Как на севере ссыльные варили пельмени

               
Родился я на Крайнем Севере. Там родились и дедушка, и отец… Всё наше Бабанинское колено уходит корнями  туда, в северные дали. Семейное предание говорит, что один Бабанин когда-то сбежал с каторги Нижнего Тагила, с рудника, что под Лисьей горой. Беглецы в те времена за камень не бегали, там сыск их отлавливал быстро. Вот прадед мой Бабанин и взял курс с каторги на север, после закрепился там как трудяга в Нижневартовском районе – и пошёл Бабанинский род исчисляться по северу. Эти края стали Меккой для ссыльных.
И я родился там же, в Нижневартовском районе, в селе Ларьяк. Но вскоре после моего рождения родители переехали ещё севернее, почти под Салехард, в Берёзово, которое и стало для меня истинной любимой малой родиной.
Счастливое детство – горки, лыжи, друзья, рыбалки охота… Северное детство – особое, он пронизано морозами, в которых надо выживать, раскалывая десятки кубов дров. Оно облеплено тучами гнуса, к которым привыкнуть невозможно, а ведь в окружении этих туч надо делами заниматься! И, скажу я вам, всё получалось. В мае месяце ночь уходила, и светло было круглые сутки практически по конец июля, а это особая романтика – северная.
Если первый свежий огурец я попробовал где-то классе в четвёртом, как и другие фрукты и овощи, то в отношении рыбы, мяса мне мог бы позавидовать любой россиянин. Осетрину вёдрами ели, как и  чёрную икру. Оленина, глухари, куропатки, утки и гуси – все эти дары леса не переводились на нашем столе. Сегодня, к сожалению, в моём меню многого из того уже нет. Нефть, газ нанесли непоправимый ущерб флоре и фауне севера, но не об этом сейчас речь. Поговорим о самом прекрасном моменте моей жизни – о моей северной юности.
Жили мы на крайней улице посёлка, Производственной, 14. А район посёлка – Экспедиция. Именно у нас стояла экспедиция, которая открыла первый фонтан газа в СССР. Жители улицы – в основном коренные северяне, но были и приезжие. В нашем доме жила семья пилотов-вертолётчиков местного аэропорта. К ним мы относились с особым почтением – люди из цивилизации, не чета нам, аборигенам.
Детство у нас было трудовое – покосы, охота, рыбалка. Я завидовал тем, кто мог свободно гулять на улице, беззаботно играть, ходить в школьные секции. Мне этого и не снилось. Если не рыбалка, охота или покос, то колка дров, проверка охотничьих путиков, зарядка охотничьих патронов для отца, и так бесконечно.
Отец не успевал делать всё, вот и использовал наши детские руки. Проверка капканов на лис была моим делом, в восьмом классе учился, когда появилась такая обязанность. Путик начинался прямо с огорода, километра три туда и три обратно на широких охотничьих лыжах. Для меня это было сложное испытание. Попавшуюся в капкан лисицу нужно было умертвить руками, по специальной отцовской технологии.  Каждый раз, когда я подходил к лисе в капкане, на меня нападал страх. Но делал это, потому что боялся отца, его взгляда и реплики: «Трус!».
Когда подходишь к попавшей в капкан лисе, нужно снять лыжи, посмотреть на неё, а она с капканом пятится от тебя на железном тросике сантиметров в сорок длиной. Отец клал между собой и лисой лыжу, толстую рукавицу спускал на краешки пальцев и резко протягивал лисе. Та, естественно, хватала рукавицу всей пастью, в этот момент отец другой рукой ухватывал её за шею и перекидывал через лыжу, ставил колено на лисьи рёбра, слегка придавливал – и лиса засыпала. У него это получалось играючи, без лишней суеты.  Как-то он мне с усмешкой показал:
– Смотри, Лёнька, будь осторожней с ней! – и протянул лисе остриё топора. Клацнула лиса зубами по топорному клинку, отец протянул его мне:
– Посмотри!
На клинке топора остались две кривые черты от лисьих зубов.
– Вот такие у них зубки! – пояснил отец.
У меня была немного другая технология усыпления лисы. Я клал, так же, как отец, лыжу между собой и лисой, а другую лыжу брал, как ружьё: один конец – под мышку, а посередине – руками, кончик лыжи подводил к лисьей голове с горящими злостью глазами и ребром лыжи бил по затылку.
Лиса падает. Тут же, не мешкая, хватаю её руками за шею, чтоб, если вдруг очнётся, не смогла крутить головой, рёбра её кладу на лыжу и, что есть мочи, коленями давлю в область сердца. Короткая борьба – и победа за мной. Бывало, не получалось оглушишь её с первого раза: соскользнёт ребро лыжи, не попадёшь точно, она ухватит конец лыжи – и тягаем её, как ручную пилу, кто перетянет. Напряжение, адреналин – и, наконец, победа! Пять лисьих прокусов осталось у меня на ногах и руках с тех времён. Страха перед лисой не было, скорее – злость. Но стоило подумать – а что, если б не справился, оставил бы лису в капкане? Сразу представлялись мне глаза отца.
Добыча лисы – большая удача, лиса в те времена дорого стоила. Отец учил меня ставить капканы на тропах, но самому ставить пока не разрешал, да и я не настаивал, так как «силёшек» поставить на взвод двухпружинный капкан у меня ещё не было. Так что удел мой – проверять путики.
Охотиться капканами – дело непростое,  требует знания и умения. Капканы, перед тем как лягут в рюкзак охотника, обкладывались ветками кедра и можжевельника,   вываривались в специальном баке. В сенях, на морозе, отец их развешивал на гвозди, они остывали – и первый этап обработки закончен.
Для охоты капканами, кроме знания повадок зверей, необходима аккуратность во всём, даже в одежде. У курильщика шансов на успех нет. В толстых охотничьих шубенках всегда имелась горсть можжевельника. Запахи человека должны быть сведены на  нет, иначе лиса к капкану не приблизится. С осени по путику раскладывалась привада, это могла быть, к примеру, смороженная в брикеты рыба. Отец же использовал раздавленных машинами собак, их в те времена по обочинам поселковых дорог валялось множество. Обдирка их тоже входила в мои обязанности. Штук пять собачьих туш на путик, и охотиться капканами можно было всю зиму.  После того как туша собаки окажется в лесу на путике, за неделю к ней обязательно привадится лис. Сначала осторожно, сделает полумесяц около неё и уйдёт, а на второй день, привлекаемый запахом, вернётся по тому же следу, потопчется, не сходя с него, насладится ароматами дармового мяса и дальше уйдёт, терзаясь сомнениями – а не подвох ли тут? Ну, а на третий день лесной пир для лисы будет гарантирован – вместе с тропой, по которой она на этот пир приходит. А если есть тропа, то есть куда поставить капкан.
На севере водиться несколько мастей лис: рыжая, белогрудка и сиводушка – тёмный подпушек, чёрные лапы. Да ещё крестовка, у которой чёрный подпушек, чёрные брюшко и грудка. Больше всех ценится крестовка. Самый бесшабашный зверь, который лезет даже в немаскированный капкан, – это росомаха. Самый осторожный, ловить капканами которого могли только мастера, – это волк. У него самый чуткий нюх и невероятная интуиция.
Капкан на тропе ставился двумя методами. Охотник на путике снимал лыжи напротив звериной тропки, из рюкзака доставал капкан, деревянную лопатку, кончик конского хвоста, который после надевался на путевую палку – им маскировался, заметался отход от тропы. Толстой палкой можжевельника натирался капкан, от трения кора чуть нагревалась и прилипала к стальному капкану, этим методом окончательно  удалялись запахи человека. От путика до тропы выбиралась дистанция шагов в пять, желательно, чтобы из-за дерева, и когда тропа была перед тобой, начиналась работа по установке капкана по мелкому снегу – «насыпушка». В центр следа втыкался шест, который аккуратно, по часовой стрелке делал в следу снежную воронку. Туда и ставился двухпружинный капкан. От него шёл тросик, сантиметров шестьдесят длиной, к концу которого привязывалась палочка – «потаск», чтобы лиса, волоча его, не могла далеко убежать. На капкан ложился лист тетрадной бумаги, который лопаточкой по краям сантиметров на пять присыпался снегом, формируя лисий след. По центру делалась ложбинка, похожая на лисий след – и дело готово. Дальше – отход от капкана. Отец делал след в след отход на два шага, на кончик длинного шеста надевал деревянную широкую лопатку и, беря от путика снег, засыпал им свои следы. Когда следы были засыпаны, с шеста снималась лопатка, а вместо неё надевался конский хвостик, после чего подход к капкану заметался до идеального. И так до путика.
Есть и второй метод постановки капкана по глубокому снегу. Отец называл его «поставить в тоннель». В лисий след не втыкался шест. Перед следом, сантиметрах в пяти, втыкалась лопатка сантиметров двадцать шириной, и полоса снега отодвигалась от следа, образуя траншейку. Дальше вступает в дело прутик. Концом его под следом вычищается снег, который выгребается из под следа, в пустоте образующего как бы стаканчик. Под него и подводится взведённый капкан. А дальше – отход и маскировка собственного следа метёлкой из конского хвоста.
Была у меня и самостоятельная охота. В двадцати километрах от Берёзово, на высоком таёжном бугре, у подножия которого текла луговая река Вагулка, располагался посёлок Ингисойм – добротный, хозяйственный, домов около тридцати. Населяли его высланные из-за Урала люди – ссыльные, репрессированные. Вот к ним-то я  и любил ходить. У подножия бугра стоял большой барак-мастерская, командовал там Николай Бессонов со своей любимой супругой Дарьей. Семья была интересная, добрая, хлебосольная, атмосфера в их доме – как в хорошем санатории: улыбки, доброжелательность, умиротворение. В бараке занимались изготовлением заготовок полозьев под лошадиные розвальни. Гужевой транспорт на севере в те времена был главным, и эта индустрия работала во всю мощь. Бессонов с подручными пилили берёзы, сучковали их и на лошадях свозили к своему бараку, а когда набиралась партия, начинали переработку. Эти берёзы закладывались в специальную ёмкость, которая заполнялась после водой, в топку ёмкости была вмонтирована печь. Зажигались дрова, и заготовки парились в горячей воде. А когда дело доходило до готовности, то начиналась работа. Берёзина доставалась из горячего чана, вкладывалась в станок, и кончик её загибался под санный. Загиб закреплялся поперечиной – и заготовка готова, затем следующая. И так продолжается, пока вся партия не будет обработана. Дальше в штабеле заготовки сушились с месяц, а весной отправлялись в мастерские для изготовления конных саней.
Если кто-то скажет, что это не жизнь нормального человека – без двориков, садов с яблоками, без театра, городского сада, то он будет глубоко не прав. Любой житель северного посёлка скажет: «Разве это жизнь, если у тебя к столу нет свежей рыбы,  жаркого из глухаря или куропатки? Разве ты человек, если у тебя нет рыбных или охотничьих угодий? Разве это лето, если вечером на землю падает тьма? А у нас есть лето, когда два с половиной месяца круглые сутки – солнце…»
 Каждую пятницу на лыжах, с рюкзаком, с ружьём-одностволкой тридцать второго калибра я выходил в Ингисойм. Двадцать километров пути – такой мой охотничий путик. Главный предмет моей охоты – куропатки, да и не только. По путику ставили петли на куропаток, которые я должен проверить.  Попалась куропатка – в рюкзак её. Если какие-то петли замело, нужно их поправить. Заросли тальников по краям рек густым серпантином истоптаны куропатками, которые своими чёрными клювиками объедают почки на таловых деревьях. Казалось бы, почки не вечны, объели их – и что дальше? Но матушка-природа – действительно великая и может обогреть всех. Когда нижний ярус тальников объеден куропатками и они не достают до верхних, на землю спускается снегопад, а после него – метель, снежный покров поднимается на двадцать сантиметров, и для куропаток открывается новый кулинарный стол из таловых почек. Для меня это было понятно, куропатка – лёгкий трофей, за которым охотиться легко – освежай ловушки, переставляй, поднимай их над свежевыпавшим снегом – и куропатка будет твоя. Для куропатки что ни метель и снегопад, то новый обед из таловых почек.
А самое интересное – это охота капканами на горностая. Капкан  однопружинный, «нолёвка» или «однёрка», взводится легко, главное – чтобы он был чуткий, для этого сторожку надо сначала править напильничком,  а потом диким камнем шлифовать. Капкан должен захлопываться от падения пустого спичечного коробка с расстояния десять сантиметров, иначе горностай по нему пробежит, а он не захлопнется. Горностай – зверёк вольный, в отличлый, не боится даже человека, поэтому и ведёт вольный, открытый образ жизни. Два лесных зверя таких – росомаха и горностай, да ещё ласка – подвид горностая. Питается зверёк в зимнее время в основном грызунами. Как истинный хозяин, горностай попетляет вокруг кустов своими парными шажками, а когда поймает крота, то тащит его под куст, в норку. По следам всё видно: след горностая, а сбоку бороздка от волочения крота по снегу. Проследишь, куда он крота запрятал,  и капканчик-нулёвку туда аккуратно поставишь. Так за путик до самого Ингисойма капканов десять и выставишь. По пути куропаток из петель достанешь. Тут спешить нужно – конкурентов-то полным-полно, если зазеваешься, станут куропатки добычей лисы или совы – больших любителей куропачьего мяса.
Тянуло меня в Ингисойм к Бессоновым. Дядя Коля, Дарья, его жена – оба наделены даром Божьим, таких называют «добродеи», сверхобщительные они, радуются любому пустяку, отдать готовы последнее.
Мастерская под горой поселения представляла собой прямоугольник барачного типа. Большая, холодная часть – склад санных полозьев,  маленькая, тёплая – мастерская. Вот в ней-то все действа и проходили. Вдоль двух стен с окнами – импровизированный, в две доски, стол метров двадцать длиной, вдоль двух стен – в две доски нары. На каких-то частях нар – лосиные или жеребячьи шкуры, на каких-то – ватные матрасы. Большая каменная печь, подле неё буржуйка, и лампы – как их называли, «летучая мышь». Отец меня познакомил с Бессоновыми, ночевали у них несколько раз, а дядя Коля возьми да и позови меня: «Приходи, Лёнька, к нам на охоту! Осенью рябчики у нас по крыше бегают, куропатки по тальникам, как бисер, сидят, от сидящих на кедрах глухарей ветки ломаются!» Ну, конечно же, сердечко моё юношеское дрогнуло, затрепетало от этих видений, и стал я отпрашиваться у отца на охоту в Ингисойм. А когда получил одобрение и в придачу к нему – новенький охотничий рюкзак прямо из магазина, я стал в мыслях своих настоящим таёжником. Хотя, вспоминая сегодня себя в те годы, школьником, понимаю, что уже тогда таёжником я и был: умел подобрать и в лесу, и на пойме реки место для ночёвки, правильно устроить костёр, нарубить из веток постель, заготовить нужное количество дров. А охота – это прежде всего знания тайги и везение.
Охотничьи лыжи, наборчик продуктов в рюкзаке – сгущенка, конфетки – больше для угощения дяди Коли и тёти Даши, ружьё – и по темну по дороге, после по тропке, спустился на реку, надел лыжи – и к санной дороге на Ингисойм. Свобода! Ни папы, ни мамы, ни учителей, только ты, лыжи, ружьё и твой рюкзак.
Пройдя семь километров на лыжах, сошёл я с санной дороги – и в пойму протоки Толмачёвка. Оказаться в глухозимье один на один с тайгой, вот так вот – на лыжах, озарённым охотничьим азартом – сможет не каждый. Если ты городской, через полчаса тебя станет одолевать вначале холод, изморозью бегающий по спине, шее, а после – чувство страха, ощущение, что находишься не на земле, а в какой-то бездне. Таёжные сопки, красивые, полные дичи, зверя, манящие к себе, станут зловещими, пугающими, а узоры звериных следов на снегу и серпантины птичьих следов совсем не будут радовать твою душу. Северные мальчишки любили эту суровость. Ещё школьниками,  собравшись вчетвером - впятером, выходили в лес. Одно ружьё на двоих, у кого-то топор, кто-то чай взял с булкой хлеба, кто-то пряники, другой банку сгущёнки и котелок – и на охоту с ночёвкой, уже по снегу, по первому льду. Без добычи не возвращались.
…Уже темнело, когда усталый, с целым рюкзаком добытых куропаток явился я к  Бессоновым. Поставил лыжи у сеней барака, снял рюкзак, стряхнул с него снег и под лай привязанных собак пошагал в жилище. Открыл широкую дверь – и оказался в настоящем оазисе добра, тепла и света.
– Ой, Лёнька пришёл, Лёнькин сын! – обрадовалась Дарья, жена Николая Бессонова. И началась суета. Две куропатки из рюкзака – это премиальные дяде Коле. Именно куропатка – любимая пища этого короля ингисоймской заимки. И тот в знак благодарности встрепенулся и прохрипел:
– Лучшее место твоё, Лёнька! Ну ка, Дарья, накорми его хорошо. Двадцать километров на лыжах прошёл парень, да ещё по сугробам, с капканами да петлями…
Как я любил бывать в их мастерской, смотреть на них, вместе с ними кушать! Кушать то, чего никогда не было на столах моего дома. Да и атмосфера была у них лёгкая, непринуждённая, доброжелательная. Люди эти – сосланные, но смотришь на них – и ничего, кроме добра, не видишь. А какая обстановка в их мастерской! Стружка, крупные завитушки от большого рубанка, инструмента разного назначения уйма. Скажи мне отец: «Иди, Лёнька, к Бессоновым, месяца три поживи, поработай у них», – и для меня это было бы счастье. Но увы…
У дяди Коли ненависть к крысам. Как рассказывал отец, у него, жившего тогда еще на большой земле, умерла мать. Он был в городе несколько дней, а когда приехал домой,  увидел её, лежащую на полу и объеденную крысами. С тех пор он ставил капканы на крыс, и как попадала она в капкан, Бессонов приговаривал её к мучительной смерти, вместе с капканом подвешивал к стене, и так доживала она в мучениях свой последний век. Десятка полтора крыс и сейчас висели на стене в мастерской Бессонова, безучастно и обреченно поглядывая на окружающий мир.
– Пельменями тебя накормить, – растерянно спрашивает меня Дарья, – или «ёжиками» горячими?
– А что спрашиваешь? – прикрикнул на неё Николай, – и то дай ему, и это, чего захочет, то и поест!
И в доме-мастерской всё заходило, задвигалось в угоду мне, мальчишке, пришедшему сюда в погоне за охотничьей удачей.
В подчинении Бессонова был мужчина без имени, обращались к нему – Москвич. Он действительно был сослан на север из Москвы. За что – об этом на севере никого не спрашивали, а судили человека по его делам и поступкам. Москвич был спокойный, улыбчивый мужчина с кудрями, как у Есенина. Отличала Москвича от других одежда. Всегда он был одет аккуратно, из-под «свитры» торчал в прошлом белый, а теперь уже серый от бесчисленных стирок воротничок. Он никогда не матерился, с любопытством поглядывал на мир своим печальными глазами. Говорил что был в Москве архитектором, бывало подвыпьет, посмотрит на какую то заготовку, и воскликнет:
Это далеко не Рококо..., и совсем не как не Ампир...
Какой тебе Вампир..., передразнивал его Николай, сплёвывая жирную табачную слюну в устье печки.
Курительная смесь, ходившая в их кругу, – махорка. Каждый делал свои закрутки. Бессонов крутил длинную «козью ножку», благо что газет в те времена было пруд пруди. Москвич крутил короткие толстые папироски, тщательно слюнявя шов для слипания. А когда оставался уже «бычок», то выходил на улицу и брезгливо кидал его на натоптанный снег. «Бычок» рассыпался горящими крошками табака на снегу и, как вереница звёзд на небосклоне, тлел, потихоньку угасая. Не меркла лишь Полярная звезда в небе. Своими бриллиантовыми свечениями она, как исполин, смотрела на нас сверху вниз холодным взглядом и говорила ужасающе ледяным голосом: «Вы все тут временные…»
Начальство давало мастерской задания без перерыва. То привезут с забойного пункта санный воз скотских или конских голов с директивой: за два дня ободрать шкуру («лбы») и с другой подводой отправить на базу. Дальше головы шли на зверофермы лисам, а «лбы» – на выделку, на заводы, кирзовые сапоги из них тогда ещё никто не отменял. Поленницей складывали привезенные головы в сенях и, проходя мимо, ты встречался с умными глазами этих голов, которые с разной по значению мимикой глядели на тебя,  ни о чём не спрашивая. Для бригады Бессонова эта работа была большой удачей, еды всем вдоволь, причём до самой весны. На каменной печи стоял алюминиевый двухручечный бак литров на пятьдесят, вот в нём все кулинарные действа и происходили. Целиком в него закидывалась коровья или бычья голова, например, в обед, а к вечеру она доставалась, с неё стряхивалась вся мякоть, а костяную черепушку убирали подальше, обычно топили в проруби, не обкидывать же ими весь ингисоймский бугор. А тут органика, река примет.
Мастерская Бессонова чествовала меня как самого высокого гостя. Москвич встрепенулся, открыл печь и бросил туда крупные кольца стружки. Чуть помолчав, печь начала потрескивать, а потом, бросая по сторонам блики огня, загудела.
– Коля! А может, бражки молоденькой попробуем? – предложила Дарья.
– К субботе бражку ставили, сама знаешь, по поводу чего! Ишь, не терпится! – зычно ругнул её Николай. Чёрный, как смоль, кот заскочил на лавку и повернув голову к столу, в сладостной истоме заводил усами.
Бессонов, увидев этот непорядок, рявкнул:
– Где метр!?
Как ветром, сдуло кота с лавки, ещё где-то в дальнем углу мелькнул его хвост – и скрылся в дырке. Видать, этим деревянным метром уже не раз мерил Бессонов этого трусливого кота.
Впустив в избу густые белые клубы морозного пара, Дарья с лампой «летучая мышь» исчезла в сенях и через пару минут вернулась с двумя горстками красивейших на вид пельменей.
Бессонов увидел их и таким же командным голосом упрекнул жену свою:
– Что так мало взяла? А бражку как пробовать будем?
Дарья, как балерина, развернулась на одной ноге и снова исчезла в морозном чреве мастерской Бессонова.
Всё было, как должно быть в трудовом, умеющем и работать, и отдыхать коллективе. Вспоминая их сегодня, задаюсь вопросом: а как они следили за собой в тех условиях, когда не было даже бани? В разных ситуациях я бывал с ними, помогал им таскать брёвна, проверял сети, ездил на лошадях, лодках, и ни разу ни от кого не было плохого запаха. Воодушевлённая приказом мужа сварить побольше пельменей, Дарья принесла в избу уже с полведра таких же красивых изделий, приговаривая:
– Сейчас я их на говяжьем бульоне сварю, не оторвёшься! – и захлопотала над кухонной утварью. Москвич покуривал свою махорку, а Николай певучим хриплым голосом рассказывал, как ставил на том берегу Вагулки ловушки на куропаток. Однажды за одну проверку попало аж… двадцать семь штук.
– Правильно говорю, Дарья? – сурово переспросил он жену.
– Правильно, Коля, было!.. – в предвкушении пробы бражки пропела своим удивительным голосом Дарья.
И не беда, что люди эти половину жизни проводили в стёганых ватных штанах и фуфайках, зато с душой и добрыми делами было у них всё правильно, равно как и то, что они были участниками жизни нашей страны в качестве производителей. Полозья для розвальней, единственного транспорта тех времён, тысячами сходили с конвейера мастерской, как и многое другое.
…И вот, как результат кухонной суеты, передо мной встала первая порция «ёжиков». О, как я их любил! И сейчас в моей памяти – стоящие в сенях бочки замороженной требухи с зелёным ковром сосулечек, напоминающих иглы ёжика, только мягкие. Какой-то необыкновенный аромат исходил от них, видно, знала Дарья особый секрет рецепт их приготовления, они были вкусные, мягкие, сочные, толстые, их можно было кушать и кушать без отрыву. 
На улице неистово залаяли собаки.
– Кого  там… – поморщился Москвич и вышел из дома. Лай собак во тьме успокоился, а москвич, вернувшись, доложил:
– Четыре подводы идут по реке из Берёзово в сторону Пугор.
– А… – кисло поморщился Николай, – рыбоучасток вывозит рыбу с Пугорского сора.
А у меня как-то незаметно тарелка с ёжиками опустела, от них осталось только приятное воспоминание - послевкусие, хотя после перехода на лыжах мне  этого, определённо, было мало, да и обещанные пельмени не давали покоя.
Дарья метнулась к котлу, из которого торчали бычьи рога – там булькало варево из головы быка. Поварёшкой с длинной ручкой она набрала в чугунную жаровню густого бульона, поставила жаровню на каменку. Попробовала на соль и, убедившись, что всё хорошо, засыпала в бульон пельмени, и процесс приготовления ингисоймского чуда пошёл. Помешивая, пробуя, что-то пришёптывая, Дарья доводила варку пельменей до завершения. Не терял времени и Москвич. Добродушно улыбаясь, он неторопливо наливал в высокий пятилитровый чайник бражку. Красиво должно быть всё, даже процесс разлива пьянящего напитка. Одновременно закончили дело Дарья и Москвич. Чугунок с пельменями сняли ухватом с печи и водрузили на толстую чурку, а чайник с молодой бражкой встал на самое почётное место стола. Неторопливо, согнув и без того сутулую спину, Дарья разливала бульон с пельменями по глубоким алюминиевым тарелкам, ставила их на стол перед едоками, а себе  налила последней, поменьше, но в красивую эмалированную тарелку. Мы приступили к трапезе.
– Ну, – по-деловому пояснил дядя Коля, расставляя кружки, – это не пьянка, это – роскошь! А это вот тебе, Лёнька, ты уже наш, северный мужик, бражка молодая под такую закусь только для здоровья!
Я возражать не стал и покорно принял кружку с напитком от хозяина трудовой заимки. Скажу честно, вкус бражки мне нравился с детства. В те времена ставили её все – сахар, дрожжи были в достатке. И вот передо мной стояло два чуда: тарелка с дымящимися ароматными пельменями, сваренными в говяжьем бульоне, и кружка молодой бражки.
– Ну, выпьем! – скомандовал дядя Коля. Подняли кружки, чокнулись, и сладкая вкусная бражка вошла в нас, стала горячить желудки, разгонять кровь, мысли, и… Ложка бульона, пельмешки… После этого жизнь на севере казалась не такой уж и суровой, а керосиновые лампы – не такими тусклыми, а, наоборот, пламя играло бликами на стенах, на стекле, высвечивая висящих на стене крыс в капканах, инструмент в колодах и много- много мастерского инвентаря.
– У… издохла эта, в сенях которая попала, восемь дней прожила, паскотина, – подметил Николай, кивнув на одну застывшую на стене крысу. Москвич приподнялся со своего места, снял её – и на улицу, чтоб отдать стихии природы.
Тем временем выпитая бражка дала себя знать. Мне хотелось что-то рассказать, рассмешить всех – и не мог, получалось только мычание. И я продолжал уплетать  бессоновские пельмешки. Как весенний снег, таяли они во рту, насыщая меня божественным вкусом, а когда съел последний пельмень, смог только добрести до своего угла и уснуть мертвецким сном. Слышно было, как хозяева громко говорили, порой и возбуждённо, покрикивая друг на друга, летела на пол посуда, а после всё стихло.
Разбудил меня утром голос Дарьи. На севере женщина, как и в прежние времена, остаётся хранительницей очага. Мужчина идёт один на один на медведя, в шторм проверяет рыболовные сети, в метель пробирается  к цели на лыжах, а женщина… Ей-то всё нипочём, главное, чтоб было в доме тепло, уютно и сытно.
Защёлкали дрова в печи, загорелась керосиновая лампа. Это началось ингисоймское утро.
– Садись, Лёнька, – позвала меня к столу Дарья, – пельменей тебе осталась чашечка, далеко ведь опять пойдёшь сегодня!
Я не стал возражать, уселся возле этих вкусных пельмешек, взял ложку. И тут  взгляд мой поймал в свете керосиновой лампы на лице тёти Даши синячок величиной с грецкий орех. Что поделать, такие вот нравы у северных мужиков. Казалось бы, бражку поставила, пельменей наделала, бульона наварила, посуда чистая… Но – получи! Это мужское самоутверждение, так как мужчина должен довлеть над всем.
После сливочных пельмешек – кружка чая с сахаром и баранками. Осталось одеться, взять рюкзак, ружье, лыжи… Когда я уже был на выходе, встрепенулся дядя Коля, привстал со своего места и сказал мне:
– Лёнька, ты долго не ходи, в обед нужен будешь! Третий нужен. Москвич будет крутить лебёдку, я – править полозья, а ты поперечины будешь колотить.
– Хорошо, дядя Коля, – сказал я и обернулся к тете Даше, которая за рога достала из котла бычью голову и в эмалированном тазу снимала с неё отварившуюся мякоть.
– Спасибо, тётя Даша, – поблагодарил я её за вкусное блюдо и увидел радостно сверкнувшее в ответ  лицо с лиловым синячком. 
И пошагал я на охоту, заветной целью которой было добыть глухаря и вернуться домой героем.
Морозец, снегу ещё немного. Я по краю леса обошёл деревню, удалился от неё километров на пять, спугнул несколько табунчиков косачей, добыл куропатку и, помня наказ дяди Коли быть третьим, развернулся к деревне. Когда проходил деревенское кладбище, прямо между могилок взлетел крупный, седовато-чёрный глухарь и, громко хлопая крыльями, взгромоздился на макушку старой, уже поникшей листвянки. Затаив дыхание и не поверив чуду, я подкрался к дереву и выстрелил.  Глухарь сник и, ломая сухие  ветки своим весом, покатился вниз.
Охота состоялась! Ликуя, держал я эту красивую махину за лапы и видел себя героем. Представлял, как принесу лапки глухаря в школу и буду рассказывать о непростой схватке с этой хитрой птицей. А теперь в Ингисойм, дядя Коля ждёт. И широкие охотничьи лыжи, разбрасывая вокруг себя пушистый снег, потянули охотника на базу. Сначала вывели на лёд реки Вагулка – так прямей, а по реке полчаса. И вот я уже на месте.
В промышленной заимке вовсю кипела работа. Из ёмкости цистерны торчали хвосты берёзовых стволов, около полусотни, из-под неё вырывалось пламя, лизавшее жирные бока ёмкости. Бессонов с папиросой во рту руководил огнём, а когда увидел меня, ободряюше сказал:
– Иди, чай пей, да начнём, березняк пропарился, поспел.
Долго упрашивать меня не надо было. Я снял лыжи, поставил их у стены мастерской и взял горячую кружку чая с разогретыми Дарьей на печи баранками.
Москвич доставал из кипящей ёмкости толстую берёзовую жердину, вставлял её в загибочный чугунный станок и начинал крутить рычагом барабан, кончик берёзы с треском загибался, принимая форму санного полоза. Бессонов топором правил загиб, подрубал места слома, подтёсывал, правил топором бока, чтоб жердину не повело, а когда кончик был загнут, я накладывал сверху поперечный берёзовый черенок и гвоздём приколачивал, чтоб конец не разогнулся. После этого заготовка для санного полоза укладывалась в штабель. До темноты мы успели переработать все жерди.
– Ну что, поработали? – прохрипел Бессонов, – перекусим!
И мы пошагали в мастерскую. Устал и я. Утро на охоте, десяток километров на лыжах, после – полдня работы в бригаде… Натруженные мои ноги  уже не шли, а стукали об землю, ведя меня к бессоновскому столу. Мысли были только об одном – как добраться до места, где можно упасть и провалиться в сон.
На столе перед каждым едоком стояла большая железная тарелка с редким деликатесом – отварным мясом с бычьих голов. Пряча под платком синячок, Дарья суетилась, стараясь угодить каждому, а когда поняла, что шила в мешке не утаишь, громко пожаловалась мне на своего мужа:
– Вот, Коля вчера утвердился на мне, плохого не делала ему ничего!
Бессонов ничего не ответил на реплику, выждал паузу и властно спросил:
– Осталось у нас со вчера или не осталось?..
– Как не осталось, конечно же, осталось, – угодливо ответила Дарья, – одна-то не пью! – и мгновенно поспешила в свой уголок, к бражке.
– Пьёшь… Кому рассказываешь? – тут же упрекнул её Николай. И замер в ожидании дальнейших действий своей любимой жены. Пальцами распечатал пачку папирос, закурил и, не поворачивая в её сторону головы, прохрипел сурово:
– Вчера, непьющая, пошла за бражкой, поварёшку в чайник выльет – и втихушку поварёшку выпьет. Вот и пришлось тебе, непьющая, поправить глаз, чтоб уважала мужиков!
– Поправить, поправить… – добродушно передразнивала его Дарья, наливая новый чайник бражки.
– Тебе налить? –спросила она меня уже как своего.
– Нет, –  уверенно сказал я.
Вчера бражка была в охотку, а сегодня не хотелось, да и зачем, когда перед тобой стоит тарелка с говяжьими деликатесами! Отварные бычьи ноздри со щетинкой, усами, торчащими во все стороны, – это было даже как-то пикантно в той обстановке, щёки бычьи с губной бахромой, бычий глаз, залитый вкусным жиром… Я просто напал на эту тарелку и ел, и ел, пока не остановился, потом добрёл до своего топчана, упал на него и уснул мертвецким сном.
Проснулся утром от говора дяди Коли.
– Пегашку поймай и воды навози, – дал он распоряжение своему подчинённому, Москвичу.
Дарья уже ходила по мастерской, брякала поварешками и тарелками. Ингисоймское утро начиналось. Я свесил ноги с нар и  подумал о предстоящем  восемнадцатикилометровом переходе к дому, с проверкой петель на куропаток  и капканов на путике.
– Встал!? – обрадовалась Дарья, увидев меня. – Иди, Лёнька, чай пить с баранками.
Дарья знала, как я люблю баранки, поджаренные на печи с одной стороны, а после с другой. Станут мягкими, распухнут, вот такие-то со сладким чайком можно есть и есть.
«Платок у Дарьи опустился ещё ниже на лоб, – подумал я, –  синячка стесняется!»
Многие скажут: «Вот это каторга! Еды море, хочешь – головы, хочешь – требуха, надоело – рыба». Каждый бы так захотел сидеть, ан, нет! Труд. Именно он так обогатил обеденный стол этой заимки. Умеет Бессонов делать полозья к лошадиным саням – ему мастерская. Умеет бригада Бессонова делать всё, даже обдирать бычьи головы, мыть в проруби требуху говяжью – и бочки с ней стоят в ряд. Не обессудьте, но труд творит чудеса!»
Дома у нас никогда не пили плиточный прессованный чай. А тут, с горячими баранками он пился большими кружками.
Ну вот, вроде и готов я к восемнадцатикилометровому броску домой. Ноги в валенки, одежду на себя – и на улицу, к своиму ружью, лыжам, рюкзаку с охотничьей амуницией и дичью. Бессоновы и москвич вышли провожать меня.
– Приезжай к нам, Лёнька, почаще! – пробасил Бессонов. – Ты у нас свой! А мы…, знаешь какие мы? Мы уже не боимся ни смерти, ни жизни! А тебе, Лёнька, всегда рады!
– Пельмешки у меня всегда есть, накормлю тебя, только приезжай! – сказала Дарья, озорно сверкнув уже не одним, а двумя синячками размером с грецкий орех. Я потом вспоминал и удивлялся, как мастерски Бессонов мог миллиметровать эти синячки, что один не отличишь от другого. Вот так почему-то мужчины били своих женщин испокон века. И почему?.. Не Николай виноват в Дарьиных синяках, бражка виновата, но всё равно… Прожил я уже много, за шестой десяток перевалило, а женщин не бил никогда. Но видел много раз, как их мужчины бьют. Объяснения и оправдания не нашёл.
Домой вернулся уже поздно, под покровом звездного неба. Полярная звезда, моя любимая звезда, не холодила меня, а наоборот, радовала своим ярким сиянием и озаряла счастьем.