Безупречных людей не бывает. Так думаю я, изо всех сил предохраняясь от греховного, да, от случая к случаю и набравшего к себе претензий в таком избытке, что если бы придавал этому набожное значение, то уж безнадёжным представлял себя перед лицом будущего беспристрастного судьи.
Однако же живу – поживаю, не чувствуя за собой большой уж вины. Более того, даже и поигрывая иногда всем составом былых коллизий чем-то вроде поэтических ретроспекций рефлексирующего сознания.
(Говорю так в попытке хоть как-то приподнять себя над фронтом сокрушительной критики со стороны моих современников. Надеясь на то что сочувствующие мне перешагнут через этот мой каприз, а недоброжелатели тут же и отстанут. Это и хорошо потому что ничего доброго они не добавят для себя из моих дальнейших разглагольствований)
Однако же, вот такая рефлексия:
Издерганное «Я» я растворяю в свете
В траве,
в лесах,
в каменьях диких скал.
Моё дыхание отныне – вольный ветер,
А тело бренное – седой бурлящий вал
Немого океана мирозданья.
Там нету слов, а смыслы так темны
И вечны. Но остались раны,
Что мной нанесены на плоскостях страны,
Мне данной - как ребёнку - для занятий
Уединённых. - Пусть не плачет впредь!
Художества мои легли некстати,
И нескладно – просто не на что смотреть!..
… Как бы не так! Благой Отец – он вновь
Украдкой от меня слезу смахнёт умильную.
И снова нарочито хмурит бровь:
- Пора бы повторить. Да впредь не балуй сильно!
Случилось это происшествие давно, в годы седьмого десятилетия двадцатого века да в месте довольно таки неординарном.
Только представьте себе миллиарды лет существования нашей беспокойной планеты. Здесь многое произошло за это время. Например был древний океан как океан. Потом недра планеты стало как бы вспучивать, дно океаническое начало постепенно воздыматься и на месте глубин образовалось долго живущее мелководье, куда с участков суши сносились и залегали в покое массы илисто песчано гравийного материала. Пучение недр всё продолжалось, океан отступал, а осадки уплотнялись, образуя прочные породы. Однако же пучение недр всё не кончалось, а, наоборот, уже и жидкие магмы из глубин пытались прорваться на поверхность; да это им не всегда удавалось, так и застывали некоторые в толще земной коры телами прихотливой формы. Пучение земных недр здесь приостановилось, но начали проявляться другие напасти. Вездесущая водичка стала исподтишка вступать в некую связь с подземными телами. От чего в тёмных глубинах недр разыгрались страсти. Пучить стало уж остывшие было тела. А деваться разбухшим им было некуда, кроме как прорываться на дневную поверхность. Так из глубин косым надвигом выперло горы. И на месте рваных швов контакта кое-где образовались жилы с веществом экзотическим, да порой уж до значительных концентраций. Для чего и зачем? – некому было даже и задуматься над таким вопросом.
Но пришли тысячелетия наших времён. В этих местах: суровых, неприютных затеплилась жизнь в виде оленя. Олени принялись активно спариваться, таким забавным способом умножая свою численность, чему благоприятствовала распространенность такого лишайника как ягель. Срослось всё: олень и ягель на фоне непонятно для чего существующих гор.
Но олень же - это ведь много в одном теле мяса, крови, шкур, жил и прочей полезности. И разве возможно допустить, чтобы всё это совершенство пребывало втуне? Естественно предположить, что кроме волков да росомах к охотникам до оленя добавился и человек, по своей странной надобности мигрировавший из тёплых краёв в страну долгих морозных зим.
Олень с человеком как-то удачно сжились. Рогатому ведь всё равно было кто его съест, а человеку было чем удачно организовать свой быт на основе всего-то одного смирного вида, легко поддающегося одомашниванию в рамках самой примитивной культуры. Олень же всегда под рукой - надобно только ловко накинуть чаат.
Такая стабильная форма сосуществования могла бы длиться тысячелетиями без видимых изменений. Если бы ни человек как бы такой же как оленевод, да сильно не вполне. Этому новому здесь интересен был не олень, а, странным образом, ковыряние земли на сочленении склонов с низменной тундрой. Туда и оленям и пастухам заходить не было надобности. Так и стояли бы эти горы в гордом одиночестве и не ступала сюда нога человека.
И вот - на тебе - явились пришельцы и начали на пустом доселе месте строить диковинные здания и сооружения; понатаскали железной техники и оборудования; сюда зачастили винтокрылые, руками сделанные, птицы; а зимой по взгорьям в крест природным водотокам принялись пробиваться железные же безрогие олени с огромными нартами тяжело груженными разнообразными диковинными штуками, совершенно никчёмными для жизни в благодатной тундре. Ну, разве что огненная вода. Но вот её-то у пришельцев постоянно был недостаток. А ведь сколько же её можно было бы привезти той же автоцистерной. А то везут в бочкотаре какую-то солярку. Уж её-то и олени пить не станут. Да и сами люди не пьют, а заливают в баки и оттуда она странным образом исчезает без следа.
Странно, очень странно. Но факт – на пустом месте впервые за тьмы времён появился посёлок с ураганной для этой местности плотностью населения.
Зачем? Говорят, что для решения задачи настолько многообещающей для страны, что её включили одной строкой в директивные показатели народнохозяйственного плана развития страны на десятую пятилетку.
Задачу эту и решали люди аж около полутора десятков лет, постоянно ставя страну на грань срыва плана пятилетки эффективности и качества; но справились же и теперь любому оленеводу можно было бы с гордостью сказать, что вот в этом месте можно добыть - внимание! -четырнадцать тысяч шестьсот двадцать семь тонн серебристого вещества. А сколько это будет в килограммах – подсчитай сам, умножив на тысячу, как тебя и учили в интернате.
-Какомэй! (Возглас удивления на чукотском языке). Однако, много - воскликнет абориген. А зачем?
- Пока никому не нужен, потому что вреден. Но чтобы был. Запас ведь карман не тянет - ответит оленеводу честный человек.
- А зачем чтобы был – упорствует мой собеседник.
- Ну, ответить на это не просто. Если ещё и этим займётся сейчас автор, то уж не знаю когда мы доберёмся до позорного для меня случая.
Так вот в начале тех славных дел в этом странном месте, и очутился я – тогда ещё двадцатитрехлетний оболтус. Иногда я отрывал себя от дела и бродил по окрестностям здешнего средоточия всеобщего энтузиазма.
Бродил , поглядывал по сторона или просто себе под ноги, трепетно осознавая что каждый твой шаг это вообще первый в истории Земли шаг здесь человека.
(Кому же вообще до сего времени пришла бы фантзия праздно забрести в эту дичь?).
Но просто ходьбой мои фантазийные порывы не ограничивались. Иногда я предавался дилетантским реконструкциям планетарной истории. А иногда мои размышления наполнялись экзистенциалистским содержанием. Вроде того как:
…вот белесый скелет зверька. Сколько лет лежит он, истлевший под солнцем, дождями, снегами и ветром на постели изо мха?
Однажды весной мучительный зов инстинкта заставил родителей зачать тебя среди буйства жизни. Розовые закаты вставали над гребнями гор, бесчисленные птичьи стаи прорезали своими крылами шалый воздух пространств, и наполняли окрестности криками неистовства жизни. В теплом, ласковом теле матери возникла твоя жизнь; горячая её кровь властными толчками несла в тебя энергию мироздания, создавая из хаоса вещества невероятную сложность нового существа.
И однажды был ты исторгнут на свет...
…А, представ пред драмой бытия, уйдёшь ли от уготованной тебе роли!
Совсем немного раз на земле дожди сменили снега, и вот дыхание твоё пресеклось.
- Как скоро!
- А вот так вот.
Но ведь ты же жил доселе! И ни единого из бесчисленных, слепо - в большинстве своём - растраченных мгновений никто не властен изъять из протокола твоей судьбы.
А вот пробил твой час, и безжалостная - нам кажется - природа бережно принимает тебя в родство с серым камнем, жарким солнцем и поющей водой.
На веки веков!
А я-то вот зачем пришел в этот первозданный мир?..
Ну вот так, типа того.
С тайным грузом своих впечатлений я спускался с горных склонов в нижний мир и присоединялся ко всеобщим трудовым занятиям.
В то время, кроме всего прочего, Я ещё был - своей инстинктивной амбициозностью - мобилизован на то чтобы стать как бы предводителем всех четырёх коммунистов нашего административно не признанного поселения. И по своему обыкновению исполнял обязанности так, чтобы ничем себя не обозначить на поле стихийной нашей социализации. Но вот если бы это было абсолютно так, то и выходило бы славно. Но случались и вспышки потребности хоть как-то обозначить своё партийное положения в этом обществе. Не потому ли - к примеру - обратился ко мне однажды, некий доброхот с предложением организовать акцию по изъятию у населения транзисторных приёмников. И удивился тому что отреагировал я на его серьёзное предложение только непонятной усмешкой. А ведь все же поголовно слушают вражьи голоса! Да ладно бы музыкальные там передачи из Японии, с Аляски, из Австралии, а то ведь к войс оф америка припадают в урочный час. А трансляцию Маяка – развивает тему доброхот - проведём по проводам. Заодно и единым, но мощным приёмником устраним досадные радиопомехи и тогда контент отечественной радиостанции предстанет мало-мальски разборчивым. Но безуспешно вдувал высокие свои соображения добрый мне советчик. Как вошла, так и вышла да растворилась в эфире эта его идея высокой целесообразности.
Да пошёл ты… - подумал я тогда, невразумительно улыбаясь доброжелателю. Да я и сам- то эти передачи не пропускаю. И ничего, не повредился в уме – ещё думал я.
Да видимо здоров не вполне. Иногда я чувствовал концентрацию драматического напряжения в мыслях и заботах жителей посёлка. И уж тогда совершал безрассудное. Я собирал всех своих партийцев и сочувствующих общим число до десятка; и мы начинали говорить за жизнь.
Актуальные проблемы жизни посёлка с населением в пределах сотни человек горячо обсуждались нами, иногда это заканчивалось рождением некоего документа с претензионным название Решение партийно-хозяйственного актива.
Не стану утомлять читателя подробностями этих предложений.
Одно только такое:
… сократить число буровых бригад -
лучше всего иллюстрирует коллективное наше умопомрачение перед величием планов партии и правительства, направленных да дальнейший рост производительных сил общества развитого социализма. И всякое снижение масштабов усилий здесь представлялось понимающим человеком как диверсия. Ну да, пусть перетерпят бедолаги временные свои трудности - в перспективе же всё будет замечательно.
Очевидно, что сомневающимся и нигилистам надо и здесь как-то оправдаться перед судом истории. Дело в том, что те, кто был свыше нас, страдальцев - подгоняли не вполне ретивых работников всемерно нарастить темпы работ. На рост производительности труда рассчитывать не приходилось. Знало начальство какие каверзы строят нам здешние недра, поманивая перспективами прироста запасов полезного ископаемого. Решили просто бить числом. Только вот ресурсов для стабильной работы всему трудовому коллективу бывало маловато, и порой даже катастрофически.
А к осени, когда до зимника оставалось пара месяцев, ресурсы вообще падали до нуля. Не то что бы работать – просто выжить становилось весьма проблематично. Снабжение посёлка по воздуху лишь только отодвигало угрозу эвакуации населения. Но об этом же не могло быть и речи.
Вот и оставалось людям только ждать крепких морозов, открывавших возможность завоза всего необходимого для работы наземным транспортом. А время вынужденного всеобщего простоя занималось разговорами о том о сём.
Вот и мы договорились до того, что со всей очевидностью хорошо бы довести производственные потребности до уровня логистических возможностей снабжения. Тогда придёт стабильность в работе и жизни, а это существенно повысит мотивацию к высокопроизводительному труду.
Но ведь сокращение активной части производства неизбежно приведёт к необходимости уменьшения вспомогательной и обслуживающей части. А там работают люди, связанные родственными узами с производственниками. А это уже - коллапс трудно сложившейся общности. А чём вы думали, товарищи активисты, предлагая пойти на такую радикальность?
Возможно так и представляли себе ситуацию верхние командиры, но внешне не отреагировали никак. Не вы, убогие, первые – не вы и последние. Ведь нет таких трудностей, которые не пережили бы настоящие большевики. Может быть так и сказали бы нам большие парни, да только что с убогими ещё и разговаривать!
И дело спускалось на тормозах.
Но такой наш экстремизм проявлялся в редких случаях. Гораздо чаще мыслительная наша деятельность оттачивалась в обычном трёпе на темы с пятого на десятое в товарищеских посиделках.
А если же не болтать, то чем же другим занять себя. Ведь коммуникации в условиях нашего посёлка предельно упрощены, времени свободного много, а выбор развлечений весьма ограничен. Не валить же гурьбой в горы и предаваться там медитациям на манер меня. Так что самое то - эти разговоры о чём только ни придёт в голову: за жизнь - ну хотя бы про экономику даже и в аспекте того что, мол воруем, воруем – а богатствам страны конца краю не видать.
Или вот ещё про инфляцию.
-Нет её у нас – провоцировал собеседников я. А все горячо мне возражали. Даже и приезжий из конторы главный специалист и одновременно наш партийный босс туда же. Есть, мол, она в нашей стране. И даже весьма разбушевалась.
- Нет – настаиваю я – к нашей системе не применимы общепринятые в мире инструменты экономической теории и практики. У нас ничего не стоит разом установить цену ниже себестоимости, или, наоборот сделать её настолько сверхвысокой, что даже самый зверский капиталист поперхнётся. Или изъять из народного оборота любую сумму средств на безнадёжный, но амбициозный проект, финансово балансируя на грани фола за счёт недокормленного населения. Плановая экономика называется.
Собеседники в недоумении – о чём это бормочет наш товарищ?
Но очередной наш трёп прерывает озабоченная работница. Она пришла пожаловаться, что у неё сломалась дробилка, которой измельчала пробы вещества для дальнейших лабораторных его исследований.
Некоторые из нас тут же направляются вызволять страдалицу из затруднения.
Теперь, пока мы идём в дробилку расскажу-ка я о составе аварийной группы.
Первым номером следует назвать нашего в то время начальника. Это тот ещё пройдоха. В разные последующие времена он обнаруживает себя администратором областного уровня, представителем федерального уровня, общественным деятелем, под крылом которого и воспрянула местная национальная диаспора да отважилась составить карту магаданских лагерей гулага. Эта карта много предметного добавила мне к пониманию отечественной истории.
Тогда же был он просто наш начальник и по отношению ко мне подступил однажды со своей изощрённой логикой. И оставил во мне неизбывное о себе впечатление как о редком человеке, замечательном среди отечественного нехорошего истеблишмента.
При нём я и мои товарищи по работе только приступали к разведке месторождения; тяжело искали технические решения производства работ. В том числе осваивали и одну техническую новинку, призванную существенно облегчить труд помбуров при проведении спуско-подьёмных операций с буровой колонной. Техника и впрямь была хороша. Теперь, вместо того чтобы всякий раз лупить кувалдой по резьбовому соединению, да наставлять кусок трубы на рукоять ключа, да налегать на него всем телом, или даже рывком пытаться сорвать с затянутости резьбу, а уж потом с вращением выводить резьбовой конус из муфты. – теперь достаточно было нажатием переключателя привести в действие электродвигатель механизма труборазворота и вот тебе – пожалуйста!
Однако же разработчик игнорировал одну существенную проблему: пиковые перегрузки электродвигателя, возникающие в момент постановки резьбы в упор, или наоборот, в начале раскручивания крепко затянутой резьбы.
Конечно, в нормализованных условиях бурения такие проблемы если и возникали, то крайне редко. У нас же условия были тяжелы до чрезвычайности. Вместо того чтобы опустив снаряд на забой, настроить режим бурения и часами просто наблюдать как колонна по сантиметру уходит в горную толщу, приходилось только и делать, что поднимать всю, уже перегруженную вращением колону - всего каких-нибудь с десяток минут как поставленную на забой.
Понятно, что привод труборазворота работал с перегрузками; часто случалось что и выходил из строя из-за перегрева обмотки.
Так уж получилось, что утреннюю смену мы только что приняли и собрались производить спуск.
Тырк – тырк переключателем – а двигатель заработал с перебоями. Надо вызывать электрика. На это уйдёт пара часов. Попробуем сами разобраться. Быстро собрал пробник с лампочкой, проверил фазы от щита до клемм двигателя. Есть фазы. Разбираем двигатель. Так и есть – сгорела сама обмотка статора.
Тут-то наш мастер и заявляется. –Что, опять напортачили? Работайте теперь вручную. И уехал докладывать начальнику.
Отработали смену без механизации и, усталые, но довольные результатами проходки, прибываем на базу, а из конторы выбегает секретарша и машет рукой, приглашая расписаться в приказе за строгий выговор. Обидно. Иду к начальнику.
- Как же так, Илья Семёнович – в чём моя-то вина, ведь по смене же сдали сгоревшим, да не сказали об этом?
-Виктор, ты пойми – ведь уже третий двигатель за месяц ! Там-то – и кивает в сторону, откуда прилетают к нам вертолёты – в конторе уже закипают. Надо как-то обозначить борьбу . Подумаешь – выговор! Это только начало. Знаешь, сколько их ещё будет у тебя с твоим характером? Привыкай!
- И ведь как в воду же глядел, прозорливец! Одними выговорами просто, выговорами строгими да фиктивными отстранениями от должности и суждено мне было прожить всю мою неспокойную трудовую жизнь.
Тогда же я вышел от него как бы окрылённый. А чем? – не знаю. Умеет же Илья зубы заговаривать!
Вторым номером идёт главный геолог. Пожизненно он мой близкий друг. Хотя многие годы проживает уж у себя в Москве да что-то там делает в министерском офисе. Так что о близких людях умолчим из скромности.
Третий –я. Фактический недоучка образования и в тоже время без стыда и совести
перманентный якобы знаток всего, что только можно знать, и возмутитель всеобщего спокойствия настолько неуёмный, что очередной начальник не выдерживает и приходит как-то раз ко мне домой с бутылкой водки для решительного разговора.
Безо всяких предисловий и обиняков этот человек (абсолютно нормальный, но пострадавший назначением на расстрельную должность) сказал мне вот что:
-Любого в этом коллективе он сломает, если на то сложатся обстоятельства, но тебя (меня имея ввиду) не смогу. Прошу, пожалуйста, уезжай куда-нибудь, я помогу тебе устроиться.
Сильно удивился я такому раскладу, действительно не подозревая о глубине конфликта. Да, собственно, я и не ощущал его в какой-либо форме. Обычные отношения между начальником и работником, признающему свою ему естественную подчиненность.
- Да что такого ты мне говоришь; зачем меня надо ломать; что уж такого я делаю не так, и куда это мне уезжать от дорогих мне друзей и подружек с наших замечательных мест? Нет уж, давай жить дружно. Ты только скажи что к чему.
Ничего не ответил мой гость, только встал от стола и удалился, оставив меня тупо смотреть на непочатую поллитру. Омар Хайям с его истиной в вине мне в ту пору был ещё неведом. Но я и без него знал уже это её свойство. Было не до водки. А как помочь своему шефу – я не знал.
А вскоре у нас появился новый начальник. И ещё нескольких их надо мной последовательно сменится один за другим, так что я несколько приоборзел. И, чтобы только не видеть меня хоть сколько-то, каждый принялся отправлять меня с заданием куда подальше, чтобы там, под гнётом обстоятельств, окончательно скомпрометировал я себя неисполнительностью и уж тогда можно будет с полным основанием избавится от надоеды.
Но эти их планы на потом. Кстати сказать, безуспешные настолько, что в конце концов я обдурил одного из них, назначив себя на должность, оказавшуюся мне по нраву.
А сейчас мы приблизились к балку, где установлена взбунтовавшаяся щековая лабораторная дробилка ДЩЛ -60х150. И вот мы смотрим на неё, и недоумеваем. Вроде всё нормально: привод работает, щека подвижная ходит, но камни, упав на неё так и подпрыгивают на месте и не хотят дробиться да упасть измельчёнными в поддон.
И так и сяк осматриваем мы конструктивно примитивный механизм, но не находим причины столь загадочного явления.
А в это время мимо балка пробегает по своим делам универсальный труженик по фамилии Лабкин.
- Чё это вы тут делаете? – бесцеремонно спрашивает он.
-Да вот. Не работает, зараза.
Тут надо рассказать об этом человеке несколько подробнее.
Однажды, к нам поступил с высоты небес очередной мешок с почтой. Событие это, хоть и не сказать что редкое, но всегда всеми долгожданное. Так вот, среди обычных в таком случае газет, журналов и писем – оказалось там письмо из органов, адресованное руководству трудового нашего коллектива.
Вскоре было назначено общее собрание, на каковое это чрезвычайное мероприятие явились все, кто только нашёл для этого возможность. Был среди нас и сварщик по фамилии Лабкин – человек не простой, да, собственно, ничем в этом смысле, особенным и не отличающийся от каждого из нас.
Впрочем, как и наш в то время начальник – назовём его Иван Севастьянович.
Сейчас Иван Севастьянович был нарочито строг. В руках он многозначительно держал то самое письмо. Понятно было, что сейчас нам станет известно нечто из его содержания.
Однако, вместо того, чтобы сразу приступить к чтению, начальник повел взглядом поверх собравшихся и остановил-таки свой выбор на Лабкине; далее последовала многозначительная пауза, по завершении которой строгий голос приказал избранному подчинённому встать перед лицом коллектива.
Пока Лабкин, не особенно торопясь, пробирался из рядов к председательскому столу, я гадал – знал ли сварщик о причине такого к себе внимания, а уж на то, что думал в тот момент каждый из собравшихся, моих мыслительных способностей явно не доставало, если уж вопрос к себе - зачем мне потребовалось таковое знание в этот момент? – не удалось сформулировать по недостатку времени.
Когда Лабкин установил себя на указанное ему место, Иван Севастьянович, поднял к своим очам письмо и едва ли не торжественно начал зачитывать избранные места высокого послания.
Смысл услышанного нами состоял в том, что наш Толик был задержан сотрудниками милиции в числе прочих лиц на известной квартире по ул. Ленина города, являющегося столицей обширного края. Причина задержания называлась туманно – потому что там находиться было нельзя – прямо так и было сказано.
Так вот нахождение в нехорошей этой квартире расценивалось авторами послания как достаточно серьёзный антиобщественный проступок, каковой-то и предлагалось осудить нашему трудовому коллективу.
Разумеется, таковое решение напрашивалось однозначно и могло быть принято собравшимися единогласно прямо сейчас же, но коллектив ожидал подробностей грехопадения своего сотрудника, посетившего город – теперь уж ясно! - под прикрытием необходимости лечения зубов.
Знаем мы эти зубы!
Несколько раз, смущённый вначале, нарушитель общественного порядка начинал свой рассказ, но пытливое собрании вновь и вновь возвращало ответчика к отправной точке совершившегося злодеяния: что побудило парня стать на скользкую дорожку; как он нашёл себе этот приют, как оказалось, разврата; много ли было там участников из числа мужского и, особенно, женского пола; их, именно последних, имена; каковы же они были из себя; чем, конкретно, занимался наш пострел с каждой из них; и было ли с его стороны допущено чего-то такого, какое уж совсем никуда, с точки зрения общественной морали.
Когда Толик признался, что до э т о г о дело не дошло – все были сильно разочарованы.
И вот теперь этот Анатолий подходит к дробилке, включает её, некоторое время смотрит на судорожную пляску камней в её пасти, что-то прикидывает в уме, рукой же чертя в воздухе траекторию сложного движения.
Затем выключает дробилку, наклоняется к ней и что-то нашаривает в поддоне.
В руке у него обнаруживается стальная пластина 60х150х5 мм . Её-то и вставляет он в распор щёк. Оказывается, на обеих есть для этого специальные малозаметные пазы.
Включает дробилку и теперь уж она работает как надо. Оказывается, кинематика её не так проста, как видится на первый взгляд. Дробление осуществляется в результате не просто возвратно поступательного движения подвижной щеки относительно неподвижной, но и с одновременным её движением в другой плоскости. Пластина-то, выпавшая из кинематики да отысканная народным умельцем на глазах у просвещённых свидетелей и вынуждает щёку совершать то что надо. Это элементарное, но эффективное действие случайно прохожего работяги не позор ли для записного знатока?
Да - воспринимаю я – это позор!
Свою же неловкость перед специалистом Толиком я, не отходя тогда от исправно заработавшего механизма, пытаюсь нейтрализовать только что родившимся экспромтом:
-Вот же, дробилка, она проста как жопа. Но, как и всякая из них, оказывается, с секретом.
Все смеёмся и расходимся не вполне довольные собой.
Много разного случилось со мной за долгие годы и бурной, и не очень, и вполне растительной жизни –такого, когда надо было не мешкая думать, решать и действовать в экстремальных даже ситуациях. Но, прежде чем принять окончательное решение, мне всякий раз почему-то вспоминается тот пустячок позора из дней молодости, и по сей день отвращающий от скоропалительных выводов. Рефлексия ведь не признак же слабости?
Своевременно опозориться – всё-таки есть в этом большая польза.
А опозоривший меня в лице товарищей будущего высокого полёта Анатолий Филиппович Лабкин много приятного оставил в памяти о себе во дни, когда мы вместе и шурфовали, и взрывали канавы, и вообще работали там, куда пошлют едва ли в нецензурном направлении.
Если же я всё больше работал языком, то уж он-то, действительно, был на все руки скромный мастеровой. Но больше всего я рад за него, когда однажды из отпуска с Материка он приехал с женой. И теперь уж ему не было нужды ездить в город для лечения зубов.
На фото: господин Слабкин А.Ф. в рабочей позе над шурфом.
03.02.2022 14:54