Когда в моем сознании активируется понятие «Прошлое», сначала передо мною в обратном порядке вяло, безо всякого к ним интереса проплывают несколько последних лет, затем, непрерывно ускоряясь, память скользит по началу двадцать первого века, и пролетает конец века двадцатого, а потом скорость перемещения возрастает настолько, что все годы сливаются в пятно серого цвета; потом вдруг включается резкое торможение, и вот, замедляясь, уж замелькали 50-е, 1949, 1948; стоп: 1947, и, может быть, и пораньше.
И вот я иду по родным местам: по Малому Козихинскому переулку от своего дома к Патриаршим прудам, ступая по узкому тротуару, где выщербленный асфальт местами покрыт льдом и грязным, смерзшимся снегом; из-под моих ног, суетливо чирикая, вспархивают вездесущие воробьи. Хрумкая шинами по обледенелой булыжной мостовой, мимо проезжает черная эмка Легковой автомобиль (ГАЗ М1); на ее окнах нет черных занавесок, значит, несмотря на свой насупленный вид, - она не опасна. Прохожих немного; одетые в длинные, бесформенные, черные пальто; они идут быстрой походкой, как бы стараясь проскользнуть незамеченными; лица их озабочены и отрешены. В их руках – авоськи с продуктами, которые удалось получить по карточкам, обегав пол-Москвы.
Стены домов выглядят так, как будто их не ремонтировали со времени их постройки, поэтому они грязны и облуплены; и их преобладающий цвет – угрюмо-серый. Кажется, что все окружающее: мостовая, тротуары, дома, машины и люди – припорошены тонкой пылью серого цвета.
Наконец, Малый Козихинский переулок кончается, выходя на Малую Бронную, за нею лежат Патриаршие пруды, где серое зимнее небо просвечивает сквозь густую сеть обнаженных ветвей лип и тополей, выстроившихся рядами по парку, покрытому несвежим снегом, утоптанным тысячами ног- сюда жители окрестных переулков выводят на прогулку своих разновозрастных детишек, которые катаются на санках, на коньках-снегурках, и играют в свои привычные игры, бегая и галдя. Но, из присутствующей публики мой взгляд сразу выхватывает высокую фигуру мужчины, одетого в драповое пальто с каракулевым воротником и шапку из такого же меха. Отвернувшись, чтобы не обращать на него внимание, я иду дальше берегом замерзшего и засыпанного снегом пруда, я встречаюсь с еще одним высоким дядей, одетым точно в такие же пальто и шапку, как и первый, и нет такого человека, который бы не знал, кто эти люди, и чем они здесь занимаются – это доблестные чекисты, наблюдающие за порядком в окрестностях дома, где живет Лаврентий Палыч Берия; дом стоит неподалеку – в каком-то километре отсюда, во Вспольном переулке, поэтому в наших краях – всегда тихо.
Погуляв, я возвращаюсь домой. Кабина лифта не освещена; за приоткрытой створкой двери тускло поблескивает зеркало: значит, лифт, как почти всегда, не работает. Поднявшись по лестнице а площадку бельэтажа, я прошел мимо двери, на которой раньше позолоченными буквами была выполнена надпись «Адвокат А.А. Комаровский» Теперь ее здесь нет.
Однажды, когда мои родители слушали Би-Би-Си, в два часа ночи в нашу лестничную клетку вдруг ворвались гулкие, частые, мощные удары в чью-то дверь. Мамино лицо позеленело; она бессильно опустилась на стул; папа, тоже сильно побледневший, выключив приемник, подошел к двери, и прислушался. Вскоре удары кончились; спустя некоторое время послышался звук закрываемой двери, за которым последовал шум шагов по лестнице; заскрипела, открываясь, и ухнула, закрывшись, дверь парадного; затем хлопнула дверца автомобиля, и раздались звуки его отъезда. А на следующий день с двери квартиры бельэтажа исчезла надпись «Адвокат А.А. Комаровский».
Когда я поднимался по лестнице, меня донимала тревога; в последнее время обстановка в нашей коммуналке накалилась; наш сосед Косой от ругани и угроз перешел к рукоприкладству; однажды я уже выбегал из квартиры, чтобы кого-нибудь позвать на помощь своим родителям, но все попрятались…
С замиранием сердца я подхожу к двери нашей квартиры, и стучу нашим условленным стуком четыре раза. Мне открывает мама; она смотрит на меня спокойно и ласково; у меня от души отлегло.
Честно говоря, я не могу понять, каким это медом намазаны первые послевоенные годы, что там столь привлекательного, что моя память чаще всего устремляется именно туда? Может быть, так проявляется склонность к мазохизму?
Я думаю, все объясняется проще. Именно в эти годы был заложен базис моей личности; как бы я их сейчас ни оценивал, я – их продукт, и, как таковой, через всю свою жизнь несу их ядовитую закваску. Душа моя стремится к ним по причине родства – чтобы припасть к своим истокам, а это - и радостно, и больно!
Июль 2021 г.