Ниже приведена глава из романа "Аккорд"
Неудивительно, что при таком усердии сторон она через месяц объявила о беременности. Новость взбудоражила ее родителей и привела их в наш дом за вечным миром. Теща смеялась, плакала и каялась, отцы тут же нашли общий язык, и нам было велено возвращаться в Москву, где за Линочкой будет присматривать знакомый профессор. Через неделю мы переехали в квартиру на Чистопрудном и принялись там обживаться. Теща признала меня также безоговорочно, как раньше отвергала, а тесть сказал: "Отработаешь по распределению - возьму тебя в Минфин. Хватит заниматься научной ерундой". Лину он устроил в одну близкую к Минфину организацию, откуда она спустя несколько месяцев ушла в декретный отпуск.
Не знаю, как у кого, а у меня благословенные месяцы ее беременности стали самыми счастливыми днями моей жизни. Сказать, что мои нежность и умиление росли вместе с ее животом, значит, оскорбить их: мое пылкое сердце источало их в кубической, геометрической пропорции! Да разве может быть иначе, когда ты день за днем переживаешь за женщину, добровольно взвалившую на себя ответственность и бремя вынашивания и рождения твоего семейного счастья, ибо только после рождения ребенка семья становится семьей, а жена и муж соединяются в едином и неделимом целом!
Это не у Лины - у меня образовалась задержка, это меня вытошнило вместо нее. Это я, а не Лина ничего не сказал мужу и затаился, а после лежал в бесстыжей позе у гинеколога и с замиранием ждал благой вести, в которой сам уже не сомневался. Это меня мой муж, узнав о беременности, подхватил на руки и полчаса носил по квартире, целуя и сияя гордым и нежным взглядом. Это у меня вдруг проснулась грудь, стал побаливать живот и нарушился аппетит. Это я капризничал, не зная, на чем остановить свой извращенный вкус. Это меня стал раздражать запах мужнего одеколона, о чем я не решался ему сказать. Это меня вдруг одолел нездоровый аппетит, отчего вся семья сбивалась с ног, чтобы ему угодить. Это у меня тяжелела грудь, расползались ареолы и набухали соски - любимое лакомство мужа. Это у меня однажды на лестнице закружилась голова и обмякли ноги, так что муж вынужден был подхватить меня на руки и подняться со мной в квартиру, где уложил в кровать и сидел, взяв за руку и глядя на меня испуганным, страдающим взглядом. Это мне приходилось сдерживать беспричинную раздражительность и подавлять беспомощное недовольство. Это я стыдился водянисто-белого, испортившего мою фигуру живота, проступивших на теле мускатных пятнышек и, замечая пристальный взгляд мужа, говорил: "Не смотри на меня так - я сейчас некрасивая", а он с жаром обнимал меня и целовал, пока я не просил пощады. Это я вдруг возлюбил соития и наслаждался ими с каким-то незнакомым мне ранее ненасытным рвением. Это я млел под придыхательными ласками мужа, утверждавшего, что на свете нет ничего нежнее и слаще моего тела. Это я замирал от страха, когда меня везли рожать, и надсадно вопил, дрожа от натуги и выдавливая из себя нашего малыша. Плодородие - это я.
Мне не забыть ежедневные разглядывания моего живота в фас и в профиль и недоумение по поводу его плоской формы - до того дня, когда однажды упавший на него сбоку майский свет обнаружил тонкий серпик луны. Никогда не забыть, как наш ребенок рос во мне, а я ходил с обращенной внутрь тихой благостной улыбкой. И как он впервые шевельнулся и затих, а я, не успев удивиться, замер и попросил: "Пожалуйста, еще! Ну, пожалуйста!" И он шевельнулся - раз, другой, третий, и на глаза мои навернулись слезы - я стал такой слезливый! Разве такое забывается?
Ну как, скажите, забыть то беременное нашим ребенком лето в Немчиновке, когда Лина вместе с белой пузатой луной восходила ко мне на чердак, забиралась в узкую кровать и, прижимаясь заметным животом, просила: "Пожалей меня, пожалуйста!". И мы занимались любовью в душной, суховатой тишине, делая это неторопливо и с душой, а после лежали, тесно обнявшись, и Лина удивлялась:
"Вот уж не думала, что буду заниматься этим на моей школьной кровати, да еще с пузом!"
Мое собачье чутье пришлось как нельзя кстати. Уже на первом месяце Лина объявила, что поскольку свои запахи она различает плохо, то следить за ними поручается мне. И если я, не дай бог, учую что-то неприятное, то должен обязательно ей сообщить. Я отнесся к поручению со всей ответственностью и каждый день, на ночь глядя, снимал воздушную пробу с более-менее значимых оазисов ее тела. К уже знакомым запахам примешивались густые, сочные оттенки плодородия, отчего они становились заметнее, выпуклее, резче.
"Ну что?" - каждый раз спрашивала Лина.
"Это божественно!" - прижимал я ее к груди.
"Нет, правда, нашел что-то необычное?"
"Нашел, и это восхитительно!"
"Да ну тебя! Я же серьезно!" - обижалась она.
И я, подбирая слова, пытался описать ей тот свежий, ликующий аромат, что наливаясь бурливыми хмельными соками, источают крепнущие пшеничные колосья. Уже потом, задним числом я подумал, что пользуясь моими наблюдениями, мог бы написать книгу и, озаглавив ее "Ароматы одной беременности", снискать пресловутую славу "Парфюмера" гораздо раньше, чем она взошла над Россией.
Мы часто бывали на озере, и на обратном пути случалось, что я подхватывал ее и нес на руках, обнаруживая похвальную выносливость. Как-то раз мы остановились на отдых на лесной полянке и устроились на одеяле. Окруженные лесными духами, мы некоторое время озирались и прислушивались, а затем, не сговариваясь, слились в бурном коротком клинче. Слились не только друг с другом, но с чем-то неделимым, разумным и грандиозным. С тех пор мы стремились остановиться там при каждом удобном случае.
Беременность Лины протекала вполне благополучно, и если я о чем-то сегодня жалею, то только о том, что недостаточно насладился тем нежным, трогательно беззащитным существом, каким она тогда была. Ведь беременная женщина, несмотря на тяжелеющую стать, подобна взбитому до облачной легкости, сливочно-шоколадному, с неповторимым вкусом торту. При каждом удобном случае я вставал перед ней на колени (другой позы мое благоговейное чувство не признавало), растроганно целовал твердый батискаф ее живота и представлял как там, внутри живет и плавает наш малыш. Ее лунный живот красноречиво подтверждал тот факт, что беременность (graviditas) искривляет живую материю так же, как гравитация (gravitas) неживую, а стало быть, стоит в одном ряду с космическими явлениями.