Я всегда буду помнить её улыбку. Даже когда стану старым и маразм накроет мой сморщенный мозг, никогда не забуду её тёплые и нежные глаза, когда она смотрела на меня, идущего с учёбы, с работы, с гулянки. Своего сына, и по совместительству, моего отца, она схоронила очень давно, так давно, что я и не помню, мне был месяц. В тот вечер, после похорон, её вытащили из петли соседи по коммунальной квартире… Больше у неё детей не было, зато остался внук.
Она часто рассказывала, срываясь иногда на татарский язык, как в родной деревне, со старшей сестрой, они остались без родителей и выживали на грани смерти. Были страшные времена и кругом гулял голод. По весне, после зимы, выкапывали прошлогоднюю, не убранную гнилую картошку в огороде, с червями, и прямо так тололи, смешивая с горсточкой муки. Когда она это рассказывала, глаза её почему-то сверкали от счастья. Говорила, что не было ничего вкусней в её жизни этих лепёшек, пожаренных на конином жире. Я не понимал тогда и не верил её словам, но слушал с открытым ртом. А ещё я смеялся рассказу про русских, которые пришли её забирать из дому на учёбу. Она почти голая залезла на верх стога сена и по-татарски кричала на них, чтоб убирались. Одежды никакой не осталось, всё поизносилось на корню у оставшихся сирот. Они попытались её вытащить на улицу, и она цапнула кого-то за палец до крови. Тут я особо хохотал, моё воображение рисовало удивлённые и испуганные лица учителей. Конечно же, какие-то странные люди пришли учить местных из дальних краёв, говорящие на каком-то птичьем языке, одетые в страшные кожаные куртки и сапоги. Их аул превращался в непонятный колхоз. Началась коллективизация. Главного богача-бая аула посадили в большую машину и увезли навсегда куда-то, вместе с женой, шестью дочками и сыном. Больше их никто не видел. Бабушка говорила об этом со злорадством, этот бай был злой, словно собака, и многих истязал большой плёткой, цитируя при этом Коран.
Однажды с сестрой, собирая ягоды в лесу они вышли к пяти страшным мужикам. У них были ружья, и пахло гнилью и мочой. Девчонки, дрожа от страха, застыли перед ними, как вкопанные, не в силах пошевелиться. Взрослые рассказывали, что в лесах полно дезертиров и что они хуже бандитов, живьём съедают маленьких девочек. Один из пятёрки, с самой большой чёрной бородой, подошёл к ним и стал что-то спрашивать на русском языке. Сёстры не понимали его, тогда другой дядька, на татарском, спросил с какой они деревни. Услышав ответ, он заулыбался и спросил фамилию. Те ответили, продолжая дрожать. Он ещё больше засиял, сказал, что их отец очень давно был его другом и плача, обнял сестёр. Минут пять он не мог остановиться, крепко сжимая их, после чего, вытирая слёзы, вытащил из заплечного мешка две банки тушенки и протянул им, строго настрого наказав не говорить про них никому. Если они были дезертиры, то они были хорошие дезертиры, говорил я… Бабушка смеялась, отвечая мне, что если бы не фамилия отца, то сейчас бы тут не сидела. Я не верил, но обнимал её крепче, а мало ли…
На выходные она меня регулярно забирала из садика к себе. Я бежал к ней, в эти мягкие объятия и упирался в живот носом. Она пахла чем-то родным и вкусным, а в руке висела авоська с арбузом. Её ладонь гладила мои волосы и на душе становилось хорошо, от предчувствия предстоявших двух дней, когда мы пойдём: в парк кататься на каруселях, в кафе есть мороженное из железных чашек, пить сладкий лимонад из автомата и играть с соседским мальчишкой в солдатики. Как иногда мало надо для счастья.
Потом была школа, техникум, университет, работа и я всё реже и реже стал посещать свою бабушку. Началась взрослая жизнь вдали от неё, появились другие интересы и много лишней суеты. Она начала чахнуть и каждый раз, приезжая к ней в гости, я видел всё больше морщин и седин в волосах, но обнимая её, я чувствовал всё тот же родной запах. Она каждый раз сидела у окна и с безразличием смотрела на улицу. Всё менялось, когда она замечала меня, машущего в приветствии. Её лицо преображалось, и бабушка молодела по мановению. Соседи рассказывали про её постоянную апатию, но я видел, как она для меня оживала и начинала готовить вкусняшки, заваривать чай, рассказывая о своих проблемах на русском и татарском языке, одновременно. Пару раз я предлагал ей переехать ко мне и продать комнату. Она злилась и показывала зарубки на старом шкафу. – Это 85 год, тебе семь лет, это 87 год, тебе девять, а это 78 год, твоему папе тридцать лет, – и тут же рядом ещё одна чёрточка, чуть выше, она тыкает в него, – это 95 год, тебе семнадцать лет… как я это всё брошу? А у этого подоконника мой сын тебя держал и показывал тебе солнце в первый раз, и ты набуровил ему в руки… Он засмеялся и поцеловал тебя в затылок… Как я отсюда уеду? – Я только вздыхал и обнимал свою плачущую бабушку, и правда, как она отсюда уедет?
В предпоследний день, после новогодних праздников, мы с женой приехали её навестить, привезли кучу салатов и всякой другой еды. Она на удивление была бойкой, помыла перед нашим приездом полы, посуду, прибралась в комнате. Сидела с счастливой улыбкой, со спущенными белыми волосами (совсем не осталось ни одной чёрной пряди) и ждала нас. Как всегда, обнялись, поцеловались и стали пить чай. Под конец она всё с той же улыбкой сказала - Улы энисен котэ*, внучок, прощайте! Я переспросил, она только отмахнулась. На следующий день позвонила соседка и плача в трубку, сказала, что бабушка умерла…
Я стоял перед её кроватью и видел умиротворённое лицо. Она смотрела в потолок и улыбалась, как будто увидела самое прекрасное, что может быть. Комнату эту я уже давно продал, но изредка, когда внутри очень тошно, приезжаю в свой старый двор и подхожу к тому окну, из которого она высматривала, когда же её любимый внук придёт в гости. Иногда я вижу её очертания за стеклом, и тогда на душе становится спокойно. Ведь где-то там она присматривает за мной…
Улы энисен котэ (татар) - сын ждёт маму.