементьева: «Никогда ни о чем не жалейте вдогонку».
На все вопросы о здоровье сестра привычно коротко отвечала: «Не жалуюсь». Только в больнице, уже почти в беспамятстве, повторяла: «Пожалуйста, помогите, мне очень плохо». Это первая жалоба за всю жизнь, что я услышала от Элины. Сестра была невероятно сильной личностью. Я в шутку называла ее «бронетранспортером»: если она ставила цель, то обязательно ее достигала. Но при этом никогда не шла по головам.
Всегда была искренней и прямолинейной. Мы шутили — «как оглобля», и это не порицание. Что думала, то и говорила. Игорь Ильинский ставил в Малом театре «Госпожу Бовари», на главную роль назначил собственную жену — актрису Татьяну Еремееву. Элине это не понравилось. Шептаться по углам — не в ее характере, вот и заявила Ильинскому прямо в лицо: «Как можно давать Татьяне роль Эммы — с ее-то фигурой?!»
Понятно, какие у них дальше сложились отношения. Потом, когда мне об этом рассказывала, сама себя корила: «Разве так можно?! Меня убить мало». Прошло много лет, Игоря Владимировича уже не было на свете, и однажды его вдова, по-прежнему служившая в театре, сильно травмировала руку. Кто-то кричит:
— Несите скорее йод!
Подбежала Элина:
— Йодом не сметь — нужна перекись!
И затем той, которая много лет считала ее врагом, профессионально обработала рану. Болтать можно всякое, а вот в нужную минуту помочь способен далеко не каждый. С Еремеевой они, между прочим, с тех пор стали подругами.
На похоронах сестры ко мне подошла незнакомка — немолодая, в слезах. Сказала, что Элина помогла ей получить квартиру (женщина работала в театре гардеробщицей): «Сама жилья никогда не добилась бы, век буду Бога за нее молить». Сестра всю жизнь считала помощь людям своим гражданским и человеческим долгом. Хотя это и немодное понятие, особенно сейчас, когда люди сильно измельчали.
Характер закладывается в детстве. Наше с сестрой пришлось на войну. В 1941 году мне было четыре, Элине — тринадцать. Она не раз вспоминала в интервью, как работала в передвижном госпитале, помогала раненым. О том, что еще и кровь сдавала, в семье узнали только в шестидесятые. Как-то на пороге нашей квартиры появился ветеран войны. Представился: Константин Машинин. Рассказал, что ему после тяжелого ранения перелили кровь девочки-санитарки, благодаря которой он выжил. Этой девочкой была Элина. Жаль, гость не застал свою спасительницу — она уже жила в Москве.
Отец наш до войны заведовал санэпидстанцией в Нежине на Черниговщине, а с 1941-го стал военным врачом в передвижном госпитале. Передвижной — потому что передвигался вслед за фронтом. Переезжали с места на место в товарном поезде — это дощатые вагоны со сколоченными нарами. В голове состава размещали раненых, в хвостовых вагонах жили сотрудники с семьями. В их числе и мы с мамой, сестрой (папа был на передовой) и двоюродным братом Михаилом Сокольским — ровесником Элины.
На летние каникулы сын маминой сестры Ревекки приехал к нам, и это спасло ему жизнь. Мишина мать и наша бабушка в июне 1941-го вроде бы покинули Киев, но их следы затерялись. Почти до конца своих дней мама писала бесконечные запросы в архивы, пытаясь узнать хоть что-то о судьбе родных, но получала неизменный ответ: «Нет сведений».
Наш передвижной госпиталь сначала проследовал в Астрахань, где мы задержались на два месяца. Потом на год переехали в Актюбинск — в тыл. Сняли у местных угол. Пол в доме был глиняным и требовал специфического ухода. Раствор из глины, воды и свежего коровьего навоза месили ногами до однородного состояния, размазывали по полу, как масло на бутерброд, и ждали, пока засохнет. Так вот, будущая народная артистка СССР и навоз ногами месила, и воду таскала. И сушеные коровьи лепешки собирала — ими топили печку... Потом мы вернулись в госпиталь и продолжали ездить дорогами войны. Папа дошел с фронтом до Берлина.
Что любопытно: в театральном институте сестра впервые прочитала роман Шолохова «Тихий Дон» и загорелась сыграть Аксинью. Но кто-то из педагогов заявил: «Это не твоя героиня, твои — графини, герцогини, словом, белая кость». Видели бы они, как «белая кость» месила навоз в Актюбинске!
В подростковом возрасте я очень стеснялась сравнений с Элиной. Соседки не раз замечали маме: «Какие разные все-таки у вас дочки, старшая красавица, а младшая — так себе». А сестра дразнила меня «Сонька Золотая ручка». Мне не нравилось: ничего общего, кроме имени, с фольклорной героиней в себе не замечала. Спустя годы прозвище, казавшееся в детстве обидным, приобрело положительный оттенок.
— Сонь, ты же у меня Золотая ручка, настрогай салатик, — просила сестра.
— Для тебя — все что угодно! — с готовностью откликалась я.
Вообще, по-настоящему близки мы стали, когда повзрослели. Более того, характеры и взгляды на жизнь были настолько похожи, что на вопросы часто отвечали одними и теми же словами.
Своим знакомым сестра представляла меня почти по-матерински: «Моя младшенькая». Наставляла, когда я тушевалась и робела: «Надо всегда говорить уверенно и четко, не мямлить!» Танцевать учила — занимаясь в педагогическом, брала уроки в балетной школе и по вечерам, схватив меня в охапку, кружила в вальсе. От этих воспоминаний тепло на душе.
Сестру считаю по-настоящему большой актрисой. В Малом, где она прослужила шестьдесят лет, я видела все ее спектакли, многие пересматривала по нескольку раз. О театре Элина говорила с особой интонацией: «На сцене совершенно иное пространство, мне все там легко. Никогда ничего не болит, ничто не отягощает. Я из течения своих лет исключаю то время, что проживаю на сцене. Это сохранение мое».
У меня есть теория: в актеры идут люди, которые боятся реальной жизни. Профессия, где раз за разом проживаешь чужие жизни, становится своего рода защитной маской. Права или нет, не знаю... Но помню разговор Элины с родителями сразу после войны. Отец с мамой настаивали, чтобы старшая дочь поступала в медицинский. Но та отрезала: «Какая медицина, я ею в войну объелась выше головы?! Хочу, чтоб были цветы, музыка, аплодисменты... Чтобы я нравилась, чтобы мною восхищались, а не сидеть среди боли и болезней!»
— Вы упомянули о характере сестры. В театральной и киношной тусовке судачили: Быстрицкая влепила пощечину такому-то режиссеру, и партийному чиновнику от нее досталось. За то, что приставали.
— Она сказать могла жестче, чем ударить. Случалось, из-за мстительности отдельных персонажей лишалась хороших ролей. Элина Быстрицкая могла сыграть гораздо больше. В молодости мечтала об Анне Карениной. Уверена: она бы прекрасно справилась. Не сложилось. Но считаю, сестра правильно себя вела. Нужно иметь характер, чтобы сохранить свое я. Иначе сломают.
— В молодости ваша сестра собиралась замуж за Кирилла Лаврова. Почему свадьба не состоялась?
— Они познакомились в Киеве. Элина еще училась, а Лавров уже работал в театре. Летом приехали в Вильнюс знакомиться с родителями. Мы жили почти на окраине. Рядом монастырская больница, превращенная в госпиталь, — тогдашнее место службы отца. Дом на шестнадцать квартир для сотрудников. Все друг друга знали.
Кирилл был невероятно хорош собой: густая светлая шевелюра, летящая походка. И рядом статная красавица Элина. Красивая пара. Когда шли по улице, соседи прилипали к окнам — оценивали жениха. Знаменитыми ни она, ни он еще не стали, звездные роли были впереди.
Понравился ли Кирилл нашим родителям? Не уверена. Матери и отцы не очень-то любят отдавать дочерей замуж. Но приняли как подобает — вежливо. Приезжала и его мама Ольга Ивановна. Она работала с ленинградским симфоническим оркестром, которым руководил великий дирижер Евгений Мравинский. Оркестр приехал в Вильнюс на гастроли, и Ольга Ивановна останавливалась у нас. Эта седоватая сухощавая дама мне понравилась: разговаривала как со взрослой, рассказывала про Ленинград, пригласила на концерт. Первый в моей жизни живой симфонический концерт оказался замечательным, прежде музыку я слышала только по радио.
То, что у Элины с Кириллом не сложилось, возможно, чистое недоразумение. Сестра поделилась подробностями не сразу, через какое-то время — видимо когда уже отболело. Лавров собирался на гастроли, она пришла на вокзал его провожать с букетом любимых ландышей. И вдруг видит: на перроне жених любезничает с какой-то девушкой и та дарит ему яркие цветы — маки или розы.
Элина развернулась и ушла. Нет чтобы разобраться, выяснить. Но сестра решила, что Кирилл ее обманывает, а ложь она не терпела ни в каком виде. Это касалось не только отношений с мужчинами. В нашей семье вранье считалось самым страшным грехом. Сестра всегда подчеркивала: «Слова «честь» и «достоинство» — что-то очень ощутимое для меня. Бесчестный поступок — удар, и сильный».
— Лавров не пытался ее вернуть?
— Применительно к моей сестре слово «вернуть» невозможно. Если решила — это окончательно и обжалованию не подлежит. Впрочем, не думаю, что имеет смысл раздувать сенсацию из их отношений. Это эпизод в ее жизни. И не самый яркий.
— Элина Авраамовна была ведь замужем за вильнюсским режиссером Андреем Поляковым. По крайней мере, знакомым она представляла его своим мужем.
— Сейчас это называют «гражданский брак» — официально они не расписывались. Поляков был главным режиссером Вильнюсского театра. В его «Тане» по пьесе Арбузова сестра дебютировала в главной роли. На премьеру собрался, кажется, весь город. Элина страшно нервничала, попросила меня и родителей, чтобы не приходили, — иначе будет волноваться еще больше. Мы пообещали, но тайком все же пошли. Когда спектакль закончился громом оваций, так же потихоньку улизнули.
Дома отец вручил дочери букет желтых хризантем: «Признаю, ты была права, а я нет». До этого успеха родители, и в первую очередь папа, категорически возражали, чтобы Элина стала артисткой, считали эту профессию неприличной для женщины.
Помню, много раньше в нежинском городском театре ставили украинскую классику — спектакль «Маруся Богуславка». Сестра, учившаяся на первом курсе пединститута, участвовала в художественной самодеятельности, и ее пригласили исполнить танец одалиски. Мы с мамой сидели в зале, и она была очень недовольна. Элина танцевала в шароварах и обнажающей живот кофточке. «Как можно на люди с голым пупом выходить?» — возмущалась мама. Но со временем родители свое мнение об актерской профессии изменили и гордились дочерью.
Я смотрела «Таню» раз двадцать пять наверное. Отношения с Поляковым у сестры, видимо, завязались на репетициях. Я его плохо помню, Андрей — тоже не та фигура в ее жизни, на которой стоит акцентировать внимание. Смугловатый, темноволосый, довольно высокий, множество родинок на лице. Оказался выпивающим, и Элина с ним рассталась. Они были вместе меньше двух лет.
Официальный брак у сестры единственный — с Николаем Кузьминским. Он был седоватым, высоким, улыбчивым, старше ее на тринадцать лет. Работал во Внешторге в Бюро переводов, знал, кажется, все европейские языки. Вот он был по-настоящему красивым мужчиной. Насколько помню, познакомили их общие друзья. Поженились быстро, жили хорошо. Николай радушно принимал и меня, и родителей — папа с мамой приезжали по возможности, а я довольно часто.
Однажды решил меня порадовать — вручил входной билет в Мавзолей Ленина. Точнее бумажку с печатью, позволявшую пройти без очереди. Очереди к гробу вождя революции в то время стояли километровые, причем в любое время года.
К удивлению родственника, я совершенно не горела желанием смотреть на мертвеца. Николай изумился, тем более что «пригласительный» добыл с огромным трудом. Я извинилась и сказала, что стараюсь обходить стороной кладбища и покойников, предпочитаю театр или музей. Он вовсе не был занудным партийным функционером, просто искренне хотел сделать мне приятное. Кто же знал, что встретит такую реакцию? Возвращаясь с работы, покупал разные вкусности к столу — пирожные, конфеты, пирожки... Пирожные, безусловно, нравились больше, чем «пригласительный» в Мавзолей.
С сестрой, когда вместе собирались — у нее или у меня, постоянно друг над другом подтрунивали. Вспоминая истории из детства, и смеялись, и плакали. Скажем, с двенадцати лет моей домашней обязанностью было натирать мастикой паркет. Мама, если замечала неначищенный пятачок, каждый раз требовала: «Перемой залысину — иначе муж лысым будет!» И под общий смех я надраивала плешь. Мы с сестрой вспоминали это и хохотали как раньше.
А то ни с того ни с сего всплывет история про кашу... Послевоенное время, папу перевели в Вильнюс, мама уехала с ним, а мы с сестрой — она уже училась в институте — остались в Нежине. Элина сварила нам обеим кашу в чугунке, оставила на плите и убежала на занятия. Я вернулась из школы и сама не заметила, как все съела, — чугунок-то маленький. Сестра, конечно, обиделась: «Мне тоже есть надо!» Каждый раз, вспоминая, она начинала плакать, обнимала меня и просила: «Прости за то, что попрекала. Подумаешь, какая-то каша».
Мне тоже было за что просить прощения. Однажды рассердилась на какую-то ерунду — и оборвала лепестки у розы, которую Элине преподнес мальчик. Ей было лет тринадцать, впервые в жизни кавалер подарил цветок, а я ее расстроила.
Несмотря на боевой характер, в быту она была человеком скромным и непритязательным. Поначалу сестра с Николаем жили в коммуналке в районе метро «Смоленская». Потом получили малюсенькую квартирку: на кухне вдвоем не развернуться. А Элина уже снялась в «Неоконченной повести», «Добровольцах», «Тихом Доне» — была знаменитостью.
Однажды к ней приехала брать интервью французская журналистка. Через некоторое время в зарубежном журнале вышла статья: советская актриса, одна из самых известных, живет в квартире, напоминающей дворницкую на окраине Марселя. Так и написала. Вскоре Элине дали квартирку побольше. Кстати, вспомнила забавный эпизод про «Добровольцев». Я смотрела фильм в кинотеатре и обратила внимание на седоватого мужчину с длинными вислыми усами. Мне, девчонке, он показался глубоким стариком. Усач то и дело шмыгал носом и тер кулаком глаза, горячо сопереживая происходящему на экране.
Помню, как в шестидесятые в числе других деятелей советского кино сестру пригласили за границу. Отдельная история — как мы ее собирали, чуть ли не всем Вильнюсом. В Доме моделей заказывали платье, подбирали к нему аксессуары. Все — в долг (потом его несколько месяцев выплачивали), нужной суммы не нашлось ни у родителей, ни у Элины. По возвращении сестра рассказывала много интересного. Например как вечером в гостиничном номере принялась, как всегда, в ванной стирать трусики. Так нас приучила мама: перед сном не поленись, сделай постирушку, чтобы утром надеть чистое.
За этим занятием постоялицу застала горничная. Замерла на несколько секунд и быстренько исчезла. Сестра испугалась, подумала: наверное, запрещено в номерах отелей стирать белье и горничная побежала ябедничать начальству. Сейчас наверняка попадет... Советская актриса ведь не знала, какие у них в Париже порядки. Тут возвращается горничная, но не с администратором, а с девочкой-подростком, вероятно дочкой. И говорит ей, показывая на Элину, — дословно сестра не поняла, но смысл уловила: «Вот посмотри, это знаменитая артистка и сама стирает белье — учись!»
— С мужем они, как вы говорите, «жили хорошо» — но расстались после почти тридцати лет брака.
— Николай прилетел в Вильнюс, хотел со мной поговорить. Выглядел потерянным, сообщил, что Элина собралась разводиться. Просил, чтобы убедила ее этого не делать. Но я-то знаю характер сестры, сразу сказала, что это бесполезно. Да и какое право я имела вмешиваться в отношения супругов?
Оказалось, до нее дошли слухи о мимолетных увлечениях мужа и Элина прямо спросила — правда это или нет. Сестре тогда было шестьдесят, Николаю семьдесят три. Он отпираться не стал. Твердил, что интрижка — дела минувших дней, лет пять назад случилась или больше, мол, что теперь об этом вспоминать? А она не простила. И после развода прекратила с Кузьминским всяческое общение. Через пять лет, когда его не стало, даже на похороны не поехала.
Впрочем, не помню, чтобы вообще к кому-либо ходила на кладбище. Это грустное место. Только вместе со мной навещала могилы родителей, прилетая в Вильнюс. Очень горевала, когда умер отец и следом мама. Говорила «Остальные ситуации переживаемы. Если с мужчиной не сложилось, значит, не тот мужчина, не ваш, — и добавляла: — Жаловаться — грех. Если задуматься, найдется о чем пожалеть, конечно. Только я не занимаюсь этим. Какой смысл? Это непродуктивно».
Вот она развелась с Николаем — и как отрезала. Но по мне, это честнее, чем оставаться вместе и до конца дней изводить и себя, и мужа скандалами и обидами. Ведь боль от осознания предательства не утихнет. Элина говорила: «Я умела держать себя в руках. Никто не должен видеть меня слабой, уверенность в себе — шажок к успеху».
В 1989-м моя семья переехала в Израиль. Сестру тоже звала — она отказывалась: «Мой дом здесь». Созванивались часто, и в трубке слышала родные интонации:
— Ну как там наш сын?
— В порядке, работает... А ты как?
— Не жалуюсь, — отвечала, стоило завести речь о ее самочувствии и настроении.
Не хотела обременять. И в интервью не раз говорила: «Стараюсь не надоедать никому, не вешаю на других свои проблемы...»
Правда, однажды страшно на меня разобиделась. Беседовали по телефону, и вдруг сестра говорит:
— Так по тебе соскучилась, приехала бы, посидели, я бы тебя по головке погладила.
Мне так больно стало — от того, что судьба разбросала по разным странам, что видимся не так часто, как раньше. Чтобы сестра не почувствовала внезапно нахлынувшей грусти, спряталась за шутку:
— Ну готовь утюжок, приеду — погладишь.
А она вдруг резко оборвала разговор. На связь вышла только через день или два, все еще сердитая: «Я говорю, что по тебе соскучилась, а ты про утюжок — что за ответ?» Потом, конечно, помирились.
— У нее было много друзей?
— Были те, кого считала друзьями, но когда слегла, все понемногу растворились. Эту правду хотите?
Я примчалась в Москву, узнав, что с сестрой стряслась беда. Обнаружила ее совсем больной. А она снова и снова повторяла: «Ни на что не жалуюсь». То ли меня пыталась успокоить, то ли саму себя уговаривала. Сказала «Может, уехала бы к вам — очень хочу быть с тобой, с сыном, внучками. Но видишь, слегла и уже ничего не вижу. Мне нужна моя кровать, моя подушка, моя кружка... — потом добавила: — И моя страна, никуда не поеду».
Даже в последние недели, уже не вставая с постели, сестра начинала утро с неизменного вопроса, от которого каждый раз сжималось сердце: «Сонь, как себя чувствуешь?» Я никогда не жила без сестры. Теперь придется учиться.
7 дней.ру
Беседовала Виктория Катаева
Среда, 26 Июня 2019 г.
СЕРГЕЙ ШИШКОВ
(1950)
Писатель, поэт, педагог. Живёт и работает в Санкт-Петербурге экскурсоводом. Автор книг прозы « Петербург экскурсионный», «Отступать дальше некуда», «На грани высоты и падения», «Эхо любви», сборника стихотворений «Спешите жить».
ОТСТУПАТЬ ДАЛЬШЕ НЕКУДА
О ленинградском поэте Юрии Борисове
От автора
«Мы помянём ещё не раз,
как ты душою зла не ведав,
романса русского не предав,
гитару обнял в смертный час»
В. Кругликов
Эта книга о малоизвестном русском поэте Юрии Аркадьевиче Борисове, творчество которого будоражило души людей, живших в шестидесятых-восьмидесятых годах двадцатого века.
При жизни официального признания он не получил, но его стихи и музыка дошли до слушателей через проникновенное исполнение их его другом певцом Валерием Агафоновым, дружба и творчество которых были неразрывно связаны между собой.
В этой книге изложены некоторые сведения его непростой жизни, преодолевая испытания которой, он находил темы своих стихов.
Кроме того, здесь впервые наиболее полно собраны его стихи и дан анализ их содержания.
Очень хочется, чтобы имя этого замечательного поэта открылось современному читателю.
* * *
Эх, друг, гитара
В начале шестидесятых годов у него появилась одна, но пламенная страсть: любовь к гитаре.
Вот что рассказала о его первых гитарах Ольга Васильевна:
«Дома у нас висела семиструнка. На ней мама аккомпанировала и неплохо пела романсы и популярные песни. Юра переделал её на шестиструнную. Гитара была очень простая, маленькая. Мама играть на шестиструнке не умела, поэтому очень ругала брата. А потом, когда Юру посадили, ещё подростком, он попросил меня, чтобы я ему выслала ноты самоучителя и купила новый инструмент. Я ему купила шестиструнную гитару, простенькую и недорогую, и всё это передала на общем свидании, так что он там был при деле. И затем после этого я неоднократно по его просьбе высылала ему бандеролями на зону сборники гитарных пьес».
Благодаря игре на гитаре, он уже в юношестве стал среди сверстников необычайно популярным. Серьезное же увлечение гитарой возникло у него, благодаря знакомству с талантливым гитаристом Ковалевым Александром Ивановичем.
В начале шестидесятых годов Юрий услышал его игру на концерте в одном из клубов Ленинграда. Завороженный виртуозностью и красотой извлекаемых звуков, молодой человек подошёл к музыканту и попросил разрешения дать ему несколько платных уроков игры на гитаре. Александр Иванович согласился, но после нескольких занятий, увидев, с каким усердием его ученик занимается и осваивает предложенный им гитарный материал, перестал брать с него плату. Юрий трудился упорно, занимаясь освоением техники игры по шесть – семь часов в день. Ему захотелось учиться дальше, для чего и поступил на заочное отделение композиции института культуры, который, к сожалению, не окончил.
В эти же годы он старался не пропускать ни одного концерта знаменитых гитаристов, приезжавших в город на гастроли.
К тому же периоду середины шестидесятых годов относится и его преподавательская работа в кружках при домах культуры, на платных курсах для взрослых в Ленинградском доме художественной самодеятельности и Театре народного творчества, где он обучал молодых ленинградцев игре на классической шестиструнной гитаре, сам совершенствуясь в игре.
Эта работа не приносила ему больших доходов, но зато оставляла много свободного времени для занятия любимым делом.
Тогда же Юрий с обострением болезни печени попал в больницу, где познакомился с музыкантом ленинградского государственного театра оперы и балета имени С. М. Кирова Дмитрием Тосенко, оказавшемся тоже в больничной палате.
Через Дмитрия Юрий познакомился с Валерием Агафоновым, ставший впоследствии его лучшим другом и соавтором ряда произведений.
Их сдружила молодость, вольность неустроенной жизни и стремление к познанию искусства, где их общей любовью стала гитара, над овладением которой они потом часами просиживали в коммунальной квартире на Малой Посадской улице.
Юра, прекрасно освоивший технику игры на гитаре, стал учить этому и Валеру.
Однажды, Дима Тасенко принёс на квартиру Юры тяжёлый чемодан, в котором были старинные дореволюционные ноты популярной певицы Екатерины Вяльцевой, ставшие для гитаристов настоящим музыкальным кладом. Юра с Валерой долго разбирали их, знакомясь с произведениями великих композиторов и гитарной музыкальной классикой.
Юрий научился перекладывать для гитары музыку великих композиторов, появились и первые гитарные пьесы собственного сочинения.
Его игра на гитаре стала почти профессиональной: он легко извлекал сложные аккорды, развил беглость пальцев рук так, что друзья завидовали ему и стремились научиться играть на гитаре так же, как и он.
У некоторых это действительно получалось, особенно у Валерия Агафонова.
Тогда же жители коммуналки на Большой Посадской улице услышали и необыкновенный голос Валерия Агафонова.
Был у них и ещё один друг, побуждавший их полюбить гитару, студент Высшего художественно-промышленного училища имени В. И. Мухиной Виталий Климов, который ввёл их в таинственный процесс создания гитар.
Мастерскую создали прямо на квартире у Виталия, где выполнялись все операции по изготовлению конструкции вплоть до готового инструмента.
Сфотографировав всю конструкцию и мелкие детали гитары известного испанского мастера из Барселоны Игнацио Флета, студент Климов по деталям узнавал, какие материалы использовать, в какой последовательности и какими инструментами их делать и соединять.
Борисов и Агафонов с большим любопытством наблюдали за его работой и всячески способствовали успеху.
Материал для гитар требовался дорогой в виде палисандра, ореха, ели, черного или красного дерева, для чего Юрий устроился на фабрику струнных щипковых инструментов имени Луначарского. Когда достать нужное дерево не удавалось, они все вместе ходили по расселённым домам, где искали оставленные старые шкафы и музыкальные инструменты, состоявшие из ценных пород деревьев.
У друзей было огромное желание совершить чудо рождения новой гитары. И результат был достигнут. Был создан их первенец – классическая гитара, на которой Юрий Борисов, лучший гитарист среди них, сыграл первым.
Надо сказать, что эта гитара была показана преподавателю по классу гитары музыкального училища им. М. П. Мусоргского Ядвиге Ковалевской, которая, проиграв на ней несколько музыкальных произведений, оценила её, как «вполне пригодную».
Потом Виталий Климов сделал трапециевидную гитару с лютневым звуком, причём Юрий Борисов был духовным вдохновителем этого действа.
Мастер с его слов «вникал в неё так, что буквально сам делался гитарой, чтоб понять её конструкцию». Почти три года затратил он на её изготовление, практически вытачивая, клея и собирая, чтобы вручить новое своё изобретение Юрию Борисову. И музыкант по достоинству оценил качество звучания гитары.
Позже гитара досталась Агафонову, который увёз её в Вильнюс, чтобы играть на ней в зале Малого драмтеатра, куда был принят в качестве артиста.
Необычное звучание гитары сопровождалось у него и своеобразным ритуалом: перед выходом артиста на сцену гитара уже стояла на подставке, возле которой по обеим сторонам горели свечи. Валерий Агафонов выходил, брал гитару и при горевших свечах начинал петь.
Это видел Юрий Борисов, будучи у него в гостях.
Играл он на ней до тех пор, пока не попал в автомобильную аварию, в которой трапециевидная гитара спасла Валерию жизнь, хотя в результате аварии «от неё одни щепки остались».
Каждая гитара, сконструированная Виталием Климовым, имела свою особую судьбу, потому что все они побывали в руках талантливых людей и доставили музыкальную радость не одной тысяче поклонников музыки.
Третью гитару, созданную Виталием Климовым, Юрий Борисов представил Марии Луизе Анидо, замечательной аргентинской гитаристке, «гитарной леди», как её называли во всём мире.
В 1965 году она с успехом выступала в Ленинграде в концертном зале у Финляндского вокзала. Возможно, тогда молодые люди и рискнули показать ей свои гитары, получив от неё высокие отзывы о качестве звучании и исполнительском мастерстве Борисова.
На последней четвёртой гитаре с романтическим именем «Джульетта», изготовленной Климовым, долгое время играл Валерий Агафонов, после смерти которого, дальнейшая её история канула в неизвестность.
Их жизнь романсами согрета
К написанию песен Борисова подвигла встреча, организованная Валерием Агафоновым, с молодым вильнюсским поэтом и автором музыки к своим стихам Юрием Григорьевым.
В 1968 году Агафонов пригласил Юрия Борисова поехать с ним в Вильнюс, в котором жила его жена Елена Бахметьева и много друзей, среди которых оказались и поэты. Агафонов и познакомил Юрия Борисова с поэтом Юрием Григорьевым, писавший, как ему казалось, нестандартные песни.
Незадолго до этого тот издал сборник своих стихов, что делало нового поэта заметной фигурой в кругу творческих личностей.
Для Борисова эти стихи явились толчком в поэтическое творчество, и две песни из этого сборника ему особенно понравились.
Одна из них «Расскажу тебе, спою про метель», исполненная Валерием Агафоновым, была воспринята очень тепло, хотя стихи были простыми по смыслу: осень в виде отставшего от стаи журавля тревожили душу, навевали щемящее чувство тревоги.
Возможно, образ одинокого журавля и был воспринят Борисовым, как ассоциация на самого себя. Приведём эти стихи полностью.
Расскажу тебе, спою под метель,
Если сердце просит.
Вот отстал от стаи журавель,
В хмуром небе осень.
Над полями плывут облака,
Ветер листья носит.
До чего ж черна и высока
Над полями осень.
Мой охотник, не стреляй в журавля,
Одинок он очень.
Велика под крыльями земля,
Только в крыльях осень.
Ну, а впрочем не жалей, подстрели,
Пусть снежком заносит.
Ведь пока в хмуром небе журавли,
Не проходит осень.
Вторая песня Юрия Григорьева «Пятый год» захватила Борисова ещё больше.
Пятый год. Эсеры жгут хлеба —
Сад и нивы в заревах багряных.
А в часовне тихой свет лампад —
Молится захожий божий странник.
Теплая сусальная земля —
Взгляд к тебе слетит полночной птицей.
За холмом солдаты пропылят.
Мурава росою задымится.
По стерне ушел и скрылся в лес
Поджигатель – дылда босоногий.
Чутким шагом, не зашелестев,
Я за ним скользну ночной дорогой.
С ним, как зверь в ольшанике густом,
К роднику студеному приникну.
Ключ в тумане, словно молоко,
Из земли, из груди материнской.
Счастлив тот, кто после страшных дел
К матери вернулся, как младенец.
Мир часовням в дремлющей листве,
Саду мир и беспокойным теням.
Только б Третий Рим горел дотла —
С кесарем любым его не жалко.
Только б ты душа моя, душа,
До рассвета радостью дышала.
И хотя ни Григорьев, ни Борисов никогда не были даже знакомы с участниками белогвардейского движения, эта тема их творчества обоим оказалась близка их духу.
Знакомство со стихами Юрия Григорьева и многолетняя дружба с Валерием Агафоновым заставили Юрия Борисова всерьез обратиться к авторской песне.
Песня «Всё теперь против нас…», сочинённая Юрием Борисовым в 1967—1968 годах, стала ответом вильнюсским поэтам, а также главной темой в его творчестве.
Жаль, что невозможно описать красоту и силу музыки этой песни, которая с особым трепетом была воспринята Агафоновым, голос которого, тёплый и нежный, полный любви и страдания, подкреплённый пронзительными и тревожными звуками гитары, передавал просто и непринуждённо сложнейшие переживания поэта.
В её звучании слышится и не находящая разрешения тоска, и осознание высшей ценности мгновений, где просыпается дух, озаряется чувство, как высший смысл божественной природы перед ощущением грядущей катастрофы.
Одна из почитательниц их творчества Валентина Гуркаленко оставила свои впечатления от услышанной песни такими словами:
– А когда Агафонов запел «Белую песню», моё сердце, словно лезвием надрезали, и рубец этот до сих пор не заживает. Я сидела и плакала, и другие тоже.
Приведём текст полностью и попытаемся понять поэтический смысл этих замечательных стихов.
Всё теперь против нас, будто мы и креста не носили.
Словно аспиды мы басурманской крови,
Даже места нам нет в ошалевшей от горя России,
И Господь нас не слышит – зови не зови.
Вот уж год мы не спим, под мундирами прячем обиду,
Ждем холопскую пулю пониже петлиц.
Вот уж год, как Тобольск отзвонил по царю панихиду,
И предали анафеме души убийц.
И не Бог и не царь, и не боль и не совесть,
Все им «тюрьмы долой» да «пожар до небес».
И судьба нам читать эту страшную повесть
В воспалённых глазах матерей да невест.
И глядят нам во след они долго в безмолвном укоре,
Как покинутый дом на дорогу из тьмы.
Отступать дальше некуда – сзади Японское море,
Здесь кончается наша Россия и мы.
В красном Питере кружится, бесится белая вьюга,
Белый иней по стенам московских церквей,
В белом небе ни радости нет, ни испуга,
Только скорбь Божьей Матери в белой лампадке ночей.
Очень сильное эмоциональное состояние передают метафорические образы, созданные автором.
В них заложены спрессованные чувственные сочетания тягостного состояния безысходности, в котором находились бойцы Белой Армии.
Юрий Борисов рисует огромное, словно взволнованное море, пространство растревоженной страны от «красного Питера» до Японского моря, эмоционально усиленное образом «Отступать дальше некуда – сзади Японское море, Здесь кончается наша Россия и мы», где акцент делается на слове «наша», то есть на невозвратое родное, навсегда ушедшее время.
Автор, словно шифровкой, помечает время действия этой трагической истории гражданской войны в России: «Вот уж год, как Тобольск отзвонил по царю панихиду».
Известно, что Тобольск с 13 августа 1917 года по 13 апреля 1918 года был местом ссылки последнего русского царя и его семьи. Годовщина этого события была отмечена панихидой – церковной службой по умершему царю, где были преданы анафеме – проклятию «души убийц».
Перед нами по воле автора выразительными штрихами предстаёт «ошалевшая от боли Россия», которая «под мундирами прячет обиду», ждёт «холопскую пулю пониже петлиц», где видны «воспалённые глаза матерей да невест» и «покинутый дом на дорогу из тьмы».
Приводится и сильное с нарастающим чувством покинутых на смерть людей сравнение «Словно аспиды мы басурманской крови», звучащее приговором новой власти, как разрушителям веры и родины, где аспиды – ядовитые змеи, а басурманы – люди, не принадлежащие в христианской вере.
Вся первая строфа стихотворения состоит из картины событий, где не изображено ни одно конкретное лицо. Используя местоимения «нас», «мы», «нам», автор настойчиво указывает на множественность страдающей армии, заставляя тем самым читателя представить себе загнанное в тупик огромное войско.
Далее этот трагизм усиливается ещё больше, захватывая пространство всей огромной страны, «ошалевшей от горя России». Но и этого мало. Для раскрытия темы используется вселенское трагическое восприятие: «И Господь нас не слышит, зови, не зови».
В дополнение к этому состоянию внутренний трагизм раскрывается в медленном движении времени. Оказывается, что «вот уж год мы не спим», «под мундирами прячем обиду», «ждём холопскую пулю пониже петлиц». Автор не случайно указывает место «пониже петлиц», то есть в самое сердце.
Он далее как бы шагает по стране от Питера до Японского моря и, являясь наблюдателем, извещает «как Тобольск отзвонил по царю панихиду», как «предали анафеме души убийц».
Юрий Борисов хорошо знал историю царской семьи Николая Второго. Бывая в Царском Селе, он гулял возле Александровского дворца, последней резиденции царской семьи.
В стихотворении отражена и другая сторона «красного Питера», представшая перед ним как свободная стихия анархии, уничтожавшая устои старой жизни, у которой в чести «И не Бог, и не царь, и не боль, и не совесть», а «всё им «тюрьмы долой» да «пожар до небес».
Оценка автора этих картин однозначна и заключена в словах:
– «И судьба нам читать эту страшную повесть
В воспалённых глазах матерей да невест».
Но вот ещё деталь, рисующая ушедшую жизнь этой некогда «белой» силы.
На пространстве России она «кружится» и «бесится» в образе «белой вьюги», «в красном Питере» она движется в виде «белого инея», а в Москве – ползёт «по стенам московских церквей».
Автор молитвенно уносит нас и в вышину, где «в белом небе ни радости нет, ни испуга, только скорбь Божьей Матери в белой лампадке ночей».
Если сравнивать стихи Григорьева «Пятый год» и Борисова «Белая песня», то картины Борисова видятся масштабнее, точнее, образнее и выразительнее. Это настоящий гимн безнадёжности и обречённости.
Хочется задать вопрос: откуда же у двадцатичетырёхлетнего автора появилось такое понимание этого далёкого от него мира – трагического состояния русской белой армии?
Ответ нашёлся сам собой в одной из публикаций.
– Почему вы о белогвардейцах свои песни пишете? – спросили однажды у Борисова.
– А я был там… – ответил он.
Ответ был воспринят, как не слишком удачная шутка – ни в какой белой армии Борисов не мог быть. Но он ведь не Белую армию и имел в виду.
Его «там» – означало не пространство, не время, а состояние безвыходности, в котором подобно ошалевшим от горя белогвардейцам, находился и сам Борисов.
А то, что стихотворение получилось ёмким и образным виноват его талант как поэта. Оно стало программным во всём его творчестве.
На одном из концертов Юрий Борисов о своей «Белой песне» так сказал:
– Эту песню я никому не посвящаю. Эта песня предназначена всем. Это наша история.
С рождения этой песни Борисов стал и поэтом, и композитором.
Она стала программной и в творчестве Валерия Агафонова, который первым и исполнил её в кругу своих друзей.
С этого времени между Юрием Борисовым и Валерием Агафоновым сложилась настоящая творческая дружба, где Юрий показал себя зрелым поэтом и композитором, а Валерий Агафонов выдающимся исполнителем его песен.
ЕЛЕНА ШЕРЕМЕТ
(1956)
Елена Шеремет (Коноваленко) родилась в Хабаровском крае, Россия. С 1959 года проживает в Вильнюсе.
Публикуется с 1997 года, автор трёх поэтических сборников (2007, 2011, 2016). Соавтор, составитель и редактор ряда сборников поэзии и прозы, в том числе газеты «Вильняле» АРП Литвы, литературного русского альманаха «ЛИТЕРА» (2008, 2010, 2017), сборника «МАПП. 5 лет в Литве» (2013), «Зов Вильны» (2017) и «Этот прекрасный мир» (2018). Дипломант республиканских конкурсов и фестивалей русской поэзии в Литве (2005, 2006, 2008, 2010). В 2013 г. награждена дипломом «Золотое перо» Европейской Академии искусств и литературы. Серебряный лауреат Национальной премии «Золотое перо Руси» (2018) в номинации «Поэзия».
Стихотворения публиковались в различных изданиях Литвы, Латвии, России, Болгарии, интернет-журналах «Зов» (Венгрия), «Крещатик», «Артбухта» (Россия), AD ASTRA (Литва). Песни на стихи поэтессы звучат на творческих встречах, в радиопередачах, в том числе на радио «Вместе» (Атланта, США).
Член Союза писателей России, Интернационального СП, МАПП, ЛО «Логос». Председатель Ассоциации русских писателей Литвы. Редактор издательства «Планета ВВКУРЭ».
ВЕСНА 1975 ГОДА
Весна 1975 года. Лика студентка. На первом курсе она и не помышляла о развлечениях: продолжала занятия музыкой с аспиранткой из консерватории, словно всё ещё сомневалась в правильном выборе вуза, и пыталась одолеть ранее неизвестные ей геодезию, политэкономию и т.п. предметы. Но к концу третьего курса позади была даже «начерталка», о которой их строгий, порой внушающий страх во время контрольных, но любимый, с отличным чувством юмора преподаватель, этакий всеми обожаемый местный Жванецкий, говаривал: «Как только одолеете экзамен по начертательной геометрии, можете жениться». Замуж выходить в планы Лики не входило, ей казалось, что это будет ещё не скоро; настроение было весенним – зачёты и важный экзамен сданы! А потому Лика иногда стала ходить на танцы, она с детства обожала танцевать. Занималась в художественной самодеятельности в клубе рядом с домом находящегося военного училища, потом в школе, затем в институтском ансамбле народных танцев, куда взяли её – одну из всех первокурсниц трёх русских групп ПГС.
...Первая любовь её растаяла подобно утреннему туману. Прозрение наступило на танцплощадке, в Ялте. Хотя «первый звоночек» она ощутила на выпускном, когда он не пригласил её на первый вальс прощального бала, но тогда она нашла ему оправдание: мол, постеснялся при родителях. Придуманный образ, в который она была влюблена, которому посвящала первые рифмованные строчки в своём дневнике, к тому вечеру уже утратил ореол эталона. Когда же долговязый парень развязно, почти вызывающе предстал перед ней в ритмичном танце, да ещё первым удрал от проливного дождя, бросив её мокнуть, а назавтра – также предательски – столкнул Лику с надувного матраса и продержал в воде минут сорок, заплыв далеко от берега, окончательно растворился в Ликиных слезах и бреду от высокой температуры...
В течение первого курса Виктор пытался вернуть расположение девушки, писал письма из Риги – поступил в Рижский авиационный институт, приезжал в отпуск и часами курил под её окнами, но она не страдала от нехватки внимания, учась в техническом вузе.
Итак, будучи в свободном полёте – не влюблённая ни в кого после расставания, Лика не отказала Валере из параллельной группы в свидании, и они пошли на танцы в Старый город. Играла в то время знаменитая студенческая группа строительного института «Гипербола». Контромарок было не достать, но Лика – профорг, а значит – преград нет.
Тогда, проходя через пышные барочные ворота с двумя арочными проездами, молодые люди не задумывались над смыслом, исторической ценностью архитектурного ансамбля, находящегося во внутреннем дворике. Для них это было просто помещение, в котором размещались лаборатории кафедры железобетонных конструкций Вильнюсского инженерно-строительного института (с 1969 г. здания церкви и монастыря принадлежали ВИСИ). Студентам преподавали атеизм – такие были времена...
Как раз лекции по атеизму, истории и политэкономии проходили в одном из зданий этого ансамбля. Его образуют церковь Святой Троицы, массивная четырёхугольная колокольня и два монастырских здания в несколько корпусов. Архитектурный ансамбль начал формироваться в начале XVI в. и в целом сложился в XIX в. Основанные как православные, храм и монастырь в 1608–1827 гг. принадлежали греко-католическому монашескому ордену Св. Василия Великого (теперь это действующий греко-католический храм во имя Пресвятой Троицы и бывший базилианский монастырь). Здание с чертами архитектуры готики, барокко, классицизма и историзма – памятник архитектуры и истории – располагается в южной части Старого города, неподалёку от Острой брамы, на противоположной стороне улицы, ниже Свято-Духова монастыря по улице Аушрос Варту, 7б. Гуляя по территории старого монастыря, можно увидеть остатки фресок, множество старинных мемориальных досок (в храме и монастыре «отметились» прославленные патриархи, святые мученики, поэт А. Мицкевич).
По выходным в здании, где под арочными сводами коридоров и невысокими потолками витала аура богатого событиями почти четырёхсотлетнего прошлого, гремела современная музыка, веселились молодые люди, делавшие первые, подчас неловкие шаги по судьбе.
А начиналось всё со ступенек в здание, на которых толпились студенты ВИСИ, городская молодёжь и заносчивые студенты из Вильнюсского госуниверситета. Частенько потом недоставало пуговиц на пальто, были оттоптаны нарядные туфельки и т.д. Но нас объединяло одно на всех горячее желание: прорваться в заветное здание и попасть на вечер танцев, под волшебное воздействие светомузыки и популярных в те годы мелодий, знакомых по исполнению знаменитых групп Nazareth, Bad company, ABBA, Uriah Heep и др. И, конечно, все ждали сюрпризов от «Гиперболы» – ребята сами писали музыку и тексты песен.
...Лика и Валера от души танцевали, радовались встрече с однокурсниками, словом, вечер удался. Было довольно прохладно, и они пошли на остановку автобуса, к зданию Художественного музея, который с 1999 года стал Ратушей.
Главное здание всякого старинного города – городская Ратуша. Вильнюс – не исключение, хотя право иметь собственное управление город получил только после принятия литовцами крещения в 1387 г., особенном для всей Литвы: великий князь Ягайло стал первым королем Речи Посполитой, единого польско-литовского государства. Официальный статус потребовал соответствующего здания, которое и было выстроено на рыночной площади в стиле поздней готики.
Менялись времена, менялась и ратуша. Сначала к ней пристроили башню в стиле Возрождения, затем флигельки и пристройки. Был и зал заседаний магистрата.
Кроме того, ратуша – место городского суда, палаты точных мер и весов, хозяйственных служб, и т.д. В подвале ратуши находилась тюрьма, где содержались несостоятельные должники, а также уголовные преступники.
Первая ратуша несколько раз перестраивалась, обновлялась и приобретала черты самых модных в Европе архитектурных стилей. Резиденция городских властей литовской столицы имела все возможности стать одним из самых нестандартных строений Восточной Европы.
Самый известный вильнюсский архитектор и строитель И. Глаубиц взялся за реставрацию Ратуши в соответствии с требованиями моды: барочные излишества и сложные фасады. После реновации, вильнюсская ратуша просто сияла и вызывала восторг у горожан, который прекратился после того, как башня внезапно рухнула, разрушив добрую половину здания. Случилось это через 20 лет после обновления, но городская молва всё валила на Глаубица. Разрушения были настолько серьёзные, что власти решили здание не восстанавливать, а построить новое. Согласие короля и великого князя было получено, и стройка началась.
Когда новый бургомистрат был практически готов, теперь он был построен в стиле классицизма. Из трёх проектов был выбран один, самый скромный, архитектора Лауринаса Стуоки-Гуцявичюса, строительство было закончено в 1977 г. Речь Посполитая перестала существовать, как независимое государство. Российская империя не терпела никаких независимых городских властей, и ратуша стала местом проведения важных мероприятий. Дважды здесь давались балы в честь императора Александра Павловича, проходили приёмы генерал-губернаторов, давались спектакли и концерты. До сих пор Ратуша в Вильнюсе – место проведения самых разных мероприятий: от церемоний награждений до места приёмов важных гостей города. Интерьеры вильнюсской Ратуши гораздо интересней наружности, выдержанной в строгих правилах классицизма.
В здании Ратуши Лике приходилось бывать не однажды. Не всё помнится, увы. Это были, в основном, концерты классической музыки, в том числе выступление талантливой пианистки Марии Мировской, выступления ярких исполнителей в рамках Международного фестиваля аккордеонной музыки, организованного впервые именно в Литве, в 1986 г. Прощальный творческий вечер всеми любимого тенора Виргилиуса Норейки со своими приемниками – студентами и выпускниками Литовской консерватории. Презентация книги Адаса Якубайтиса с участием выставки скульптурных миниатюр Александра Гладких и выступлением его супруги, известной за пределами Литвы композитора Лидии Королёвой, написавшей мелодии на слова поэта. И заключительный вечер финала III Конкурса современной русской поэзии в Литве (2014). И, конечно, незабываемый творческий вечер поэта, гордости Литвы, Юрия Кобрина в 2001 г., на котором он сделал памятную надпись в книге, подаренной ей: «На добрую память с пожеланием самого-самого!..» А ровно через десять лет она войдёт в девятку лучших авторов, участвующих в Конкурсе одного стихотворения под эгидой Ю. Кобрина, объявленного газетой «Обзор».
…Ожидание транспорта-спасителя затянулось, о чём-то говорили. Парень явно смущался, был не из тех, кто читает стихи или обволакивает девушек комплиментами. В один момент он почему-то стал затягивать широкий завязывающийся пояс её пальто, будто измерял талию Лики. И она подыграла ему, вдохнув и задержав дыхание. Он впечатлился. Стало скучновато, ребята замёрзли – ветер усилился. Решили идти пешком до понтонного моста, который связывал берега Нярис у здания Технической библиотеки (папа Лики был частым посетителем её в 60-годы, когда заочно учился в МИСИ).
Здание было построено по проекту архитектора К. Мацулевича в 1885 г. Главный северо-восточный фасад выходит на перекрёсток улиц Жигиманту и Врублевскё. Владелицей дома была К. Тышкевич, арендовавшая здание Виленскому обществу науки и искусства (учреждённому в 1907 г.) для музея, располагавшегося здесь в 1907–1914 гг. В 1931 г. – здание Института изучения востока Европы, затем до 1941 г. в здании размещалась Государственная библиотека Врублевских, основу которой составило книжное собрание адвоката Тадеуша Врублевского. Ныне это Библиотека Академии наук Литовской республики.
Когда юноша и девушка подходили к мосту, их охватила тревога: слышались призывы не паниковать, произносимые в рупор, над рекой хаотично носились лучи прожекторов, слышались крики людей о помощи, подъезжали военные на бронетранспортёрах. Было страшно... Многие падали в воду. Река, полноводная от проливных весенних дождей, течение мощное, вода холодная – только апрель месяц.
Что же случилось 13 апреля 1975 года? Оборвались тросы понтонного моста, соединявшего правый и левый берег реки Нярис возле местного Дворца спорта...
В 1965 г. «по просьбе трудящихся» было решено отказаться от парома через реку и построить понтонный мост напротив Дворца спорта. В 1960-1961 гг. в Институте проектирования городского строительства был объявлен конкурс проектов спортивного зала в Вильнюсе, реализация которого расширила бы крупный спортивный комплекс рядом со стадионом «Жальгирис». В конкурсе участвовали три группы архитекторов. К реализации был принят занявший II место проект Э. Хломаускаса и З. Ляндзбергиса с отчётливым пластичным силуэтом.
22 декабря 1971 г. дворец был открыт матчем чемпионата страны по баскетболу среди женщин. Дворец концертов и спорта – здание с залом универсального назначения для проведения спортивных состязаний, концертов и других зрелищных мероприятий, c необычной кровлей, формой напоминающей волну или корабль; некоторое время воспринимавшееся едва ли не как символ города; один из лучших в Литве образцов брутализма. Крупнейший в Вильнюсе зал вмещал до 6 тысяч зрителей! В нём в любое время года могли проводиться соревнования по конькобежному спорту, хоккею, баскетболу, боксу, другим видам спорта. В 2004 г. дворец приобрела Инвестиционная группа банка «Укё». Радикальной реконструкции здания препятствовало то, что Дворец спорта был включён в Регистр культурных ценностей Литовской Республики. Мероприятия во дворце проводились всё реже, здание постепенно пришло в аварийное состояние...
С ним у Лики тоже связаны светлые воспоминания о... странной любви. После девятого класса учеников-старшеклассников отправляли в колхозы, в помощь труженикам сельского хозяйства. Лика уже приклеила к раскладушке этикетку со своими инициалами, собрала вещи. Но утром пришёл мальчик из параллельного класса и принёс записку от директора школы (?!). В ней была просьба срочно явиться в школу. Оказалось, дирекция приобрела музыкальные инструменты, и надо было в кратчайший срок организовать школьный ВИА (вокально-инструментальный ансамбль), а так как Лика окончила музыкальную школу, её, видимо, решили привлечь к этому делу. Расстроилась, конечно, ведь хотелось быть вместе с одноклассниками, а в ансамбле одни мальчики, все из других классов. Руководителем был Витя Иванов из «А» класса, ответственным за инструменты и коллектив – Анатолий Васильевич, учитель-трудовик, завсегдатай школьной радиорубки. Как только начались репетиции, школьники быстро подружились, Лика заработала авторитет умением подобрать услышанную мелодию на слух и расписать ребятам аккорды для гитары, освоила «йонику», словом, грустить было недосуг. Коллектив с воодушевлением творил ВИА!
Репертуар ансамбля состоял из популярных песен начала 70-х, пара номеров была из «Битлз». Уже через две недели новоявленный ансамбль отправился с «гастролями» в колхоз – развлечь ребят, бьющих рекорды на полях. Хорошо, что Лика была в солнечных очках: легче было спрятать слёзы, ибо нравившийся ей одноклассник танцевал под «Алёшкину любовь» (О. Гаджикасимов и С. Дьячков), которая лилась благодаря юным музыкантам, с девочкой из его бывшего, теперь расформированного класса. Но главная цель визита ВИА была достигнута – ансамбль удивил и сияющими на солнце инструментами, и своим отлаженным выступлением.
А когда к участникам ансамбля присоединилась солистка – Галя Иванова, двумя классами младше, на школьных концертах не сдерживали слёзы ни девочки, ни учителя, потому что звучали вечные «Берёзовый сок» М. Матусовского и В. Баснера, «За того парня» Р. Рождественского и М. Фрадкина, «Love story» К. Сигмана и Ф. Лея под овации, восторженные и влюблённые взгляды мальчишек.
Лика будто не замечала того, что нравилась мальчикам, с головой погружённая в учёбу, занятия классической музыкой, репетиции с ансамблем, чтение и даже сочинительство то мелодий, то первых поэтических строк; да ещё родители нашли репетиторов по математике и физике: папа советовал поступать в технический вуз, мол, и зарплата выше, и коллектив не только женский. Дни были заполнены.
На дополнительных уроках математики познакомилась с мальчиком Витей из параллельного класса. В школе видела его на совмещённых уроках физкультуры. Он был очень высоким и ловко играл в баскетбол. Светлые глаза, пшеничные волосы. Возникло что-то вроде симпатии, вместе возвращались с занятий домой. Да и во дворе были знакомые мальчишки, с которыми сражались в волейбол летом. Но ничего серьёзного.
Однажды, напротив окна родительской спальни, на стене детского сада появилась надпись «Лика, я тебя люблю!». Спустя некоторое время – прямо под окном соседки с первого этажа, у подъезда – слова повторились. А потом, когда с Витей гуляли у Дворца спорта, увидели это же объяснение в любви на будке билетной кассы. Виктор молчал, Лике думалось, а может, хотелось верить, что это его «подвиги».
Но когда ещё через пару недель отчаянное «Я люблю тебя, Лика!!!» словно сияло с козырька Дворца спорта, с торца здания, Лика от удивления, восторга, гордости не могла скрыть улыбки!
Кто же этот смелый, дерзкий парень? Так и жила Лика в неведении почти до конца последнего, десятого класса школы. Но как-то ей позвонил Аркаша, который частенько бывал на репетициях ансамбля, попросил выйти во двор. Когда он рассказал о чувствах своего лучшего друга – руководителя ВИА, Лика была крайне удивлена: никогда никаких знаков внимания с его стороны не было, ни томных взглядов, ни намёка на ухаживания. Возможно, она этого просто не замечала. Но более всего удивило то, что такой отчаянный смельчак, ловкий, бесстрашный, не решился ни подойти к ней, ни даже написать записку, а прислал «гонца» с вестью. И что Лика должна была делать? Она растерялась, от смущения и неожиданности даже рассердилась на мгновение. Ничего не ответила. Не пошла на предложенное свидание. Возможно, испугалась, но чего?
Отвергнутый Витя Иванов от безысходности и обиды начал активно ухаживать за своей одноклассницей, долговязой, некрасивой, в жутких очках с выпуклыми стёклами. Он откровенно обнимал её при всех, она, видимо, влюбилась, они стали «не разлей вода». Их отношения не одобрили ни в школе, ни дома, родители в помощи отказали. Ребята сразу после выпускного стали жить вместе, создали семью, родились дети. Вот такая история...
Но вернёмся к событиям той ночи. Списанные понтоны доставили из таллиннской воинской части в 1966 г. Это такие огромные полые металлические квадраты, которые перевозили мощные «КрАЗы». Понтоны сбрасывали в реку, сапёры с ключами прикрепляли их друг к дружке, и по новенькому мосту проезжали танки – так мост испытывали на прочность.
В 1967-м понтонный мост в Вильнюсе торжественно открыли – к немалой радости вильнюсцев. Точнее, каждую весну его собирали и при приближении первых заморозков разбирали.
Как повелось, и весной 1975 г. понтонный мост начали собирать. К работам приступили в начале апреля, однако из-за сильного течения и паводка (два дня лил дождь) их не завершили. То есть закрепили понтоны верёвками, повесили таблички, предупреждающие о том, что проход запрещён.
В тот злополучный вечер 13 апреля во Дворце спорта выступала венгерская рок-группа «Сириус». Старожилы помнят, что тогда концерт даже слабенького ансамбля из ближайшей заграницы в Литве вызывал фурор. Попасть на выступления «западников» считалось невероятной удачей, билеты распространялись через профкомы, через райкомы партии и комсомола. Во Дворце же были бары, где можно было выпить отменный кофе с коньяком или ликёром перед концертом или в антракте.
Концерт окончен. Погасли на сцене огни, зрители помчались к гардеробу, чтобы получить свои плащи-пальто. Толчея, суматоха – все спешат домой. Начали расходиться в 22.30. На улице – темень. Только неторопливость многим спасла жизни.
Часть моста наклонилась наискось, другая ушла под воду. Люди, уцепившись за него, взывали о помощи. Из воспоминаний очевидцев: «...царила паника. После концерта возвращалась с мужем, не знали, что делать: то ли в ледяную воду бросаться, то ли оставаться на месте... Перешли реку по Зелёному мосту, но и там не видели ни пожарных, ни машин «скорой помощи» (эти сведения – полная противоположность того, что увидели Лика с Валерой. Возможно потому, что подошли позднее, в самый разгар трагедии). Не видели и людей, выбравшихся на берег. Однако в память врезалось зрелище – кричащие в холодной воде люди. Подобное увиденное надолго потрясает». Многие из очевидцев говорили, что не видели никаких предупреждающих табличек о запрете передвижения по мосту. Вспоминает друг ещё одного участника событий: «Он шёл после концерта по мосту с двумя своими сёстрами. Примерно на середине моста началась неразбериха, и мост начал рушиться. Он уверял, что, оказавшись в ледяной воде, забыл, что был вместе с сёстрами. Изо всех сил грёб к берегу. Только выбравшись из реки, вспомнил о сёстрах. Они также спаслись».
…Настало утро. Слухи о количестве погибших были самые невероятные, однако с заявлением о пропаже не вернувшихся с концерта обратились лишь четверо родственников. И поиски тел пропавших, хотя власти бросили на это громадные силы, длились очень долго: лишь 5 и 6 мая нашли последние жертвы.
Со слов Й. Бачюнаса, в то время работавшего начальником управления эксплуатации городских дорог: «Видимо, оборвались или вырвались конечные скрепляющие понтонные тросы якорей. Оторвавшуюся часть моста понесло по течению к правому берегу. Дно реки там каменистое, возможно, оно было ещё и чем-то захламлено. Словом, когда понтоны столкнулись с подводной преградой, их начало опрокидывать на бок. С моста посыпался не прикреплённый деревянный настил – это такие брусы толщиной восемь на двадцать сантиметров, а вместе с ними в холодную воду попадали и люди, которые хватались за них. Такой брус мог над водой выдержать 3-4 человек, и, кстати, они спасли многим жизнь. Понтон перевернулся не на середине реки, где глубина 4-5 метров, а гораздо ближе к правому берегу – там мельче. К тому же разрушение моста не произошло мгновенно, поскольку металлические перекладины были очень крепкими: 25-30 сантиметров толщиной. Вот только очень мощное течение Нярис понемногу начало гнуть перекладины, это продолжалось не две-три минуты, а гораздо дольше, так что люди могли принимать решения, как спасаться.
Слухов было много. В частности, говорили, что из-за столпотворения на мосту он сломался. Но правда в том, что его не собрали до конца, работы не были завершены, не поставили поручни, за которые люди могли бы держаться. В тот день я находился в Минске, вечером вернулся в Вильнюс, и вдруг звонок из городского коммунального хозяйства. Мне сообщили, что унесло понтон, я тут же выехал на место. Видел, как военные на лодках перевозили на берег людей. Ещё несколько человек держались за края перевернувшихся понтонов. Потом мы с коллегами установили, что два понтона устлали не металлической жестью, а досками. То есть когда на мост вступили сотни зрителей, понтоны могло зажать – и они нырнули в воду. Возможно, доски плохо закрепили или через них лилась вода, а поскольку понтоны полые, в них набралась вода, и они начали тянуть за собой и другие секции».
Началось следствие, в те времена закрытое. Никакой информации, дело быстро передали в суд. Произошедшее трудно было утаить: тысячи свидетелей, и поэтому срочное заседание коллегии по уголовным делам Верховного суда ЛССР было открытым, участвовали близкие погибших, обнародовали их имена. Никто из присутствующих, а в зале собралось очень много людей, не попросил слова, не заявил о пропаже родственников. То есть миф о сотнях погибших развеялся.
Через два с половиной месяца – 10 июля 1975 г. во исполнение решения суда Вильнюсский исполком выплатил пострадавшим по 1963 рубля. Нашли и «крайних»: исполнитель работ получил три года заключения, главный инженер – два. Досталось и Бачюнасу: были уволены все, кто руководил этой службой.
После трагедии понтоны куда-то увезли, и двадцать восемь лет (!) между районом Жирмунай и Старым городом не было удобного сообщения. Нынешний мост короля Миндаугаса построен в 2003 году как раз на месте понтонного...
На протяжении долгих лет в кошмарных снах Лике приходила та страшная картина. Конечно, время стёрло в памяти звуки, слепящие глаза стрелы прожекторов, ужас людской паники, страх в груди и ощущение своей бесполезности – тогда она ещё не умела плавать… Да и смогла ли бы броситься в студёную воду? Осталась горечь от случившегося и благодарность судьбе, что оставила жить… Стечение обстоятельств или всё же надёжные крылья Ангела?
Лика любит гулять по Старому городу. Прогулка от вокзала до Антоколя, где она живёт, не кажется расстоянием – в удовольствие. Вильнюс – город с особенной аурой, и наверняка у каждого из нас, живущих в нём, есть свои привязанности, милые сердцу, или вызывающие восхищение, или связанные с какими-то событиями в жизни старинные здания со своей богатой историей или тайной – совсем как у людей.
АЛЕКСАНДР ШАХОВ
(1958)
Журналист . Главный редактор газеты «Обзор»
ЧЕМ БОГАТА ЗЕМЛЯ ГРОДНЕНЩИНЫ
Новогрудок
В эти дни на самой известной площади небольшого белорусского районного центра Новогрудок, где установлен памятник великому поэту Адаму Мицкевичу, кипит работа: идёт замена тротуарной плитки, заново устанавливаются поручни на подходе к памятнику.
Город готовится к большому празднику – 220-летию со дня рождения знаменитого земляка.
Возможно, сегодня в Литве не все знают, что великий литовский поэт Адомас Мицкявичюс родился на территории нынешней Белоруссии - в фольварке Заосье Новогрудского уезда Литовской губернии (да-да, была такая!) Российской империи.
Стоит признаться, что автор этих строк с некоторым сомнением отнёсся к предположению директора Новогрудского историко-краеведческого музея Марины Ярошук, что этот город может быть интересен не только туристам из Польши, постоянно сюда наведывающимся, но и жителям Литвы.
Да, к юбилею Мицкевича подготовлена целая программа, в том числе филателистическая выставка «Адам Мицкевич и Игнат Домейко – славные сыновья Новогрудской земли» (кто такой Игнат Домейко, надеюсь, все в Литве знают. Или я ошибаюсь?). Но будет ли этого достаточно, чтобы привлечь туристов из Литвы?
Однако в ходе дальнейшей экскурсии со всей очевидностью подтвердился давно известный факт: у нас с соседями так много общего в истории, но мы так мало нынче знаем!..
Тот же Новогрудский историко-краеведческий музей, например, может стать лишь началом большого знакомства с костёлом, где бывали самые знаменитые личности Великого Княжества Литовского, с любопытными памятниками, с картинной галерей местного художника Кастуся Качана, с экспозицией «Музей еврейского сопротивления в Новогрудке». Вы слышали, что именно здесь был совершён самый успешный побег из гетто во время Второй мировой с помощью подземного туннеля? А среди спасшихся, кстати, были Зейдель Кушнер и Рая Кушнер, прадед и бабушка Джареда Кушнера, зятя нынешнего президента США.
И это далеко не всё, что Новогрудок может предложить литовским туристам.
В ходе поездки литовские журналисты посетили целый ряд санаториев. Первый из них – «Жемчужина» - находится на окраине Гродно, в окружении реликтовой дубовой рощи. Главврач санатория Алла Новацкая, представляя своё не такое уж и большое учреждение, обратила внимание на тот уют и комфорт, которыми обязательно будут окружены пациенты, на широкий спектр медицинских услуг – как традиционных, так и новейших. Например, незадолго до приезда литовских журналистов в санатории начала действовать новая система светотерапии – биоптрон, которая применяется в профилактике и лечении широкого спектра медицинских показаний.
Особо стоит подчеркнуть, что система белорусских санаториев весьма разнопланова. Здесь вы можете найти не только нужные вам услуги, но соизмерить свои потребности с вашими же финансовыми возможностями.
Вам хочется ещё больше комфорта, больше развлечений? Скорее всего, вы их найдёте в санатории «Озёрный».
Ваши запросы ещё выше? Поинтересуйтесь санаториями «Радон» и «Альфа Радон», где предоставляют не только процедуры с уникальными радоновыми ваннами, но и целый спектр других услуг.
Протоиерей ИЛЬЯ ШАПИРО
(1960)
Протоиерей, клирик Троицкого храма в деревне Горетово Можайского района Московской области. Высшее техническое образование получил в Московском институте нефтехимической и газовой промышленности имени академика И. М. Губкина по специальности «Прикладная математика».
Рукоположен во диакона в 1990 году, во пресвитера в 1991 году.
Когда в 1998 году в Литовской Республике был издан закон о передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, настоятель Всехсвятского храма города Клайпеды архимандрит Антоний (Буравцов) и настоятель храма мучениц Веры, Надежды, Любви и матери их Софии, иерей Илия Шапиро разработали и подали на утверждение в городское самоуправление план о строительстве Покрово-Никольского храма в Клайпеде. Ими была выбрана площадка для новой церкви и оформлены необходимые юридические документы. 13 июля 2000 года, состоялась закладка камня и святых мощей в основании храма. Чин освящения места закладки Покрово-Никольского храма возглавил благочинный клайпедского округа архимандрит Антоний Буравцов, в освящении принимали участие иерей Илия Шапиро, иерей Виктор Тимонин, иерей Владимир Артамонов и иеромонах Алексий (Бабич). 12 декабря 2001 года в Никольском (малом) приделе храма было совершено первое Богослужение и первая Литургия настоятелем храма святых Мучениц иереем Илиёй Шапиро и духовенством клайпедского благочиния.
В настоящее время протоиерей Илья Шапиро клирик храма Живоначальной Троицы деревни Горетово Можайского района Московской области. Преподает основы Православия в Гимназии «Свет», руководит приходской группой «Мартиролог» по прославлению подвига ново мучеников и исповедников Русской Церкви и всех пострадавших за веру, является сотрудником приходского радио «Благовещение».
Им написал ряд служб новомученикам и исповедникам Русской Церкви.
13 октября 2018 года в Клайпеде прошёл международный научно-педагогический семинар «Рублёвские образовательные чтения: Слово и Образ в православной культуре», на котором протоиерей Илья Шапиро (Москва, Россия), прочел исследование «Служитель Слова. Протоиерей Понтий Рупышев как толкователь посланий апостольских».
БОЛЬШИЕ ПОСТЫ В СРАВНЕНИИ С ВЕЛИКИМ
1. Введение
О Великом посте написано немало книг, произнесено множество проповедей. Кажется, изучен он со всех сторон более чем подробно. Этого нельзя сказать о других больших постах, вроде бы меньших по значимости. В результате мы в богословской литературе и в жизненной практике наблюдаем в отношении этих постов очевидные крайности — так сказать — “саддукейские” (от обмирщённости) и “фарисейские” (от ревности не по разуму). К первым можно отнести не только отсутствие (за исключением Святой Четыредесятницы) постного меню в столичных кафе. Звучат ныне и слишком частные богословские мнения, что, мол, соблюдение Великого поста почти освобождает от необходимости соблюдать Петров. Такие “саддукейские” взгляды, ясное дело, появляются от того, что вековое наследие и опыт церковной жизни в сознании многих потеряли подобающее им место — от “терния суеты”. Немало, как всегда, перегибов бывает и с противоположной стороны. Приходилось, например, слышать о “ревнителях”, запрещающих даже больным (!) вкушение рыбы во все посты, за исключением воскресных дней. Что сказать? Евангелие вечно. И партии — “саддукейская” и “фарисейская” — будут, наверное, существовать до скончания века. Церковь же зовёт нас идти путём царским — без вышеупомянутых отклонений. А для этого необходимо, конечно, углубиться по мере сил в богослужебное содержание больших постов, вслушаться в него со всей возможной тщательностью. Настоящая статья и имеет целью обратить внимание на прикровенные как будто и однако удивительно глубокие стороны постных служб, календарных деталей, чтений из Священного Писания. И неизбежно здесь приходит на ум сравнение с традицией Святой Четыредесятницы, ибо при всех различиях так много знакомого открывается в практике прочих больших постов.
2. Малое о Великом посте
В богослужебном году очевидно центральное место, уделённое Великому посту, ориентированному на Праздник праздников — Пасху. Потому и первый взгляд обратим к “постной весне, цвету покаяния”, как величает Церковь Святую Четыредесятницу. Наблюдаем здесь достаточно долгий — более месяца — подготовительный период. Характерна в это предпостное время точная последовательность воскресных Евангельских чтений (Закхей, мытарь и фарисей, блудный сын и т. д.). Заметно выделяется и само начало, первая седмица поста, — особым молитвенным духом, подчёркнутой строгостью воздержания в пище, чтениями из Ветхого Завета (прежде всего из пророка Исаии), дающими покаянный настрой душе, пока только входящей внутрь себя. Ещё одна важная сторона Великого поста видится в том, что он являет собой путь к Страстной и Пасхе, и постоянно в памяти Церкви богослужебными текстами из Постной Триоди всплывают образы Креста и Воскресения Христова. Есть ещё и малые передышки на этом пути воздержания и самоуглубления. Имеются в виду полиелейные праздники (1-е и 2-е Обретение главы Предтечи, память 40 Севастийских мучеников), практически всегда попадающие на пост, и, конечно же, всерадостный день “главизны нашего спасения” — Благовещение Пресвятой Богородицы, бывающий в большинстве случаев в конце поста и свидетельствующий близость спасения, совершившегося в Кресте и Пасхе. И сама Четыредесятница становится таким образом подготовительным периодом, предпразднством к Великим дням Страстной и Светлому Воскресению. Смысл этих дней раскрывается как приобщение спасению, даруемому Христом Распятым и Воскресшим.
Подобные же темы есть и в традициях других больших постов. Постараемся в это пристальнее вглядеться.
3. Петров пост — благословение миссионерам
Подвигу первых миссионеров — апостолов Христовых — посвящён Петров пост. Ученики Господа и учители вселенной, проповедники Евангелия готовили себя постом к предстоящему поприщу. И это время — от Недели всех святых до памяти первоверховных Апостолов — новое вдохновение и для нас, новых Христовых учеников, имеющих по мере сил стать жизнью своей новыми проповедниками Распятого и Воскресшего.
У Петрова поста, как и у Великого, есть свой подготовительный период. Ещё между Пасхой и Пятидесятницей ежедневно читается за литургией книга Деяний апостольских, являя нам жизненный пример тех, кому мы обязаны христианским призванием своим. О силе Божией, воспринятой учениками Христовыми, свидетельствует День Святой Троицы — день сошествия Святого Духа на Апостолов. И в Духов день словами Послания к Ефесянам Апостол призывает нас: Не участвуйте в бесплодных делах тьмы, дорожа временем, не будьте нерассудительны, но познавайте, что есть воля Божия. И не упивайтесь вином, от которого бывает распутство; но исполняйтесь Духом, назидая самих себя псалмами и славословиями (Еф 5:11,16–19). А в день заговения — в Неделю Всех святых — слышим от того же Апостола: Свергнем с себя всякое бремя и запинающий нас грех и с терпением будем проходить предлежащее нам поприще (Евр 12:1). Чем не настрой на предстоящий пост! И в тот же день перед нами Евангельский пример — недосягаемое человеческими силами исповедание Петрово: Вот, мы оставили все и последовали за Тобою (Мф 19:27). Ориентиры видимого впереди пути указаны и начинается сам пост… У него есть своя первая седмица, есть и начало второй, далее — по-разному, смотря по продолжительности постного времени, которая в свою очередь связана с датой празднования Пасхи и, соответственно, — Пятидесятницы. Остановимся как раз на Евангельских чтениях первых дней Петрова поста. Слова Нагорной проповеди зовут наполнить новой жизнью наступившее время воздержания: Не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? <…> Ищите же прежде Царства Божия и правды Его (Мф 6:31–33). И далее — обличения и по сути покаянные призывы: Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Не всякий, говорящий Мне: “Господи! Господи!”, войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного (Мф 7:17–21). Здесь слышатся эхом обличения Исаиины из начала Великого поста: И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои; и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу: ваши руки полны крови (Ис 1:15). Продолжительность пути Петрова поста изменчива, как и время апостольского подвига на земле. И начало второй седмицы дневными Евангельскими чтениями даёт ясное указание на смысл проходимого нами поприща по примеру учеников Христовых. Господь ждёт от нас нового мужественного свидетельства перед миром о Его любви, которая и наше сердце уязвила. Видя толпы народа, Он сжалился над ними, что они были изнурены и рассеяны, как овцы, не имеющие пастыря. Тогда говорит ученикам Своим: жатвы много, а делателей мало, итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою. И призвав двенадцать учеников Своих, Он дал им власть над нечистыми духами, чтобы изгонять их и врачевать всякую болезнь и всякую немощь (Мф 9:36–10:1). Постное время для нас — время испытаний в малой, конечно, мере, как для Апостолов — великие их миссионерские путешествия. Им говорил Господь, теперь слышим и мы: Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби. Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и бить вас, и поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками (Мф 10:16–18). Но учение миссионерству, как и всякое другое, невозможно без живых примеров. И, подобно сорока Севастийским мученикам, дающим Великим постом пример вышеестественного терпения, такие примеры даются нам и сейчас — памятью апостолов Варфоломея и Варнавы (последний, кстати, спутник Павлов), и, конечно же, образом Иоанна Предтечи — большего из пророков и проповедников — и ныне умаляющегося и готовящего нас Рождеством своим к празднику первоверховных Апостолов. Сам же праздник как исполнение цели поста, как приобщение апостольскому торжеству свидетельствует громогласно о том, что может совершить Божия любовь с кающимся грешником, ставшим верным до конца учеником. Пример всежизненного Петрова покаяния и чудного обращения Савлова да вдохновит нас учиться у учителей вселенной, жить в памяти обещания Богу при крещении доброй совести — по Петрову слову (см. 1 Пет 3:21) и носить тяготы друг друга, исполняя тем самым закон Христов — по слову Павлову (см. Гал 6:2).
4. Успенский пост — малый Великий
Этот Богородичный пост кажется таким малым и незаметно пролетающим, что как будто бы и нечего о нём сказать. Но то, что порой мало в восприятии человеческом, часто бывает великим в очах Божиих. По этому поводу вспоминается ответ одной ученицы православной гимназии на вопрос о Пасхе — почему этот праздник считается величайшим в году. Последовал удивительный ответ: “Потому что этого никто не видел”. Действительно, у всех священных событий, воспоминание о которых стало для нас великим праздником, были свидетели: явно Божия Матерь была участницей Рождества Христова, Иоанн Предтеча был совершителем Крещения Господня и т. д. А как воскрес Господь — не видел никто! И подлинно — чем драгоценнее добро, тем оно незаметнее, как и абсолютное большинство милостей, посылаемых нам от невидимого Бога — Любви. Вспомним, кстати, что и о Пречистой Деве, величайшей в богоподражательном смирении, так мало сведений в святом Евангелии. И в свете этой мысли об уподоблении в умалении рассмотрим чин Успенского поста.
Пасха Божией Матери, честное Её Успение предваряется по подобию Пасхи Господней строгим постом. Там перед Страстной — Святая Четыредесятница, здесь — приуготовительная четыренадесятица; там в середине постного пути Крестопоклонная неделя, здесь — тоже поклонение крестное, правда, в самом начале поста и только однодневное, — в праздник Происхождения Честных Древ. Уже на основании этих наблюдений можно смело определить Успенский пост как малый Великий. Но параллели на этом не кончаются. Как правило, на предуспенские дни попадает Неделя 10-я по Пятидесятнице. Замечательно, что в этот воскресный день читается за литургией Евангелие по Матфею об исцелении Господом бесноватого отрока. Но ведь практически то же самое чтение, но по евангелисту Марку, бывает в Неделю 4-ю Великого поста (ср. Мф 17:14–23 и Мк 9:17–31). Характерно, что в обоих упомянутых отрывках говорится о воздержании как средстве духовной брани с врагом человеческого спасения: сей же род изгоняется только молитвою и постом (ср. Мф 17:21 и Мк 9:29). И ещё — событие, о котором повествуют оба Евангельских фрагмента, следует — и по Матфею, и по Марку — сразу за рассказом о Преображении Господа Иисуса Христа на горе Фаворской. На связи празднования Церковью этого священного события с чином как Успенского, так и Великого поста остановимся поподробнее. В народном благочестии Преображение усвоило наименование “яблочного Спаса”. И вот эта, казалось бы, низменная ассоциация с пищей — плодами и однодневно разрешаемой уставом рыбой — может помочь нам уяснить место данного праздника в церковном календаре. Ведь даже рыбное утешение, единственное в Успенский пост, — ради Преображения Господня — ясно напоминает о двукратном, как правило, разрешении на рыбу в великопостные дни (имеем в виду праздники Благовещения и Входа Спасителя в Иерусалим). Но здесь видим не только параллелизм и известное умаление (два против одного), но также и некий диалог: Пасха Господня как правило предваряется двунадесятым праздником Богородичным (можно вспомнить в этой связи и о “малом” Благовещении — Субботе акафиста, празднике нашей похвалы Пречистой Деве), а Пасха Божией Матери — двунадесятым праздником Господским. Кстати, хронологически Преображение было за сорок дней до Страстей, но ради сохранения особого чина Святой Четыредесятницы мы отмечаем его в пост Успенский. И теперь этот светлый Фаворский праздник теми же сорока днями отделён от малой Пасхи — Воздвижения, когда вновь, и скорбя и радуясь, поклоняемся Кресту и славим Воскресение. И первый день Успенского поста, когда начинаем петь воздвиженскую катавасию “Крест начертав”, знаменует собой начавшуюся подготовку Церкви к малой Пасхе. И сам праздник Успения так же сияет небесным светом в ряду предвоздвиженских дней, как и акафистная суббота Похвалы, и чаще всего Благовещение в дни предпасхальные. Пост же Успенский исполняется и приводит нас к чудному празднику Богородичной славы… На утрене Великой Субботы, когда вся Церковь — с Пресвятой Богородицей, мироносицами и тайными и возлюбленным учениками — погребает Тело распятого Спасителя, мы приобщаемся вселенской скорби и предощущаем победу Воскресшего. А в успенские дни установилась святая традиция совершать чин погребения Матери Божией — чин скорбного ученикам расставания с Радостью их очей, расставания, прелагающегося на радость: радость обретения в Пречистой Матери Света-Христа, Богородительнице — нашей Небесной Матери, Заступницы и Ходатаицы, Споручницы грешных, Радости всех скорбящих, — Которой имеем теперь дерзновение взывать: Пресвятая Богородице, спаси нас.
5. Рождественский пост — путь к Вифлеемским яслям
Рождественский пост — время особого духовного напряжения, время покаянной подготовки к величайшему по значимости празднику Рождества Христова, выше которого стоит только праздник праздников — Светлое Христово воскресение, Пасха.
Сравнение праздников наводит на мысль об образе сравнения подготовительных периодов — постов: Рождественского и Великого. В этом сравнении наблюдаем сходства и различия. Последние как бы налицо: очевидна меньшая строгость Рождественского поста за исключением его последних дней — Предпразднества; в нём отсутствуют те особенности богослужений поста Великого, которые создают особый дух Святой Четыредесятницы (имеем в виду рядовые службы с поклонами, Литургию Преждеосвященных Даров, Великий канон преподобного Андрея Критского, чтение Ветхого Завета в будни и т. д.). Интереснее, думается, остановиться на сходствах.
Заметим, во-первых, что Великий пост продолжается 48 дней в два этапа: Четыредесятница и 8 Страстных дней начиная с Лазаревой Субботы. Рождественский пост включает 40 дней (35 + 5 дней Предпразднества). Таким образом при некотором количественном умалении Рождественского поста сохраняется всё же общий ритм, особенно если принять во внимание очевидную аналогию богослужений Страстной и Предпразднества Рождества.
Второе сходство является в соответствии меньших праздников, дней памяти особо почитаемых святых. Так, у начала Рождественского поста (именуемого иногда Филипповым) стоит память апостола Филиппа, сказавшего: Пойди и посмотри (на Христа) (Ин 1:46), а в сам праздник Рождества мы вспоминаем пастухов и волхвов, то есть тех, кто пришёл и увидел Богомладенца — “человеческое Спасение, в яслех пеленами повиваемое”.
Затем наступает праздник Введения во храм Божией Матери, в службе которого ясно ощущается дыхание Рождества: звучат ирмосы праздничного канона “Христос раждается — славите”. И в этом случае угадывается великопостная аналогия: Благовещение — начало (по-славянски “главизна”) спасения, Пасха — спасение совершившееся; так и Введение — таинственное начало Рождества (избрание Девы, долженствующей стать Матерью Божией). Далее — в дни памяти апостола Андрея и святителя Николая — в богослужениях звучат Рождественские стихиры, свидетельствующие о приближении праздника (среди них — известное песнопение “Вертепе, благоукрасися”).
Таким образом за благословением Божией Матери следуют благословения апостольское и святительское на постном пути к вифлеемским яслям. Само именование апостола Первозванным напоминает нам о первом призыве Божием, обращённом и к нам: покаянно повернуть жизненные пути ко Христу. Память же Николы Милостивого открывает для нас и другую важнейшую сторону любого поста: творение милости, конкретные дела любви.
Важно ещё отметить последовательность воскресных Евангельских чтений Рождественского поста и кануна его, порядок которых после 25-й недели по Пятидесятнице практически неизменен. Последовательность эта такова: притча о милосердном самарянине, притча о безумном богаче, исцеление скорченной женщины, исцеление десяти прокажённых и благодарность одного из них, затем — притча о званных на пир и родословная Господа. Эти чтения по преимуществу не увязаны с конкретным сроком, отделяющим нас от праздника, но, как и накануне Великого поста, тема каждого чтения вытекает из предыдущего, хотя наблюдаемая взаимосвязь и не столь очевидна. Однако вслушаемся.
В Евангелии о милосердном самарянине ставится вопрос: “Кто мой ближний?” — и следует ответ: оказавший милость. Святоотеческая традиция в образе милосердного самарянина видит Христа, то есть именно Господь нам ближе всех, Он — Цель и Смысл нашего пути постного, Он Сам — Путь.
Но нам следует осознать, как далеки мы по грехам своим от путей Божиих — и этому посвящена тема следующего чтения: о безумном богаче. Мы призываемся увидеть в человеке, прикованном к земным заботам, богатеющем не в Бога, самих себя — и покаянием ответить на Евангельское обличение.
Если это произойдёт, мы узнаем об исцелении хотя и пригнувшихся к земле, но ко Христу идущих — в лице выпрямленной чудом Господним некогда скорченной женщины (следующее воскресное чтение).
И единственный возможный для нас ответ предлагает нам неделю спустя чтение Евангельского рассказа о благодарности исцелённого от проказы (тоже, кстати сказать, самарянина — по образу Милосердного, то есть похожего на Христа).
“Научившийся благодарить достоин вечной жизни”, — сказал в последней своей проповеди отец Александр Шмеман. И вот услышавшие о благодарности через неделю слушают притчу о званных на пир Царства, в котором все во Христе и всё — Христос. И о Его вочеловечении мы слышим в последнее воскресенье перед праздником, к которому готовит нас Рождественский пост.
Тем временем наступают самые важные дни постного поприща — Предпразднество Рождества как некая аналогия Страстной седмицы. И в этот период пост становится строгим, богослужения отмечаются существенными особенностями. Лучше понять содержание этих дней нам помогут замечательные слова священномученика Сергия Мечёва: “Радостен праздник Рождества Христова, но он радостен для тех, кто ждёт его, кто помнит, что Христос пришёл для страдания, что Он принял образ раба и что Он пришёл на землю, чтобы нас поднять на небо”. Таким образом, Рождеством не заканчивается богослужебный круг, оно — веха, этап на пути к Пасхе. Поэтому и службы Рождественского предпразднества несут образ богослужений Страстной.
В Великий Понедельник Церковь, как известно, воспоминает праведного Иосифа Прекрасного (прообраз Христа страдающего и воскресшего) — и накануне Рождества совершается память священномученика Игнатия Богоносца. Этот святой муж апостольский получил своё именование по двоякой причине. Во-первых, перед последним, смертным истязанием он засвидетельствовал, что носит Иисуса Христа в сердце своём. Кроме того (и для нас это особенно важно), предание Церкви усваивает ему образ того самого (Богом носимого) ребёнка, которого Христос взял на руки, и о нём же сказал Господь: Кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном. Перед поклонением Богомладенцу мы призываемся почтить Богоносца умалением себя, да постигнем хотя вмале Христово Божественное умаление.
Теперь обратимся к особым богослужениям Предпразднества — трипеснцам и канонам на повечериях, написанным по подобию тех, что поются на утренях в Страстные дни. Точность приведённых слов священномученика Сергия подчеркнут некоторые параллели, которые уместно здесь привести. Например, в Великий Вторник, вспоминая последние притчи Господа (о десяти девах, о талантах и о Страшном суде), Церковь поёт кондак дня: “Час, душе, конца помысливши, и посечения смоковницы убоявшися, данный тебе талант трудолюбно делай, окаянная, бодрствующи и зовущи: да не пребудем вне чертога Христова”. А в первый день Предпразднества Рождества слышим на повечерии: “Лености сон от нас отложим… Довольно буди деяние благое наше душевное сокровище…” и далее: “Талант делы благими возрастивше, якоже дары давшему, вместо злата, и ливана, и смирны принесём Христу, грядущему родитися из Девы Богоотроковицы”.
Ещё ярче видны параллели со Страстной по мере приближения праздника. Мировое зло, восстающее на Живого Бога, обличила Церковь, обратив к Иуде-предателю такие слова: “О слепотнаго сребролюбия нечестиве…”, и далее: “пощади души наша, Христе Боже, и спаси нас”. А теперь обращается к Ироду: “О слепотнаго скверноубийства, вседерзостне! Имже забвение получил еси, яко Бога никтоже ем руками убиет; преразжегся же яростию, свирепо младенцы закалаеши, Ироде. Пощади души наша, Христе Боже, и спаси нас”. Казалось бы, тут Ирод, там Иуда, а мы при чём? Но ведь и мы ослеплены страстями и забываем о самом святом — и таким образом обличение мирового зла обращено по сути и к нам.
В следующий день в этих канонах раскрывается тема Великого Четверга: Тайная вечеря, причащение, пища и питиё вечной жизни. И за три дня до Рождества слышим в каноне повечерия: “Питие новое, еже древле пити Давид, жаждав, возжеле, в вертепе происходит источитися Вифлеемли и уставити прибывшую душевную жажду, Адамову же и Давидову, из нихже по плоти раждается Христос”. И в последний день перед Сочельником Церковь свидетельствует о таинственной реальности наступивших событий: “Зрите, друзи, и не бойтеся, безумный бо Ирод всуе шатается Зиждителя убити рождшася, но Той, яко жизнь и смерть содержай, живёт и спасает мир, яко Человеколюбец”. Явно обращение к верным как к ученикам, как к самым близким, как к свидетелям Божественной любви (доверие поистине страшное).
Наступает время собраться верным у яслей Христовых, принять чин пастухов и волхвов, принести всемирное поклонение Рождающемуся. Этому свидетельству посвящена служба Великих часов Навечерия — Рождественского Сочельника. Как и в Великую Пятницу, обычные псалмы часов заменяются псалмами пророческого содержания, обращёнными к священному событию, которым живёт ныне Церковь.
На первом часе прославляется Божия Матерь: “Слыши, Дщи и виждь…”, воспоминается поклонение пастухов: “Приидите и видите дела Божия…”; на третьем часе звучит тема волхвов, в поклонении которых явился прообраз обращения ко Христу всех народов земли: “Да исповедятся Тебе людие, Боже, да исповедятся Тебе людие вси…”, а на шестом часе общий пример пастухов и волхвов даётся нам как призыв: “Аще дам сон очима моима и веждома моима дремание, дондеже обрящу место Господеви” — и ты, христианин, побди сейчас, да приобщишься всемирному торжеству.
Тропарь Предпразднества свидетельствует о душевном холоде, с которым земля встретила своего Господа: в жилищах человеческих для Рождающей Девы “место ни единоже бе обиталищу”, но окончательная победа — за Богоподобным смирением Пречистой: “но якоже красная палата, вертеп Царице показашеся”.
В службе Великих часов, помимо ветхозаветных и апостольских чтений, обращённых к теме Праздника, замечательна точная хронологическая последовательность евангельских Рождественских чтений, как бы строго по часам — вечность вступает в пределы времени. Последнее из чтений — об избиении Вифлеемских младенцев — возвращает нас к вселенской скорби этих дней, скорби о том, в какой, увы, мир пришёл Господь, чтобы спасти его от вечной смерти.
Являет цель и смысл Рождественского поста, весь путь его венчает торжественная стихира девятого часа, к которой прибавить, пожалуй, и нечего:
Днесь раждается от Девы
Рукою всю содержай тварь,
Пеленами, якоже земен, повивается,
Иже существом неприкосновенен Бог.
В яслех возлежит
Утвердивый Небеса словом в началех,
От сосцев млеком питается,
Иже в пустыни манну одождивый людем,
Волхвы призывает Жених церковный,
Дары сих приемлет Сын Девы.
Покланяемся Рождеству Твоему, Христе,
Покланяемся Рождеству Твоему, Христе,
Покланяемся Рождеству Твоему, Христе:
Покажи нам и Божественная Твоя Богоявления.
И в каждый большой пост — от Петрова и Успенского до Рождественского и Великого “не лиши нас чаяния нашего, Человеколюбче”.
Опубликовано в альманахе “Альфа и Омега”, № 56, 2009
СЕРГЕЙ ШЕРЕМЕТ
(1965)
Занимается журналистикой, изданием книг, журналов, созданием Интернет-сайтов, организацией концертов, ведет активную общественную деятельность.
Макетировал первые номера русских газет «Литовский куръер» и «Обзор», придумал журналы «Экспозиция» и «Privati erdv?». В видеоархивах Русского драматического театра лежат 13 спектаклей, снятых им за полтора года. Многие из них сегодня уже стали историей. Работал в Турции на съемках реалити-шоу «Kelioni? startas» для литовского телеканала TV6 в качестве оператора и сценариста.
В активе автора более ста песен, написанных им на стихи разных поэтов. В издательстве «Планета ВВКУРЭ» вышло свыше двух десятков книг смакетированых Сергеем, среди которых выпуски Литературного русского альманаха «ЛИТЕРА», сборников поэзии, прозы и даже научные издания — книга математика Игоря Магафурова «Скрытая структура хаоса».
БЛАГОРОДНОЕ ДЕРЖАНИЕ ПРОФЕССИИ
Встреча и беседа с известным актёром и режиссёром состоялась в стенах Русского драматического театра на премьере спектакля «Анна Каренина» ещё в 2008 году. Прошло более десяти лет, уже нет с нами Сергея Юрского, однако тема, затронутая нами в том давнем разговоре, остаётся актуальной и сегодня.
– Сергей Юрьевич, я невольно услышал в антракте Ваши мысли о классике в современном театре и хотел бы поговорить с Вами об этом.
– Ну, это мои раздумья. Не выводы, а именно раздумья, потому, что я живу в этом, и это волнует меня… Я думаю, что классика будет всё меньше востребована, и тем выше барьеры, которые нужно будет перепрыгивать самому театру, чтобы сохранить своё лицо. Сегодняшний русский театр находится в очень трудном положении. Он был фундаментальной частью жизни нации, очень большой силой. А теперь жизнь изменилась и классика несколько отдаляется, теряя некоторые свои черты, но, не теряя фундаментальных своих влияний. Так и театр, тоже отдаляясь, к сожалению, от классики, в глубине, я надеюсь, имеет свою потенцию. В новой работе – премьере спектакля «Анна Каренина» вильнюсского Русского драматического театра – я вижу благородное держание профессии, о чём с удовольствием сказал актёрам в антракте. Поверьте, я вовсе не каждый раз захожу за кулисы, когда бываю в театре. Но сегодня у меня был искренний порыв, и я с удовольствием прошёл за кулисы, пожал руки актёрам и поцеловал руки актрисам, поздравив их от всей души. Меня порадовала их способность работать в строгости классического театра, что на сегодняшний день многими театрами утрачено, возможно, безвозвратно. Нынешний модернизм в театре меня пугает. Он беспределен, он безответственен. Я считаю, что я ответственен за происходящее на сцене. Поэтому мне особенно близок сегодняшний строгий стильный спектакль, который я увидел в вашем театре. Всё-таки классика – это фундамент театра, мы на нём стоим. В течение двухсот лет Пушкин для русских людей был основателем языка и, в какой-то степени, мерилом и создателем шкалы ценностей. Увы, сегодня это ушло, исчезло. А в течение двухсот лет даже те, кто боролся с Пушкиным, например, Маяковский, который откровенно говорил: «Довольно, хватит!», вместе с тем кланялись ему. Или те, кто ему вовсе не кланялся, например, Хармс. Или те, кто сторонился его, например, Булгаков – мол, Пушкин Пушкиным, а мы своё дело делаем. Или те, кто позволял шутить над ним и совсем в другом духе работал, например, Зощенко. Все они были в этой пушкинской ауре, все – последователи, нейтральные или противники – они в этой ауре пребывали и невольно соизмеряли с ним своё творчество.
Сейчас мы живём в совершенно другом времени. Мы, люди моего возраста, да и не только моего – люди прошлого века – принадлежали к основам гуманистическим. Я подчёркиваю – гуманистическим! Гуманизм и христианство – вещи разные, во многом даже противостоящие друг другу. Но в нынешнем времени, когда есть отрицание и гуманизма, и христианства, они сходятся. И поэтому некое, я бы сказал, достоинство есть в держании этого фундамента, что я и увидел сегодня в театре. Поэтому пошёл за кулисы пожать руки актёрам. Знаете, в сегодняшней постановке «Анны Карениной» сценография настолько лаконична, даже я бы сказал, аскетична, что актёр невольно остаётся один на один со зрителем. Ему некуда прятаться, нечем отвлекать внимание зрителя – это как обнажение, в котором ты находишься на сцене. Удержать внимание зрителя можно, только обладая высшей степенью владения актёрским мастерством, что я и отметил сегодня. Особенно убедительны были Анна Каренина (Анжела Бизунович) и Каренин (Александр Агарков).
Я был приятно поражён тем, как актёры держали зал. Молодцы. Я получил удовольствие.
– С чем Вы приехали в этот раз на гастроли в Вильнюс?
– Так получается, что я бываю здесь примерно раз в два года. Мне нравится приезжать в ваш город со своими спектаклями. Мне импонирует то, как принимает нас вильнюсская публика. С одной стороны, с прибалтийской сдержанностью, а с другой – с искренним неподдельным интересом. В этот раз мы привезли свой спектакль «Предбанник».
Это спектакль о сегодняшней жизни, причём, оценка ситуации – нашей, русской ситуации, которая есть часть мировой ситуации. «Предбанник» – то чистилище, в котором все разоблачаются, и становится понятно, кому – в рай, кому – в ад. Это театр сегодняшний, в данном случае пронизанный методом абсурда. Но это не модернизм, это другое. Мне кажется, это должно понравиться вильнюсскому зрителю. Я очень на это надеюсь…
Мне нравится Вильнюс. Я с удовольствием бываю здесь и в роли туриста, люблю побродить по таким уютным, маленьким и даже трогательным улочкам в старом городе. Не всегда это получается, гастрольный график не часто преподносит такие подарки, но в этот раз получилось, чему я несказанно рад. Хочется думать, что через два года я опять смогу насладиться аурой этого древнего города и порадовать ваших зрителей новой театральной работой. И, кто знает, может быть в следующий раз это будет что-то из нашей русской классики, о которой хочется думать, которую хочется читать, каждый раз открывая для себя заново, и делиться новыми мыслями со зрителем. Классика на сцене, если она осмыслена, целительна. Об этом я всегда помню…
Рад был встрече и буду рад видеть Вас на нашем спектакле.
P. S.
***
…Теперь и Юрский…
Вот он, скорбный ряд…
Какие величины, люди и актёры!!!
И в сердце – разорвавшийся снаряд…
И эта боль моя потере Даши вторит…
…Припомню детство,
с папой шли в кино,
Дневной сеанс, кинотеатр «Спалис»…
Всё это в прошлом, было так давно…
Роль Викниксора* в памяти осталась...
…Читал ли Пастернака «Снег идёт»…
И Пушкина, и Бродского… –
себя, до капли,
Нам раздарил… Похож его уход
На роль в поставленном – уже не здесь –
спектакле…
Елена Шеремет
* Российский и советский педагог, создатель известной Школы-коммуны для трудновоспитуемых подростков им. Ф. М. Достоевского. В одноименной повести Григория Белых и Л. Пантелеева «Республика ШКИД» был выведен под прозвищем «Викниксор». Роль Викниксора в одноименном фильме блестяще сыграл Сергей Юрьевич Юрский.
Протоиерей ОЛЕГ ШТЕЛЬМАН
(1970)
Родился и вырос в Белоруссии, служил в рядах Советской Армии на космодроме Байконур.
В 1991 году переехал жить в Литву. В 1992 году рукоположен священнослужителем в сане диакона, с 2000 года священник. Настоятель храма Святых апостолов Петра и Павла в городе Шяуляй. Принимал непосредственное участие в строительстве Покрово-Никольского храма в городе Клайпеде. Печатается в Литовских республиканских русскоязычных газетах, в российском альманахе "Российских колокол".
Дипломант премии "Наследие" 2016 -"Стихи". Кавалер медали "Российской литературной премии" 2017, лауреат "Российской литературной премии" журнала "Российский колокол"-2017.
Лауреат Гран-при I международного фестиваля им. А.С. Пушкина, в честь 220-летия поэта (2019 ИСП) в номинации "Детская литература". Лауреат Гран-при Международный конкурс "Новый сказ" им. П.П. Бажова (2019 ИСП) в номинации "Проза". Лауреат третьей премии им. С. Есенина "Русь моя" в номинации "Проза" (2019). Лауреат второй премии им. С. Есенина "Русь моя" в номинации "Проза" (2020). Автор книг:"Поговорим об истине" - серия "Во славу Бориса и Глеба" (2019 ИСП), "Укрощение бури" - серия "Современники и Классики" (2019 ИСП), "Азбука звука" - серия "Моя первая книга" (2019 ИСП) и др.
Член Интернационального Союза писателей.
КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
Подошло к концу торжественное вечернее богослужение в Пасху вечером. Днем уже все разговелись, отдохнули после ночной Пасхальной службы. Вечером прихожане снова собрались в храме, и теперь, по окончании службы, выстроилась очередь возле колокольни.
Зачем, спросите вы. А затем, что началась Светлая Пасхальная седмица! И отец-настоятель в эти дни приглашает всех на колокольню, чтобы дать всем желающим позвонить в колокол. Поэтому и собралось так много прихожан с детьми, с внуками, подростками и молодежью.
Вот появился отец-настоятель Серафим с большим ключом от колокольни. Увидел столько собравшихся, и его уставшее лицо вдруг преобразилось радостной, сияющей улыбкой:
– Христос Воскресе! – воскликнул отец-настоятель, и тут же все, не мешкая, громогласно:
– Воистину Воскресе!
– Ну что ж! Пойдемте, будем славить Пасху! – продолжил отец духовный.
Молодежь стала подниматься наверх, вслед за батюшкой, а старички присели тут же, во дворике, на лавочках, с умилением ожидая благовеста.
Поднялись наверх. Святой отец взял в руки веревку от большого колокола и спросил:
– Ну, кто первый? Так, Валентин, давай, вот смотри, как я сейчас буду звонить. Берешь веревку, натягиваешь и легонько, не дотрагиваясь до колокола, начинаешь бить и отпускать. Если язык прижать к колоколу, то звук начнет глохнуть.
Настоятель ударил – и пошел звук по окрестностям.
– Вот, подходи, Валентин, так, давай вместе. Смотри, ударил – и отпустил, ударил – и отпустил. Бом-бом-бом-бом! Так, я убираю руки, давай сам. Ровно, ровно, а я сейчас в маленькие начну звонить.
И затрезвонили, Валентин, пономарь, - в большой, низкий, ровно так: бом-бом… И отец-настоятель – в маленькие: тирли-тирли-тирли-тим!Тирли-тирли-тирли-тим!
Красота-то какая! Все радуются, улыбаются, старички внизу крестятся.
– Так, кто следующий? - продолжил отец настоятель. - Александр, ты в большой, бери веревку, показываю, Валентин, ты давай теперь в маленькие. Александр, давай: Бом-бом-бом-бом! Валентин, вместе: тирли-тирли-тирли-тим! Тирли-тирли-тирли-тим! Все я убираю руки, сам.
Минут сорок звонили, пока все не попробовали.
С колокольни спускаются, кто отзвонил, – лица светятся какой-то детской радостью и благодатью даже у взрослых. Вот это праздник! Вот это Пасха! Все окружили старичков у лавочки и радостным гулом обмениваются впечатлениями. И на душе так хорошо, что уходить по домам никто не торопится. Как будто это и есть их дом, и все они – одна большая семья.
Вот и отец Серафим появился, закрыл на ключ колокольню, подошел ко всем, гул затих. Раба божья Светлана первая заговорила:
– Батюшка расскажите нам что-нибудь.
– Так, – проговорил отец настоятель, – что же вам рассказать?
– Батюшка, расскажите, как вы научились звонить в колокола. Мы и не знали, что вы умеете звонить в колокола. Мы часто видели, как наш звонарь Алексей Тихонович все ходил в колокольню звонить, а тут вдруг вы.
– О, это давняя история, – начал отец звонарь. – Я тогда был двадцатидвухлетним дьяконом, служил вместе с нашим епископом в городе. Владыка жил в монастыре и меня принял туда жить. А монастырей было два вместе – и мужской, и женский. Во времена Хрущева были гонения на церковь, женский монастырь закрыли. Вот тогда местный епископ, чтобы монастырь не пропал, и принял их в мужской монастырь, выделив им отдельный корпус. Так они с тех пор и жили вместе, два монастыря. Недавно я уже слышал, что новый владыка отремонтировал старый монастырь, и сейчас они вернулись к себе домой, но тогда они еще были вместе.
Звонарем была монахиня Евфросиния. Звонила красиво, торжественно, мелодично. И, кроме нее, никто трезвонить не умел.
А когда она уезжала куда-то на несколько дней по какой-то своей нужде, то ее заменял иеродиакон Сергий. Но он, к сожалению, умел звонить только в один колокол.
И вот, однажды, он взял меня с собой на колокольню и показал, как звонить: три раза медленно, после каждого удара нужно прочесть «Отче наш», а затем звонить быстро, приговаривая молитву: «Господи, помилуй», удар, «Господи, помилуй», еще удар. И так можно звонить или тридцать три раза – по числу лет Спасителя, или сорок раз.
Так я и начал звонить в один колокол, замещая эту монахиню. Несколько раз я просился с ней на колокольню посмотреть, как она звонит. Она это делала легко и просто, а мне показалось довольно сложно.
Однажды монахиня куда-то уехала, я снова ее замещал. Была полиелейная служба, перед которой полагался трезвон. Идя по дорожке к колокольне, я стал вспоминать, как звонила монахиня. Я остановился и стал бить ногой в такт по земле воображая, что это педаль, к которой привязан большой колокол, а руками стал быстро дергать за воображаемые маленькие колокола. Нога медленнее бьет в большой колокол, а в маленькие - более ритмично. Так, немного потренировался и почувствовал, что я готов звонить, может получится. Тогда ведь не было школ, где готовили звонарей, как сейчас.
Поднявшись на колокольню, я зазвонил сначала в один большой колокол, а потом и в маленькие: к великой моей радости все получилось. Счастливый, я спускался с колокольни, радуясь, что первая главная задача – бить во все колокола у меня – получилась. Только еще нужна была практика, чтобы отрепетировать мелодичность звона. Но, к моему сожалению, в этот же день вернулась из поездки монахиня-звонарь, и я снова оказался не у дел. Я с нетерпением ожидал, что она снова куда-то уедет и я продолжу свою практику звонаря. Но она, как назло, никуда не уезжала, и не уезжала. Однажды я поделился своими переживаниями с другими сестрами-монахинями, что мать Евфросиния не допускает меня до колоколов. А они мне говорят:
– Не переживай, будет Пасха, – будешь звонить, сколько хочешь.
– Как, почему? – спросил я.
– А ты что, не знаешь, что на Пасху всем, кто хочет, разрешают подниматься на колокольню и звонить?
– Правда?!
– Конечно.
– Вот здорово! – обрадовался я. – Вот тогда я назвонюсь от души!
Где-то полгода я жил с этой мечтой в ожидании Пасхи.
Наступила Пасха. Закончилось торжественное ночное Богослужение. Выйдя из храма и направляясь к трапезной, мы услышали заключительный благовест в исполнении монахини, который провожал нас вместе с владыкой и братьями в братскую трапезную. А в трапезной нас ожидало угощение: куличи, творожная пасха, яйца и многое другое, – ведь Пасхой заканчивается самый строгий Великий пост.
Утешившись праздничной трапезой, пропев благодарственную молитву после еды, пропев кондак Пасхи, владыка и братия стали разбредаться по келиям для отдыха. Я решил выйти на крыльцо братского корпуса и еще немного перед сном насладиться пасхальным воздухом. И тут меня осенило, и я громко и торжественно провозгласил: "Пасха!", вспомнив слова монахинь о том, что на Пасху можно звонить всем.
Быстро направился в пономарку, взял ключи от колокольни и, не включая света, вошел. Да и зачем мне свет – я и так знал в колокольне все ступеньки и поворотики. Добравшись до колоколов, я ударил во все. Звоня в колокола, я сам про себя решил, что буду звонить, сколько сил хватит. Иногда я звонил то громче, то тише, стараясь красиво и мелодично отшлифовывать свой трезвон, потом - снова громче. А сердце моё от радости и волнения билось о грудную клетку, словно язык о колокол, выбивая такт вместе с трезвоном. Счастью моему не было предела, как вдруг кто-то в темноте неожиданно схватил меня за руку. Повернувшись. в сумерках узнал, отца эконома, который сердито смотрел на меня. Звон остановился.
– Ты что, с ума сошел, что ты делаешь?! – завопил отец Стефан, так звали эконома.
Вспомнив слова владыки о том, что монахиня, когда заканчивает звон, она в последний раз ударяет в большой колокол и, тем самым, ставит точку звона, решил и я поставить точку, и ударил в последний раз в большой колокол: бом!
Отец-эконом от неожиданности закрыл руками голову и уши. И снова закричал:
– Иди вниз быстро, там тебя ждет отец-наместник с благочинным и казначеем.
Вышел я из колокольни с недоуменным видом, что, мол, могло случиться и что я нарушил?
Но отцы не заставили меня долго недоумевать.
Отец наместник прокричал:
– Вы что, с ума сошли, что вы делаете?! Пять часов утра, город спит.
– Вы почему пошли без благословения, кто вас благословил идти звонить?! – интеллигентно и сдержанно выругался отец благочинный.
– Вот, владыка считает вас за блаженного. Вам ничего не скажет, а мы – начальство, все шишки на нас, – продолжил отец-казначей, и громко добавил: – Гнать надо таких из монастыря, гнать вон!
Я не знал, что сказать, и сказал одно слово: «Простите», и немного поклонился.
– А! Что с него взять, – пробурчал отец-наместник и, махнув рукой, повернулся и ушел.
Я тоже развернулся и пошел, грустный, по дорожке вокруг храма.
На отцов я не обижался. Да и как тут им не сердиться на меня. Они, наверно, только легли опочивать, а тут я со своим трезвоном всех поднял на ноги.
Иду и вижу: мне навстречу идут сестры-монахини, как раз те, которые говорили, что на Пасху можно звонить. Увидев их, поприветствовал:
– Христос Воскресе!
Они громко ответили:
– Воистину Воскресе!
Улыбнувшись, я спросил:
Ну, как я звонил?!
– А это ты звонил?!
– Да!
– Здорово, молодец! Пойдем еще позвоним.
– Нет, ответил я, – теперь ваша очередь! Меня уже сняли с колокольни.
– Как сняли, почему? Так ведь Пасха!
– Вот вы когда-то говорили мне, что на Пасху можно всем звонить, вот я и пошел. И теперь меня сняли.
И я рассказал им историю о том, как меня с колокольни снимали.
Они удивленно сказали, что, мол, странно, почему сняли, Пасха ведь. Но сами звонить не пошли.
В этот же день, вечером, совершалась служба, так же, как и у нас с вами сегодня. Перед началом все, уже облаченные, стояли в алтаре, и владыка, уже облаченный, стоял у престола, возглавляя службу в сопровождении двух служащих священников и меня, дьякона.
До начала осталось несколько минут. Все ждали, когда алтарные часы пробьют
семнадцать часов, чтобы начать богослужение. И тут, вдруг владыка проговорил:
– Да, кстати, отцы и братья, кто это звонил в пять утра в колокола? Я понимаю, что есть традиция в некоторых храмах звонить на Пасху, но не в пять утра. Ведь мы живем в городе, здесь не все верующие, кругом жилые дома, люди спят.
Я молчал. Но когда закончилось богослужение и владыка уже выходил из алтаря, я поравнялся с ним и произнес:
– Владыка, вы простите меня, это я звонил в пять утра. Только вы не ругайте отца-наместника, благочинного и казначея, потому что я сам самовольно, без разрешения, залез на колокольню и звонил.
Владыка ничего на это не ответил, лишь прибавил шагу и, торжественной царственной походкой выйдя из алтаря, молча направился в сторону своих архиерейских покоев.
Вот примерно так я научился звонить в колокола.
– Вот это История, - воскликнула Светлана. – Мне кажется, батюшка, вы большой романтик. Потому что только с романтиками происходят такие необычные интересные истории.
– Возможно, ответил отец Серафим, и все рассмеялись.
– Батюшка, воскликнула старшеклассница Анастасия, – скажите, а кто вообще придумал колокола в церкви?
– Вообще, если взять историю, то маленькие колокольчики изготавливали люди издревле, ещё до нашей эры. А вот в храмах большие колокола начали изготавливать уже в нашу эру. Был такой святой святитель Павлин Милостивый, епископ Ноланский, который жил в IV-V веках от рождества Христова. Одно время владыка переживал о том, как созывать верующих на богослужение в храм.
По преданию, возвращаясь как-то с обхода своей епархии пешком, владыка прилег отдохнуть на цветущем лугу. Во сне ему привиделись ангелы, которые раскачивали полевые цветы колокольчики, которые издавали мелодичный звук. Возвратившись домой, он наказал мастерам изготовить несколько колоколов в форме этих чудных полевых цветов.
И к великой радости всех, они оказались очень удачными. И скоро во всей западной Европе начали в храмах использовать колокола, а со временем они распространились по всему христианскому миру.
С одной стороны, колокола зовут всех верующих в храм, а с другой, как мне кажется, они напоминают нам о том, что наше сердце должно звучать, как колокол, в чистой молитве к Богу. Колокол все слышат, а нашу молитву не всегда, если мы например произносим ее в глубине нашего сердца, и при этом не раскрывая рта. Но она все равно может звучать громче колокола, и взлетает звон ее в небо, прямо к престолу Господа. Иногда в радости, иногда в печали. И где бы мы ни находились, – в храме или дома, ночью или днем, – Бог все наши молитвы слышит, и видит всю глубину нашего сердца и души, откуда рождаются наши просьбы и молитвы.
– Вот здорово, – воскликнула Анастасия, – что в храмах есть колокола. И что этот святой начал первым их создавать.
– Ещё, – добавил отец Серафим, – этот святой известен как храмостроитель и христианский поэт. Ну, теперь давайте прощаться. Христос Воскресе!
И все в ответ бодро как по команде:
– Воистину Воскресе!
Все стали подходить к отцу под благословение, подошла последней Светлана Марковна:
– Спасибо вам, святой отец, за удивительный вечер, за службу, за музыку колоколов, и за то, что вы у нас есть. Мой внук не захотел прийти сегодня – тяжело ему после ночной службы. Я ему расскажу, как мы сегодня звонили, думаю, он тоже прийти захочет. А завтра тоже можно прийти позвонить?
– Да конечно, – ответил настоятель с улыбкой, – приходите, только не в пять утра!
– Да нет, что вы, нам с внуком это было бы не под силу в такую рань.
После этого отец-настоятель повернулся лицом к храму, перекрестился, поклонился в сторону алтаря, затем Светлане Марковне и быстрыми шагами направился к своему домику.
Перекрестилась на храм, затем поклонилась и раба божья Светлана, и про себя подумала: "Какая интересная и необычная жизнь у священников. Как бы я хотела, чтобы мой внук стал батюшкой". И с этой новой мечтой-идеей поспешила домой.
ГЕРМАН ШЛЕВИС
Журналист, долголетний редактор «Фотохроники ТАСС в Литве», сотрудник газеты «Православная Москва», автор книг «Православные святыни Вильнюса» (2004) и «Православные храмы Литвы» (2006) живет в Вильнюсе.
СВЯТЫЕ ВИЛЕНСКИЕ МУЧЕНИКИ
Жизнь и посмертная судьба
Святые Антоний, Иоанн и Евстафий были первыми православными, пострадавшими за веру во Христа в 1347 году, в те времена, когда Литва была страной языческой. Все трое были местными состоятельными людьми из окружения Великого Литовского князя Альгирдаса (Ольгерда). Он был женат первым браком на витебской княжне Марии Ярославне. Выдавая Марию за язычника Альгирдаса, витебские князья поставили условие: православная может стать женой только единоверца. Альгирдасу пришлось принять святое крещение с именем Александр, хотя от своих он это скрывал и вел себя как язычник. Два брата - Кумец и Нежило, служившие при дворе Альгирдаса, сначала тоже поклонялись языческим богам. Но вот услышали они проповедь православного священника Нестора, духовника княжны Марии Ярославны, который приехал из Витебска в Вильну вместе с ней, и пожелали принять Христову веру. Нестор крестил братьев. Старший из них – Кумец принял христианское имя Иоанн, а младший Нежило – имя Антоний. Крещение было негласным, но долго таиться братья не могли: они отпустили бороды, стали соблюдать посты. Когда языческие жрецы убедились в том, что Иоанн и Антоний - христиане, они стали требовать от Альгирдаса наказать отступников в назидание другим.
На уговоры князя раскаяться перед язычниками братья не поддавались, и их бросили в темницу. Целый год братья томились в заключении. То ласками, то угрозами жрецы пытались вернуть их к идолопоклонству, но Иоанн и Антоний были тверды в христианской вере. Однако настал момент, когда пал духом Иоанн, не выдержав испытаний. Через жрецов он попросил князя освободить его из темницы, обещая исполнить все княжеские повеления. Обрадованный князь выпустил на свободу обоих братьев и снова приблизил их ко двору. Но теперь они вели себя по-разному. Старший, Иоанн, внешне ничем не отличался от язычников, хотя в душе оставался христианином и тайно молился Господу. Младший же, Антоний, продолжал исповедовать Христа открыто, будто не страшился мучений. Однажды жрецы решили испытать братьев. В пятницу, день постный для христиан, они были приглашены к княжескому столу, где и им предложили отведать мясного. Иоанн ел как все, а Антоний отказался, открыто объявив себя христианином. За свой протест он вновь был заключен в тюрьму.
Незавидным оказалось положение Иоанна при княжеском дворе. Язычники презирали его за непостоянство, а плененный кровный брат отказался с ним общаться. Иоанна мучили угрызения совести. Он пришел к пресвитеру Нестору с покаянием, умоляя примирить его с младшим братом. Пресвитер просветил его, открыв, что общение между братьями может возобновиться только в том случае, если Иоанн публично объявит себя христианином. Иоанн осознал глубину своего греха перед Господом и в присутствии Альгирдаса и его придворных решительно заявил, что верит во Христа Спасителя и за веру готов отдать жизнь. Так Иоанн вторично разделил участь брата.
Тюрьма, где содержали Антония и Иоанна, превратилась в рассадник христианства. К ней стекался народ, чтобы увидеть исповедников новой веры и послушать их проповеди о Спасителе. Многие, прикоснувшись к свету Евангельской истины, принимали святое крещение. Жрецы, узнав, какое влияние оказывают братья на окружающих, решили окончательно расправиться с ними. После жестоких пыток Антония казнили. Он был повешен на дубе. Это произошло 14 апреля 1347 года. Расправа над Иоанном была на время отложена – Альгирдас надеялся, что тот проявит прежнюю слабость и отречется вторично. Но Иоанн остался непреклонным и 24 апреля принял смерть на том же дубе, что и его брат.
При дворе Альгирдаса служил также родственник братьев, молодой воин по имени Круглец. Пресвитер Нестор крестил его с именем Евстафий. Это, уже третье обращение в христианство среди придворных, привело Альгирдаса в ярость. За Евстафием началась слежка. Последнее испытание ему устроили в Рождественский пост – предложили мясное за княжеским столом. Евстафий открыто заявил, что он –христианин и в посту не может есть скоромное...
Мучили Евстафия долго и изощренно: юношу били железными прутьями, обливали ледяной водой, отрезали ему нос и уши. В те времена пытки устраивались при большом стечении народа. И было немало свидетелей тому, что никакие истязания не могли заставить Евстафия отречься от христианской веры. Не сломленный духом, он принял смерть 13 декабря 1347 на дубе, уже ставшем Голгофой для Антония и Иоанна. Язычники не подозревали, что преследуя христиан, они сами служат распространению веры в Спасителя. Доблестная смерть бывших приближенных князя многих убедила в истинности их веры. Лобное место, где пострадали мученики, Альгирдас вынужден был отдать христианам. Они построили здесь храм во имя Святой Троицы. Туда перенесли мощи свв.Антония, Иоанна и Евстафия, хранившиеся первоначально в ныне не существующей Николаевской церкви. По преданию, останки святых лежали в гробу, сделанном из дуба, освященном гибелью мучеников.
Нетленность тел страдальцев, чудеса и исцеления, происходившие от мощей, убедили христиан в том, что Господь причислил их к лику святых в Своей Небесной Церкви. Православные обратились к Константинопольскому патриарху Филофею, которому канонически подчинялась Литовская церковь, с прошением, чтобы и в Церкви земной было разрешено поминать угодников Божиих, как святых. В 1374 году мученики Антоний, Иоанн и Евстафий после перенесения частиц их мощей в Константинополь были канонизированы к местному почитанию.
Частицы мощей Виленских мучеников были помещены в кресте, подаренном Патриархом Филофеем преподобному Сергию Радонежскому, о чем сообщает «Житие» преподобного, а также запись на деревянном футляре ХУ11 века, изготовленном специально для этого креста. В Московском Кремле, в Оружейной палате, хранится экспонат - праздничное облачение митрополита Фотия (1410-1431 г.г.) - саккос. Среди вышитых на нем изображений есть фигуры свв. Антония, Иоанна и Евстафия с крестами в руках. Собор 1549 года подтвердил канонизацию Виленских мучеников. В первопечатном русском Типиконе 1610 года помещены тропарь и кондак святым виленцам и указано совершать службу Виленских мучеников. Под 14 апреля (ст. стиля) память Виленских мучеников отмечена в Месяцеслове середины 50-х годов ХVII века Симона (Азарьина). По новому стилю это 27 апреля.
Нам хорошо известны подробности земной жизни свв.Виленских мучеников во многом потому, что их «Жития» возникли вскоре после причисления этих борцов за веру Христову к лику святых. Известны пять вильнюсских «Житий» свв. Антония, Иоанна и Евстафия на церковнославянском языке, причем старейший список относится к ХV веку. Существуют списки также на сербском языке - Белградский (ХV век) и Венский (ХVI век), есть Похвальное слово свв. мученикам на греческом языке М.Вальсамона (ХVI век). «Жития» Виленских угодников Божиих отличаются от канонических образцов этого жанра тем, что рассказывают о них как о новомучениках. В письменных свидетельствах речь идет о людях, еще живущих в народной памяти. Называются языческие имена, которые они носили до святого крещения, приводятся подробности их внешнего облика, мотивы поступков, есть даже индивидуальные характеристики каждого.
В «Житиях» указаны конкретные исторические лица и события, даны живые картинки тогдашнего быта с описанием нравов, царивших при дворе Великого Литовского князя Альгирдаса. Сербские списки сообщают, что Свято-Троицкую церковь на месте казни мучеников строили «безчисленные» пленники, которых Альгирдас привез в результате успешного похода на Москву в 1368 году. Решили возводить этот храм не только по настоянию Иулиании, княжны Тверской, второй жены князя Альгирдаса, но и по просьбе пленников-христиан. Сам Альгирдас указал им место постройки: на возвышении, где стоял дуб, – «место висельное». Сообщается также, что в тайном погребении святого Евстафия, погибшего позднее двух собратьев-христиан, участвовали и новокрещеные в христианской вере сыновья Альгирдаса. Об этом буквально сказано: «втаи новопросвещенны синове мучителя нощию честние его мощи вьзмише втаи проводише с некыими верными». Посмертная судьба мучеников была такой же не простой, как и судьба их родного края.
После Брестской Унии 1596 года православные церкви Вильны были взяты под контроль униатами, в 1609 году Свято-Троицкий монастырь с храмом отошел к Базилианскому ордену. Мощи свв.Антония, Иоанна и Евстафия монахи-базилианцы скрыли в потаенном месте. Их удалось обнаружить и перенести в церковь Свято-Духова монастыря лишь в 1655 году, когда в ходе войны России с Польшей царь Алексей Михайлович взял литовскую столицу, а воевода Шаховской организовал успешные поиски святых мощей. Через 6 лет русские войска покинули Вильну, и вновь возникла опасность, что православные могут лишиться своей священной реликвии, связующей земную и небесную части единого церковного народа древней Литвы. Поэтому наместник Свято-Духова монастыря архимандрит Иосиф Тукальский решил скрыть мощи в пещере под главным алтарем храма Святого Духа и заделал вход в нее. Для ориентира он поставил над склепом в иконостасе икону свв. Антония, Иоанна и Евстафия. Время показало, что такие предосторожности не были напрасны.
Только более чем через полтора века произошло новое обретение святых мощей, местонахожденя которых никто не знал. Вот как это случилось. Дочь русского императора Павла I Александра Павловна была замужем за венгерским эрцгерцогом Иосифом, а духовником при ней состоял иеромонах Герман. Будучи как-то в Константинополе, о.Герман получил доступ к Патриаршему архиву. Среди прочих документов он обнаружил донесение наместника Свято-Духова монастыря Иосифа Тукальского, сообщавшего, когда и где он спрятал святые мощи. Через несколько лет, возвращаясь из Венгрии в С.-Петербург, о. Герман специально заехал в Вильну и рассказал тогдашнему наместнику Свято-Духова монастыря архимандриту Иолю Котовичу обо всем, что ему открылось в Кон-стантинополе. Было это в 1814 году. И действительно, наместник монастыря нашел в указанном месте мощи святых. Но пока не пришло разрешение от высших церковных властей, архимандрит не мог выставить святыню для всеобщего поклонения.
* * *
17 июля 1946 года на имя архиепископа Виленского и Литовского Корнилия (Попова) пришла из Москвы телеграмма следующего содержания: «Святые мощи Виленских мучеников перенесены в Собор. Сегодня совершено торжественное Богослужение, на котором возглашено многолетие архиепископу Виленскому и Литовскому с Богохранимою Его Паствою. Вместе с верующими Вашего Края радуемся этому знаменательному духовному событию. На днях посылаем вызов вашим представителям для сопровождения Святыни в родной град Святых Чудотворцев. Патриарх Алексий».
Но из Москвы в Вильнюс останки святых доставили не сразу. Когда святые мощи были выставлены в Богоявленском патриаршем соборе для поклонения верующим, жаждущих приложиться к ним оказалось так много, что святые мощи пришлось оставить в соборе на несколько дней. Чтобы попасть внутрь собора, верующие выстаивали многочасовые очереди. Были среди них не только москвичи, но и приезжие, некоторые проделывали путь до столицы пешком. Такой исключительный подъем религиозного чувства народа вполне объясним. Ведь после Октябрьской революции в СССР верующие были лишены возможности открыто проявлять религиозные чувства. Возвращение же останков Виленских мучеников стало после 1917 года одним из первых актов передачи государством святыни Православной Церкви. 22 июля архиепископ Корнилий назначил епархиальную делегацию для сопровождения останков Виленских святых в столицу Литвы в составе архимандрита Никодима (Подрезова), протоиерея Николая Демьяновича, архидиакона Сергия Вощенко и мирянина Кирилла Владимировича Сухова. Все они в тот же день вылетели в Москву.
Было известно, что самолет из Москвы прибудет 26 июля 1946 года на вильнюсский аэродром Порубанок. Архиепископ Корнилий обратился к Уполномоченному по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР по Литовской ССР за разрешением представителям всех приходов епархии встретить останки святых на аэродроме и перенести их торжественным Крестным ходом в Свято-Духов храм. Уполномоченный отказал владыке в просьбе, сославшись на то, что точное время прибытия самолета ему неизвестно...
Святые мощи Виленских мучеников были доставлены в литовскую столицу жарким июльским утром. Ни радио, ни газеты - по понятным причинам - об этом историческом событии не сообщали. Но на встречу святыни в ограде Свято-Духова монастыря и на прилегающих к нему улицах собрались тысячные толпы народа. Большинство людей не знало о том, где и как пребывали святые мощи после их эвакуации в ходе Первой мировой войны. Но каждый из них сознавал: вернулись Небесные заступники Божии! Люди исстрадались за годы войны, и в этот ясный летний день особенно остро чувствовали, что, лишь уповая на милость Божию, можно выстоять в это трудное послевоенное время. Святые мощи Виленских мучеников свидетельствовали о подвиге во имя Господне, и сам факт их возвращения укреплял людей в вере, призывал к стойкости и духовному преображению. Многие плакали, и это были слезы неизбывной радости...
У ворот Свято-Духова монастыря прибывшую с аэродрома святыню встречало монастырское и приходское духовенство во главе с архиепископом Корнилием. При всеобщем пении величания гробики благоговейно внесли в алтарь, где нетленные мощи переложили в раку, пустовавшую более 30 лет. После молебна и Божественной литургии был совершен акафист Виленским мученикам, первый акафист перед их нетленными мощами после долгой разлуки.… Праздничная литургия закончилась Крестным ходом с обнесением раки вокруг монастырского храма. С этого дня 26 июля стало большим праздником для православных Литвы - днем обретения мощей Виленских святых.
Интернет-портал «Россия в красках»