16. Отдача
Возможно, что он сам должен быть
и критиком, и скептиком, и догматиком, и историком,
и, кроме того, поэтом и собирателем, путешественником, отгадчиком загадок, моралистом, и ясновидцем,
и «вольнодумцем» - почти всем, дабы пройти весь круг
человеческих ценностей и ценностей чувства
и уметь смотреть с высоты в каждую даль,
из глубины в каждую высь, из угла в каждое пространство.
Фридрих Ницше. «Мораль как форма страха»
Машина чуть накренилась – забралась одним колесом через бордюр на тротуар. Водитель по-гусиному вытянул шею, высматривая препятствия поверх капота. Так было неправильно, а потому некрасиво, но иначе не станешь, не втиснешься в этом квартале. Без помощи водителя было бы весьма не просто открыть дверь и выбраться из машины – рядом впритирку стояли другие авто.
Он вышел в гомон и толчею, не раздражаясь, а, наоборот, радуясь этим шумным людям, этим развалистым женщинам в серых меховых подштанниках с длинной ворсой, в капустных листьях свитеров и тулупов (а ведь еще далеко не зима), этим испитым мужчинам с винными носами, отечными щеками и заплывшими веками. Женщины торговали, мужчины были на подхвате. Царство матриархата, где мужское неповиновение вспыхивало, изливалось матерной бранью и затихало, превращаясь в заискивающую покорность. Здесь не то, что непослушание, даже нерадивость каралась лишением очередной порции алкоголя.
Зависимость – самые цепкие кандалы, самый разящий кнут. То, в чем не можешь отказать себе, становится твоим палачом, экзекутором, дарует и милует, отнимает и наказывает. Он и сам был зависим – от хорошего алкоголя, от дорогой и вкусной еды, от красивых женщин, от прочной семьи, от творческой и доходной работы, от редкой зубной боли, от хорошего сна, от мудрых книг, от пылких страстей и мелких страстишек, от экономических и политических игр, от воли богов и от вращения колеса Вселенной. Он был зависим давно и безнадежно, а потому хорошо знал, как опасно, как глупо сопротивляться собственной зависимости.
Стоит задаться целью, стоит «уйти в отказ», ввести насильственные ограничения, как зависимость прогнет тебя новой тяжестью ярма. Желание тем сильнее, чем менее оно реализовано. Чем больше препятствий, тем сильнее порыв. А сорвешься, не удержишься, так в придачу получишь унизительное чувство собственного бессилия перед могучим пороком. А захочешь вовсе отказаться от разрушительной страсти, так просто потеряешь себя – частично или полностью, в зависимости от силы притяжения. Когда место, где ранее был вырванный зуб, перестает болеть, то зуб от этого не вырастает вновь – часть тебя утрачена, и кто знает, стал ли ты лучше без этой части. Да и боль всегда может вернуться коварным фантомом.
Его рано повзрослевшая дочь, человек мудрый на генетическом уровне, как-то призналась после затяжных гуляний со товарищами:
- Брошу, - говорит, - пить. Прости, папа. Понимаю, что утрачу связь с космосом, но больше не могу. Но это не навсегда, это временно. Да и пиво никто не отменял, пиво не считается.
Бежать, бежать нужно от тех, кто видит панацею в смене образа жизни, в отказе от пагубных привычек. Только сам определяешь линию комфорта, только сам подписываешь договор с богами. Он вспомнил старый анекдот о помещике, что приехал к врачу в город на консультацию. Доктор постучал, послушал, пощупал, посмотрел и попросил пациента описать режим обычного буднего дня.
- Так они у меня все обычные, все будние, - пожал плечами помещик. – С первой зарей встаю, Дуняша подает водки стакан, ломоть хлеба, селедки кусок, луковицу. Еду в поля – поглядеть, вышли ли мужики. Управляющий наливает водки стакан, огурец дает хрусткий. К завтраку возвращаюсь, два-три стакана водки выпиваю с кулебякой или расстегаем. Вздремну часик, выпью водки да иду скот проверять. В хлеву нальют, в свинарнике нальют, в курятнике нальют, выпью водки да за ней - сырое яйцо. Потом Дуняша графин подаст, солений да грибочков поставит, с управляющим дела решаем. Ну, а вечером, под ужин, уже и вина выпить могу – без счета. Какая хворь у меня? Что посоветуете мне, доктор?
- Хвори не приметил, - ответил доктор. – А посоветовать одно могу: не меняйте образ жизни.
Смена образа жизни – это своего рода кастрация, и как она повлияет на судьбу, не лишит ли человека творческих потенций, не изменит ли его роль в естественном ходе вещей, в цепи обязательных причин и закономерных последствий, это решать не советчикам, не последователям ЗОЖ, не врачам, не родственникам, а только самому человеку – в меру мудрости, чувств, интуиции, жизненного опыта и… привычек. Как поет Юрий Кукин о бедняге, который неожиданно бросил пить:
Знакомые просто забыли его,
В семье уважать перестали.
Он очень тоскует и нет никого,
Кто спас бы его от печали.
Зависимость, спрятанная в шкаф, не исчезает без следа. Она таится за вышедшими из моды плащами и куртками, питается пылью твоего отрицания, становится все более сильной, все более непредсказуемой, все более злой и обиженной. Она выбирает подходящий момент, чтобы вырваться наружу, наброситься на своего обидчика и растерзать его до полного изнеможения, до потери человеческой сути. И примерный аскет, сам себя замуровавший в келье, разбивает лоб о кирпичи, ищет первого встречного, чтобы накормить ненасытную перемогшую похоть.
Зависимость не терпит слова «нет». Она сама говорит жесткое «нет!» ограничениям и отрицаниям. Зависимость настолько разумна и готова к компромиссам, насколько разумен и готов сам зависимый. С нею можно договориться. Привести доводы, дать обещания и – главное – держать их. Именно так он договорился с Дионисом и Афродитой. Он искренне служит и приносит жертвы на алтарь в «холостые» дни вакханалий, за что пользуется поддержкой и покровительством богов в те периоды, когда вынужден обитать в мире людей.
Вот и к Светлане он приехал сейчас за очередной жертвой на алтарь Диониса. Словно сквозь строй шпицрутенов, шел он меж промерзших за ночь дам (торговля не иссякала круглосуточно) и синих их мужей, и влажные мешковины на плоских деревянных ящиках и алюминиевых поддонах распахивались при его приближении, а под мешковинами копошились зеленовато-серые антенны, клешни, ходильные ноги и прочие сегменты речных жуков.
- Это ко мне, - тихо сказала женщина, что сидела с краю, как бы в стороне, - сама «маман», Светлана.
Светлана обозначила права на покупателя, и мешковины разочарованно прикрыли товар. Светлана тяжело встала с утепленного стула, оправилась, чтобы ветер не проник ни в какие щели, и повела его в старый двор, где за плешивыми дверями с редкими остатками краски на дверных полотнах и рамах жили самые большие, самые дорогие раки.
Он не торговался никогда. Вот и в этот раз взял полсотни, хотя и понимал, что съест от силы половину, но нужно было держать марку. Когда приятели, словно письками, мерялись знакомыми, курортами, присутственными местами, он всегда пожимал плечами: «Не слышал, не был, не в курсе, не важно, кого знаю я, важно, кто знает меня». Но разочаровать Светлану было невозможно. Почему-то избранность в этом месте (и в малом количестве других особенных мест) стоила для него дороже, чем рукопожатность в мире чинов, погон и капиталов.
Наблюдал, как «звери» перекочевывают из деревянных ящиков в кульки, как деловито и ловко, не боясь грозных клешней, Светлана и ее подручный перебрасывают раков, отправляя их в предпоследний путь (последний будет – в кастрюлю), как тает лед в пластиковых бутылках, ждал финансовый вердикт и тихо млел в этом ожидании. Вот она – гармония, состояние покоя, зона комфорта. Не хватало пива. Он сказал это вслух, и вот уже гонец мчит в рыбные ряды за разливным «Октоберфестом».
Он приносит его с опозданием, раки уже уложены в машину. И теперь приходится стоять среди этих таких чужих и таких знакомых людей, развлекать их разговорами, потягивать пену из гибкого пластикового стакана и снова ждать, ждать, пока не будет испита до последней капли нежданная-негаданная, но такая нужная в этот момент полторашка. И нет ничего лучше, ничего обязательнее, ничего чище и правильнее этого пребывания среди древних, раритетных типажей – из-под корки времени, из самого детства, из самой бирюзово-черной глубины его памяти, наедине с ними, с терпеливым водителем, с самим собой и собственным одиночеством.
Дорога домой выпала из сингулярности, ее не было, зато была дорога к кровати. Следующее, что он помнил, было неровное восхождение в спальню. Он помогал себе руками, создавая дополнительную опору, потому что ступеньки были круты и опасны, а до кровати было еще так далеко. «Словно дядя-поросенок», - подумал он и улыбнулся.
Это история из молодости. Было ему тогда лет тридцать с хвостиком. Загулял он с товарищем, «кровным братом». Резали они тогда руки, по пьяной удали, в каком-то ресторане, мешали кровь – братались. Потом праздновали. Потом новоиспеченный брат решил подвезти его домой – какая-то корочка у него была, красная, значимая, с гербом, тогда это еще исправно работало. Оба лыка не вязали. Он был против пьяного вождения, но товарищ настаивал, а сопротивляться тогда не было ни сил, ни разума.
Дома жена ждала, не в настроении – и совершенно справедливо. Дочь, года четыре ей было, смотрела круглыми глазами, как двое мужчин вползают в дверь на четвереньках. Папу узнала, а вот дядю видела в первый раз. «Мама, смотри: дядя-поросенок!» - сказала дочь. На радостях дядя ускорился, сделал по комнате забавный круг поросячьей иноходью и несколько раз пронзительно хрюкнул. В закрепление они хором спели песенку: «Солнце всхо-, всхо-, всходит и захо-, хо-, ходит, а в моем свинарнике тепло, хо-, хо-, хо-, хо!». Каждый «хо» старательно прохрюкивали на носовом вдохе. Песня жену доконала. И папу, и его «кровного брата», дядю-поросенка, выгнали в ночь. Он вспомнил, улыбнулся и снова запел песню про поросенка и его свинарник. Песня помогла преодолеть еще несколько ступенек.
За спиной оставался след из брошенных вещей – джинсы, носки, пиджак, трусы лежали, как хлебные крошки, брошенные Гензелем в лесу. По ним он завтра найдет дорогу к пиву, если не склюет их птица-одиночество.
Сон пришел и принес кинофильм. Какая-то теплая ностальгическая смесь из добрых прежних лирических комедий – про жизнь, про любовь, про трогательное сближение, про счастливый случай и случайное счастье. Наверняка ночь так отразила в звездном зеркале недавнюю сцену в старом дворике среди коренных старожилов, с пивом и живыми раками.
Во всем городе прорвали трубы. Улицы, дворы, проезжие части от бордюра до бордюра залиты мутными потоками. Он помог перебраться с тротуара на тротуар какой-то девушке – не красавице, но очень милой, обаятельной. Доброй и какой-то «своей», родной. Девушка в сером коротком пальто и вязаном беретике. Высокие, почти до колена, грубоватые сапоги из семидесятых.
Вот они бредут без цели, молчат. Вместе натыкаются на какую-то раздачу-распродажу. Монетный двор и госзнак, по случаю затопления складов, раздают почти даром неликвид: монеты старого чекана, плакаты, национальные флаги с советской символикой. В общем, все, что для коллекционера представляет неоценимый интерес, а для секты почитателей закона о декоммунизации имеет нескрытое криминальное содержание, остро ранящее религиозные чувства.
И он с девушкой в четыре руки воюет с бомжами и пенсионерами за особо ценные экземпляры. Берут столько, сколько могут унести. А потом, счастливые, тащат в охапках свою добычу домой. И, как выясняется, живут-то они совсем рядом, в двух шагах друг от друга, в одной хрущевской пятиэтажке, просто в разных подъездах. Очень теплый сон, целебный, не для тела, но для души.
Одиночество после пробуждения стало каким-то другим. Изменилось. Помолодело, опростело, отдалилось. Словно ночью произошла смена караула. Может, так оно и было? Отослал одно опостылевшее одиночество и призвал иное, свежее? Все его метания, копания, радости и грусти теперь не трогали его это новое одиночество, не проникали за бронежилет, разлетались оловянными стружками и, набравшись дополнительных импульсов, рикошетом ранили его с ускоренной болью, словно он теперь был сам по себе, а оно, одиночество, – само по себе.
- Хочу шашлык, - сказало одиночество и протянуло бутылку пива.
- Спасибо, - поблагодарил он, но вдруг понял, что пиво теплое и темное – совсем не то, что нужно похмельным утром.
- Сделаешь? – настаивало одиночество.
- Я хотел провести утро в шлафроке, - напомнил он. – Неспешно перебирать густо соленых раков, смотреть неважно что по телевизору и потягивать пиво из бокала. Светлое холодное пиво.
- Я не ем раков, - одиночество совсем не обратило внимания на камень, брошенный в пивной огород. – И хочу шашлык. Ты можешь, я знаю.
- Я все могу, - глупо попался он в простейшую ловушку. – Сейчас приму душ, и поедем в ресторан.
- Не хочу в ресторан, - надуло губки одиночество. – Хочу твоими руками, на мангале. Не можешь?
- Могу, - сдался он. – Только нужно сперва на базар, потом замариновать, потом развести огонь. Дождаться углей. Пожарить. Разве что к обеду будет, это в лучшем случае.
- Ура! – весело захлопало в ладоши одиночество. – Ты придумал себе… придумал нам план на целый день!
- У меня был план на целый день, - пробурчал он. – Раки и пиво.
- Я не ем раков! – напомнило одиночество мимоходом. – Собирайся на базар! Потом позавтракаешь, а то зацепишься, напьешься и ничего потом не захочешь делать.
- В душ? – попросил он.
- Потом в душ, - отрезало одиночество. – Вот твои вещи.
На кровати уже лежали все те вещи, что он оставил вчера на лестнице. Даже носки и трусы вчерашние. Птица-одиночество все же склевала хлебные крошки. Не найти Гензелю дорогу из темного леса.
- Хоть зубы почищу, - окончательно сдался он.
- Пиво тебе принесу, - одиночество оценило капитуляцию. – Светлое и холодное.
Базар в этот раз был совсем не тот. И по месту, и по людям, и по состоянию. Он, базар, был необязательным, лишним в этот день. С того базара праздник начинался – так должно было быть. Звучали светлые аккорды, фанфары к сцене выхода богов. Заканчивать праздник на базаре он не собирался, но так вышло. Какая-то фальшивая нота разрушила гармонию. Герман Гессе когда-то так прочувствовал это: «И поэты рассказывали страшные сказки о запретных, дьявольских и чуждых небу тональностях, например, о тональности Цзин Чан и Цзин Цзэ, о «музыке гибели»: как только в императорском дворце раздались ее кощунственные звуки, потемнело небо, задрожали и рухнули стены, погибли владыка и царство». И когда же он научится говорить «нет» своему одиночеству?
Он без удовольствия ходил между рядами, смотрел на дары природы и труда человеческого без участия, без вдохновения. Кое-какое горение в душе поддерживала завернутая в бумажный пакет, чтобы не нарушать закон о всеобщей трезвости, бутылка джин-тоника. Продавщицы знали его, приветствовали, зазывали к товару. Он улыбался устало, пожимал плечами, проходил мимо кроликов, кур, уток, овощей, фруктов, яиц и зелени.
Вот оно мясо, вот она сияющая царица ошейков, кострецов и лопаток - раскинула по прилавку тот самый кусок килограммов на шесть. Много, но морозильная камера стерпит. Тяжелый угрюмый мужчина в годах тычет в этот кусок короткий палец. Ищет блох. Но продавщица уже потеряла интерес к переборчивому покупателю, продавщица уже видит его, своего, улыбается и на вопросы привереды отвечает сухо.
- Покупайте Вы, я пока выбираю, - разрешает привереда, ревниво проследив за улыбкой мясной хозяйки.
- Я подожду, - заверяет он.
- Берите-берите! – настаивает угрюмый мужик.
- Беру, - соглашается он и кивает продавщице.
Та кидает шею на весы, отправляет в кулек, называет сумму. Он расплачивается и уносит добычу, оставляя угрюмого мужика в компании его привередливости и нерасторопности. Не было в этом поступке ни гордости, ни тщеславия. Нетактичная ситуация.
Дома он все еще ловко расправляется с мясом, хотя автоматизма значительно больше, чем осознанных движений, маринует его, маринует куриные крылья, одиночество наблюдает через плечо за умелыми руками повара (опыт не пропить), наблюдает с любопытством и гордостью.
- А чье это мясо? – спрашивает одиночество.
- Теперь наше, - бросает через плечо.
- Животное какое?
- Шея свиная. Вместе же выбирали, - напоминает он.
- Я не ем свинину, - одиночество привычно надувает губки.
- …ть! – не сдерживает он порыв. – Религия?
- Животик, - жалуется одиночество. – Когда ем свинину, животик болит. Ну, чего ты ругаешься?
- Твой животик не мог предупредить меня на базаре? – он откладывает нож – от греха подальше, застывает в ожидании.
- Мясо ты выбрал очень красивое, - похвалило, защищаясь, одиночество. – Очень похоже на телятину.
- Х…тину, - сказал он уже без злости. – И что ты теперь будешь есть? Смысл разжигать мангал? Зачем на базар ходили? Может, все же ресторан?
Одиночество с подозрением и надеждой посмотрело на замаринованные в соевом соусе, имбире и васаби куриные крылья.
- Крылья буду, - сообщило оно осторожно. – Они чьи?
- Тоже свиные, - признался он. – От той же свиньи, все десять – от одной.
Одиночество быстро захлопало длинными ресницами, глаза его наполнились слезами.
- Правда? – спросило оно голосом, исполненным страдания. – Ты прикалываешься?
- Представляешь себе это создание? – спросил он. – С могучей шеей и десятью маленькими крыльями.
- Точно прикалываешься, - все еще неуверенно успокоилось одиночество. – Крылья буду. Они же птичьи.
- Куриные, - в который раз за сегодняшний день сдался он. – Сходи в погреб, вина принеси. Красного.
- Какую бутылку? – одиночество заметно повеселело, когда все стало на свои места: крылья куриные, вино красное, хозяин не сердится, дает распоряжения, мир снова прост и понятен.
- Пластиковую, полуторалитровую, при входе стоит. Не ошибешься. Домашнее. Привез из турне по болгарским селам. Автохтонный виноград, богатый букет, плотное тело – все на месте, ничего лишнего.
- Как у меня? - провокационно потянулось одиночество.
- Ты – мое одиночество, - напомнил он. – Порождение моего ищущего сознания. В тебе нет ничего лишнего, кроме моей смутной тоски и туманных раздумий. Телевизор включай, фильм ищи. Для просмотра за трапезой.
Служба у мангала прошла на удивление ровно. Угли прогорели в меру, мясо прошлось от корки до шампура, но осталось сочным, крылья зарумянились, но не подгорели, у кости не осталось никакой красноты. Ели у телевизора – на веранде было уже прохладно. Столовая наполнилась дымным ароматом, аджика удивительным образом гармонировала с мясом, и он впервые за сегодняшний день не пожалел собственных трудов и в мыслях отправил своему одиночеству благодарный посыл. Кто ж еще в отсутствие супруги заставил бы его оторвать тело от кровати, выйти за порог, общаться с людьми, делать покупки и совершать прочие социально значимые действия? Только собственное одиночество. И, как бы услышав этот внутренний благодарственный монолог, одиночество обнаглело:
- Ты допил полуторалитровую бутылку, - сообщило оно, вернувшись из кухни с двумя бутылками белого бургундского в руках. – Не слишком ли ты много пьешь? Не пора ли придержать коней?
- Чем человек умней, тем сильнее у него тяга к алкоголю, - парировал он, насаживая винную пробку на штопор. - К такому парадоксальному выводу пришла группа ученых из университетов США и Великобритании. Они опубликовали свои выводы в каком-то солидном научном журнале. Более того, эти самые ученые установили, что интеллектуалы не только чаще пьют, но и, как правило, принимают большее количество спиртного «на грудь», чем остальные. А люди со средним интеллектом не сильно зависят от алкоголя. Среди них значительно больше трезвенников.
- Трезвость – показатель заурядности, - одиночество кивнуло с пониманием.
- Но тяга к алкоголю – не обязательно признак таланта, - вздохнул он.
- Не в твоем случае, - улыбнулось одиночество.
- В моем случае гениальность и мудрость мои черпают из щедрых источников Вакха те удобрения, что превращают сухие пески моего опыта в плодородные нивы моих сентенций, - изрек он.
- Загнул, - оценило одиночество.
С экрана вещала дева. Ее крашеные под блондинку волосы были коротко стрижены, на открытых до локтя руках красовались неопределенные татуировки. Дама наигранно удивлялась мировой пошлости, говорила, как ненавидит всех людей и детей в частности, как собрала себя из пыли и теперь у нее даже яичники при бабле, как ратует за женскую кастрацию и отказ от деторождения, не скрывала, что ей знакомы механизмы вращения колеса Вселенной, при этом жутко материлась, чем вызывала взрывы стадного закадрового смеха. В общем, вела себя мерзко, как любой самопровозглашенный и массово принятый инфлюенсер – герой нашего времени. Все это называлось «stand-up comedy» и было бы даже занятно, если бы не имело столь далеко идущих последствий.
Он выключил звук и предался воспоминаниям:
- Когда-то я говорил с очень пожилой женщиной. Жива ли ныне? Не ведаю. «Знаете, кем я работала во время войны? – спросила она и тут же ответила: – Врачом-психиатром. И вот что я скажу Вам: посмотрите вокруг. Видите? Совсем некого стало лечить». И действительно, опытный психиатр сегодня может комплектовать анамнез без долгих бесед и наблюдений, по ярким внешним признакам. Наличие или отсутствие сертификата о вакцинации; флажок на торпеде автомобиля; участие в массовых акциях, не важно, каких именно: демонстрациях, велосипедных ралли, забегах, флешмобах, митингах, забастовках, парадах – любых массовых мероприятиях во имя чего-то или кого-то, наличие кредитов, реакция на новостной ряд и рекламные ролики, характер любой вербальной и медийной активности в социальных сетях… Вот далеко не полный перечень явно выраженных симптомов, по которым можно определить ту или иную психическую девиацию.
- Зачем ты это мне говоришь? – насторожилось одиночество.
- Либо ты включишь какой-нибудь сносный фильм, либо я включу свои песни-понималки, - поставил он ультиматум. – Буду непрерывно пить и плакать, буду тихо плакать и много пить.
Одиночество поколдовало над пультом. Титры, фанфары, стрельба, уставшие голоса дублирующих актеров, нагнетающий тревогу музыкальный фон, брутальные герои, истеричные женщины, саспенс, хитросплетенные клубки событий. Он стал потихоньку впадать в состояние медитации и подхрапывать, но тут раздалось испуганно-удивленное:
- Ах!
- Что случилось? – очнулся он.
- У него кольцо на пальце! – взволнованно вскричало одиночество. – Ты видел? Видел?
- Нет, - честно признался он. – Это что-то значит? Граната в руке? Сорвана чека?
- Конечно, значит! – одиночество возмутилось из-за его недогадливости. – Это значит, что он женат. Разве не понятно?
- То есть мужик только что замочил шестерых полицейских, едет на скорости двести и целит в окно машины из обреза, а ты думаешь, что фильм про то, что он женат? – уточнил он.
- Но это же важно! – одиночество округлило глазки. – Или нет?
Он не выдержал – нажал на кнопку «mute», в столовой воцарилась тишина. Мутным взглядом он поискал похожие на обручальные кольца глазки одиночества.
- Можно вопрос? – серьезно спросил он.
- Какой? – насторожилось одиночество.
- Как ты относишься к жопе с подсветкой?
Ресницы хлопали, зрачки одиночества недоуменно прыгали с хмельного лика хозяина на безмолвно-динамичную картинку экрана. Вопрос озадачил – не то слово.
- О чем ты говоришь?
- О жопе с подсветкой, - терпеливо повторил он. – Новая мода. Анальные пробки с цветными лампочками. Идет девушка, юбка короткая, а бедра изнутри подсвечены синим. Или зеленым.
- Почему зеленым? – не поняло одиночество.
- Цвет надежд – зеленый, - пояснил он.
- Кто это сказал? – не поверило одиночество.
- Хольцхаусен, - поморщился он: лишние слова, все равно ж не запомнит. – Швед один. Писатель. Фантаст.
- Получается, девушка без трусиков идет? – уточнило одиночество. – Раз зеленый свет видно? Идет и на что-то надеется?
- Однозначно, - кивнул он. – Как ты вчера в ирландском пабе.
- Мы вчера не виделись, - обиделось одиночество.
- Ну, значит, это было другое одиночество, - равнодушно ответил он.
- Плохо отношусь, - буркнуло одиночество. – И к этим твоим другим одиночествам, и к зеленому свету из-под юбки, и к таким надеждам.
- А я вот двумя руками «за», - сказал он.
- И почему?
- Удобно, - пожал он плечами. – Информативно. Две явных женских декларации, которые легко считает любой мужчина и которым, несомненно, возрадуется: «Я готова к анальному сексу, и я на него рассчитываю». Прямой женский посыл, провоцирующий на адекватную мужскую реакцию. Просто, элегантно, эротично.
- Ты циник, - пожурило одиночество. – А как же любовь?
- Я уже и не ищу любви никакой, - отмахнулся он. – Все как-то пресно стало. Накладно и бестолково. Просят золотые горы, а дают взамен разве что иллюзию чувства. Так что сейчас все на уровне прикладном. На предварительном знакомстве вместо вопросов о том, что нравится, какие интересы, хобби, мечта, остались только «сглатываешь или сплевываешь?» или «в попу с радостью или через силу?»...
- Это мерзко, - скривило губы одиночество.
- Это правда, - сказал он, заканчивая разговор.
Фильм досматривал в тишине. На финальных титрах голосом дочери запел телефон. Нет, звонила не дочь, просто песня-понималка в ее исполнении была поставлена контрольной на вызов. Папа написал слова, дочка спела – что может быть более трогательным? «Пап, ты гений, - говорила дочь иногда. - И я твой маленький гений». Хорошая. Непутевая, но хорошая. Что-то - очень нужное, исконное – взяла от отца. Что-то – не менее нужное – не уловила или растеряла. Глубина, но без системы. Нельзя с вышки нырять – рискуешь разбиться о неожиданную отмель. Словно библиотека, где книги свалены в кучу – ни одному ономасту не разобрать. Еще есть сын – он проще, понятнее, многие черты – в мать. Не всегда ответственный и всегда ленивый. Пройдет. Все это пройдет. Все трое – дочь, сын, жена – были его, были любимы, были нераздельно вплетены в жизнь.
Звонила не дочь. Звонил друг. Друг был «в раздрае» - так он сам и объявил вместо «здрасте». Сквозь расстояние, через верхушки сотовых башен неслись его горечь и раздражение. Некогда он не сумел воспитать одну жену и потому сменил ее на новую - по достижении точки кипения. Но замена жены не прибавляет навыков воспитания женщин. И вот теперь друг расхлебывал новые каши.
- Достала! Достала меня! Сил нет! – старый кнопочный телефон усугублял бессильную грусть и неизбывную печаль.
- Офигенно, - сказал он в трубку.
- Какой Гена? – не понял друг.
- Не суть. Что за беда?
- Залезла в мой телефон, - всхлипнул друг.
- У тебя же на пароле. Или нет?
- На пароле. Но я сам разблокировал, попросила позвонить с моего, на ее телефоне деньги кончились. Я добрый, я дал, а она прошерстила все мои контакты, чаты и переписки.
- Не проще было ей пополнить счет?
- Не заслужила, - друг не отличался щедрым нравом. – Тебе не понять, у тебя кирпич, ничего особо не нароешь.
- Я остановил цифровой прогресс в отдельно взятой душе на комфортном для этой души уровне, - обозначил он. – Да и не станет моя супруга шерстить мои контакты. Королевы не копаются в грязном белье своих королей.
- Тебе повезло с супругой, - позавидовал друг.
- Везение – это сочетание опыта, труда и таланта, - уточнил он. - Что нашла? Адреса, явки, пароли?
- Много нашла, - совсем приуныл друг. - Все по мелочи, но картинку сложила. Хреновую картинку.
- Какова линия защиты? – осведомился с деловитостью юриста.
- Сказал, что все девчонки – твои «дуняши», - заявил друг так, словно вручил ценный подарок. – Я просто помогал тебе с организацией встреч и трансфером.
- Много было девчонок? – спросил он, совершенно не обращая внимания на эту подставу: друг делал так не в первый раз, но с первым браком это ему не помогло – первая жена друга, конечно, устроила истерику, обвинила его во всех смертных грехах и в развале семьи, но сохранить ничего не захотела, а потому и не смогла
- Две, - признался друг с гордостью.
- Красавчик, - он постарался скопировать интонации товарища, но вышло издевательски. - Теперь я говнюк в ее глазах?
- Всегда был, - признался друг, но тут же подсластил, как умел. – Но обожаемый говнюк.
- Переживу, - отрешился он. – Какова реакция?
- Отомщу, говорит, - чуть ли не с радостью сообщил друг.
- Мне? – уточнил он.
- Нет, мне отомстит, - «успокоил» друг.
- Пусть мстит, - разрешил он.
- Она сказала, что страшно отомстит, - друг перешел на шепот.
- Это как?
- Постарается сделать максимально больно. Выберет момент, когда я буду больной, беспомощный, немощный и переспит с лучшим другом, - друг озвучил «страшную» кару.
- Жестко. Но разве не я твой лучший друг? - напомнил он.
С той стороны телефона воцарилась тишина, которую прервал сомневающийся голос:
- Нет, с тобой она спать не будет. Точно не будет.
- Спасибо, - искренне поблагодарил он.
- За что? – обиженно не понял друг.
- За то, что позволяешь мне избежать этой чести.
- Нет, - заспешил друг. – Ты красавчик, но она на тебя злится.
- За твоих девчонок?
- Это твои девчонки, - возразил друг.
- Целых две? – уточнил он.
- О других жена не знает, - радостно сообщил друг.
- Обязательно воспользуюсь, - пообещал он. – Как только отомстит, звони. Будет интересно, кого твоя жена считает твоим лучшим другом.
Одиночество, поджав ноги, чистило мандарин. Не первый мандарин, потому как рядом, на тарелке, уже свернула кольца оранжевая змейка кожуры. В столовой отрезвляюще пахло цитрусами.
- Счастье – набор радостей, - изрек он. - Интим – это одна из радостей. Одна из самых ярких радостей. Совокупность таких радостей делает жизнь гармоничной, а значит, продлевает ее.
- Кто же откажется продлить жизнь? – вздохнуло одиночество, откладывая мандарин в сторону.