Признав иных, я вслед за тем в одном.
Узнал того, кто от великой доли
Отрекся в малодушии своем...
Данте Алигьери, Божественная комедия. (пер.М.Лозинского)
Следователь Семён Ферапонтов был немолод, грузноват, рано облысел, рано овдовел, и до отставки ему оставалось всего ничего, меньше месяца. Когда-то давно, ещё в первую чеченскую, досталась ему лихая пуля в спину – в военно-полевом госпитале Моздока ему на скорую руку присобачили в позвоночник вставку из титана, чтобы он начал ходить, и отправили долечиваться в тыл. Там, в Новосибирске, он и остался на скромной должности старшего оперуполномоченного, а затем и следователя прокуратуры. От короткой его войны осталась ему на память нашивка за ранение, инвалидность, и тросточка, которой он старался не пользоваться: и даже в своём кабинете держал её подальше от чужих недобрых глаз.
Сегодня ему принесли на подпись дело, которое по всем признакам следовало закрывать, поскольку ровно ничего интересного там не было, и быть не могло – умер от обычного инфаркта корректор иностранного отдела областной научной библиотеки Данила Ахимов. Ему было за шестьдесят, инфаркт этот был у него не первый, никаких сопутствующих печальному происшествию обстоятельств не было, токсикологическая экспертиза ничего не обнаружила: собственно, оставалось поставить подпись, дату, и отправлять дело в архив. Смущало одно маленькое обстоятельство – смерть случилась не на улице, не в помещении библиотеки, не дома в кругу семьи, а в салоне массажа, который находился неподалеку, и куда время от времени любила заглянуть местная публика. Но опять же, салон этот был самый обычный, с хорошей репутацией, а стильная, ухоженная хозяйка салона по имени Марианна была хорошо знакома многим пассионариям большого областного города. Именно она без промедления вызвала скорую помощь, когда почувствовала неладное – но скорая фатально опоздала, к сожалению.
В общем, обсуждать здесь было решительно нечего, мужчины умирают не только на войне, но и где угодно – и даже у себя дома их удаётся обнаружить только спустя долгие годы. Он помнил, как молодым оперативником вскрывал с понятыми квартиры, в которых лежали на кровати, или сидели за столом мумии, в которых почти невозможно было опознать людей за давностью лет. Но было что-то, что не давало покоя опытному следователю Ферапонтову, и он держал тоненькую серую папку в руке, словно взвешивая, не решаясь положить её на полку: будто пытаясь понять то, что не было понятно никому, кроме него. Как будто это его окликнули по имени, откуда-то издалека, где утренний туман стелется зыбкой белой пеленой вдоль тяжёлых откосов дальнего берега.
1
2 0 1 6 г., я н в а р ь, Ф и н л я н д и я.
Поезд из Хельсинки до Рованиеми вышел точно по расписанию, но почти сразу же остановился на Pasila, и стоял долго, невыносимо долго, почти сорок минут. Данила Ахимов глядел в заледеневшее окно на припорошенный снегом гранит высокого обрыва вдоль дороги, и поэтому не заметил, как рядом с ним устроилась эта женщина. Она что-то спросила, ему показалось, что по-фински, и он, занятый своими мыслями, ответил коротко, как всегда отвечал в таких случаях:
- Mina en puhu suomea.
- Svenska? Engelska? - cпросила женщина, чуть улыбаясь. Она была молода, не более тридцати пяти, светловолосая, крепкого сложения, обычной внешности. Наверное, при желании её можно было бы назвать красивой, но у Ахимова были свои каноны красоты.
- Engelska, - привычно ответил Данила.
Женщина пересела на скамью напротив него, вглядываясь в него, и, похоже, настраиваясь на длинный разговор.
- You’re Russian? – спросила она всё с той же мягкой мимолётной улыбкой.
- Yes, I'm, from Siberia, - сказал Ахимов, и тоже попытался улыбнуться.
Поезд тронулся, наконец, и, быстро разгоняясь, мягко постукивая на стыках, начал своё движение на заметённый снегом финский север, где в окнах ещё мерцали отсветы огней рождественских ёлок. Встреча с адвокатом в Хельсинки оказалась очень тяжелой для Ахимова, и адвокат, маленькая суховатая женщина, прямо сказала ему, что решение по второй апелляции тоже будет отрицательным, скорее всего. Что ждать его долго, и что даже в случае положительного решения это будет означать только пересмотр дела, не более того. И не очевидно, что пересмотр будет в его пользу. В любом случае, депортация может произойти сразу после отрицательного решения Верховного суда в Хельсинки, в любой день, и неизвестно, будет ли куда ему возвращаться. В общем, всё было плохо, и даже ещё хуже – и он совершенно не понимал, что ему делать в этой ситуации.
Он посмотрел на женщину, и она улыбнулась ему открыто и приветливо. За окном поезда мелькали снег, сугробы, какие-то дома, ели, а потом пошёл сплошной лес, слева и справа. «Совсем как в Сибири», - подумал он отрешённо. Он понимал, что возвращаться ему нельзя – поскольку штатные тролли из местной жёлтой газетенки вывалили на него тонну помоев сразу после отъезда в эмиграцию. И что нет у него никаких шансов отмыться до конца дней своих, никаких шансов найти работу, если он вдруг решит вернуться, поджав хвост. И просто никаких шансов даже на самую обычную жизнь скромного пенсионера.
- I guess, it’s very cold in Siberia, - сказала женщина.
- Yes, sometimes we have got minus fifty degrees in the winter, - сказал Ахимов.
Они постепенно разговорились. Женщина жила в городишке неподалеку от Пиетарсаари, куда он направлялся. «Вот и решение, - с горечью усмехнулся про себя Данила. – Всего лишь сойти на одну остановку раньше».
Будь он моложе…
Будь он моложе, можно было бы, не задумываясь, сойти с поезда на станции Vaasa, а там на паром до Готланда. Там друзья, там он мог бы жить сколь угодно долго без документов. По крайней мере, можно было бы перекантоваться до весны. А весной, с приходом тепла, можно было бы уехать во Францию, в Париж - там христианские миссии, с голоду не пропадёшь. А ночевал бы под мостом, как и все нормальные люди.
Но ему давно за шестьдесят, и безвозвратно ушло то время, когда он мог знакомиться с молодыми женщинами, и спать под мостом. Поэтому пусть всё идёт, как идёт, жизнь всё равно выведет туда, куда предназначено судьбой.
Татьяна звонила перед самым Новым годом, сказала, что болеет... бог с ней. Не вспоминала тридцать лет, могла бы не вспоминать и дальше.
Он добрался до своей станции к четырём часам утра, маршрутки ещё не ходили, а транспортная служба иммиграционного бюро бодро послала его на фиг. Типа, доберёшься сам, ничего с тобой не случится.
2
1 9 7 2 г., ф е в р а л ь, Т и х а н г о у. А р м е й с к и е б у д н и.
В казарме, куда они пришли, было тепло, прокурено, и пахло так, как пахнет только в казарме. Этот запах необъясним, как и многое в природе, и неотделим от казармы так же, как кошка от своего хвоста. Хотя подошли они ровно к восьми, но за длинным столом просторного кубрика мест почти не было. Вообще ужин этот в столовой сопки Тихангоу скорее напоминал пиратскую сходку, чем скучное пятнадцатиминутное времяпровождение в столовой обычной воинской части. Там и сям мелькали тельняшки и бушлаты морпехов, голубые петлицы летунов, черные замасленные куртки дизелистов и нарядные, темно-зеленые «чеше» ракетчиков и радистов. Создавались и распадались какие-то группы по интересам, кто-то нес тарелку с уже знакомым Егору поджаренным хлебом, кто-то намазывал красную икру на хлеб.
Данила Ахимов и сержант Колыба нашли себе свободное место, и, протиснувшись, поставили свои тарелки на стол. Напротив себя Егор увидел высокого темноволосого парня, и, сначала не понял, а потом все отчетливее до него начало доходить, что с парнем этим не все в порядке. Рядом с ним никого не было, ни вправо, ни влево, никто не разговаривал с ним, и сам он сидел молча, глядя только вниз, в свою тарелку.
- Это и есть тот второй, который был с Берковичем, - шепнул ему на ухо Колыба. - От Берковича осталась лишь зарубка на сосне, а этот добрался наверх...
Колыба снова поднял голову, чтобы посмотреть на этого парня, и вдруг встретился с ним глазами. «О боже! – подумал он. – Избавь нас и спаси от такого». Он встал из-за стола, оставив свою тарелку. Есть он больше не хотел.
После ужина им уступили лучшие места для просмотра фильма. Это были кровати верхнего яруса, там можно было лежать и смотреть эту милую мелодраму по ранней повести Чехова. Про больную чахоткой барышню, и про серьезного красивого врача. Так было странно видеть в полутемной казарме эти зеленые луга с цветами, эту легкую кисею длинного женского платья, эти разговоры. Как будто и не было метровых сугробов снега и темноты за стенами казармы, а было только солнце, и тепло, и блеск реки вдалеке под солнцем, и зеленые праздничные деревья. Незаметно для себя он задремал.
Проснулся он часа в четыре от собачьего холода. Холод наползал под одеяло, которым он тщетно пытался укрыться, под гимнастерку, и как он ни пытался свернуться и согреться, но заснуть уже больше не мог. Потом он вспомнил то, что говорил ему Колыба по дороге – в четыре часа выключают нагрузку. И только тогда он понял, что не слышно постоянного неумолчного грохота дизелей. Казарма грелась от нагрузки дизелей, и когда выключали дизеля, вступали в свои права веселые вольные ветра с Тихого океана, который был совсем неподалеку. Эти ветра за пять минут продували всю казарму насквозь, и было уже ни согреться, ни заснуть.
3
1 9 7 9 г., м а й, П а м и р.
К полудню на подъёме пошёл густой, тяжёлый, серый снег, который скрыл склоны, и окрестности, а видимость упала метров до трёхсот, не более. Снега вообще было очень много в этот год в горах – и, чтобы пробиться на перевал, они встали в шесть утра, и пошли вверх по каньону. И почти сразу начался глубокий, по самую грудь, снег. Они торили тропу по очереди, потом вышли на скалистый край каньона, и тогда идти стало намного легче. Часам к двенадцати они добрались уже тысяч до четырёх примерно, и встали на передышку у небольшой скалы, сняв рюкзаки.
Серая пелена скрывала всё впереди, и время от времени был слышен тяжёлый грохот, словно шли курьерские поезда – это где-то впереди сходили по склонам лавины. Одна небольшая лавина даже промчалась по спине Данилы, от которой он спрятался за небольшим скальным выступом. Лавина была сухая, и промчалась всего за несколько секунд.
Юдин и Шульц, оставив рюкзаки, ушли вверх, за пелену снега, на разведку, и не возвращались долго, бесконечно долго. Он помнит, как достал папиросу из плотно упакованной, и закрытой в целлофан коробки, как закурил, вглядываясь в косую пелену снега, за которой не было видно абсолютно ничего. Девушки стояли рядом, и время от времени поглядывали на него, но он не знал, как их успокоить. Но потом где-то далеко впереди показались два неясных силуэта, потом они подошли ближе, и Юдин сказал отрывисто:
- Прохода нет, всё закрыто лавинами.
И добавил, коротко:
- Похоже, это вообще не наш каньон.
Что же, в горах иногда приходится возвращаться. К поляне далеко внизу, с которой они начали подъём, к ручью, к пожухлой траве, и назавтра искать новую дорогу. Идти обратно они могли по своей, с таким трудом пробитой тропе, кое-где засыпанной лавинами, и спуск не занял много времени. Часам к пяти вечера они уже ставили палатку на месте своей вчерашней стоянки, и набирали в котелки воду из горного ручья для ужина.
Усталость, усталость...
На команду из пятерых человек у них для экономии веса было всего два спальника: один на двоих, и один на троих человек. Так легче, так правильнее в тяжёлом походе. Ахимов спал в спальнике на троих, с двумя девушками. Они обнимали и согревали его, и он, уставший, засыпал обычно за одну минуту. И никаких лишних мыслей у него в голове не возникало, но в тот вечер, когда они устроились в спальник на ночёвку в палатке на поляне, что-то пошло не так. Вера была очень близко к нему, лицом к лицу, и он чувствовал и её, и её руку на своей груди, а потом, неожиданно, её рука скользнула ему под рубашку, и ниже, ещё ниже. И затем ему пришлось с трудом сдерживать своё дыхание, после того как она нашла то, что искала.
Вера погибла в лавине на Памире на следующий год. Это была тяжелая лавина мокрого снега, и смерть её была почти мгновенной.
4
1 9 7 3 г., и ю л ь, н е о т п р а в л е н н о е п и с ь м о.
Их познакомили родители, когда им было по два года – кто-то пришёл к кому-то в гости, и принёс своего первенца. И к этому лету, когда им исполнилось по 22 года, они знали друг друга вот уже двадцать лет. Вместе ходили в школу, и вместе возвращались после школы, вместе ходили кататься на лыжах по крутым, иногда смертельно опасным снежным склонам, вместе играли в школьной баскетбольной команде.
Но этим летом они, одноклассники, только что вернувшиеся из армии, отрывались по полной программе вольной сельской жизни. Сегодня они поехали на мотоцикле Николы в сельский клуб, что находился в бывшей церкви, стоявшей на пригорке посреди старинного сибирского села Тины. Село это было основано ещё в 1600 году, первыми жителями поселения были ссыльные и беглые, да разного рода служивый люд. Тянулось село вдоль Московского тракта, на одном краю села дорога обрывалась крутым спуском к небольшой речушке, что пробираясь среди ив, коряг и цветущего багульника, неся свои тёмные воды в неведомые таёжные края. На другом конце села была большая больница, с одноэтажными бараками тёмного дерева. Там же, невдалеке, на самом краю села стоял памятник из дерева, покрашенный белым: на этом месте колчаковцы когда-то расстреляли с десяток местных жителей. Были они партизанами или нет – за давностью лет никто ничего не мог сказать определённо. Вечером в клубе должны были быть танцы, а пока местные парни лениво перебрасывались в волейбол, на площадке, которая была рядом с клубом.
Туда же, к волейбольной площадке, вслед за ними, подъехал на своём тёмно-синем «ковровце» и Толик Анцут – тоже их одноклассник, высокий, светловолосы и крепкий, тоже недавно вернувшийся из армии. Милая, симпатичная девушка, в лёгком синем платье в горошек, с ясной и очень доброй улыбкой подошла к ним, как только они появились у клуба. У неё завязался какой-то серьёзный разговор с Толиком, а Даниил с Николой отошли в сторону, на другой конец волейбольной площадки. Они стояли неподалеку от волейболистов, наблюдая за игрой, но вскоре девушка ушла, а Толик подошел к ним, улыбаясь во всю пасть. «Договорился, вечером е…ть её буду»,- радостно сообщил он.
- Поехали ко мне, - сказал Никола. – Времени ещё целый вагон, и маленькая тележка.
У него была своя комната в родительском доме, и там можно было поговорить без посторонних глаз. Данила поехал с Николой, в коляске ИЖа, а Толик помчался впереди, изредка оглядываясь на поворотах. Ехать им было совсем немного, в посёлок, что был чуть в стороне от Московского тракта, недалеко от железнодорожной станции.
Дома Никола быстро накрыл стол, расставил стаканы. Деревенская закуска была самая простая: чёрный хлеб, сало, лук да огурчики с укропом из огорода.
- Так что у тебя с Галкой? – испытующе спросил Никола у Толика, когда они выпили по первой, и занюхали чёрной корочкой. Толик был им лучшим другом, жил на фабричной окраине посёлка, и не раз спасал Николу в жестоких потасовках с местной шпаной, которые были обычным делом в посёлке. Но на этот раз Данила услышал что-то необычное в том, как задал вопрос Никола. Слишком хорошо и давно он его знал, слишком хорошо понимал его интонации. Галка была их одноклассница, и Толик не раз и не два говорил, что собирается на ней жениться.
- А что, всё путём, - сказал Толик. - К сентябрю она вернётся в свой техникум в Кемерово, как начнётся учёба. А пока отдыхает где-то в Сочи, у подруги.
Галка была единственная среди них, закончившая учёбу, и теперь преподавала экономику в каком-то техникуме города Кемерова. А им с Николой ещё было учиться и учиться, хотя Данилу декан восстановила на втором курсе института радиоэлектроники благодаря хорошей характеристике из армии.
- Ну и ладно, - сказал Никола. Но было что-то такое в его жёлтых кошачьих глазах, чего Данила опасался с детства.
- А поехали лучше ко мне, - вдруг предложил Толик. – У меня дома никого, и самогонка отличная.
- Поехали, почему нет, - пожал плечами Никола. – Только не гони…
Никола задержался, закрывая дом на замок, и Данила сел на заднее сиденье «ковровца» к Толику. Отъезжая от колодца, он вспомнил, как Никола, хвастаясь силой, крутил ведро воды, потом засмеялся, уронил и облился с головой. «Ладно, - подумал он. – Всё будет хорошо».
Они стремительно промчались по сельской улице, пугая кур, и вызывая бешеный лай собак, и вот уже окраина посёлка, лес, озеро – и вдруг, на повороте, Данила почувствовал, как мотоцикл врезается в обочину, Толик где-то внизу, под ним, а сам он, как птица парит над ним в полёте. Потом удар, падение, и вот уже они ползут вверх по откосу, задыхаясь от пыли, и изнемогая от непонятного смеха. Каким-то чудом они не ударились головой в бревно, что лежало на откосе, а просто скользнули по песку вниз, к самой воде.
Наверху, на дороге, постукивал на холостом ходу голубой иж Николы, а сам он, положив руки на руль, с изумлением смотрел, как они ползут вверх по откосу. Шок у них понемногу проходил, они перестали смеяться, а просто осматривали себя. Но все было цело, руки и ноги целы, все на месте, и даже мотоцикл Толика не пострадал. Одежда на них была грязная, и лица грязные, но они были живы, здоровы, а отмыться можно и в озере. А потом ехать к Толику, как и договорились.
Лето закончилось, начинался сентябрь, и Данила уже ходил на лекции в свой институт. Сестра приехала Томск немного позже его, задержавшись почти на неделю. Привезла какую-то еду из дома, подарки, и последние новости. Она учились в местном универе, общежития их стояли рядом, и они часто ходили в гости друг к другу. Сегодня она пришла к нему, сказала, что дома всё хорошо, отец строит летний дом, а матушка занята всё больше на огороде. И, уже собираясь уходить, вдруг спросила:
- А ты знаешь, что Толя Анцут разбился?
- Нет, - поразился Данила. – Что случилось, откуда это известно?
- Он хотел отправить какое-то письмо своей подруге в Кемерово, срочно отправить, - сказала сестра. - Мотоцикл родители ему не дали, потому как он с утра не был трезвым. Просто спрятали ключ, и тогда он решил добираться до почты в центр так, как они всегда добирались в детстве – на товарняках, которые притормаживали на их перегоне. Он, когда спрыгивал с подножки на станции, зацепился плащом за что-то, и попал под колёса. Его разметало так, что еле собрали для похорон. Вчера или позавчера похоронили, такие дела.
- Какая страшная история, - сказал Данила.
- Какая есть, - сказала сестра.
5
1 9 6 1 г., я н в а р ь, Т и н ы.
Он помнит, как сейчас и эту заметённую снегом, бесконечно длинную улицу села, и, в свете фар, какую-то машину, застрявшую впереди. Какие-то чужие люди возились с лопатами у этой застрявшей машины, пытаясь её откопать. Отец и дядя сидели впереди в небольшом, крытом брезентом «газике», а они с сестрой поместились на заднем сиденье. Им тогда не было и десяти лет… Он помнит, как взрослые долго возились с этой застрявшей машиной, как брали её на прицеп, как потянули, как машина сзади на заревела, а потом был сильный удар, и он почувствовал, как их машина переворачивается в кювет.
Он помнит, как их, закутанных, вели куда-то сквозь снежную пургу, и как они оказались в светлом и тёплом доме у дяди Васи, маминого брата, который принял их с рук на руки. Он помнит, как дядя кормил их макаронами, поджаренными на большой сковородке, а потом положил спать рядышком на большом одеяле в углу. Он помнит весь этот вечер до мельчайших подробностей – и косо летящий снег, и слепящий свет фар, и чужую машину впереди в этом ярком свете фар.
В детстве мы живём в мире, где с нами не может случится ничего плохого: есть отец, есть другие сильные и большие мужчины, и ты всегда в безопасности. А потом ты постепенно понимаешь, как всё непросто устроено в мире взрослых людей. Однажды июльским летом матушка собрала детей, и повела в лес старую и ослепшую собаку по кличке Пират, с красивыми карими глазами. Пёс не только ослеп, но и ходил с трудом, и больше не мог нести свою службу сторожа при дома. Но старая тозовка, к счастью, дала осечку, и Пирата вернули на своё законное место во дворе. Но Данила навсегда запомнил, что старую и непригодную к службе собаку можно просто увести в лес.
6
1 9 9 0 г., и ю л ь, б е т о н о м е ш а л к а.
Работать в МЖК, на бетонный завод города Искитим он пошел от полной безнадеги, понимая, что другого способа заработать на квартиру у него, в его тридцать семь лет нет, и не предвидится. И именно тогда, в МЖК, у него начались приступы лунатизма. Нельзя сказать, чтобы странные пробуждения по ночам происходили с ним впервые. К своим тридцати семи годам он был лунатик со стажем, так скажем. Впервые это случилось с ним, пожалуй, когда он был еще совсем маленький, лет семи-восьми. Родители брали его с собой, когда ехали на праздники или на выходные к родственникам в деревню, или в соседний городок. Его укладывали в комнате вместе с другими детьми, но проснувшись, он обнаруживал, что ушел довольно далеко от того места, где ему положено было спать.
В другой раз это было в стройотряде, после очень жаркого дня. Они строили дома в деревне, в верховьях Томи, был июль, стояла немыслимая жара, за неделю они успели загореть до черноты. И вот к вечеру этого дня они увидели пожар. Горело здание двухэтажной деревянной школы. Как потом выяснилось – местные мальчишки устроили в пустом здании костерок, а потушить не сумели. Они, всей бригадой, бросились к зданию школы, в надежде помочь хоть как-то. Но помочь было уже нельзя. Там, на тротуаре, пробегая мимо ревущего огня, закрываясь рукой от жара, он испугался очень сильно и неожиданно. Он поскользнулся, и упал на тротуаре, прямо напротив быстро набиравшего силу огромного огня. Упал, тут же вскочил, но страх не прошел сразу. И, стыдясь этой секундной слабости, что-то изображал потом, какие-то действия с шестом, уже совсем близко от огня. В этом не было, по правде говоря, абсолютно никакого смысла.
Должно было пройти еще много лет, прежде чем он попытается задуматься о природе страха. Почему испугался в этот раз, и совершенно спокойно вошел в горящую сторожку в другой, в следующий стройотрядовский сезон. Вошел, забрал бачок с бензином для своей бензопилы, и так же спокойно вышел. И потом так же спокойно смотрел, как догорала сторожка. Потому как сделать тоже ничего было нельзя. Почему он мог драться один против двоих, каждый из которых был выше его на голову, мог драться тогда, когда обстоятельства этого в общем-то не позволяли. И почему он не вступал в драку тогда, когда не вступать в драку было непростительно? Почему? И еще он помнил, как страшно ему было, когда он впервые был в горах. Как страшно было, когда он впервые поскользнулся на снежнике. И как смешно было на второй день, когда легкой походкой молодого зверя он проходил по ледникам, даже не замечая, где только что прошел.
Тогда, ночью, в стройотряде, после того пожара, он проснулся от того, что с криком бежал по чужим кроватям, совершенно не помня себя. Там, в той комнате, где они жили всей бригадой, он впервые подумал, что с ним что-то неладное, если он бегает, не проснувшись, по своим же товарищам. И вот это, казалось бы, редкое и странное, почти забытое, вдруг проявилось в нем в новых обстоятельствах с такой резкой и пугающей силой.
7
В другой раз это было в стройотряде, после очень жаркого дня. Они строили дома в деревне, в верховьях Томи, был июль, стояла немыслимая жара, за неделю они успели загореть до черноты. И вот к вечеру этого дня они увидели пожар. Горело здание двухэтажной деревянной школы. Как потом выяснилось – местные мальчишки устроили в пустом здании костерок, а потушить не сумели. Они, всей бригадой, бросились к зданию школы, в надежде помочь хоть как-то. Но помочь было уже нельзя. Там, на тротуаре, пробегая мимо ревущего огня, закрываясь рукой от жара, он испугался очень сильно и неожиданно. Он поскользнулся, и упал на тротуаре, прямо напротив быстро набиравшего силу огромного огня. Упал, тут же вскочил, но страх не прошел сразу. И, стыдясь этой секундной слабости, что-то изображал потом, какие-то действия с шестом, уже совсем близко от огня. В этом не было, по правде говоря, абсолютно никакого смысла.
Должно было пройти еще много лет, прежде чем он попытается задуматься о природе страха. Почему испугался в этот раз, и совершенно спокойно вошел в горящую сторожку в другой, в следующий стройотрядовский сезон. Вошел, забрал бачок с бензином для своей бензопилы, и так же спокойно вышел. И потом так же спокойно смотрел, как догорала сторожка. Потому как сделать тоже ничего было нельзя. Почему он мог драться один против двоих, каждый из которых был выше его на голову, мог драться тогда, когда обстоятельства этого в общем-то не позволяли. И почему он не вступал в драку тогда, когда не вступать в драку было непростительно? Почему? И еще он помнил, как страшно ему было, когда он впервые был в горах. Как страшно было, когда он впервые поскользнулся на снежнике. И как легко было на второй день, когда быстрой походкой молодого зверя он проходил по ледникам, даже не помня почти, где только что прошел.
Тогда, ночью, в стройотряде, после того пожара, он проснулся оттого, что с криком бежал по чужим кроватям, совершенно не помня себя. Там, в той комнате, где они жили всей бригадой, он впервые подумал, что с ним что-то неладное, если он бегает, не проснувшись, по своим же товарищам. И вот это, казалось бы, редкое и странное, почти забытое, вдруг проявилось в нем в новых обстоятельствах с такой резкой и пугающей силой.
7
Л е т о, 1 9 9 0 г., с т р а х.
Страх был только в самом начале. Потом было только тяжело, а иногда - невыносимо тяжело. После работы в КБ микроэлектроники, после чистых, просто сияющих чистотой боксов, где каждая пылинка была на учете, после белых халатов, белых шапочек, белых перчаток так тяжело было привыкать к грязным, пропитанным маслом и цементной пылью робам. Робы эти они сдавали в стирку по пятницам вечером, и получали их выстиранными в понедельник с утра первой смены. Но уже к вечеру эти робы были снова грязные и липкие от масла и пота. Самое противное было в этой утренней процедуре – снять свое, чистое и сухое, и надеть эту холодную и липкую робу. Потом – такие же грязные и пропитанные машинным маслом башмаки. Такими же грязными были они сами, и не спасал от грязи ни душ по вечерам – в котором часто не было горячей воды, – ни двойные верхонки, ни стиральный порошок, которым они пользовались для мытья рук. Если не было горячей воды в душе, то приходилось мыться холодной, иногда чуть ли не ледяной водой. И потом нужно было идти в ветхом, подпоясанном веревкой полушубке на станцию, где иногда неизвестно почему подолгу не было электрички до дому.
Зимой холодный воздух поступал с улицы в огромные дыры в окнах, и, смешиваясь с паром из пропарочных камер, образовывал густую белую взвесь, очень похожую на туман, в которой едва можно было увидеть друг друга. Однажды в этом тумане он едва успел отскочить от бетонной плиты, которая промчавшись мимо него на стропах крана, с грохотом ударила в стену. Он никак не мог понять природы этих огромных дыр, выбитых в широких квадратах зелёного двойного стекла окон. Не мог понять, пока не наступило лето, и тогда, в какой-то момент, изнемогая от жара, идущего с улицы, от жара, идущего из пропарочных камер, от духоты и зловония цеха – в какой-то момент, не выдержав, он подхватил с пола большой кусок застывшего бетона и с размаху бросил в окно. Чтобы хоть через эту, пусть и небольшую пробоину глотнуть измочаленными легкими немного свежего воздуха. Но мучительнее всего была не тяжелая работа, не грязь, не сквозняки, не пот, и даже не протяжный зловещий скрежет крана над головой – казалось иногда, что гигантские доисторические чудища ведут свои нескончаемые разборки. Тяжелее всего был запах цеха.
Разгребать бетон было тяжело только поначалу – потом окрепшие мышцы привыкли к огромному скребку, которым приходилось выравнивать бетон на платформе-заготовке. Тяжелая работа становилась привычной, вместе с силой приходило понимание, как можно быстрее сделать эту работу. Но совершенно невозможно было привыкнуть к мучительно тяжелому, совершенно непередаваемому запаху, который стоял в цехе. Этот запах имел своей причиной масло, которым смазывали стальные платформы-заготовки. Потом эти платформы вместе с готовой плитой подхватывал кран и уносил в пропарочную камеру. Когда открывались гигантские створки камер-пропарок, именно оттуда вместе с белыми клубами пара вырывалось ни с чем не сравнимое сероводородное зловоние. Затем кран возвращался с новой стальной платформой-заготовкой. Плиты мелькали над головой взад и вперед, и никто не обращал на это особого внимания.
В первый раз это случилось с ним дома, ночью, после какой-то особенно тяжелой первой смены. Часа в два ночи он проснулся от собственного крика. Он стоял на своем же письменном столе, ударившись головой в книжный стеллаж, и только после этого проснулся. Еще там же, на столе, он старался сообразить, что же произошло, и от чего он убегал с таким криком. А приснилось ему, что он что-то делает в какой-то большой яме, и вдруг над ним нависает, начинает накрывать его гигантская бетонная плита, которую несет на своих стропах кран-балка. Эта плита, как он понимал в этот момент, накрывает его навсегда, совсем как могильная. И ему, во что бы то ни стало, нужно было успеть убежать из этой ямы. Пока плита не закроет, не замурует его навсегда.
Этот кошмар начал повторяться с завидной регулярностью после той ночи. Снова и снова, по крайней мере, один раз в две недели, а то и чаще, он просыпался среди ночи с бешено бьющимся сердцем, где-нибудь посреди комнаты, около двери или еще где-то. Просыпался, вспоминая, как безнадежно пытался убежать от зловещей бетонной плиты над головой. Но вот этой ночью он впервые проснулся, ударившись в оконный переплет шестого этажа. В той квартире-коммуналке, в которой они оставались после второй смены. И вот тут он понял, что это конец. Что однажды он выбьет окно, и вылетит на улицу с шестого этажа. И так бы и было, наверное, если бы ему не посоветовали поискать раздражитель. И он сумел найти его, к своему великому счастью. Его лунатизм закончился, как только он начал протирать после душа пыль ваткой у себя в носу. Всего-навсего.
Кто бы мог подумать, что граница непознанного так близка, и что ужас, который чуть было не выбросил его из окна шестого этажа, весь непередаваемый кошмар его снов затаился обычной пылью в собственном носу. И что для многих наших поступков никто и никогда не найдёт объяснения, даже если мы однажды шагнём из окна
8
2 0 2 0 г., а в г у с т, М а р и а н н а, 41 год.
Это был странный клиент, так бы я сказала: даже не вполне адекватный. Я это поняла сразу, с самой первой встречи, чуть ли не с первой минуты. У него были проблемы со спиной, когда-то давно он повредил её, то ли катаясь в молодости с другом на мотоцикле, то ли работая на бетонном заводе. Так он мне объяснил, во всяком случае. Он сразу и много рассказал о себе, даже слишком много: например, что не раз и не два пытался покончить с собой из-за каких-то своих женщин. В первый раз он, по его словам, наглотался антидепрессанта, ещё в тридцать с небольшим, и два дня был в коме. Но в реанимации его сумели вытащить с того света, и сразу из реанимации, прямиком, отправили в сумасшедший дом на два месяца. После этого, как он говорит, у него и начались серьёзные проблемы с сердцем. Там, в психиатрии, его проверяли, расспрашивали, даже ставили при расспросах какую-то «сыворотку правды», но потом отпустили. Он сказал, что не состоит на учёте у психиатров, но как я могу ему поверить, если человек решился на такое в совсем молодом возрасте. И ещё, зачем в его возрасте позировать девушкам на пляже?
Он вообще был какой-то странный, то рассказывал про какую-то эмиграцию, и про свои приключения в Италии, то про Финляндию, но потом я поняла, что всё это сплошные понты - что на работе ему платят совсем немного, и взяли его на полставки, и то только потому, что он вроде как знает несколько языков. Работал он неподалеку, ему было удобно ходить на массаж в мой кабинет сразу после работы, которая заканчивалась у него к полудню. Он говорил, что то ли пишет, то ли написал какую-то книгу, но мне это было неинтересно, и тоже странно: если человек может написать книгу, то почему он не может найти себе достойную работу? И как он так сумел прожить жизнь, и ни разу не жениться, тоже странно. Про детей и говорить нечего, у таких не бывает детей – это я и так знаю. Ещё у него в глазах мелькало что-то такое иногда, огоньки какие-то: словно не успел куда-то, или что упустил – и постоянно ищет потерянное, а находит совсем другое.
К слову сказать, он никогда не опаздывал, лишних вопросов не задавал, время выбирал самое невостребованное, хотя и платил совсем немного – его деньги меня мало интересовали. Просто было в нём что-то такое, чего не было у других, и я работала с ним год или больше ради интереса, пока не случилось то, что случилось. У него и раньше бывали боли, и я иногда даже ставила ему уколы, всё же у меня медицинское образование. Но в тот день всё случилось слишком быстро.
Я уже почти заканчивала массаж, оставалось лишь ещё кое-что: я так делаю иногда для старых друзей. Ну, вы понимаете... И в этот момент он стал белый, как стенка, захрипел, и тихо попросил стакан воды. Я пошла на кухню, а когда вернулась, он был уже без сознания. Я позвонила в неотложку, но они приехали слишком поздно, а сама я уже ничем не могла ему помочь.
Говорят, его похороны за свой счёт организовала какая-то женщина, из давних знакомых. Вроде как она знала его ещё со студенчества. Ничего не могу сказать, так это или нет, я стараюсь избегать таких мероприятий.
***
Следователь Ферапонтов стоял у окна, глядя на бабушек, что сидели на скамейках под деревьями напротив здания прокуратуры, на детишек, что радостно крутились неподалеку, на важно расхаживающих по траве голубей, и думал о том, как мало иногда остается после человека. Торопится человек, спешит, а потом вдруг пустота, и никто не скажет, как он жил и что делал, что думал, куда стремился, где теперь скитается его бессмертная душа, и есть ли кому замолвить за него хотя бы одно словечко перед господом богом. Жил тихо, и ушёл незаметно, ничего после себя не оставив: ни дома, ни семьи, ни друзей, ни знакомых, ни больших дел, и даже кошки дома нет.
Секретарша прокуратуры зашла неслышно, постояла немного, затем деликатно кашлянула. Ферапонтов оглянулся, и та спросила:
- Ну, что, Семён Иванович, закрываем дело Ахимова?
- Да, – сказал Ферапонтов, думая о чём-то своём, далеком. - Можете забирать. Я уже подписал. Нет там ничего интересного в этом деле, бывает хуже.
Секретарша ушла, всё так же неслышно ступая по ковровой дорожке, а Ферапонтов ещё постоял немного у окна. «Что же останется от нашего поколения, какие захар-прилепины будут освещать наш путь, и скажут ли хоть одно доброе слово нам вслед?» - подумал он, чувствуя, как боль комом подступает к горлу. Потом задёрнул шторы, и начал искать свой плащ и тросточку.
Фото: после школьных экзаменов, с. Тинская, Красноярского края, 1969г.