Я не только поддался желанию написать о нём, но и посчитал это некоей своей обязанностью. Может быть потому, что судьбы наши, стартовавшие в одно время и в одном месте – в глубинной российской деревушке и совсем с низкого старта, поначалу складывались совершенно одинаково.
Фёдор Олешков во взводе радиотелеграфистов военного училища связи мало чем отличался от своих сокурсников. Разве только тем, что здесь, в старинном русском городе Рязани поступил он учиться на офицера не с первого раза. Не хватило деревенскому пареньку двух подтягиваний на перекладине и десятка секунд в трёхкилометровом кроссе. Нормативную физподготовку, к своему конфузу, не смог подтвердить даже со второй попытки.
И теперь, во втором взводе первой роты, первого курса был он единственным «второгодником».
Батальонная казарма располагалась на пятом этаже нового ещё здания – коробки из силикатного кирпича.
На политзанятиях, в ярко, но всё же по – казённому оформленной «ленинской комнате» (были тогда такие) цитировали курсанты труды Владимира Ленина, да ещё одного «Ильича» незабвенного же - Леонида Брежнева. Носитель этой фамилии был тогда ещё моложавым, представительным и даже по – мужски красивым Генеральным секретарём компартии огромной страны – Союза советских социалистических республик (СССР).
Труды - первоисточники этих двух «Ильичей» и были основными темами конспектов будущих командиров войск связи Советской Армии. Прилежно штудировали курсанты основоположников марксизма – ленинизма и решения партии. Вот эти нудные занятия с заучиванием четырёхэтажных цитат и стали для моего землячка не то, чтобы камнем преткновения, но трудно поддающимся бруском «гранита науки», - это уж точно.
А курс молодого бойца проходили осенью, в лагере, у деревни Сельцы Кораблинского района. Житьё в палатках, муштра, подъёмы по тревоге, кроссы и стрельбы дались курсанту Олешкову всё же легче, чем материалы очередного и при этом, всегда «исторического» съезда КПСС.
Присягу принимали седьмого ноября, в годовщину Октябрьской революции. А сейчас, в конце января, малость освоившиеся первокурсники, окрепшие на свежем воздухе и добротных казённых харчах, как манны небесной ждали первого десятидневного отпуска домой, на родину.
При всех трудностях привыкания к воинской службе, Федёнку (как звали его в родимой деревушке) грела всё же мысль о том, что он станет офицером. Ведь вполне может быть, что будет он первым из своей родимой Фатьянки, удостоенным лейтенантских погон. Ну чем не первый парень на деревне!
После отбоя, совершаемого по Уставу за сорок пять секунд (пока спичка горит) и прыжка уже в одних синих трусах с белым, обозначенным хлоркой клеймом на второй ярус кровати с панцирной сеткой было совсем мало времени до провала в ватный сугроб сна. Но и в эти короткие мгновения виделась курсанту и улица, и изба Олешковых на верхнем порядке, окнами на солнце, и амбары, и мазанки, и погребушки, и берёза под окошками. И радостным было утро, несмотря на грохот подъема сотен курсантов, если видения эти перетекали в сны.
Два десятка изб, как будто сбежали с пологого пригорка к извилистой, поросшей по берегам тальником и осокой речушке Курач, оставив место под картофельники да коноплянники. Берёзы на проулках были унизаны грачиными гнёздами. Бывал Федёнка и в других деревнях, и в райцентре Перевоз, и даже один раз в Горьком. Но не слышал он нигде, чтобы так, как в Фатьянке орали грачи. Да – да! Уверен был парень, вот посади его в машину или в телегу, завяжи глаза да покатай по разным деревням и весям. И при этом, как -бы мимоходом, по единственной улочке своей деревни провези. Да ещё время было бы весеннее, конец апреля, к примеру. Да на въезде, у самой крайней избы своих грачей он бы сразу узнал. В особенности тех, которые гнездились на трёх ивах, у мосточка через Курач...
Тревогу сыграли в аккурат после полуночи. Такое нередко бывало. Грохоча сапогами по лестничным маршам, весь личный состав училища высыпал на плац. В морозном воздухе прочищали глотки командиры. Построились. Троекратный ор в сонной тишине - команда: «Рота, подъём! Тревога!» и противный лай сирены звучали нередко. Бывало, что отцы – командиры просто посчитают бойцов, проведут ночную поверку, «на пра – на ле», скомандуют и досыпать отправляют. Поначалу и в эту январскую ночь показалось курсантикам, что тревога учебная. Но, когда взводный, капитан Ефремов, сутулый и сильный, похожий выходкой на лося чётко и буднично выкрикнул: «Лыжи на плечо! Шагом марш!», всем стало ясно, что досыпать не придётся.
Вышли в поле. Встали на лыжи. Получен приказ совершить марш – бросок до колокольни села Вакино, обозначенной на топографической карте. Пункт второй - установить связь с командованием. И потом вернуться на училищный плац. Получалось около полсотни километров в общей сложности.
По легенде могли быть и «потери» в виде условно (слава Богу) раненых. Выбившимся из сил и с серьезными потёртостями ног лыжникам разрешалось прилечь на высокий откос автострады вдоль которой шли они при полной выкладке. «Раненых» подбирали «Зилы» с отапливаемыми КуНгАМи.
Сон быстро отлетел. Только и мелькали в глазах звёздочки на загибах надёжных, уже изкатанных лыж. Резинки -крепления хорошо подогнаны. Сапоги на пару с металлической скобкой звучно поскрипывали. Окончательно проснувшимся курсантам, сержантам и офицерам по натоптанной лыжне идти было даже в удовольствие. До самого рассвета дорога освещалась фарами автомобилей и к тому же заранее была обозначена красными флажками.
Фёдору вновь наяву грезилась деревня.
Изба в одно жило. Это означает одну комнату, без перегородок. Но обязательно с «упечем». А это – место у огромной русской печи – барыни, отгороженной ситцевой занавеской. В её зеве, в больших чугунах готовится варево для коровы и прочей рогатой и комолой скотины, и курей. А в более мелких – похлёбка да каша для домочадцев. В одной стопе с печью сложен ещё и подтопок с чугунной дверцей. Зимой, как вот сейчас, в углах изба уютно потрескивала от мороза. Тогда приходилось подтопок накалять не меньше двух раз. Топили обычно орешником. Больших запасов сухих дров на родине курсанта Олешкова не было. Тонкие палки лещины на срубе пузырились соком и водичкой. А как ждали они – четверо народившихся с разрывом через год - другой братьев отёла коровы! Это и происходило, чаще, зимой.
Мать за юбку теребили:
- «Мам, молочка бы!»;
- Миленькие мои, так вон куда молочко – то улетело.
И показывала матушка на угловое окно, которое доставали с улицы заиндевелые ветки берёзы. Молоко «на берёзу улетело» - это значит, корова в запуске.
- Вот Весёлка отелится, тогда по целой кружке каждому нацежу, будто бы оправдываясь, говорила мать. Отёлы были обычно в самые морозы, вот в такие, как сейчас, на этой скрипучей лыжне.
Ночами, когда кормилица была «на часик», т. е вот – вот отелится, родители и бабушка по очереди ходили в омшаник, чтобы не проглядеть телёнка. А первым угощением от Весёлки было молозиво – послеродовое густое и жирное молоко, запечёное в глинянной плошке. Фёдор явственно ощутил на губаха мслянистый вкус этого кушанья.
Но вместе с едой появлялся в избе ещё один, и очень беспокойный постоялец. Тот самый телёнок.
Братья спали парами по очереди. Двое на печке с бабушкой, а ещё двое - на полу. Не на голом, конечно. Матрацы соломой набивали, желательно яровой. Она помельче и не такая колкая, как ржаная. Под головы фуфайки клали. Это называлось "спать вповалку". Когда в ночи, под чьим - то шагами половицы издавали привычный скрип и открывалась дверь в сенцы, через порог седыми клубами врывался морозный воздух. Даже под ватным стёганым одеялом становилось довольно свежо...
Фёдор подождал впереди идущего Витьку Дергунова, пока тот поправит резинку крепления на сапоге и улыбнулся, припомнив один момент деревенского житья - бытья.
Согласно ещё одной очереди, при первых звуках брызг из телячьего угла, из - за печки, дежурный должен был успеть подставить коровьему ребёнку посудину - ржавое ведро. А если не успевали, то тряпка - "мокруша" на что? В большинстве случаев успевали, всё - таки. Но иногда пахучие ручейки предательски увлажняли солому матрацев. Уже малость подросший бычок как - то раз поутру сорвался с верёвки и вынес - таки лобешником оконное стекло. Пришлось на время подушкой затыкать.
До обозначенного на топографической карте пункта - колокольни в деревне Вакино рота выдвинулась с "потерей" всего двух бойцов. А это пока не снижало общей оценки за марш - бросок. Развернули палатки. Установили связь с кем следует, согласно приказа. Плотно пообедали из кухни на колёсах наваристым борщом и макаронами с тушонкой.
Неласковое солнышко всё же немного пригрело поросшую кустарником лощину. Хотелось спать. Кое - кто из курсантов, подоткнув под себя полы шинелей прикорнули у палаток.
- Всё мужики, меня теперь с места не сдвинете. Вот в этой деревне ночевать останусь -
Витька Дергунов, краснощёкий, упитанный курсантик, родом из - под Владимира указал лыжной палкой на появившиеся дымы над крышами вакинских изб.
- Ага, сейчас, ждут тебя там бабушка с дедушкой -
возразил Фёдор.
- А лучше бы бабушка с девушкой -
- сострил Витька и добавил:
- Да просто поспать бы сейчас на печке было бы в самый раз
- Ага, минут шестьсот на каждый глаз,-
срифмовал кто - то.
Но прозвучала команда на построение.
Встали на лыжи. предстоял обратный путь по той же лыжне до училищного плаца.
Редкие сухие былинки полыни показывались из под осевшего снега на придорожном откосе. Откуда - то вдруг появилась крупная рыжая собака. Показалось Фёдору, что пес будто бы признал его. Замотал головой кобелинка и стал подметать снег неопрятным своим хвостом. Пришлось приостановиться и поделится с ним припрятанным с обеда кусочком хлеба.
Марш - бросок продолжалсялся. На перекуре всезнающий замкомвзвода Васильченко как бы втихаря проболтался, что дошедшим до базы без приключений светит кроме отличной оценки ещё и три дня к отпуску или ещё что -то стоящее.
Курсанту Олешкову, кровь из носу, надо было дойти. Эти три дня, если не врёт хохол, тоже как бы пригодились! Были мечты у парня не только о родной деревне. Да - да! Ищите женщину! Как же хотелось ему увидеться с Танюшкой!
Но больше всё же думалось о деревне. И воспоминания эти помогали двигать руками и ногами...
Летние вечерние сумерки. Измаянное солнце закатывается за коноплянники. Федёнка с бабушкой Анной сидят на завалинке и слушают тихую колыбельную песню самой родимой Фатьянки. От чуть слышно бурлящего под мостом Курача доносится горьковатый запах тальника да йодистый - осоки. Тишина постепенно овладевает всем миром. Лишь изредка слышится приглушённый говорок соседей. Покой будто медленно растворяется в нагретом за день воздухе. С травы - муравы лужайки слышен прерывистый стрёкот сверчка. Он почти не нарушает тишину, а как будто предваряет её - настоящую, ночную. Затих и лягушачий хор. Только пара неугомонных солистов попеременно и с всё убывающим усердием надувают свои горловые мешки. Как поясом, деревня была охвачена плетнём из орешника. Ну чем не кремль? И казалось Федёнке Олешкову, что нет за ним никакого остального мира. А по эту сторону лещинной изгороди и есть вся его страна, вся его Родина...
Восемь километров до окраинной улочки Рязани. Вот тут стало совсем тяжело. Фёдор не интересовался даже сколько из роты товарищей попрятались в тёплые кибитки кунгов, не хватало на это сил. Как заведённый робот двигал ногами. А руки поднимать, казалось ещё труднее. Но тычок сержанта в плечо, что означало предложение стать "раненым" решительно игнорировал. Два раза пришлось ему понюхать нашатырки. Сладковатый привкус во рту вернул упорного лыжника снова в деревню.
Мать работала свинаркой. Постоянная работа была в цене. Это не то, что ждать, куда даст наряд бригадир, постучав в окошко. На ферме, в огромном титане варилась картошка для свиней. Крысы вокруг ходуном ходили, но распаренные клубни не доставали. А Федька с братьями ещё как доставали. Вкус у разопревшей фермской картошечки с розовой шкуркой был особенный. Соляркой она попахивала, но была сладкой. Такой сладкой, будто в титан сахарного песку ведро сыпанули. А всё от того, что свиньям бульбу сильно подмороженную скармливали.
Федька часто обретался на ферме. Матери помогать надо было. Даже первый появившийся в деревне патефон там слушали. Упросил приятеля, Лёшку Якова принести его к тому самому титану. Полад -Бюль - Бюль - Оглы соловьём заливался, а вислоухие свиноматки, хряки и мелочь поросячья визгливым хором акапело подпевали ему. Замолкал патефон, -разом выключались и хористы с пятачками - обитатели похожего на траншею с крышей свинарника. Девчонки даже танцевать под эту какофонию пробовали.
А у матери руки заболели. Кожа потрескалась и гноиться стала. Наверное, от пара, от воды из проруби и поросячьих какашек. А когда старший сын десятилетку заканчивал, кроме рук у матушки ещё и печень заболела. Вслед за ней и отец сдавать начал, хотя оба совсем не старыми были.
На выпускной Федёнка не пошёл. По целых десяти рублей складчина на угощение была. Наверное, нашли бы его родители этот червонец, но и брюк своих вытертых в разных местах сын стеснялся. Сказался хворым и на выпускном не отметился. Так уж получилось.
А матушка только и твердила:
- Мы - то уж ладно, нам с отцом деваться некуда. Догниём, знать, в колхозе. А вы учитесь хорошенько, да уезжайте куда - нибудь в Горький, на производство.
Вот тогда и принял Фёдор Олешков первое взрослое по жизни решение. У одноклассника брат в Рязани на офицера учился. Разузнал всё Федёнка и отослал почтой документы в приёмную комиссию. Отцу с матерью доложился, когда вызов уже поступил.
" О родителях пришла пора подумать" - так рассудил. На полном государственном обеспечении плохо ли? Троим братишкам больше достанется, да и матери с отцом полегче будет.
С первого раза поступить не удалось. В колхозную кузницу парня пристроили. Молотобойцем. Господи! Какой молотобоец? Росточка среднего. Кормёжка неважнецкая. На широком лице конопушки разбежались. Волосы русые с правого виска будто тот телёнок лизнул, вихром припечатал. Глаза серые, выразительные и озорные. Слесарил. Дяде Коле Автонову в кузне помогал. Ну и разнокалиберными молотками постукивал. Угольную пыль и окалину, въевшиеся в поры лица ещё долго потом вымывал молотобоец земляничным мылом...
Почти что неожиданно прозвучала команда "Лыжи -снять! Курсант Олешков согнулся, для того, чтобы снять резинки с сапог, и едва потом разогнул спину. Но ведь дошёл же! Крайние улочки Рязани уже обозначились подслеповатыми фонарями. Первые шаги без лыж показались такими лёгкими, ноги показались просто невесомыми. Но это на несколько первых секунд. Словно тяжёлыми кувалдами усталость ударила по ним. А руки, освободившиеся от лямок на палках, казалось, больше никогда не поднять на уровень груди.
Но, как бы то ни было, после провальной ямы сна без грёз, на утренней поверке был оглашён приказ о поощрениях. Среди прочих отмечен были и Олешков. Именно на следующий после марш -броска день вручена ему была увольнительная в город. Фёдору хотелось побыть одному, и он сразу отбился от группы сокурсников. Часто попадались гарнизонные патрули. Козырять курсант Олешков был научен по всем уставным правилам.
Эмблема войск связи с кривыми золотыми молниями, крылышками и звёдочкой в центре расшифровывалась злыми и острыми языками по - разному. Сравнивали матерщинники её с мелким, бескрылым и пьющим кровь существом, тьфу, тьфу, - какой- то вошкой. А ещё приговаривали с издёвочкой, указывая на погон или шеврон связиста:
"Сижу в кустах и жду Героя!"
Находясь в городе в одиночку надо было быть настороже.
Шапка на голове Фёдора была новёхонькая. Были случаи, когда в расположение кусанты - связисты приходили в старых и изрядно вытертых головных уборах. Коллеги из соседнего училища ВДВ хулиганили. Да ещё, как бы прощения при этом просили
" Извини, братан, чай и в этой походишь." - так примерно.
Прошёлся улицей Петрова. Постоял у красивого здания филармонии. Но интересовало его более прозаическое учреждение, а именно - главпочтампт. И он уже знал, как к нему пройти. В кармане шинели лежало у курсантика неотправленное письмо ей - его Танюшке. Фамилия у неё была Баринова.
Любимым местом летних вечерних игр и посиделок деревенской ребятни была широкая лужайка у амбарьев. В небольших рубленных избушках без окон, но с крепкими дверьми и засовами хранились зерно, а также мука и отруби. Ниже их и ближе к реке, так же в рядок уселись, как чёрные клуши, бани. Первый "любовный" опыт, кроме дёрганья в классах за косички и обзывалок "дураком" приобретался именно здесь. А любимой игрой была совсем незамысловатая - в "Ручеёк".
Вставали парами в ряд мальчишки с девчонками, брались за руки и поднимали их вверх. А один "нечётный" парнишка "протекал" по образовавшемуся ручейку. Он легонько или вполне ощутимо касался руки или каких других местечек понравившейся ему девчонки в паре и уводил её с собой, в "исток". А освободившийся игрок продолжал "течение". Всё предельно просто, без загадок и шарад. Бежал себе и бежал ручеёк. Возгласы, шутки, смех! Ну и "обнимашки". И всегда будто совсем нечаянные. И ничего, что иногда по утрам мамаши провозглашали кто с кем вечерянкой у амбарьев щупался.
А как темняло, ручеёк с подростками "высыхать" начинал. Парочки из них, что постарше растворялись где - то в тумане. у речных ив. А остальные рассаживались на брёвнышках. Находился гармонист с голосистой гармозеей. И далеко за деревню, куда - то в дальние покосные луга уносились песни. Всякие и разные. "Два берега" Майи Кристалинской, например:
- Ночь была с ливнями. И трава в росе.
Про меня "счастливая", говорили все....
И ещё, шлягер того времени (из кинофильма "Иван Бровкин"):
- Если,б гармошка умела всё говорить не тая!
русая девушка в кофточке белой, где ж ты, ромашка моя?... Ну а уж заковыристые частушки под красивый наигрышь "Сормач"! Да всё про любовь - заразу, про неё обманную. Ну и счастливую, конечно.
И гитаристы уже появлялись на этих посиделках. Всё больше из приезжих на лето горожан. Вот из их репертуара песенка:
- Туман - туманище, над миром стелется.
Туман - туманище. как молоко.
А ты представь себе, совсем не верится
Что ты ушла с другим, так далеко....
И здесь всё на ту же тему, всё созвучно с настроем летнего деревенского вечера.
Вот в таком "ручейке" и встретились Федёнка с Танюшкой. Да и раньше не раз виделись. Жила она с родителями в Горьком а на лето к бабушке Дуне её привозили. После рукопожатия в игре окончательно утвердился Федёнка в мысли, что она не такая, как все. Да и на самом деле отличалась девочка от многих тем, что в деревню она приезжала, казалось из какого - то другого мира. Даже не из того, откуда и остальные городские. От неё и пахло -то не так Правда, через неделю - другую житья в Фатьянке и она дикарками, щавелём да травой - муравой тоже как бы пропитывалась. Когда Танька в своём, невиданном в деревне тёмно синем трико делала "ласточку", её ноги и руки малость выгибались в суставах в обратную сторону.
Папа её в Горьком на секретном номерном заводе главным инженером работал. А мать - солидная дамочка даже по огороду в широкополой шляпе иногда выхаживала.
Впервые Федёнка и Танюшка взялись за руки они как раз в "ручейке". А в лето, перед отъездом на вторую попытку поступить в училище, казалось Федьке Полешкову, что черёмуха дурманила, как никогда.
Была ночь. И была гроза с хлёсткими порывами ветра. Мокрые черёмуховые ветки с намокшими кистями цвета хлестали в приямок мазанки...
Эти мазаные глиной кладовки - спаленки были у жителей Фатьянки в болшом почёте. В отличие от тадиционных украинских, они не были предназначены для проживания. Глины вокруг было достаточно. А вот строительного леса почти что вовсе не было. Собирали хозяева каркас из колотых тонких ольховых, осиновых, дубовых плашек, сплетали стены из хвороста, ивняка и другого подручного материала. Потом аккуратненько и щедро обмазывали весь остов строения глиной. А её с ржаной соломой месили. Немудрёный дверной блок собирали, дверь навешивали. На пол досок всё же находили. Внутри, же, глиной не мазали. Запашистые полешки, добытые в мелколесных рубках ухода сердцевинами своими были обращены внутрь помещения, так, что стены и шатровый потолок были чистыми. Только кое - где, на сучках и сколах прогядывала, всё же глина. Располагались мазанки ниже изб, ближе к речке под названием Курач. Сколько девчоночьих и пацанячьих тайн, кроме пары старинных сундуков сезонной одёжки да обуви хранили эти прибежища! На этих самых горбатеньких сундуках с поблёгшими разводами цветных узоров и спали домочадцы летом. А рядом, через узкий проход обычно стояла ещё надежная железная кровать с тяжеленным пружинным матрацем. А на стойках кровати были блестящие снимающиеся шары. Их, при случае, можно было использовать, и как фужеры. Мазанки редко запирались на щеколду. А если и запирались, то открыть их было довольно просто. Достаточно было согнуть крючок из жёсткой проволоки и вставить в дверное отверстие. Вот в этих спаленках и ночевали летом домочадцы. Но не все подряд. А чаще всё же те, кто выполнял на сей момент самую тяжёлую работу, косцы, к примеру. Получалось так, что ребятня всё же овоёвывала себе места в мазанках...
Была ночь. Было тепло и даже душно. При свете свечного огарка и отблесков уже уходящей к горизонту грозы Танюшка казалась ему особенно красивой. В белой серебристой кофточке с люрексом, в тёмной, коротенькой юбке со складками её кукольная фигурка высвечивалась в дверном проёме. В эту ночь Федёнка подарил ей сердечко. Своё - то, живое илюбящее - само собой. Ещё одно сковал он из сталистой проволоки. Размером оно было с ладошку его любимой. Долго обрабатывал "ювелир" своё изделие наждаком, потом мелкозернистой шкуркой. Как блестело на загибах железное сердце, пронзённое стрелой из более тонкой проволоки золотистого цвета! С милой улыбкой приняла его любимая подарок. Но, как показалось тогда дарителю, и с некоторой опаской.
На гуляньях у амбарьев Сашка Сажин - уже студент Горьковского университета, завидев рядом Фёдора с Таней распевал под гитару переиначенный им куплет Александра Мордвинова:
-" На деревне шухер с интересом -
много бабы говорят такого!
Будто Таньку видели за лесом
С кузнечишкой Федькой Олешковым"...
И ведь не обижался на горожанина Федёнка. Наоборот - сердце его сладко и тревожно переходило на галоп...
Он сидел в зале рязанского Главпочтампта за столом с какими - то бланками и старыми газетами. Адрес на конверте уже давно написал. Да и само письмо уже было готово. Но всё сомневался курсант как написать первую сточку. Или": Здравствуй, милая Таня" или.. :"Дорогая Танечка". А может быть: " Здравствуй, моя Танюшка!" Вот на этом он в итоге и остановился.
Из того, что я уже рассказал, можно, как мне кажется, сделать вывод, что чуда не проиошло. Ну не случилось!
Он заехал к ней в Горький в самый первый день отпуска. Она даже не вышла на лестничную площадку. Мамочка запретила. А всезнающие бабы в Фатьянке всё рассудили. Бабы они всё доподлинно знают. По их раскладу выходило так, что Танька Баринова без ума влюбилась в Володьку Сажина. А с Федёнкой крутила, чтобы студента потравить да приманить...
Может оно так и было.
А Фёдор Полешков служил до самого развала советской армии. Два раза женился. Столько же разводился. Сечас на пенсии. Целый майор запаса. Говорил я с ним по телефону недавно. Татьяну Баринову не вспоминали.
Горько посетовал мой землячок лишь на то, что не ту профессию в жизни выбрал.____________02022002. П. Родин