Ум богатеет от того, что получает,
сердце — от того, что отдаёт.
Виктор Мари Гюго
... оглянулась.
Она стояла чуть в сторонке, тоненькая, счастливая в своей какой-то нужной ей взрослой жизни. Жизни, отдельной от меня, от моих забот и переживаний. Мелькнуло: уж не в последний ли раз я здесь вместе с ней?
Девочка.
Всё бы нам сказки придумывать: про принцев и белых коней, про солнышко в окошко и про цветы от любимого с утренней росой на лепестках. И платье — ах! — и взгляды на тебе такие, что дышать трудно. Девочка моя. Маленькая. Я помню твои пальчики в моей ладони, такие тёплые и такие преданные мне. Твои ресницы мокрые от слёз, когда я прижимала тебя, стараясь всю боль забрать, только дыши, только верь мне.
Верь мне.
Ты верила. Я это видела, поэтому не чувствовала своей боли.
Никогда.
Может быть это нормально, впитывать боль своего ребёнка так естественно, как дышать? Я не знаю… не помню.
Тогда, улетая, я сказала: на родину хочу. В твоих глазах вспыхнул вопрос. Я промолчала. Но вопрос этот меня не оставил. То тут, то там я натыкалась на него.
Родина.
Эти бесконечные кадры уже почти прожитой жизни выплывают откуда-то, где поселились прочно и без лишних затей.
Лето. Песчаная отмель. Стайка нас, мальков, и всё по правде. Поровну. Дворовый кодекс чести.
У них четыре: три пацана и девчонка. У нас недобор: две девчонки и очкарик. А она, Верка, замерла в сторонке. Верка толстая. Ждёт. Ладно, берём. Как она играла! И как ей было трудно. Эти наши правила «пятнать ниже колена» её изводили, потому что она всякий раз падала на колени в песок и тянулась рукой, чтобы успеть коснуться ноги кого-то там из ребят. Выдержала.Потому что её ж взяли, она же должна!
Всякий раз, когда ступаю на горячий песок у реки, вспоминаю Верку, нашу толстую Верку. И её благодарные глаза. Потому что она наша.
Наша.
Двор – страна такая, где правила разлиты в воздухе, в запахе сирени, в первом поцелуе, и первом обмане. Двор видит всё. И всё помнит. И ничего не прощает.
В ледоход по льдинам на другой берег – это победа. Над собственной трусостью. А потом … потом запах папиных ладоней. Нет, сначала подзатыльник и его «ты это… думай головой-то», а потом уж притянул к себе и слёзы страха вытер. Ох, уж этот его запах махорки! Папа… простил. Я промямлила, заглядывая ему в глаза: наши не верили. Он понял: наши — это серьёзно. И важно. Мне. Нам.
За наших дрались. Впрочем, и лупили своих бывало.Если края двора своего потеряли.
А мамы штопали наши одёжки, смотрели глазами Богородицы вслед нам, улепётывающим по своим важным делам.
Мамы ждали. Они всегда ждут. Потому что они Мамы. Может быть, поэтому (сами того не понимая) сидят потом на скамеечках у подъезда?
Я научилась видеть, как ждёт мама. Тянется ко мне с вопросами, а потом вдруг уходит в свои дальние дали. А я боюсь, что однажды она не вернётся. Там, в её дворе, живут Наши.
Беру из её рук книгу:
- Дочитала? Что скажешь?
- …
- Как тебе Лесков-то?
- А ведь он про соблазн, доченька, пишет. Соблазн — опасная штука. Вертит человеком. Будто проверяет на прочность. Счастье тому, кто поймёт. Но трудно это. Немного боюсь тихого её голоса. Далеко она в думы ушла. Пытаюсь шутить:
- А ты не соблазняйся!
Мама молча смотрит на меня.
— Душа за всех вас ( она кивнула на экран телевизора)болит. Больно. Ох, больно.
Мне нечего сказать ей в ответ. Мне тоже больно, потому что моя девочка не видит глаз своей бабушки. А рассказать про боль я не сумею. Про это не рассказывают. Это проживают в своих дворах. Где наши. За наших и больно.
Девочке моей оставляю слова своего отца: больно, значит, живая.
Живи, моя Девочка.