Просто так и чирей не садится. Если родился в поезде, значит, до смерти по дорогам мотаться. Шестнадцати не исполнилось, а мне уже командировку выписали. У Паши, мастера нашего, случились какие-то осложнения со Спартаком Ивановичем. Крапивник говорил, что они подружку не поделили. Может, и так, а может, и по-другому.
Только спровадили Пашу делать съемку в деревне. Сослали за двенадцать километров от поселка. Впрочем, Паша не унывал. А мы — тем более. Свободушкой дохнуло. Не сказать, что мамаши слишком притесняли, но любой поводок всегда удлинить охота, даже самый длинный.
Первая командировка — это все равно что первая любовь или что-то вроде этого.
Заявляемся в деревню, и не какими-нибудь пучеглазыми дачниками, а самыми настоящими геологами, первооткрывателями земных и подземных кладовых. Если у себя в поселке на этих залетных птиц мы, разинув варежки, пялились, то в деревне уже сами как павлины или страусы. Ванька с теодолитом на плече вышагивал перед домами, задрав нос, и до того довыступался, что врюхался в канаву и чуть прибор не расколотил. А выступать было перед кем. Если не в каждой избе, то через одну — питерская гостья. После блокады Питер опустел, вот и рванул туда деревенский народишко. А наши ровесники к бабушкам своим уже как взаправдашние столичные гости едут на каникулы поправлять чахлое здоровье чистым воздухом и парным молочком. Ну а местные красавицы этим молочком круглый год и потчуются, и умываются, ходят вроде и попроще дачниц, да очень уж для глаза притягательны. Особенно Дашка Шмакова. Она, правда, чуть постарше нас и вздыхателей у нее хватало. Но ведь и мы не хухры-мухры, а геологи. Хотя, если приглядеться, больше на геолухов смахивали. Пушок под носом пробился, а умишко-то все равно детский. И теодолит на плече извилин не прибавлял. Втюрились на пару с Крапивником в одну. Однако дружбе это не помешало — делить-то все равно нечего, а мечтать или вздыхать издалека вдвоем вроде как и веселее... и не так обидно. Одного не любит, так и другого не привечает. Результат нас не беспокоил. Главное, что предмет поклонения появился — было бы для кого подвиг сотворить и кому внимание оказать. Старались, из кожи лезли. Только весьма своеобразно. Нет бы девчонке букет цветов преподнести или с местной шпаной из-за нее подраться... мало ли путей к женскому избалованному сердцу — очень много, — но мы не умели выбирать верные, а советов просить не любили. Крапивник от избытка чувств три ночи подряд таскал на ее крыльцо коровьи лепехи. Подцепит на лопату и под дверь. Очень уж ему хотелось, чтобы принцесса наша поскользнулась на этом подарке или вляпалась в него. Но вляпался ее папаша. И почему-то не обрадовался, а на другой день пригрозил Вовке Фокину, что в следующий раз подкараулит его с оглоблей. Фокин этот с детства за Дашкой ухлестывал. Здоровенный бугай, а она им вертела, как хотела. Гнать не гнала, но и близко не подпускала. Та еще стрекоза.
Крапивник коровьи лепехи вместо пряников носил, да и я не умнее.
Напугать решил.
Имелась проверенная шуточка.
Мужик в Добрынях жил. Такой кулачина — рассказать никаких слов не хватит. Сад свой с ружьем караулил. И стрелял, подлец, без предупреждения, не солью, как положено, а солью с добавкой мелконарезанной свиной щетины. Мне повезло — заряд рядом просвистел. А Ванька Слободчиков после прямого попадания неделю в тазике с теплой водой отсиживался, мяч гонять не мог, игру из-за него проиграли. Ну и решили мы проучить кулачину поганого.
Собрались человек семь, если не десять. Зарядили самопалы, даже два ружья принесли. Подкрались ночью к его саду. Приготовили свои калибры, а потом шумнули, как бы невзначай. Чуть забор трясанули, и сразу же — шарах — выстрел. А мы ему в ответ. Он из одного ствола, а мы из десяти. Бедняга шмыг на землю и ползком под крыльцо. Отучили.
И решил я повторить эту шуточку.
У деда, у которого мы на квартире стояли, была старенькая берданка. И яблоки в его саду красивенькие висели. Прикинул я хвост к носу. Покумекал. Померекал. И родил план. Решил подождать Дашутку после кино и позвать в дедов огород за яблоками — девчонка боевая, не испугается... а дальше: подходим к забору, делаем лаз, подкрадываемся к яблоне, и в этот момент Крапивник с крыльца палит из берданки... Дашенька падает в обморок... а у меня ни в одном глазу.
Крапивнику план понравился. Я, конечно, не сказал, что собираюсь, пока она в обмороке будет, нести ее на руках до самого дома. Утаил от дружка-соперника, мало ли что, вдруг он закобенится и захочет ролями поменяться.
Расписали как по нотам, а музыка получилась немного из другой оперы.
Началось с того, что Дашутка из кино с товаркой вышла. Увязалась за ней одна питерская дылда. И к яблочкам дедовским принцесса наша не сказать что сильно воспылала. Зато питерская аж запрыгала от радости. Компотик, говорит, сварю. А мне что оставалось? Компот так компот. В одном неудобство — если обе сразу в обморок брякнутся — как я их потащу? Не осилю. Придется за питерской второй рейс делать. Была бы возможность Ваньку предупредить, он бы, конечно, помог оттаскивать. Да как предупредишь. Поздно. У него наверно курки на взводе...
Оказалось, что уже и палец на курке.
Мы еще в заборе ковырялись, а он уже бабахнул. От неожиданности я сам чуть язык не прикусил. Даже прикусил немного, но уже не от выстрела, а оттого, что дылда эта питерская ко мне в объятия упала. И, уж если совсем начистоту, не просто упала, но и меня в траву уронила. И не она у меня, а я у нее в объятиях очутился. Обвила, облепила — ни вздохнуть, ни выдохнуть. Лежу, как сноп на самом низу скирды, и связанный, и сжатый. Чуть шевельнулся, а вязки еще туже давят. Да еще рубаха на спине задралась, а крапива у ограды злее пса цепного. Хоть умирай. Запрокинул я голову, а небо полное звезд, и все они такие чистые... Вдруг слышу, задышала, оживать потихоньку начала. Одыбалась от испуга. Но не совсем. Руки еще судорожные. А дыхание все громче и громче. Прямо в лицо мне дышит, и не воздух изо рта, а самый настоящий перегретый пар. Я перепугался. Чокнулась, думаю. Или еще хуже — приступ падучей. И тут она как вопьется губами в мои губы. А рукой за шею ухватила, вроде как душить собралась. Я совсем растерялся. И чем бы все кончилось — не знаю, если бы Ванька меня не окликнул. Она голос услышала, и словно ток по ней прошел: сначала замерла, потом дернулась и откатилась в сторону. Будто снова в обморок провалилась.
Ванька глаза вылупил, ничего сообразить не может. Он ведь на Дашутку прибежал посмотреть. Тут и я про нее вспомнил. А ее нет. Исчезла. Осмотрели все ближние канавы — испарилась, вознеслась.
Питерской первой надоело по крапиве шарашиться.
"Дураки, — говорит, — Дашутку не здесь надо искать, а на завалинке, в объятиях Вовки Фокина".
Мы, конечно, не поверили, а зря. Подходим к ее дому — сидят голубки. Правда, не на завалинке, а на крыльце. И не обнимаются. Да хоть бы и обнимались — чихать я на этого Фоку хотел — у меня другая трагедия. Пока Дашутку разыскивали, шок мой кончился, и я наконец-то сообразил — что эта дылда со мной наделала, что натворила, — она же поцеловала меня, самым натуральным образом поцеловала. Как же я теперь к Дашутке подойду? Какими глазами на нее смотреть буду? Это же измена! Она мне до смерти не простит. Стыдобища. Хоть в лес беги и петлю на осину прилаживай...
Остановились возле крыльца. Крапивник хвастается, как лихо напугал их, аж приседает от смеха. Дашутка тоже смеется, она же не дура, чтобы на шутки обижаться. И эта, змея питерская, хихикает. Вовка Фокин поначалу возбухать начал, защитника из себя строить, пригрозил, что в следующий раз за такую пальбу рога обломает, но увидел, как Дашутка заливается, и тоже расплылся.
Всем смешно. Одному мне... слова не подберу — до чего тяжко. Щеки от стыда пылают. Глаз от земли оторвать не могу. И от питерской все отодвигаюсь и отодвигаюсь...
Пацан еще был. Сплошная прозелень. Первая командировка, и сразу на первый поцелуй нарвался. Вот так-то.
Потом сколько ни мотался, в какие только переделки не попадал, а такого не повторилось. Мимо. Честное слово. И не надо ухмыляться — говорю вам — с тех пор ни одного первого поцелуя. Я плакать готов, а они хохочут.