Обстоятельства, при которых ко мне попала эта рукопись неизвестного автора, настолько запутаны, что я решил не обременять читателя всеми подробностями. Могу только сказать, что я имею право ее обнародовать. Просто ниже привожу текст полностью и без купюр.
Быль и вымысел так тесно переплетаются в произведениях гениальных авторов, что никто и не может впоследствии распознать, где что. Да и кому это нужно? Если литература гениальна, то все что нужно читателю – наслаждаться ею, и не ломать себе голову над пустяками. Итак, перед вами – художественное произведение, а не мемуары, летопись или биография.
Когда мои родители стали старенькими, они озаботились о месте на кладбище. Если сам про это не подумаешь, то кто это сделает? Мама сказала, что хочет лежать на еврейском кладбище, рядом со своей мамой, моей бабушкой, которую я никогда не знал, а папа попросил наших родственников из Америки дать доверенность на место на втором христианском. Родственники еще тогда сострили, «на кого выписывать доверенность». Я задумался, мои родители вместе прожили большую жизнь, а лежать будут на разных кладбищах. Но я ничего не спросил. А еще я подумал, что значит вот это, «я хочу рядом с мамой». Бабушка умерла, когда моя мама была еще совсем юной, вся взрослая жизнь прошла без нее, но, оказывается, есть вот это «я хочу рядом с мамой», эта любовь мамы к бабушке, это чувство, про которое я почти не думал в своей жизни. Нет бабушки, так что уж делать, если ее нет.
Интересное дело – когда и как ребенок узнает, что у него есть родители? В правильной семье, когда родители есть? Родители для маленького ребенка – это обязательная вещь. Попробовали бы они не быть. Ребенок не задумывается, откуда взялись родители, какие у них обязанности, чего они должны и чего не должны. Почему они делают, то что они делают. Родители, есть, это правильно, так надо, это хорошо, хотя бы и могли иногда оставить в покое.
Мне надо рассказать все по порядку, чтобы вы поняли, почему произошло то, что произошло. Когда мы узнаем о каких-то событиях, то у нас сразу возникает их трактовка, иногда подогреваемая к тому же безответственными журналистами или другими людьми, а потом, когда мы начинаем обладать большей информацией об участниках событий, о побудительных причинах поступков их героев, мы часто меняем свое отношение к произошедшему, находим оправдание, говорим, что все было совершено «в силу обстоятельств» и склонны к прощению. Поэтому все нужно узнать по порядку.
Как же все это было и с чего началось. С какого камешка, с какой песчинки начинается эта громада – отношения с родителями. Родители для несмышлёного ребенка – это и есть целый мир, это крепость, которая защищает от окружающего безумия, и создает такую приятную, милую среду, где все правильно, где все хорошо, где есть добро, где сытно и тепло, где все так радужно. Что вспоминается из самого раннего «пеленочного» детства? Тепло маминых рук, прижимание, поцелуи, терпкий запах шеи у папы. Счастливое детство – это заслуга родителей, а не чья-то еще, не партии и не правительства. Кроме ощущений помнится очень мало. Черно-белый телевизор с одетой линзой, какая-то музыка, какое-то кино. Купание в тазике (ванны на старой коммунальной квартире не было), плавающие игрушки. Больше, пожалуй, ничего. Но кажется все так радужно в этом самом раннем детстве, хотя старая квартира была ужасна, четвертый этаж старого дома, туалет и колонка с водой внизу во дворе, на всех одна комната, а на маленькой кухне старый опасный примус.
Когда же все началось? Кажется, первыми были гаммы.
Как водится в Одессе, как всегда было и всегда будет, каждый родившийся одессит – вундеркинд. И нужно как можно скорее выявить эти его незаурядные способности. И первая мысль, которая приходит в голову одесским родителям – это то, что их чадо – гений в музыке. Скорее всего, гениальный пианист. На худой конец – гениальный скрипач. Шутка. Для реализации небывалого доселе не встречавшегося в мире творческого дара в новую квартиру было куплено пианино. Причем меня спросили, буду ли я играть. Я сказал, что буду. А какой еще может быть ответ в пять лет? Поиграть во что-то новое, это же интересно. Начались занятия музыкой. Меня возили к пожилой степенной учительнице музыкой, как сказали бы раньше, с дореволюционными манерами. Оказалось, что обучение музыке – не такое приятное занятие. Эти вечные гаммы, необходимость повторять одно и тоже упражнение много раз. И еще, оказывается, нужно заниматься музыкой регулярно, по многу часов. Ясно, что во мне жил гениальный музыкант, но почему человечество не могло бы признать мою гениальность просто так, без исполнения произведений? Разве человечество не видит, что у меня не такая большая кисть руки и мне тяжело взять октаву? Поскольку я не очень стремился сидеть часами за пианино, мама кричала на меня и читала мне нотации. Нотации были длительными, самое часто используемое словосочетание было «из-под палки». Мы сидели часами, изучая музыкальную технику, мама требовала делать все правильно, как написано. Она заводилась в своей настойчивости, могла часами повторять одни и те же фразы о том, как я должен, и чего я не понимаю, и чего я не хочу. Свои фразы она подкрепляла жестикуляцией, вздымая руки вверх и, как-будто, обращаясь к всевышнему. Иногда она так заходилась, что брызгала изо рта слюной. Я почему-то стал ненавидеть музыку. Когда маленького ребенка ругают за непослушание и нерасторопность, он вряд ли задумывается о чем-то серьезном. Он просто не понимает, почему это так, на него кричат, когда все так прекрасно, и можно ничего не делать, а мир не станет от этого хуже. И он не понимает, правильно ли это – когда на него кричат, или неправильно. И почему его ругают так долго, ведь так хочется чтобы эта ругань прекратилась, и этот мир, на некоторое время подпорченный, снова бы стал милым и прекрасным.
Из самых первых лет жизни я мало что помню. А мама вспоминала, что поначалу я давал жару по ночам, она катастрофически не высыпалась. Когда папа-моряк был дома, это мало помогало – так как папа славился умением спать везде и всегда при любом шуме и помехах. Как-то мама попросила его покачать меня, пока она поспит, и он спал и качал, а я в это время кричал, но он этого не слышал. Мама просыпалась и успокаивала меня. Она вспоминала, как возилась со мной ночью и думала, сколько же это будет продолжаться. Но дети растут, и вырастают, и однажды начинают спать спокойнее, кто-то раньше, а кто-то позже.
Мама любила искусство, литературу, театр, балет. Покупала книги. У нас дома была большая библиотека. Она читала мне сказки. Было много познавательных книг – по истории, физике, астрономии. Была выписана Большая Советская энциклопедия, географическая серия. Мама любила восхищаться героическими поступками и ставила великих людей в пример. Серия «Жизнь замечательных людей» у нас тоже была. Правильное воспитание – это то, чем она любила заниматься. Все должно было делаться правильно, вовремя, как положено.
А еще вместе с музыкой запомнилась «ветрянка». Тело покрылось маленькими красненькими точечками, которые дико чесались. Но, оказывается, как раз чесать эти точки было нельзя. Конечно, в пять лет это абсолютно невозможно понять – чешется, а чесать нельзя. Мама демонстрировала чудеса убеждения маленького ребенка. Лечить близких – в этом она самовыражалась. Но я тогда этого не понимал. Но навсегда запомнил, как она предложила играть в хоккей игрушечными пластмассовыми клюшками и шайбой прямо в квартире. Всегда, когда я пытался дома покидать мячик – это жестко пресекалось. Когда стал взрослым, понял почему – кругом люстры, сервизы. А тогда только подивился – мы играли в хоккей прямо в комнате, только чтобы я забыл о своих «вавочках», чтобы их не чесал.
Детский садик – это было так давно, странно, что я помню некоторые моменты. Один момент совершенно нельзя забыть. Меня никогда не забирали поздно из детского садика, тем более не должно было этого случиться в тот день. Папа был дома, не в рейсе, у мамы работа заканчивалась рано. Но тем не менее, детей понемногу забирали, и я остался один. Время шло, но за мной никто не приходил. Не помню, что мне было слишком грустно, но не радостно точно. Это было странно. Мобильных телефонов не было, да у нас и домашнего тогда не было, в новом спальном районе их было очень мало. Звонить было некуда. Какое-то время со мной сидела воспитательница, специально задержавшаяся, чтобы дождаться забывших о ребенке родителей. А может она думала, что что-то случилось? Я об этом точно не думал. А потом пришел сторож, студент консерватории, и воспитательница оставила меня ему. Он мне казался очень взрослым, хотя сейчас я понимаю, что он был совсем молодым пацаном. Мы вышли на лестницу, там где было много пространства, и он затянул арию. Это было красиво и громко. Он был певцом, этот сторож. Хороший парень, веселый. А потом он начал стелить мне постель, и было так странно ложиться спать ночью в детском садике, где я спал только днем. Но заснуть я не успел, –прибежали мои родители. Банальная история – папа думал, что меня заберет мама, а мама была уверена, что поручила меня ему. Я больше склоняюсь к версии, что ошибся папа. В десять вечера они встретились дома, и мама крикнула: «Где наш сын?». Пешком до садика нужно идти минут двадцать, но добежать можно и за семь минут. Я нашелся, все хорошо, что хорошо кончается.
Музыка закончилась, началась школа. Я учился хорошо, получал похвальные листы, ко всем «наукам» у меня были способности. Но выполнение домашних заданий не пускалось на самотек. «Так, что у нас сегодня», «садись, занимайся» – эти фразы я слышал часто. Мама садилась рядом. Хотя мне казалось, что я бы и сам справился. Она требовала, чтобы все я делал в лучшем виде, писал без помарок. Воспитательные беседы длились подолгу. В них на разные лады повторялись одни и те же мысли, у мамы была такая привычка – говорить долго, громко и одно и тоже. Делание уроков было некой мукой. Кто их придумал на мою голову? Но, кажется тут ничего не попишешь – дети всех времен и континентов не хотят делать уроки и их нужно заставлять. Кажется, так?
Мама хорошо готовила. У нее был талант настоящей одесской хозяйки. Готовила она много и вкусно. Для любого ребенка лучшая пища – приготовленная мамой, не так ли? Но я тогда еще этого не понимал. А какие мама закатывала дни рождения. Гостей могло быть и двадцать, и тридцать. Детей в новом спальном районе было много и среди них было много друзей, одноклассников. Они приглашали меня на день рождения, я приглашал их. На столе было много всего. Но в детстве мы ели мало. Больше всего ценились лимонад и сладкое. Ну а торты шли вообще на ура.
Чего я не любил в детстве – так это ходить по магазинам. А мама любила. А я ненавидел таскаться по ним часами и не понимал, зачем мне еще нужна новая кофточка или туфли? Почему нельзя ходить в старых? Нужно еще вспомнить, что тогда в магазинах были везде очереди, за мало-мальски хорошей вещью нужно было постоять час, а может быть два. Я это не любил и постоянно ныл. И не любил мерять новые вещи, мама меня то заставляла, то просила. Приходилось соглашаться.
А еще, где-то в третьем классе мама меня повела на настольный теннис. Она считала, что нужно заниматься и каким-то подвижным видом спорта, кроме шахмат (о шахматах чуть позже). На настольный теннис я ходил уже после походов на плавание, откуда мама забрала меня из-за постоянных конъюнктивитов, – мои глаза не дружили с хлоркой. Огромный зал для игры в настольный теннис находился в центре города. Два раза в неделю мама возила меня в центр на автобусе из нашего спального района. А потом, через год, научила меня ездить самому. Она показала мне где садиться на автобус, где выходить, где переходить дорогу, и я стал ездить сам. Все было нормально. Сейчас я понимаю, что это было довольно смело с ее стороны. Но нужно еще учесть, что в то время люди боялись за детей меньше, чем сейчас. Официально не было ни наркотиков, ни маньяков, ни киднеппинга. И машин на дорогах было гораздо меньше. Однажды, я поехал на теннис, когда начинался дождь. Дождь – это не причина, чтобы не ехать на занятия, но это был необычный дождь, назревал очень сильный дождь. Я стоял на остановке, автобуса не было, и я думал, что неплохо было бы вернуться домой. Но тут подошел мой товарищ-теннисист, он жил рядом, и сказал, что надо ехать. И автобус тут пришел. Мы опоздали на тренировку на целый час, и нам осталось поиграть еще только час. Детей было мало, не все добрались в центр в тот день. Но тренировка закончилась, и надо было возвращаться. А уже ничто никуда не ходило, никакой транспорт. И мы с другом пошли пешком. Вдоль затопленной дороги, где плавали машины. Дождь еще моросил, но уже не сильно. Проехать было нельзя, но пройти еще можно. И я прошел до дома пешком, все десять километров. Дверь открыл сам, дома не было никого, и я стал смотреть телевизор. Но вскоре вернулась мама. Оказывается, она жутко переволновалась. Пока я шел домой пешком (а это заняло два часа), она успела на такси съездить в центр по единственной оставшейся проездной окольной дороге, выяснить, что я уже ушел, и мчаться снова на такси назад. Я не заболел, мама меня растерла и напоила чаем. А чего за меня переживать, что могло со мной случиться?
Папа в моем воспитании участия почти не принимал. Он плавал механиком, рейсы были длинными. Сейчас дети моряков редко бывают на судах, моряки улетают и прилетают в аэропорт, иностранные суда, на которых они работают, в Одессу почти не заходят. А тогда папин приход – это было почти историческое событие. Рейсы были по полгода и более. Ходили они везде – в Японию, Америку. Приходил папа в Одессу, Ильичевск, Николаев, Херсон, Новороссийск, Поти, в Питер и на Дальний Восток. Перед приходом начиналась суета – на Привозе в пять утра мама закупала деликатесы – вырезка, колбаса, буженина и все такое прочее. Покупалась водка, готовилась еда. Мама, как любая морячка, была готова с сумками в одной руке, с малыми детьми в другой, ехать встречать в дальние пыльные порты, где приходилось ждать, иногда идти пешком по порту не один километр, уворачиваясь от движущихся кранов (хотя чаще всего давали транспорт для семей моряков и привозили прямо к борту). Днем, ночью, в снег, в дождь, в любую погоду. Два раза она летала на Дальний Восток. И сейчас это далеко, а тогда нужно было делать пять взлетов и посадок по пути.
Часто границу открывали, когда суда еще стояли на рейде. В советское время, в условиях перманентной бесхозяйственности, суда часто простаивали на рейде, иногда месяцами, ожидая причала для выгрузки. Семьи моряков ехали на рейд. Это было совсем непросто – при заметном волнении моря катер то подскакивал к трапу судна, то падал вниз. И на катере, и на трапе стояли моряки и подстраховали, но процедура высадки была рискованной. В Черноморском морском пароходстве был даже как-то случай гибели жены второго помощника капитана, она упала за борт, и ее не смогли спасти. Но нас эти опасности миновали, мы поднимались на борт целыми. Иногда приходилось искать папу, так как он, будучи механиком, часто находился в машине. Когда он обнаруживался, были жаркие поцелуи. Когда я был маленьким, я говорил, что у папы вкусно пахнет шея.
Пароход – для меня было таинственное, чрезвычайно интересное место. Поездки встречать папу были большой радостью. На судне я встречал своих старых друзей – детей других моряков. Что мы только не устраивали! Как-то моряки привезли всем нам игрушечные водяные пистолеты, только разных моделей. У моряков было, и сейчас есть, такое обезъяничание – один что-то купит, и все идут покупать тоже самое. В советское время морякам доллары не платили, моряки жили за счет того, что на положенные им за границей суточные они покупали разный товар, который потом здесь продавали.
Так вот получив эти водяные пистолеты, мы устроили на настоящий бой – весь пароход был залит водой. Причем, я помню, у меня был особо вместительный и далеко бьющий пистолет, и я выходил в этих боях победителем. А как интересно было блуждать по судну, забираться в потайные уголки, про которые, по-моему, не знали даже сами моряки! Как-то я обнаружил, что у моего папы-стармеха есть специальный ключ-вездеход, т.е. ключ, который подходит ко всем дверям на судне. Мы с друзьями нашли потайную комнату, неработавшую фотолабораторию, где любили собираться и прятаться.
На судне мы были не только на стоянке, но иногда и на внутренних переходах: из Поти в Новороссийск, из Херсона в Ильичевск. Это было настоящее морское путешествие и приключение!
Раньше суда долго стояли на рейде, ожидая свободного причала. И на судно можно было попасть, как я уже сказал, только на рейдовом катере. Катер отходил от причала и обходил все суда, стоящие на рейде. А судов было много и рейд был очень далеко. На каждом судне высаживали моряков и сразу подбирали тех, кому надо было на берег. И шли на следующее судно. На весь круг уходило много времени, поэтому на судно можно было попасть только раз в четыре часа. Как-то раз, я поехал с папой на судно, которое стояло на рейде. Граница была открыта, так что это было возможно. Первый катер отправлялся очень рано, что-то около восьми часов, чтобы моряки, которые ночевали дома, прибыли бы на работу вовремя. Но мы и встали рано. Но что-то все-таки сделали не так, может автобус задержался. Когда мы приехали на конечную остановку на площади Мартыновского, как она тогда называлась, то до отправления катера оставалось десять минут. А может меньше. И нужно было за эти десять минут пробежать весь Военный спуск и еще немного по территории порта. Благо, бежать нужно было вниз. Мы бежали, а я все спрашивал папу на ходу, что будет если мы опоздаем. На что он отвечал: «Мы опоздать не должны». Я снова впопыхах, задыхаясь от галопа, задавал свой глупый вопрос, но папа не допускал самой возможности опоздания. Сейчас я понимаю, член коммунистической партии опоздал на работу на четыре часа, – из этого могли сделать дело. Тогда я так это не понимал, но чувствовал, что это было бы очень плохо. И бежал изо всех сил. Пробегитесь от площади до проходной порта по Военному спуску, сколько на это уйдет времени? Мы успели. Кажется, катер отошел минуты через две, как мы забежали на борт. На катере был уже и папин капитан, так что все получилось нормально, – все прибыли на работу вовремя.
Когда я вспоминаю те времена, детские впечатления от поездок на суда, мне кажется, что я засыпаю под звонки портовых кранов и гул работающей машины, лучшей колыбельной я не знаю.
Чтобы иметь возможность часто ездить встречать папу, не отпрашиваясь с работы, мама стала домашней хозяйкой. Улизнуть от добросовестного выполнения уроков не было никакой возможности. Зато я вспоминаю один счастливый день. Рано утром, а занятия в школе начинались в восемь утра, вдруг выяснилось, что я забыл сделать какой- то урок. Скорее всего, даже не я забыл, а мама что-то пропустила. Решение было быстрым: «Сегодня ты в школу не идешь». Маме было бы стыдно, если бы я пришел в школу с несделанными уроками. Проще было сказаться больным. С каким наслаждением я вернулся в еще теплую постель и моментально заснул. Побольше бы в жизни таких счастливых дней!
Шахматы – это единственное увлечение, которое я выбрал сам. В школе я увидел объявление и попросил маму меня туда отвести. В шахматы я уже умел играть с легкой руки дяди Лени, который подарил мне доску и фигуры, когда мне было пять лет. В шахматы меня не надо было заставлять играть, или просить идти на занятия, и никто не компостировал мне мозги. К тому же мои родители и не умели играть в шахматы.
Когда же это все началось и обнаружилось?
В школе я слыл отличником. Я им и был. Мне все легко давалось. Раньше были такие похвальные листы, ими награждали в конце года. Однажды, кажется это было в пятом классе, после окончания учебного года мне в классе торжественно вручили очередной похвальный лист. Были дети и родители. Когда я вернулся за парту, мама крепко меня обняла и поцеловала. Чтоб все видели. Я стеснялся, когда все видят проявление чувств. И что было в этом поцелуе? Почему он был таким крепким? Оказывается, это моя заслуга, что я получил похвальный лист. Я хороший, несмотря на то, что задания делаю из-под палки. Или может это неправильная мысль. Почему же поцелуй был таким крепким?
Ведь совсем недавно, может за полгода до этого, мы были в гостях у папиного сослуживца. Его сын был моим ровесником. И он похвастался, что у него уроки уже сделаны на несколько дней вперед. Я же никогда не делал уроки раньше времени. Мама ставила этого мальчика мне в пример. А мне было очень неловко, я думал, почему же я такой, почему такой плохой, не делаю уроки заранее. Мне было стыдно, я чувствовал вину. Но при этом в школе был одним из лучших учеников.
Когда я подрос, я стал стесняться ходить по улице с мамой рядом. И шел всегда метров на десять впереди. Ведь я уже большой, а не маменькин сыночек. Мне казалось, что если я буду идти рядом, то на меня все будут показывать пальцами, – «вон смотрите, маменькин сыночек идет». Это было бы очень неприятно. Очень. Потом, когда я подрос, я узнал, что многие мальчики в подростковом возрасте стесняются ходить рядом с мамами. А потом это проходит. Через пару лет.
А еще помню, как летом к нам в город приезжал чехословацкий «Луна-парк»: суперувлекательные для того времени аттракционы. Чего там только не было. Всякие качели, тиры, комната страха. Но больше всего привлекали американские горки. Родители не хотели пускать подростков на них, но те упорно на них прорывались. Уже много лет спустя, когда я прокатился в Америке на настоящих американских горках, я понял, что те горки были песочницей, но это было потом, а тогда… И самое классное было, когда папа, как только мы пришли в луна-парк, дал мне сразу десять рублей, на весь вечер, на все аттракционы. Каждый билет стоил 40-60 копеек, что было дорого для простых советских людей, но этих десяти рублей хватало на все. Я помню эту радость предвкушения: «о, сейчас накатаюсь».
Что еще вспомнить про школьные годы?
В седьмом классе у меня испортилось зрение. Мама расстроилась. Мы пошли на прием к самой знаменитой профессорше, ученице самого Филатова. Все знали, что денег ей давать нельзя, поэтому мама достала дорогую коробку конфет в качестве презента. Профессор осмотрела меня и сказала, что ничего страшного – обычная близорукость и теперь я буду ходить в очках. Мама ужаснулась, а профессор ее успокоила: «Ужас – это когда зрение ухудшается и это нельзя остановить». Мама спросила, а что мне рекомендуется кушать. Профессор ответила, что все то же самое, только было бы неплохо, если есть возможность, добавить черной икры. Мама купила в «торгсине», как все называли спецмагазин, за чеки Внешторгбанка, или как они назывались – «боны», банку черной икры, и я ее несколько дней ел. Черная икра – вкусная вещь, особенно когда ты ее ешь сам, и тебе никто не мешает.
Как я уже сказал, лечить близких – было любимым маминым занятием. Все строго по плану, своевременный прием лекарств, правильное и разнообразное питание. Как-то я заболел надолго, у меня была сложная фолликулярная ангина. И тут я попал в жернова заботы и мясорубку добра. Две недели я строго следовал всем предписаниям, неукоснительно выполнял все процедуры и полоскания. Все строго по часам. Таблетки, чай с малиной, мед, ингаляции, снова таблетки и так по кругу. Мама требовала соблюдения всех врачебных предписаний неукоснительным тоном. «Так, – говорила она громко, как бы взрываясь, – давай полоскать, уже время». Она всегда говорила громко, всегда хотела, чтобы ее все слышали. Не выздороветь у меня не было ни единого шанса. Все предписания приходилось строго выполнять. Мысль о том, почему все так шумно, мне в голову не приходила, я был еще маленький. С таким же остервенением она лечила папу, когда он заболевал. У нас слабое горло, это наследственное. Когда у папы повышалась температура выше тридцати семи градусов, он ложился в постель на спину, складывал руки на груди и смотрел в потолок в одну точку. Надо было слышать, как каждый раз мама кричала: «Что ты уставился в одну точку, как будто помираешь? А если я так лягу, что тогда будет в доме?». Но мама, кажется, не болела. Я пытаюсь вспомнить, но не могу, было ли хоть раз, чтобы она слегла с температурой. Кажется, нет. Ей было некогда болеть, столько было всегда забот. А вообще-то, если человек заболел, то ему нужно лечиться, хуже, когда он не лечится, у него нет денег и лекарств, и он никому не нужен.
Зная неизбежность и суровость добра, папа иногда пытался сделать так, чтобы мама не заметила, что он простудился. Удавалось ему это максимум на полдня. И через несколько часов можно было слышать мамин громкий торжествующий голос, объявлявший о «раскрытии преступления»: «Я так и знала! Вчера пил холодную воду, а я ему говорила – не пей, уже осень настала и уже холодно. Так он же не слушает. И еще пытается скрыть. Что это календула тебе там дает, которой ты тайно полощешь? А ну покажи горло! … Сядь сюда, поверни на свет голову! Высунь язык! ... Так вся задняя стенка красная. Надо делать ингаляцию. Прими таблетку и ложись. Я сейчас все сделаю. Температуры нет? На, померяй. Пытается от меня скрыть, скажите пожалуйста». И беспощадная машина лечения закручивалась с максимально возможной силой.
В мясорубку добра попадали не только мы с папой. Это могло затронуть и других родственников, друзей и просто знакомых. Жена папиного сослуживца пожаловалось маме, что у ее сестры дочка не может определиться в жизни, не знает, чем заняться, и вообще девочка может отбиться от рук. Был запущен механизм неизбежной помощи всем обездоленным. Дочка сестры жены папиного сослуживца была отправлена в другой город в профессионально-техническое училище под присмотром дяди, который жил в этом городе. Термоядерное добро всегда наказуемо. Потом пришлось разгребать историю, что вроде как дядя приставал, или не дядя приставал, а она сама закрутила, но в любом случае жена дяди устроила скандал. Пожар пришлось гасить многочасовыми телефонными разговорами, увещеваниями и объяснениями. Понемногу все успокоилось, но подобная буря никак не влияла на решимость мамы снова и снова запускать молотилку добра, когда кто-то ей снова жаловался на жизнь.
Мама стремилась помочь всегда и везде, в большом и малом, и ее абсолютно не интересовало мнение тех, кому она помогает, и кого она привлекает в помощники. Когда гости жаловались, что уже поздно, и им нужно ехать, то мама всегда говорила: «Мой сын вас подвезет» и обращаясь ко мне: «Ты же подвезешь». Это было уже когда я стал старше и управлял автомобилем. Мне всегда казалось, что нужно сначала спросить у меня мое мнение, хочу ли я сейчас куда-то ехать. И спросить так, чтобы гости не слышали. Но она и спрашивала тут же при гостях, после того, когда уже сама все решила, ставя меня в неудобное положение, так как мне сложно было отказаться, не представ при этом малоприятным человеком. Тем не менее, когда я стал еще старше, я резко отказывался, тут же при гостях. Мне было важно сломать ситуацию, и это было намного важнее, чем прослыть деликатным человеком.
Но это было потом. Когда же все началось? Но это потом. А пока… Поездки на автомобиле, дикарем, они начались вскоре после покупки автомобиля. Сначала и не было мысли думать ехать куда-то далеко. Папе, купившему, как это делали многие моряки, права, очень тяжело давалась наука вождения. Метров за двести до каждого перекрестка начиналась паника. Папа кричал: «всем молчать, впереди перекресток, что делать, кто на главной дороге, кого пропускать?». С каким-то немыслимыми нервами перекресток проезжался. Но перекрестков в городе много и вскоре в машине снова бушевал скандал на тему «кого пропускать». Но, постепенно, года за два, он научился ездить. И тогда мы стали выезжать далеко по просторам нашей необъятной родины. Это было интересно, и мне как подростку, особенно. Украина, европейская часть России, Прибалтика, новые впечатления.
Я был штурманом, и отвечал за прокладку курса. Где повернуть, когда. Автомобильных навигаторов тогда не было, и ошибка могла стоить дорого – лишних километров сто. Но, кажется, так много мы не проезжали по ошибке. Поначалу узнавать дорогу папа ходил сам. Выглядело это так: он выходил из машины, подходил к другому водителю, и мы наблюдали, как минут пятнадцать этот водитель, жестикулируя, подробно рассказывал папе, как проехать и попасть на ту самую заветную дорогу. Наконец, папа возвращался, и мама спрашивала, «ну что, как нам ехать?». «До перекрестка налево, а потом все время прямо» – это все, что мог запомнить папа из пятнадцатиминутной лекции. Тогда мама стала направлять с папой меня. Я запоминал гораздо больше, и наш путь стал благодаря этому намного прямее. Однако завоевать свое право «когда поворачивать» было непросто. Папа сопротивлялся, и обычно требуемый поворот избирался только после нескольких минут ругани.
Наш маршрут был проложен через Брянскую область. Мы ехали с крейсерской скоростью, и по всем прикидкам вечером мы должны были приблизиться к границам Латвии. Вдруг мы увидели указатель – в стороне в нескольких километрах находился дом-музей русского поэта Федора Тютчева в его родовом селе Овстуг. Мама сказала, что давайте заедем. Но у нас с папой все рассчитано, мы спортсмены, мы должны приехать вовремя, и мы шикнули на маму, чтобы не предлагала таких глупостей. Тогда я еще не был знаком с творчеством Тютчева. Спустя годы он стал одним из самых моих любимых поэтов. А потом я прочитал в энциклопедии, что каждый год в Овстуге проходят тютчевские чтения, и вроде даже в то воскресенье, когда мы проехали мимо.
Но приключение есть приключение, а поездка была именно приключением. Прибалтика называлась тогда «советской заграницей», и мы действительно увидели контраст по сравнению с Россией, после того, как заехали в Латвию. Мама восхищалась ухоженностью дорог, тем как оборудованы стоянки для отдыха. Деревья тоже казались более зелеными чем обычно. В Риге у нас не было где остановиться, но первую ночь мы провели в гостинице «Моряк», которая находилась далеко от центра. Рига – морской порт, и моряк мог идти в эту гостиницу и требовать, чтобы его поселили. А так во всех гостиницах Советского Союза висела одна и та же универсальная табличка «Мест нет». На другой день мы поехали на квартиру, адрес нам дала латышка, администратор гостиницы.
Между прочим, когда мы ехали в Латвию, у нас случилась неприятность. Стал чуть-чуть протекать бензобак, но этого хватило, чтобы по всему салону распространился стойкий запах бензина. На следующий день по приезду в Ригу нужно было искать сварщика, который заварил бы бензобак. Искать автосервис, да такой, чтобы тебя сразу приняли – в советское время абсолютно бессмысленное занятие. Но папе кто-то сказал, что на улице Стокгольмас (это тихая улочка возле Межапарка, на которой расположены частные дома) идет ремонт детского садика, и там есть сварщик. Мы нашли эту улицу, нашли детский садик. Там было много рабочих и сварщик, который любезно согласился заварить бак. Папа и мама повыкладывали все вещи из багажника, папа снял обшивку и бензобак. Дело это было долгое, заняло полдня. А затем сварщик заварил нам бак. Потом мы начали собирать все назад. Между тем рабочий день закончился, и рабочие пошли переодеваться. Не помню точно, но там были латыши и возможно люди других национальностей. Но мне врезалось в память, как они уходили домой. Из скучной рабочей одежды они переоделись в яркую, я бы сказал щегольскую одежду. Это было похоже на сказочное превращение. Красивые цветастые рубахи, брюки с тогда модным клешом. Улыбчивые и яркие, эти рабочие пожелали нам хорошей поездки и всего наилучшего. Таких рабочих-модников у нас в Украине я не видел.
В Таллине мы остановились у родственников маминых друзей. Таллин произвел еще более сильное впечатление чем Рига. Очень большой старый город, как в сказке Андерсена. Нас поразило, что можно было машину оставлять под домом, и при этом не надо снимать с нее зеркало или что-то еще. Никто ничего не возьмет.
На обратном пути в Одессу у нас дважды спустило колесо. Запаска в машине всего одна, и пришлось папе менять самому камеру в колесе. Трудная операция, особенно если нет сноровки. Вулканизаций на трассе тогда было очень мало, на них не рассчитывали. Хорошо, что неудача постигла нас на краю села, было не так страшно. Мы возились несколько часов. Папа как мог пытался вынуть старую камеру, орудуя двумя монтировками, а я как мог, помогал. Из последней хаты вышел дедушка и предложил помощь в плане ночлега и отдыха. Но тут остановилась еще одна машина, тоже путешествующая семья. Глава семьи думал, что мы ищем ночлег и хотел присоединиться. Оказалось, что он умеет бортировать колесо, и помог папе довести дело до конца. А потом мы отъехали дальше и в лесу, рядом с дорогой, разбили палатки. Когда две машины – уже не так страшно. Уже темнело. А потом к нам стали съезжаться люди. Поначалу подходили, смотрели кто тут, и спрашивали не возражаем ли мы, чтобы и они рядом заночевали. Мы не возражали. А машины все подъезжали. Пролетая мимо, они видели лагерь, и сворачивали к нему. И уже никто никого не спрашивал. Импровизированная стоянка утром насчитывала двадцать, может тридцать машин. Так ночевали в дороге в советское время.
Папа родом из российской глубинки. В семье было четверо детей, его мама рано умерла. Его отец, прошедший три войны, сильно болел. Послевоенный голод дорисовывал мрачную картину. Спасала тетя, у которой была корова. Хлеба не было, но было молоко и картошка. Когда папа чуть подрос, пришлось самому зарабатывать на жизнь. Тетя выращивала ягоды, и их нужно было донести до базара. От деревни семнадцать километров через лес до ближайшей станции. Две полные корзины ягод помогала на спину загрузить тетя. А потом нужно было идти, иногда отдыхая. Место для отдыха нужно было выбирать так, чтобы самому встать на ноги с двумя корзинами. Разгрузил ягоды на базаре и сразу назад. Сезон ягод короток и портятся они быстро. Поспать можно было в поезде или на станции, на полу.
Когда после окончания школы пришло время поступать в вуз, выбора не было – только на казенные харчи. И поскольку была с детства мечта о море, то папа оказался в Одессе, в высшей мореходке.
Мама родилась в Одессе. Она была старшей из четырех детей. Детство, как и у папы, пришлось на военные годы. Мама помнила, как она со своим папой бежала через поле возле райцентра Одесской области, а по ним стрелял из пулемета немецкий самолет-одиночка. А потом была эвакуация морем и налет немецких самолетов на судно и отчаянную стрельбу зениток, рядом с одной из которых лежала мама на открытой палубе. В тот раз пронесло. А потом возвращение из далекого Узбекистана, жизнь в развалинах, пока не дали «шикарную» комнату на четвертом этаже старого дома без удобств. Ранняя смерть отца и помощь маме, швее, которая на восемьсот старых рублей растила четырех детей. Одно пальто, одно платье, одни туфли. Когда мои родители встретились, они уже были сиротами, и у них не было вообще ничего, как у многих из их поколения детей войны.
Мама рассказывала, что когда она познакомилась с папой, который недавно появился в Одессе, то он практически не понимал юмора. Была проблема – на шутки одесситов он сразу лез в драку и его трудно было удержать. Известно, что у северян проблема с юмором, а вот те, кто живут ближе к экватору, шутки понимают гораздо лучше. Постепенно папа пообтесался и стал понимать, что одесситы шутят, то есть они так разговаривают. Папа хорошо учился в школе, у него были способности к точным наукам, но он был очень слабо развит художественно. Не разбирался ни в каких видах искусств. Читал он только основные литературные произведения, которые обязательны были в школьной программе. Было, правда, исключение. Папа любил военные мемуары, и мог довольно подробно рассказать какую стратегию применил Жуков, когда командовал Первым Белорусским фронтом. Мама с гордостью говорила, что у это него такое чисто мужское увлечение – читать военные мемуары.
Поскольку папа был мало художественно образован, то в обществе ему не о чем было особенно поговорить. За столом он сидел, как правило, молча, говоря иногда короткие фразы, которые не всем были понятны. Но своего круга близких друзей у папы в Одессе не было, и в гости ходили в основном к маминым родственникам и знакомым.
У папы вообще общение было стрессом. Детство в глуши, мужская среда во время обучения. У него не было обычной повествовательной интонации, если он был чем-то недоволен, то он наливался как рак, его лицо дышало злобой и из его уст вырывались слова с крайним раздражением. А если у него было хорошее настроение, то он обычно прикидывался дурачком и говорил или даже пел какие-то часто бессвязные глупости. «А что ты нам сегодня приготовила мамика-а?» – затягивал он только-что придуманную песню. Если мы собирались в гости, то его любимой темой было: «Поедем красотки кататься».
Когда я стал подростком, я иногда пародировал папу. Мне неплохо удавалось скопировать его манеру медленно вразвалочку ходить, неуклюже двигать руками, вздыхать, массировать лицо. А когда я еще вырос, то когда заходил к родственникам и садился медленно на стул, то они говорили: «Копия – папа». В этот момент я не пародировал, само так выходило.
Мама, как все женщины, любила ходить по магазинам. Я же это ненавидел. А у папы на это счет появился свой термин. Он говорил маме примерно так: «Сегодня ты будешь зверствовать в магазинах». Такой у него был специфический юмор. У него было много своих особых фраз.
Мама, как и все домохозяйки, много времени посвящала домашним делам: готовке, уборке, стирке. Стиральная машина появилась у нас в доме далеко не сразу, кажется, уже когда родителям было за пятьдесят. От мамы можно было услышать фразы, которые говорят все домохозяйки: «Работа по дому – это тяжелый труд, который не оплачивается». Но при этом она домашнюю работу выполняла с радостью. Ей нравилось трудиться по дому. Она готовила разнообразное меню, как это умеют одесские женщины. Когда обед был готов, она кричала на всю квартиру: «Мальчики, идите кушать». Она сама раскладывала все по тарелкам и ставила на стол. Часто ждала, когда будет съедено первое, чтобы тут же поставить на стол второе блюдо. Со стороны могло показаться, что она прислуживает. Когда иногда за столом оказывалась какая-нибудь соседка или родственник, то было как-то неловко. Неловко еще было и от того, что было сложно объяснить, что от нас ничего не зависит, и все равно будет так, хотим мы этого или нет. И говорить все равно было бы что-то бесполезно. Говорить можно, но не имеет никакого смысла. Это ни на что не повлияет, и ничего не изменит. Посуду она тоже мыла сама. Но иногда я мыл сам. Но как часто, не могу вспомнить. Иногда точно, но что стоит за этим «иногда» вспомнить не могу. Упреки были все равно. Во время скандалов иногда звучала фраза «никогда тарелки не помоет». Но это было не так. Я ощущал это, как несправедливость. Потому что иногда все-таки мыл. А когда человек иногда что-то все-таки делает, он ощущает острую несправедливость, когда его обвиняет в том, что он не делает этого никогда. Тем более, что ничего нельзя делать «всегда». И даже если что-то делать всегда, то можно нарваться на обвинение «никогда», что еще более обиднее. Поэтому зачем делать «всегда», если можно делать «иногда» с тем же результатом.
Как-то помню, папа позвал меня отдельно в комнату, при этом мама намеренно оставила нас одних. Папа начал мяться и вздыхать, как он обычно это делал, когда ему нужно было поговорить серьезно. При этом из него в такие минуты выходили междометия. «Ну вот, это самое». «Что я имею ввиду». «Так вот, да, то есть… что я хотел сказать». После нескольких минут этих мучительных междометий он, наконец, выдавил из себя фразу: «Ну ты ж понимаешь, есть же и больные». На этом беседа была закончена. Лишь спустя какое-то время до меня дошло, что он хотел сказать. Мама накрутила его, что ему нужно поговорить со мной, повзрослевшим подростком, о том, что в половой жизни, которая может начаться, нужно быть осторожным, так как некоторые партнерши могут быть заразными. По большому счету он справился с поручением, так как его месседж дошел до меня, хотя и с опозданием.
Мама, в отличие от папы, любила поговорить. Говорить она могла часами и делала это, если ее не останавливали. Она не обращала внимания на собеседника, слушают ее или нет. Кто-то стоит рядом, значит можно на него излить все новости и воспоминания. Говорила она неинтересно, перескакивая с сюжета на другой сюжет, теряя нить, повторяясь много раз. Но вежливым собеседникам приходилось ее слушать. А единственный способ остановить ее – это перестать быть вежливым. Но не у всех это получается, не все на это могут отважиться.
Близкие люди – это прежде всего такие люди, с которыми можно поделиться о сокровенном. В первые годы жизни ребенок очень близок к родителям, и у него от них нет секретов. Но потом он постепенно начинает отдаляться. Особенно сын от мамы. Формируется личность, а в каждой личности есть что-то потаенное. Но иногда поделиться нужно с близким человеком. Однажды, в средних классах школы, я что-то рассказал маме интимное, и попросил ее, чтобы она никому не рассказывала. А потом, через некоторое время, я понял, что она рассказала своей сестре. Скорее всего это было так: «Ты только никому не рассказывай, он просил никому не говорить, так вот …». Мамина сестра была близким человеком, но я же просил никому не рассказывать. А мне показалось, что она все рассказала. И я понял, что моей маме ничего рассказывать нельзя, так как она не умеет держать язык за зубами. И больше с ней никогда ни о чем не делился.
Как-то, кажется в десятом классе, мама вдруг позвала меня в комнату и сказала: «Скажи мне имя девочки». Она имела ввиду, чтобы я рассказал с какой девочкой я встречаюсь. Тогда было так принято – в старших классах у каждой приличной девочки был мальчик, одноклассник или с параллельного класса или со двора, с которым она «ходила». Тогда даже был такой вопрос «с кем она ходит?». Т.е. с кем дружит. Маме очень хотелось это знать, ей не хватало этой информации при общении с мамами других детей из класса, но у меня не было никакой девочки, вообще в моей жизни девочка появилась гораздо позже, но если бы она тогда даже была, то я бы сделал все, чтобы скрыть это от мамы. И еще я начал чувствовать, что моя девушка, когда появится, не должна быть похожа на маму, совершенно точно не должна быть такой болтливой.
Перед десятым, последним классом школы, нужно было определиться, в какой ВУЗ поступать. После некоторых обсуждений это первое в жизни важное решение, было принято. Выбрали институт, выбрали факультет. На нем было две специальности, одна ближе к производству, экономике, а вторая ближе к компьютерам, программированию. Я хотел на первую, но мама сказала, что нужно идти на вторую, так за компьютерами – будущее. Тогда персональных компьютеров еще не было, и большинство людей были от этой темы очень далеки. Я пошел на вторую, как мама сказала, и стал одним из немногих, кто разбирался в компьютерах. Когда они стали появляться в учреждениях, ко мне стояла очередь за консультацией.
В институт нужно было сдать два экзамена – физику и математику. Чтобы получить высшие оценки – пятерки, родители взяли мне преподавателей. Я ездил заниматься к ним домой. За каждое занятие платили, кажется, по десять рублей. Поскольку я занимался почти год, то родители выложили за все мое дополнительное обучение где-то тысячу советских рублей. Это большая сумма. Впрочем, учился я хорошо, и родители не имели проблем с учителями, никогда им ничего не платили, кроме этих частных репетиторов. Так было и в школе, и в институте. Я оба экзамена сдал на отлично. Папа отвозил меня в институт и ждал на улице возле огороженного входа, в толпе волнующихся родителей. Первый экзамен, физику, я сдал очень быстро, а вот с экзамена по математике, который состоялся через четыре дня, долго не выходил. Нас запустили в девять часов, а вышел я в двенадцать. Ничего такого особенного, просто я не в числе первых тянул билет. Папа потом рассказывал, что он начал даже волноваться.
Когда же это все началось? Но не в школе точно. И, наверно, не в институте. А нет, в институте кажется, уже было. Как-то у нас в Одессе случилась стихия – деревья обледенели, многие попадали. Также обледенели и порвались многие провода. Так бывает, если после дождя резко снижается и становится отрицательной температура воздуха. Двор стал похож на сказочную декорацию к новогоднему фильму о добре и зле: повсюду валялись обледеневшие ветки, некоторые деревья перегородили дорожки. И так было по всему городу. Ясно было, что ждать коммунальных служб пришлось бы долго. И мужчины взяли топоры и пилы и вышли во двор приводить его в порядок. Мы с папой тоже вышли. Поначалу все было неплохо. Работа шла довольно успешно и дружно. Многих соседей мы знали, они знали нас. Я помогал оттаскивать отпиленные и отрубленные ветки. Но в какой-то момент я сам взял топор. Хотелось показать, что я хоть и молодой, а все умею. Но только я стал рубить ветки, как послышался голос моего папы «А ну что ты, ну не так». Он критиковал мой способ работы, хотя он ничем не отличался от того, как это делали другие. Но когда рубили другие, он молчал, а здесь стал делать мне замечание. Зачем, почему? Разве он не понимает, что мне неприятно, что все слышат, и как мне кажется, укоризненно смотрят на меня. Ни на кого он не открыл свой рот, а на меня открыл, как же ведь я его сын, значит должен слушать во всем. Это он так думает. Или не думает? Он вообще осознает, зачем делает мне замечание, или делает это только повинуясь некоему внутреннему неосознанному инстинкту? Тогда у меня не было ответов на эти вопросы. Да и сами эти вопросы я не мог задать. Мне просто было очень неприятно.
У папы были некоторые северные привычки, например, склонность к алкоголю. Мама эту тему жестко контролировала. Она вспоминала о том, как в самом начале, когда они с папой начали встречаться, папа на чьей-то свадьбе выпил и устроил концерт. А потом по дороге домой заснул на остановке. Маме пришлось ночью звонить папиным друзьям в общежитие, в «экипаж», чтобы они помогли его поднять. Мама была очень маленькой, и сама справиться не могла. Пока она дозвонилась, пока вахтер нашла друзей, пока те приехали, уже начало светать, а дело происходило в центре города, и скоро город должен был проснуться и мимо спящего на скамейке папы, пойти на работу. Тогда вся Одесса жила в центре и папу с мамой, помимо всей Одессы, еще бы увидели и все многочисленные родственники. Когда, наконец, папу начали грузить в первый трамвай, он проснулся и стал громко кричать. Кричал он нежные слова, но нежные слова, произносимые заплетающимся языком, не имеют нужного эффекта. После этого случая мама твердо сказала, что если папа еще хоть раз ее так опозорит, то она от него уйдет. После этого на всех мероприятиях папа пил под контролем мамы, и она регулировала нужную кондицию. Дома тоже был контроль. Сколько раз мама торжественно объявляла, что она обнаружила, что в холодильнике, в открытой еще со дня рождения бутылке водки количество жидкости уменьшается. Рассказ о раскрытии этого факта звучал обычно так: «Просыпаюсь, и вижу, что мужа рядом нет. А на кухне тусклый свет. Захожу на кухне, а он там с фонариком возле дверцы холодильника». Папа предпочитал отмалчиваться, при этом слегка улыбался. Папа понимал важность этого контроля. Однажды я слышал, как он на каком-то празднестве, будучи уже подвыпившим, говорил одному гостю: «Мне повезло, жена хорошая попалась, а вот товарищу моему не повезло, и пропал он».
Папа маму ценил, а она его, но периодически случались ситуации, когда казалось, что это совершенно не так. Впрочем, в семейной жизни очень много ухабов.
Как-то мы поздно возвращались из гостей от маминой сестры. Папа, мама и я. Я был еще подростком. Транспорт в то советское время ходил не часто, особенно поздно вечером. Такси тоже редко ездило. Да и ехать нам было недалеко – пять остановок. Разумнее всего было ждать троллейбуса, так как он почти наверняка должен был еще быть на маршруте. Но от конечной троллейбуса до дома еще нужно было дойти по темным дворам. Ближе, почти прямо к дому, можно было доехать на автобусе, но в такое позднее время автобуса могло просто не быть. Проблема была в том, что остановки троллейбуса и автобуса были в разных местах – автобус уезжал по другой улице. Можно было бы занять стратегическую позицию между остановками, и когда появлялся бы автобус, успеть на него добежать, но это мог сделать только мужчина, на каблуках женщине бежать было далеко. Папа настаивал, чтобы мы пошли на остановку автобуса, а мама предлагала все-таки выбрать надежный троллейбус. Мама настояла на своем, а папе это не нравилось. Когда мы подходили к троллейбусной остановке, вдруг показался тот самый неожиданный запоздавший автобус. Но добежать до него было нереально. Папа вспылил, у него случались такие приступы, следствие тяжелого детства и учебы в мужском коллективе.
– Ну я же говорил, – заорал он в присущей ему жлобской манере.
Мама тоже в сердцах крикнула, она не оставалась в долгу:
– Ой, можно подумать! Ну беги на свой автобус!
И папа побежал. Он успел на автобус, а мы с мамой поздно вечером остались одни на остановке. Вообще-то я не понял, что что-то такое произошло из ряда вон выходящее, ну подумаешь, мама с папой покричали друг на друга, такое же часто бывает. Троллейбус приехал, мы доехали домой. И тут мама устроила скандал. Она умела это делать. К тому же она была права.
– Бросил жену и ребенка ночью и убежал! Лучше я бы не дожила до этого. Ты посмотри на него!
Папа съеживался от словесных ударов мамы и молчал. Ему было стыдно. До него дошло какую гадость он отчебучил. Глядя на него, можно было сказать, что он раскаивается, и что такое больше не повторится. Тогда я не понимал, что есть такие ошибки, которые люди совершают всю жизнь, потом каются, и снова совершают, снова каются и так по кругу.
На следующий день мама снова устроилась на работу. Ее взяли в контору, из которой она ушла много лет назад, став домохозяйкой, чтобы контролировать мою учебу когда я пошел в первый класс. По ее словам, если она будет сама зарабатывать, то папа не будет так себя вести.
Учеба в институте – это не то же, что учеба в школе. Тут все взрослее, тут уже другие отношения. Преподаватели все чаще видят в человеке личность, а не просто ученика. У меня появились друзья, из Одессы, из других городов. Я на каникулах ездил к ним в гости. А они в Одессе захаживали ко мне домой. Иногородним живется, как ни крути, туго. Стипендии хватает максимум на две недели, так ее еще и не все получали. А когда приходишь в гости к сокурснику-одесситу, то можно ведь еще и съесть пару бутербродов. А можно три. А можно все, что есть на столе, зависит от степени голода. Мои друзья бывали у меня, некоторые познакомились с родителями. А я познакомился с родителями моих друзей. Все нормально. Общение, дружба. Но как-то одна студенческая компания пришла ко мне домой. Она была довольно шумная. В ней не было моих основных, тех самых друзей. Были просто приятели. Папа как раз был дома, не в рейсе. Он сел на боковой стул в большой комнате двухкомнатной квартиры, и просидел там весь вечер, насупившись. Его лицо выражало нестерпимую злобу. Это было видно всем. Одна девушка даже сказала: «Да, папа уж». Дверь была закрыта в ту комнату, мы были в другой, но, кажется, злоба была видна через дверь. Что это была за злоба, чем вызвана, я тогда не понимал. Как я думал позже, в другой семье могло быть так: папа бы вышел к компании и сказал бы что-то типа «а, современная молодежь, решили пошуметь? Ну хорошо, пошумите, только учтите, соседка снизу прибегает сразу после второго стука в пол. Так что больше одного раза стул не роняйте. Ну, я пошутил, отдыхайте. Чаю будете?» Но мой папа на такое был не способен. От прихода молодежной компании в его квартиру у него был шок, от которого он не мог оправиться весь вечер. И весь вечер просидел на одном стуле в одной напряженной позе, смотрел телевизор. Он даже не сел в кресло, а просидел на стуле, который стоит в углу комнаты, и на который никто никогда не садится. Но это было один раз так, чаще всего он был в рейсе, и с моими друзьями редко пересекался. Учился я хорошо, уже не так мажорно, как в школе, но во всяком случае ходить в институт и что-то там решать с преподавателями моим родителям было не нужно.
Годы летят быстро, а лучшие годы – еще быстрее. После института начались трудовые будни – у меня было распределение на завод здесь же в Одессе. У нас на факультете было хорошее распределение – все одесситы остались в Одессе. Все, кто хотел. А хотели все. Я помню резкий переход от институтской легкой расхлябанности к заводскому ритму. Первое время казалось, что личной жизни нет вообще. Рано утром в шесть утра проснулся, позавтракал и быстрее на работу, куда нужно было ехать с пересадкой. На работе целый день ворох вопросов и задач, которыми нагружают молодых специалистов, а вечером назад. Поужинал, и уже кажется, надо идти спать. В институте после обеда как правило, был свободен и мог посвятить время своим занятиям.
Переход к трудовой деятельности означал, что вольная жизнь на «родительских хлебах» где-то должна перейти к самообеспечению. Но в те времена, да кажется, и сейчас так, все понимали, что молодые специалисты сами себя не могут обеспечить. И финансовые вопросы и жилищные решали родители. Если могли их решить. Дети женились, выходили замуж, и чаще всего просто оставались жить с родителями в их малогабаритных квартирах. До лучших времен, до того момента, пока кто-то не получит жилье от государства. Ожидание могло длиться десятилетиями. На заводе первый в списке на получение жилья встал в очередь двадцать лет назад. Но самое печальное, что даже в эту, иезуитскую очередь, я встать не мог, так как считалось, что в двухкомнатной квартире я вполне могу жить с родителями. Конечно, жилищный вопрос был «больным» не только у меня, а у многих людей. Люди, понимая, что в Одессе ловить нечего, уезжали на стройки в Сибирь, на Дальний Восток.
А не мог себе представить, как я буду жить со своей женой вместе с родителями. Я был уверен, что это исключено. Я бы очень не хотел, чтобы жена была похожа на маму. И я бы не хотел, чтобы у нас была такая же атмосфера в семье, как у моих родителей. Этот вечный «хипиш» по любому поводу. А я бы хотел, чтобы было тихо и спокойно. Я думал о девочке, я ее очень хотел, но я не знал, где я буду с ней жить, и было непонятно, откуда эту квартиру взять. И эти мысли меня угнетали. А тогда молодые пары часто жили с родителями со всеми «прелестями» такого проживания. Съемные квартиры были не в особом почете. На них у большинства попросту было мало денег. Молодым всегда платили мало, так еще нужно учесть, что в те времена практически не было никаких подработок. Кому-то удавалось работать на двух работах, но такое было редкостью. И тогда просто молодым выделялась комната, если она была. А бывали и более жесткие варианты.
Совместное проживание полно неприятных сюрпризов. Уже когда я работал, я как-то купил себе одеколон. Это был серьезный шаг – самостоятельная взрослая покупка. И через какое-то время вдруг заметил, что бутылочка одеколона быстро опустошается. Догадаться было несложно. Я увидел, как папа выливает себе одеколон в руку и брызгает его на затылок. Мне бутылочки одеколона хватает на два-три года, а при таком способе его бы хватило на десять дней. Пришлось прятать бутылочку в ящике стола. У меня в квартире был свой стол, угол, куда я старался никого не пускать.
Мама периодически говорила мне: «ищи жену с квартирой». Я этого не понимал, и когда я слышал эти слова, у меня внутри что-то сжималось. И я не понимал, говорит ли мама серьезно. Возможно, это было просто так к слову. Ведь я мечтал о чувствах, о любви, а тут получалось, что чувства как бы надо поставить после квартиры. Я не понимал, как это? Как такое может быть. По молодости, возможно не понимал. И дядя, муж маминой сестры, мне как-то сказал: «женись только по любви». Такая идея мне была гораздо ближе.
Примерно в это же время папа начал вспоминать Хрущева. Он смотрел в потолок, высота которого была всего два с половиной метра и говорил: «Чтобы ты Хрущев…» и дальше шли не лучшие пожелания. Иногда мама отвечала, что благодаря Хрущеву они смогли построить этот кооператив. Но папина пластинка уже было заведена. Он вспоминал Хрущева хоть и не каждый день, но постоянно. И одну и ту же фразу он повторял много лет. Иногда это было смешно, иногда злило, причем доводило до белого каления, но ничего поделать было нельзя – заветная фраза снова и снова вылетала из его уст. Если уже припекало, и мы с мамой умоляли его прекратить, то в ответ он как-то загадочно смеялся, можно сказать, посмехался. Хоть я и писатель, но я не могу описать природу этого звериного смеха. Тут нужен Толстой или Достоевский. Они смогли бы проникнуть в природу человека, которого близкие люди умоляют перестать, а он только смеется, и продолжает изрекать пустую и ненужную заезженную фразу. Могу только предположить примерно следующее. Этот идиотский смех как бы говорил: «вы думаете, я идиот, а я не идиот, просто я так говорю, в этом повторении одного и того же и есть весь смысл, вы же сами иногда смеетесь с меня, я бы конечно мог прекратить, но зачем? Что от этого изменится. А смеюсь я с вас, потому что мне смешно, что вы думаете, что я идиот, а я совсем не идиот, и вы сами это знаете». Больше ничего я придумать не могу.
Когда же все началось? Кажется, тогда, когда я сам ушел с завода в институт и стал преподавать экономику. Для того, чтобы открепиться от завода, я летал в Москву. Молодые специалисты тогда должны были три года отработать по распределению. Я отработал два, и, следовательно, нужно было разрешение министерства на мое открепление. Я сам все организовал, сам купил билеты на самолет, сам слетал туда и обратно. Папа меня встречал на машине, и только по возвращении я ему рассказал, что задумал, и зачем летал. И, кажется, ему это не понравилось. Его мысль была такова, что нужно было оставаться на заводе, и там искать возможность получить квартиру. Мне это было непонятно, так как ясно, что при двадцатилетней очереди никакой квартиры не светит. Какая возможность? Преподавание в институте имело смысл, если есть перспектива защитить кандидатскую диссертацию. Еще когда я учился в школе, дядя, который работал прорабом на стройке, мне рассказывал, как это хорошо: полдня отчитал лекции, получил хорошую по тем временам зарплату, и плюешь в потолок, ни за что не отвечаешь, а плюс к тому еще отпуск два месяца летом. Конечно, меня привлекала не идея «плевать в потолок», мне просто казалось, что моему складу характера академическая среда больше подойдет, чем бытовой мат заводских цехов. Но этот шаг папе не нравился, так как в нем, по его мнению, не было конкретного плана по достижению цели. Он высказался в том плане, что нужно было оставаться на заводе, искать подход к руководству, и становиться в очередь на жилье. Как это «искать подход» я тогда не очень понимал, и сейчас, кажется, не вполне понимаю.
В конце существования Советского Союза государство вдруг как бы опомнилось и раздало многим людям участки для садоводства по шесть соток. Коммунисты словно почувствовали, что добром борьба с частной собственностью не кончится. Папе тоже дали участок, хоть и не у моря, зато у лимана. Хорошее место. Мои родители уже в зрелом возрасте стали садоводами. Папа еще помнил свое крестьянское детство, а мама была городской жительницей. Но новое увлечение захватило родителей целиком. Когда мы становимся старше, нам всем хочется покопаться в земле, поработать в саду. Когда мы уже построили дачу, и стали ее называть модным тогда словом «фазенда», дядя, пошутил, что папа – это «фазендейро», а мама – «фазендура». Но дачу еще нужно было построить. Тогда нельзя было просто так пойти и купить стройматериалы. Все нужно было доставать. В результате значительных усилий были куплены кирпичи. Фуру с прицепом надо было разгрузить, и пришлось это делать самим. Хорошо, что помогли бодрые соседи. Когда началась стройка, папа был в рейсе и ход строительства контролировал я, благо моя работа тогда была в той же стороне. Я появлялся на стройке раз в два дня, осуществлял контроль, рассчитывался с рабочими за выполненные работы, передавал информацию маме. Коробка дома была готова, но еще нужно было сделать отделку внутри. Нужны были доски на внутреннюю лестницу. И так далее. А у меня друг работал на лесопилке. Когда папа пришел из рейса, я повел его на эту лесопилку. Там мы купили столярку, дорого было, а что делать. Папа за помощь поблагодарил меня по-своему: «Почему ты сразу не сказал, что у тебя друг работает по дереву?». Такой наезд был очень характерен для него. Вместо спасибо. Тогда я еще не знал, как на это реагировать.
Дача приносила много забот, но тем не менее строилась и обустраивалась. Место ведь хорошее, тихое, свежий воздух и все такое прочее. Проблемы с закупками материалов сильно сверлили мозг. Папа часто был злым и недовольным. Когда маме надоедало его кислое лицо, она кричала: «Чем ты недоволен? Чего ты все время злой?». Папа отвечал: «Это дача». Мама возмущалась: «При чем тут дача? Люди на даче отдыхают, получают удовольствие, причем тут дача?». И папа не отвечал, а только смотрел в сторону, задумавшись, словно соображая, как это строительство дачи могло повлиять на его характер в плохую сторону.
Дача забирала много времени, и мама с удовольствием ей занималась. По папе нельзя было сказать рад он или нет, но тоже запрягался в садовые дела. Он жил с принципом «кто рано встает, тому бог дает». Его философия заключалась в том, что день должен быть занят работой, и тогда все будет хорошо. Часто он спрашивал маму «чем мне заняться», и всегда получал «указивки», что нужно сделать. Он вставал в 6 утра, пил кофе и начинал копошиться, что-то мастерить. Иногда это делал с шумом и приходилось ему кричать, что до восьми утра шуметь вообще запрещается. Он принимал к сведению, но через некоторое время про это забывал и приходилось снова вдалбливать ему, что шуметь рано утром запрещено. Он занимался огородом, палил траву, делал бесконечные полочки, всяческие улучшения, приспособления для облегчения труда. Ну и конечно, как это часто бывает у человека, для которого процесс важнее цели, он делал всякие глупости. Не туда просверливал, не там крепил. За ним вообще нужен был глаз да глаз. Мог спилить не ту ветку, что-то выкинуть, что выкидывать не надо было и так далее. И тогда раздавался глас мамы: «Что ты наделал? Я разве так сказала? Я же сказала, сделать сюда. А ну давай переделывай!» И папа виновато исправлял результаты своего неуемного труда. Но ему нравилось трудиться, без работы он дурел. Не мог просто сидеть и наслаждаться хорошим видом из окна.
Работы на даче всегда много – и с огородом, и с деревьями, и постоянные перестройки и улучшения. Отдыхать родители не умели. Они сгибались утром, и разгибались вечером. Когда я бывал на даче, я их ритм и не пытался поддерживать. Когда меня звали помочь, я приходил и помогал. Можно, конечно и покопать, но совсем не обязательно копать от забора и до вечера. Я считал, что после часа работы можно и отдохнуть, а остальное доделать завтра. Но родители не останавливались. Я видел, что соседи не так работают, как они. Высоких заборов у нас не было, сетка-рабица, и все было видно. Да, и соседка как-то сказала, что так много работать нельзя. Но что-то говорить моим родителям было бесполезно. Заканчивалось это тем, что вечером начинались стоны: «Ох, у меня вся спина болит, ой ноги трясутся». Из-за такого ритма работы они и не задерживались на даче дольше чем три-четыре дня. Иначе бы организм больше не выдержал бы. Кроме того, надо было посмотреть, как там квартира. А соседи выезжали на дачу на все лето. Но у нас такое было невозможно.
Где-то в эти же годы в нашей семье произошла эпопея борьбы с дураками. В советское время на судах были такие люди – «помполиты», то бишь помощники по политической части. Они отвечали в рейсе за моральный облик экипажа и противостояли буржуазному разложению. Помполиты были разные, кстати, часто на эту должность шли электромеханики. Рост на обычном судне у них небольшой, и идет человек учиться в Высшую партийную школу, и возвращается на судно уже совсем в другом статусе «вершителя судеб». А властью не все умели пользоваться. Помполитам на судне особенно нечем было заняться, и они пытались придраться к чему угодно, повышая свою значимость, и при этом капитанам приходилось их терпеть. Ну и у папы вышел конфликт с таким помполитом. Хоть у папы и был сложный характер, но подлостей он никому не делал, а помполит оказался подлецом. Он выволок на свет и приволок, подколотый, подшитый матерьял и начал дело об исключении папы из партии. Нужно было жить в то время, чтобы понять, что это могло означать. И это и для меня было бы очень плохо, для моей будущей возможной карьеры. Я мог получиться сыном «врага народа». Хотя за пару лет до этого был сыном героя. В Малаккском проливе на папино судно напали пираты. Они бесшумно пришвартовались к кораблю и пошли искать капитана. Увидели табличку стармеха с надписью chief и зашли в нее. Двери на судах не закрываются. Папа проснулся и увидел непрошенных гостей. Они стали требовать денег, кричали по-английски «money». А папа схватил табуретку и начал ей отбиваться. В кого-то он попал, так как потом на палубе были обнаружены следы крови. Но один из бандитов попытался папу ударить длинным азиатским ножом. Папа поскользнулся на коврике и удар буквой V пришелся в плечо, а не в шею. Папа закричал, и бандиты поспешили сбежать. Никто их, кроме папы не видел. У папы был перелом костей и судно развернулось в Сингапур, где папе сделали операцию. Ему вставили металлическую пластину, которую через год сняли в Москве. У нас еще тогда таких пластин не вставляли. Ну и стал этот помполит ходить по пароходству и всем рассказывать, что папа соврал, никакого нападения пиратов не было, их никто не видел, а папа сам себе повредил руку. Вот сам встал перед зеркалом и ножом ударил сам себя по плечу буквой V, да так, что сломал себе кость. Если вам смешно, то это зря, эти подонки-коммуняки и не такое дело могли состряпать. И завертелась машина осуждения, подшивания гадостей, и потоков словесных инсинуаций. Папа попал под каток и ходил с опущенными плечами. Это даже замечали соседи. Но за дело взялась мама. Она взяла папу за руку и ходила с ним по всем инстанциям. С жаром комсомолки сталинского времени она доказывала свою правоту. Ей многие кивали, и в частных разговорах с ней соглашались, но при этом разводили руками, мол линия партии. Но все-таки главную опасность удалось отразить. На партсобрании было принято решение папу пока не исключать из партии, а вынести строгий выговор с занесением в личное дело. Это была локальная победа. Помню, как папа пришел домой и радостно пожал мне руку, он за меня переживал тоже. Визу папе на год прикрыли, и он его отработал на судоремонтном заводе. Каждый вечер он приходил домой и говорил одну и ту же фразу: «Слесарь-судоремонтник шестого разряда прибыл!». И картинно поднимал руку. Он любил говорить одни и те же фразы. Потом он снова стал ходить в рейс. А потом началась и расцвела перестройка. И мама потащила папу в Москву, куда веками ходили «за правдой». Она считала папино положение шатким, и хотела восстановить справедливость. По прошествии лет она вела бесконечные рассказы о том, как и в какие двери в Москве им удалось попасть, кто сразу стал помогать, а кто поначалу не доверял, что она сказала одному, что сказала другому, как она ждала папу возле здания ЦК КПСС несколько часов, так как ее туда не пустили, и не потому, что она была беспартийной, а потому просто что это здание слишком важное, и нечего там. И закончилась вся эпопея визитом к Министру Морского Флота СССР товарищу Вольмеру, который выслушал маму с папой и сказал: «У меня никаких сомнений в нападении пиратов нет». И дал папе почетную грамоту с благодарностью за смелые действия при отражении пиратского нападения. Мама назвала эту грамоту «охранной». И тогда все закончилось. И гад-помполит в нашей жизни больше не всплывал. И про папу написали многие газеты, даже самая главная коммунистическая газета страны разместила о нем статью.
Между тем, я преподавал в институте, в котором в итоге проработал тоже два года. Поначалу казалась работа статусной и перспективной. Ну и отпуск же оплачиваемый два месяца, причем летом. Но заведующий кафедрой оказался банальным прожектером и балаболом, и через какое-то время стало ясно, что диссертация – это нечто далекое, и нематериальное. Зарплату ассистентам кафедры подняли, но за уже начавшейся инфляцией было не угнаться. Кроме того, на улице начался ветер перемен, запахло частным бизнесом, и по улицам, выходя из своих «девяток» цвета «мокрый асфальт», важно фланировали первые кооператоры. Конъюнктура стала меняться, и было ясно, что высшая школа – это не то место, где в ближайшее время произойдет что-то интересное.
Где-то же в это время я начал изучать французский язык. Английский я изучал частным образом еще в школе, мама меня включила в группу продвинутых детей. Мы знали язык гораздо лучше других детей, но все-таки до разговорного уровня было далеко. А уже в институте я пошел на курсы английского языка, и это решение я принял сам. И даже кажется я сам заплатил из стипендии или денег, которые заработал летом. Впрочем, тогда курсы не стоили дорого. Английский язык, это понятно, это нужно всем, а вот зачем учить французский? Язык красивый, но какая в нем польза? У меня не было ответа на этот вопрос. Вообще, далеко не всегда нужно искать ответы, даже если есть вопросы. Я был молодым, мне интересен был весь мир, в конце концов, должен же я как-то изъясняться, когда меня встретят у трапа в Париже, или в Каннах. В Каннах есть аэропорт? Я учил французский язык сам. Раньше это тоже было можно. Я стал слушателем заочных курсов, мне прислали учебники, методички и гибкие грампластинки. Я ставил их на проигрыватель, надевал наушники и слушал мелодию французского языка. И кажется, тогда это произошло в первый раз. Я помню разъяренного папу, врывающегося в комнату с перекошенным от злобы лицом с криками «нахера нужен этот французский язык». Я не помню какой был повод. Это и не важно. Но никаких прелюдий не было. Если одному человеку не нравится то, что делает другой человек, тем более близкий, тем более очень близкий, то он, наверно, начнет с того, что просто попросит выслушать его, высказать свое мнение. Но тогда я еще не понимал, что общение, обычное общение, для моего папы было стрессом, и он просто не умел этого делать, он втихаря молча нарывался злобой и в какой-то момент взрывался. И так всегда.
Перед уходом в частный бизнес, я еще сделал заход в «пароходство». ЧМП было фирмой, с которой была связана четверть жителей города, а может быть вся треть. Папа напряг свои связи, уверен, мама ему сказала что-то вроде «детям нужно помогать», и я попал в береговой состав, экономистом в подразделение спутниковой связи. Платили мало, помню как я пытался понять, а будет ли моя зарплата существенной, если перестанут снимать налог за бездетность. Мысли эти были грустные, ибо как-то все было невтерпеж, это свойство молодости, заработать и побыстрей, быстрее взлететь, чтобы потом рассекать по Одессе на крутой тачке и ловить горящие взоры молодых одесситок. В ЧМП береговой состав мог надеяться только на выезд в командировку за границу, которым награждали прилежных, усердных и усидчивых. Усидчивости у меня тогда явно не было, и за полгода до обещанной командировки я уволился. Мне казалось, что полгода – это вечность, чтобы просто сидеть и ждать. А делать в ЧМП часто особенно было нечего, вся работа выполнялась за час, а остальное время посвящалось перекурам, но проблема в том, что я не курил, и сейчас не курю. Уволился я в никуда, т.е. в частный бизнес, на самоокупаемость, и было немного страшно. У ребят из коммерческой ассоциации, которые меня приютили, я выторговал трехмесячную зарплату и понеслось.
Про то, чем я там занимался, надо писать отдельную книгу. Это была какая-то новая непонятная деятельность, которой не учили пионеров и комсомольцев. Какие-то встречи, какие-то стрелки, какие-то люди. Товаром было что угодно – кассеты, машины, самолеты, голуби. Компьютеры, обязательно «белой» сборки. Хотя ни один человек в городе не мог отличить «белую сборку» от «желтой». Встречи посредников проходили где угодно – на частных квартирах, часто в коммуналках, просто на улице, в машинах. Кто-то даже называл это машинным бизнесом. А очень круто было, когда кому-то удавалось снять подвал, и это уже считалось офисом. Люди крутились тоже разные. Чаще всего это были молодые ребята, вчерашние комсомольцы, алчущие денег, но были и девушки, и женщины, и солидные мужчины за пятьдесят, которым удалось быстро развернуть свое советское мышление. Но мой папа к ним не относился. В его представлении работа – это нечто постоянное, понятное, и с обеспеченной оплатой. Я же пытался провернуть хоть какую-то сделку. Я был такой не один. Шума и суеты было много, но результата мало. Я постоянно слышал, что кто-то где-то «поднялся» на бартере металлолома, но в реальности я таких не видел. Я видел только таких же как я, голодных и нищих. Хотя иногда из серой толпы выделялись люди, хорошо одетые, которые своим спокойствием контрастировали с окружающим, набирающим обороты, развалом и распадом. Про таких людей говорили, что они стали богатыми от одной успешной сделки. Так это или нет, но их пример заставлял думать, ну, когда же я, когда мне повезет. Ведь было бы круто принести домой приличное бабло, это, наверно, как-то меня подняло бы в собственных глазах и глазах родителей, ведь я уже не мальчик, и, хотя живу с родителями, но у меня уже ж вроде началась своя самостоятельная жизнь. Папа ходил в рейс, и когда его не было дома, было легче. Мама могла что-то сказать, но она это делала как-то иначе. Кроме того, ей владели мысли типа того «что сейчас всем плохо» и надо как-то терпеть. А папа, когда приходил из рейса, заводил свою шарманку: «Чем ты занимаешься, какой у тебя распорядок дня, кто твой начальник, и есть ли у тебя пропуск на работу. Покажи свой пропуск, я хочу увидеть». Он говорил это в своей обычной тяжелой манере, выталкивая злобные слова из своего чрева с уничтожающей интонацией. Я не представлял, как ему объяснить то, чем я занимаюсь. Вы можете объяснить первобытному человеку как пользоваться персональным компьютером? Это было абсолютно нереально. При этом я встречал взрослых мужчин, которые все понимали и схватывали новую реальность на лету. Во всяком случае, так казалось. Да далеко ходить не надо, мой дядя меня понимал гораздо лучше. Он был мужем маминой сестры, коренным одесситом, и коммерческие идеи ему были близки. Он с тетей и сам занимался коммерцией – ездил продавать джинсы и другие шмутки в Крым. Это называлось тогда «реализацией». За выходные можно было заработать тысячу рублей, а то и две. При этом с понедельника по пятницу они работали на своих работах. Они и мне советовали так делать. Может так и надо было. Но в любом случае, я мог с ними поговорить на любые темы, в том числе коммерческие, они могли даже что-то подсказать, посоветовать. Мой двоюродный брат, их сын, кажется, от них ничего не скрывал. Они были в курсе его личной жизни. У тети и дяди не было менторства в отношениях, они были друзьями своему сыну. Кажется, так.
Однажды я все-таки провернул одну сделку. Капнуло, не очень много, но в то время любые деньги были деньгами. Инфляция съедала ценность денег и те, кто ходил на работу на дышавшие на ладан государственные предприятия получали зарплату деревянными рублями, которая в пересчете на настоящие деньги составляла десять-пятнадцать, самое большое двадцать долларов. Так еще ж многим и эти копейки не платили. Я же заработал намного больше. О чем думал начинающий предприниматель того времени, которому что-то капнуло? О том, чтобы сразу что-то купить. Люди мало понимали, что такое – вкладывать деньги в развитие бизнеса. Что такое развитие, мало кто понимал. Пришедшие деньги казались нерегулярной зарплатой. Я быстро понял, что меньше денег, но стабильно – это лучше, чем больше денег, но неизвестно когда. Предположим, человек получает двести рублей каждый месяц. Это очень мало. А я заработал, к примеру, одним ударом тысячу. Это много. Но когда капнет следующая тысяча? Через полгода? Или раньше? Как ее тратить, эту тысячу, может нужно сурово экономить? Но в молодости хочется потратить деньги сразу. И я купил домой телевизор. Он был не японский, а какого-то совместного предприятия, с дистанционным пультом. Это был большой шаг вперед по сравнению с допотопным телевизором, который у нас был дома. Родители, казалось, оценили это приобретение. На какое-то время воцарилась тишина. Меня никто не пилил, не давил. Но, оказалось, это только на время. Я не засекал точно, но достаточно скоро я снова подвергся атаке, что неправильно живу, и не то делаю. Я был молод еще тогда, чтобы разобраться, что все это означало, и что я чувствую. Просто было в такие моменты очень пакостно на душе.
Но нужно сказать, что мы втроем быстро отходили от скандалов. Могло такое быть, что через двадцать минут после криков, уже все разговаривали мило и спокойно, и если бы кто-то заходил в эту минуту, то не мог себе представить, что совсем недавно еще сверкали молнии. После очень сильного скандала напряжение могло повиснуть на несколько часов, на полдня. Если скандал был в обед, то за ужином никто уже ничего не помнил. Но самый грандиозный, скандал, с самыми обидными словами мог оставить шлейф до следующего дня. Но такое было редко. Может раза три за всю жизнь.
Во время коммерческих своих усилий я также успел съездить за границу. Границы только открылись после падения Советского Союза, и заграница манила. Пару раз я ездил в Болгарию, в челночные поездки, заработал немного, долларов двести, но это сейчас кажется немного, но тогда двести долларов были приличной суммой. И именно столько стоила поездка за машиной в Бельгию. Ребята, организовавшие поездку, были знакомыми, я подписался. Но денег на покупку машины у меня не было. По сути я ехал за кампанию, мир повидать и себя показать. Но папа сам, по собственной инициативе дал мне перед поездкой семьсот долларов. У меня еще было немножко своих, и получалась сумма, на которую вполне можно было купить машину. Поездка заслуживает отдельного романа, это была «песня». Было много приключений, но в итоге я купил машину и проехал на ней две тысячи пятьсот километров из Антверпена в Одессу. Но я не просто купил машину, я купил лучше всех, как сказали бывалые матерые торговцы машинами. В Антверпене я купил «копейку» ВАЗ 21013 в экспортном исполнении и в отличном состоянии. Машине было всего шесть лет. Она была с кожаным сидением, с подголовниками, была установлена аварийная сигнализация (которую я обнаружил только в Одессе), был обогреватель заднего стекла. Поскольку машина считалась как бы своей, на нее не нужно было платить пошлину. Я покупал машину на продажу, но потом понял, что продать нужно свою «японку» с правым рулем, которую купил за тысячу долларов за полгода до поездки на деньги от удачной сделки, а эту оставить. И не прогадал, я на ней ездил еще много лет. Деньги я папе отдал после того, как продал «японку» за свои. Папа даже одобрил, что мне удалось вернуть свои деньги. Я считал себя вполне специалистом в машинных делах.
Но папа так не думал. Как-то они всем экипажем привезли из рейса по машине. Стояли долго на ремонте в Италии. Ремонт приносил морякам дополнительные и существенные доходы, к тому же судно вернулось в Одессу порожняком. Было куда грузить машины. И все купили. Некоторые даже по две. А второй помощник умудрился купить три. Шустрый такой был. Папа купил дизельного «француза». Не новую машину, конечно, «бэушную». На дизеля в те времена была особая мода. В какой-то момент начали считать, что дизель намного экономичнее бензинового автомобиля, так как «солярка» стоит дешевле и расход ее меньше. После каждого подорожания бензина происходил всплеск спроса на дизельные машины. Потом до людей доходило, что наше «дизтопливо» настолько плохого качества, что используя его в иномарках разоряешься на ремонте, и спрос на дизели падал. В нашей семье тоже радость от новой машины быстро сошла на нет. Уж очень дефицитными и дорогими были запчасти на этого француза. Когда машина ломалась, папа ездил на моем экспортном «жигуленке». Встал вопрос о том, что машину нужно продать. Я бывал на авторынке и знал, что больше двух, максимум, двух с половиной тысяч долларов за «француза» не возьмешь. И советовал побыстрее продать. Но папа мне не верил, ему второй помощник сказал, что машина стоит четыре. Большой «спец». Вообще, скажу вам, не надо на слово верить морякам, когда они что-то говорят о наземных делах. Время шло, папа ходил в рейсы, и все более было понятно, что машину надо продать. Ремонт все усложнялся. Но время было упущено. Цены упали. Тем не менее на «француза» нашелся покупатель, польстился на дизельный двигатель, и он заплатил те самые две тысячи долларов. Я считал, что все закончилось благополучно, за рухлядь еще и деньги заплатили. Но папа был расстроен. В его воображении он от четырех тысяч отнимал две и считал, что он две тысячи потерял. На несколько лет у него появилась новая песня. Он обращался к нам с мамой со словами: «Почему вы мне не сказали вовремя, что нужно продать машину». Одна и та же фраза, повторяемая вдруг ни с того, ни с сего, – это был его конек. А еще его коньком было искать и находить виноватых в том, что что-то получилось не так, как он задумал. Здесь он нашел нас с мамой. «Почему вы мне не сказали вовремя, что нужно продать машину». И совершенно бесполезно было ему говорить, что мы ему как раз говорили, но он слушал не нас, а второго помощника. Находить каких-то авторитетов со стороны, абсолютно посторонних и безответственных, и верить им, – это было его хобби. В их мнениях он видел непререкаемый авторитет. И с этим ничего нельзя было сделать.
Все эти машинные дела происходили на фоне общей политической и экономической лихорадки, которая возникла после распада Союза. Вскоре стало ясно, что неурядицы эти надолго. Надежды на быструю реализацию преимуществ капитализма оказались напрасными. Но кое-что было, например, морякам стали платить суточные просто в долларах, а не чеками Внешторгбанка, как это было раньше. Помполитов не стало, и уже никто не боялся потерять визу в связи отступлением от «политики партии». Да и выездные визы исчезли, как класс. Но экономику лихорадило, и пароходство тоже. Цены взлетели вверх. После нескольких месяцев рейса моряк сходил на берег в Одессе и ничего не узнавал, и спрашивал у родных: «что у вас тут происходит». Конечно, моряков, из-за доходов в валюте, нельзя было назвать «обездоленной» частью общества, но им тоже доставалось. В ЧМП стали нерегулярно платить гривневую часть зарплаты. За несколько месяцев рейса набегала приличная сумма. Были вопросы со снабжением, как в Украине, так и за рубежом. Раньше пароходство имело репутацию очень надежного партнера, а тут из-за неплатежей, судам часто не поставляли в иностранных портах топливо и другое снабжение, а иногда просто арестовывали за долги. В-общем началась непонятная и нестабильная жизнь, а нестабильность папа не любил. И у него появилась новая фраза, на ближайшие десять-пятнадцать лет: «сволочи, гады». Фразу эту можно было услышать в разное время дня и в разных местах. Но чаще всего он ее говорил, приходя домой и снимая пальто. При этом иногда ругался матом. Кто они были, эти «сволочи, гады» понять было не так просто. Правители страны или люди, которые толкались в магазине? Если правители, то кто именно? Но они были всегда, обезличены, эти «сволочи, гады», некие мифические персоны, созданные для выплескивания ежедневной желчи.
А еще через некоторое время, когда стало ясно, что старая система развалилась у него появилась еще одна фраза, коронная. Он ее подслушал у соседа по даче, бывшего военного. Тот имел обыкновение выйти на свой балкон поутру и подняв руку громко заявить: «Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась!» Известная фраза известного вождя прицепилась к папе. Он повторял ее в любое время дня при любой ситуации. Хотя это редко была фраза целиком. Чаще всего это было просто слово «Революция…!», которое вдруг срывалось с его уст с восклицанием, при этом он картинно поднимал руку и на несколько мгновений застывал. Почему одно и то же слово нужно повторять в течение десятилетий без всякого повода – это загадка.
Со временем, в какой-то момент у нас с папой появилась и уже не заканчивалась такая игра – «набирание очков». Например, когда мы уезжали, он забывал закрыть на даче какую-то дверь, например, в сарай, а с ним это случалось часто. Конечно, я тут же ставил ему на вид. И выходил вперед. Он со своей стороны не упускал возможности попенять мне за неспрятанную лопату или брошенный, несвернутый шланг. И сравнивал счет. Такая невинная игра с выплескиванием претензий, в которой нет цели и результата. Иногда эта игра выплескивалась в очередной скандал.
Пароходство лихорадило, но у моряков был выход – уйти «под флаг». Иными словами, начать работать на иностранного судовладельца. Поначалу это было боязно, и отваживались уйти с государственного предприятия немногие. Но мере того, как ЧМП погружалось в пучину долгов и бесперспективности, смелых становилось все больше. Тут еще работало то, что те, кто ушел под флаг первыми, по возвращении рассказывали истории о том, как им удалось заработать в несколько раз больше денег по сравнению с родным пароходством. И папа тоже ушел под флаг. Как говорят, «подписал контракт» на полгода плюс минус месяц и улетел на судно. Судно работало в тропиках, в тяжелых условиях. Папе уже было хорошо за пятьдесят. Мама c гордостью говорила «сам пошел на добровольную каторгу». Надежной, тем более мобильной связи тогда еще не было, и мама ждала редких звонков из портов захода судна. «У тебя все хорошо? У нас дома тоже все хорошо. Ждем. Целуем». Контракт закончился благополучно, и папа вернулся. Тогда еще у нас было мало импортных товаров, и моряки закупили их массово там, за границей, и отправили в Одессу в контейнере. Когда он пришел, то пришлось поднапрячься, перевезти и занести все домой на третий этаж. Помогал двоюродный брат. Кажется, целый вечер мы носили эти телевизоры, холодильники, микроволновки, стиральные машины и еще что-то. Что-то было на продажу, но в основном все себе и родственникам. Холодильник до сих пор у меня работает, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить. А еще папа дал мне тысячу долларов. Меня это даже смутило. Мама была рядом и ободряюще улыбалась. Сто процентов, она надоумила папу.
Между тем моя карьера плавала по бурному морю девяностых. Я на какое-то время приставал к берегу, но это длилось недолго, и я снова оказывался в штормующей стихии. Я рассорился с одной из фирм, с которой неплохо поработал около года, и оказался снова за бортом. Мне казалось, они мне не доплатили после одной из сделок, а им так не казалось. Очень банальная для бизнеса история. Был небольшой финансовый запас, и я как-то не торопился снова ринуться в бой. Выглядело это так, что я поздно просыпался, тем более, что я еще и сова. И ведь я продолжал жить с родителями в одной квартире. Я думал, что я занимаюсь бизнесом, и по сути оно так и было, в девяностых годах это называлось бизнесом, и может быть оно им и было, хотя бы отчасти. Но родители в этом ничего не понимали, с их точки зрения мне уже было много лет, а у меня не было, по их мнению, нормальной работы, и было непонятно, что будет дальше. Наверно, это называется, «они переживали». Со стороны это было вряд ли заметно, ведь все знали, что я не сижу просто так, я что-то делаю, но внутри семьи был очень большой напряг. И меня это «переживание» очень сильно доставало. И как-то мой кузен слил мне, что меня «обсуждали» мои родители с тетей и дядей. Они думали, что он сидит у себя в комнате, и ничего не слышит. Такие сведения вызывали у меня очень противные внутренние ноющие эмоции. И в такой обстановке я стал долго спать утром. И как-то мама в своей безапелляционной манере стала стаскивать с меня одеяло и кричать что-то типа «всю жизнь проспишь», «это никуда не годится». Я ей резко ответил, а суть этого ответа был такой, что я ее послал. Кажется, первый раз в жизни.
Некоторые фразы – это события, и они что-то меняют в жизни. После этого события было принято решение – мне нужно было начать жить отдельно. Для чего нужно купить квартиру. Тогда еще не было больших цен на квартиры, тем более на однокомнатную, но цены были маленькими, потому что у людей не было денег. Доллары имели совсем другой вес. Я примерно представляю себе, как мама объяснила все папе. С какими эмоциями, и какими выражениями.
В итоге родители купили мне однокомнатную квартиру в «хрущевке» на втором этаже. Хорошее место, рядом много транспорта, хотя окна выходят во двор и за окном тихо. Квартиру я нашел сам – обратился в агентство недвижимости. Тогда их было еще немного, и люди по старинке ходили на биржу, искали частных маклеров. Но я уже стал взрослым, и проявил современный подход, и мне повезло, – риэлтор довольно быстро нашла подходящий вариант, денег чуть больше, чем мы планировали, но в принципе та цена, на которую рассчитывали.
Квартире еще требовался определенный ремонт, у меня снова крутился мелкий бизнес, и доходы я направлял на это. Но большую часть все-таки помогали родители – стройматериалы и оплата труда строителей, – это такие позиции, которые всегда оказываются дороже, чем хотелось бы. Как ни долго длится ремонт, но даже он все равно заканчивается. Я въехал в свою квартиру и стал жить один, впервые в жизни.
Где-то же в это время я стал понимать, что бизнес – это не совсем мое. Для успешного ведения бизнеса нужно иметь некоторые качества, а некоторых – не иметь. Слишком бурным было море девяностых годов, чтобы надеяться на стабильность. И я стал усиленно искать, на какую фирму мне устроиться. Я уже несколько лет рассылал резюме на объявления в газетах. Встречались объявления иностранных фирм. Тогда это было внове. Слово «резюме» мало кто знал. А я купил редкую книгу латвийского издательства, в которой рассказывалось, что такое резюме, и как его составить. Мои друзья удивлялись настойчивости, с которой я искал работу. Но работу надо было найти, ибо если ее не найти, то что дальше? Если бизнес не развивается, то надо работать на фирму. Но довольно долго приглашения на собеседования были редкими. У меня не было соответствующего опыта. И опыта как вести себя на собеседовании было мало. Да и рекрутеры, скажу вам честно, зачастую были дилетантами. Никто не учился капитализму, свалившемуся на голову. Но однажды я увидел объявление фирмы с иностранными инвестициями, которая нанимала коммерческих агентов для продажи своего пива. Я был готов работать и пошел на встречу. В этой фирме как раз ушла часть команды, и меня взяли практически сразу. Менеджер дал мне прайс, образцы, полчаса рассказал про продукцию и сказал: «город твой». Мне нужно было продавать ассортимент в розничные точки. Тогда это чаще всего были будки, лотки, хотя уже появлялись и магазины. Фирма работала не напрямую, а через дистрибьютора. Меня представили сотрудникам этого дистрибьютора, и мне стали давать товар на продажу. В конце недели я должен был рассчитаться за все, что продал, а с понедельника все по новой. И я начал, причем довольно неплохо. С общением у меня никогда не было проблем, хотя про технику продаж я тогда ничего не слышал. Пиво шло неплохо, особенно в стеклянной таре, и особенно хорошо в летний сезон. А начал я работать в апреле. Зарплата на фирме была небольшой, как я догадался несколько лет спустя – наш менеджер приворовывал, не давая зарплату целиком. Мы ведь тогда получали ее в конвертах. Фирма была столичная, а никого из руководства мы не видели. Как-то потом я встретился случайно с человеком, который в это же время работал на этой же фирме тоже коммерческим агентом, но в Киеве. И когда он мне сказал, сколько получал за эту же работу, я понял, что в Одессе я получал процентов 20-30 от того, что мне должны были заплатить. Но это было потом, а тогда, при низкой зарплате, приходилось кумекать. Когда платят мало – люди быстро становятся гибкими и умными. Когда платят много – люди быстро отвердевают и становятся каменными. Я быстро понял, что у меня в руках ликвидный востребованный товар. И если напрячься, то можно заработать намного больше. И я напрягся. Я стал тоже пиво закупать оптом, чтобы заработать оптовую скидку. И продавать все в ту же розницу. Выглядело это так – я приходил к дистрибьютору и говорил, что у меня есть крупный покупатель, который даже дал мне денег, чтобы я купил пиво в ассортименте – разные виды, в стекле и в жестяных банках, разной емкости. Чего-то больше, чего-то меньше. И давал эти деньги менеджеру дистрибьютора, и он мне делал законную оптовую скидку, которая была разной в зависимости от товарной позиции, но доходила до девяти процентов. А я сам уже строго по цене для розницы без всякой скидки распихивал пиво по точкам. Простая комбинация, которая всех устраивала. Мой менеджер-начальник быстро догадался, что я это делаю, но ему это тоже подходило – я крутился, как мог, а он прикарманивал значительную часть моей зарплаты. Он мне только намекнул, чтобы я не вздумал повышать цену для розницы. Ну типа если бы я захотел заработать не девять процентов, а все двенадцать. Но я не такой дурак, а как я понял, такие «дураки» на фирме были раньше, и оттуда вылетали. Можно спросить, а где я взял капитал на оптовую закупку? Пятьсот долларов я одолжил у мамы, где же еще. Папа был в рейсе тогда. Деньги я потом вернул. Да, точно вернул. Уже после окончания сезона. Должен был точно вернуть. Да, точно вернул, хотя сам момент не помню. Давно это было.
Я продавал пиво, а мои новые партнеры – владельцы розничных точек стали докучать мне вопросами: «Чего ты везешь одно пиво? Давай воду, шоколадки, жевачку. Привези что-нибудь вкусненькое». Я отбивался, говорил, что я работаю на фирму, она платит мне зарплату. Они спрашивали: «Большую?». Я отвечал: «Нет, не очень». «Тогда работай на две фирмы» – был их ответ. Через некоторое время я пораскинул мозгами, и понял, что могу расширить ассортимент. Менеджер за мной не ездит же по пятам. Я его вижу раз в неделю, да и то не каждую. Я уже знал где какие в городе фирмы, чем торгуют и стал прикупать товар. В машине места хватало. Мой экспортный «жигуленок» все выдерживал. Я добавил жевачку, водичку, иногда, когда было не жарко, брал шоколадки и дело понеслось. Свои пятьсот долларов я оборачивал два раза в неделю, десять процентов с оборота, – для того времени хороший оборот. В конце сезона, когда лето закончилось, я подвел итог. У меня чистыми осталась тысяча долларов, это с учетом того, что я тратил деньги на себя и на квартиру. Для того времени очень приличная сумма. Во всяком случае мои друзья оценили ее позитивно. А среди них были и такие, кто занимался бизнесом.
Сезон закончился, и обороты упали, а с ними и доходы. Я распрощался с фирмой, так как менеджер начал меня щемить, понимая, что у меня внутри фирмы свой бизнес. Как-то он проехал случайно мимо и увидел, что моя машина загружена не только пивом. Но мне их смешная зарплата была уже и не нужна. Я знал всех, все знали меня. Дело крутилось, хотя уже не так бодро из-за межсезонья. И тут еще наше государство подсуетилось и издало указ о введении лицензии на оптовую торговлю. Государство всегда борется с мелкими предпринимателями на пользу крупным. Стало ясно, что я лицензию не потяну, девятьсот долларов на дороге не валяются, а меня, хоть я работал без документов, рано или поздно поймают. И стал я снова усиленно искать работу, но на этот раз мои поиски уже были подкреплены хорошим опытом. Я добавил строку в резюме, добавил лишний год, чтобы звучало весомее, и стал откликаться на объявления. На этот раз все произошло гораздо быстрее.
Скоро меня подобрала одна фирма, тоже с иностранным капиталом, торгующая продуктами питания. Их заинтересовал мой предыдущий опыт. И понеслось. Я стал много ездить в командировки по области, заезжал и в соседние города. С родителями стал видеться реже. Когда с людьми редко видишься – с ними меньше ссоришься. Наоборот, первые минуты и даже часы после приезда были очень приятными. «Устал с дороги, вода в бойлере нагрета, можешь душ принять, а потом ужинать», – мама говорила вкрадчиво, что с ней бывало не часто. Тогда еще не у всех был бойлер, у меня дома его не было, и мама специально включала его к моему приезду. Мама даже пыталась меня приласкать, но я это никогда не любил и отвергал. Но несколько часов тишины было обеспечено. До следующего дня. А потом все по новой. Я заезжал каждый день покушать, и как говорят, имел что послушать. «Ты не так помыл тарелку, ты ее не туда поставил, зачем ты разложил это, а то убрал» и т.д. и т.п.
Когда все время работаешь, время летит быстро. Оно и без работы летит быстро, а с работой вообще катастрофа. Пару лет поработав на эту фирму, я потом пошел на повышение в фирму, торговавшую бытовой химией. Мне предложили хорошую зарплату, и я согласился. Да, и регион у меня теперь стал большим – весь юг Украины, да еще Молдова в придачу. Фирма была полностью собственностью иностранцев, а для них карта мира – это шахматная доска: вот Украина, а вот рядом маленькая Молдова, давай работай. Еще больше времени я проводил в командировках. Ездил на три-четыре дня в неделю. На выходные почти всегда был дома. Когда после приезда возвращался и заходил к родителям домой, было хорошее ощущение, в эти минуты было тихо, мама не скрывала радости, пыталась даже меня обнять, ох нужны мне эти «телячи нежности», я пытался как-то немного отстранится, но она приговаривала «я как раз блинчики приготовила», или «я мясо потушила», и я с удовольствием кушал, домашняя пища, к тому же приготовленная мамой, – это не общепит. В первые минуты и даже часы никто не скандалил, было тихо, было хорошо. А потом, на следующий день все возвращалось на круги своя. А папа где был? Не помню, наверно в рейсе.
Мама иногда пыталась меня достать расспросами, а когда же я женюсь. Поскольку она знала, как меня раздражают подобные разговоры, она иногда пыталась это сделать вкрадчиво. Но после слов «ты только не обижайся и не кричи, дай сказать» я уже знал, о чем пойдет речь. Но иногда тактика была другой, взрывной. При удобном случае она вдруг резко говорила: «Если тебе что-то не нравится, то женись и жену свою учи, а мне не указывай». Меня после подобных фраз охватывала тихая злость.
По работе мне по пути, конечно, попадалось много девушек. В нашем офисе были секретари, маркетологи. И в офисах наших партнеров они тоже были, и иногда удавалось завести интрижку. Только нужно было это делать осторожно, чтобы не испортить отношения ни с кем. Нужно было сечь обстановку, ну я и сек. Бывали небольшие романы, но обычно дело дальше не шло. Я ж еще и на сайтах знакомств, которые входили в моду, искал себе приключения. Бывали в разных городах разные встречи с интересными девушками. Проблема с такими знакомствами была в том, что как говорится – easy come, easy go. Чаще всего отношения заканчивались, толком не начавшись. Но иногда все ж таки было продолжение. С одной девушкой я съездил отдыхать в Турцию летом, с другой зимой на лыжи в горы.
В какой-то момент я перешел в другую фирму, раз в несколько лет нужно в жизни что-то менять. У меня расширился регион, я стал чаще бывать в столице. Мы занимались поставками комплектующих к металлопластиковым окнам. Я себе дома поменял все окна. Мама как-то пожаловалась, что, когда она готовит на кухне, ей холодно – дует через щели, окна-то старые, деревянные. «Мамочка столько времени проводит на кухне, а ей холодно, дует, – подумал я». И заказал окно для кухни. Пришли, установили. Стало намного лучше. Уже не дуло, и шум улицы при закрытом окне не мешал.
А еще я в это же время стал давать родителям в месяц по сто долларов на питание. Когда я был в Одессе, я почти каждый день кушал у мамы. Я приходил, клал деньги на полку и говорил: «это на расходы». Мама как-то мне рассказала, как папа отреагировал на мою помощь. Он увидел лежащую зеленую бумажку (мама видимо специально ее оставила), взял ее, какое-то время вертел ее в руках, о чем-то думая, а потом изрек «сынулька помогает». «Это надо было видеть, – сказала мама».
«Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась!»
Чем больше регион – тем, как правило, больше денег. Я поднакопил деньжат, чтобы улучшить свои жилищные условия. Однокомнатная квартира – это все-таки мало. Нельзя из одной комнаты пойти в другую. К тому же тогда еще не было галопирующего роста цен на недвижимость. Я начал поиск квартиры. По деньгам вырисовывалась тоже «хрущевка», но двухкомнатная. Район «Черемушки» меня устраивал – там была моя стоянка, я привык и все такое прочее. Единственное, что я попросил маклера, что не хочу жить прямо рядом с родителями, не в том же дворе. Но маклеры у нас плохо понимают свои обязанности, и в подобранных вариантах оказался соседний дом в том же дворе, где я прожил столько лет. И самое интересное, что этот вариант был самым интересным с точки зрения отдачи от вложенных денег, не надо было сразу делать ремонт (?). И этаж нормальный. Был еще один интересный вариант, но там окна выходили на шумную улицу, а мне это не нравилось. Пришлось соглашаться на то, что нашли.
Ремонта делать практически не надо было, так кое-что, но мама и в этом активно поучаствовала. Отбиться от нее было невозможно. Она лезла со своими советами и никакие просьбы или даже ругательства ее не могли остановить. А однажды, когда я шел домой, я увидел, как она шла показывать мою квартиру своей сестре, моей тете. Меня она, конечно, не спросила, и похоже, шла показывать квартиру, которую «она купила». Ключи у нее были, как, впрочем, и у меня были ключи от родительской квартиры. Но дело в том, что я сам все купил, и мне было очень неприятно это самоуправство. Тетя увидела меня и сразу все поняла, она всегда соображала поразительно быстро. И даже сделала шаг назад. Но я, конечно, пригласил ее посмотреть квартиру, мне было перед ней неудобно.
В эти денежные холостые годы отношения с родителями были непростыми, хотя сложно было себе представить, что они могут ухудшиться. С моей стороны как бы была ежедневная борьба за свою свободу, на которую маме и папе было решительно наплевать. Несмотря на то, что я материально не зависел, не просил денег, только заезжал кушать, и иногда давал на стирку простыни и майки, хотя, в принципе, мог бы постирать их сам. Но как-то после очередного скандала, когда я пытался папе втемяшить ему в голову, что не надо мной командовать, что я не обязан слушать, что он говорит, он ответил: «Обязан, простыни даешь стирать, значит обязан». Такая логика первобытного человека. Мой протест против родительских наездов на мою свободу только рос. В 40-45 лет все воспринимаешь не так, как в 15. Я стал огрызаться все злее, и на повышение голоса в мой адрес не лез в карман за словом, а немедленно кричал в ответ. И даже стал маму называть иногда «дурой». И часто кричал ей: «Закрой рот!». Кажется, земля должна провалиться, когда сын маме говорит «дура», но это только в книгах так, а у нас дома ничего существенного не происходило. Мама маниакально была одержима сделать все так, как она хочет, помочь и предложить, а нравится ли это другим, ее не интересовало. Она могла только сказать: «Ну вот дожила, сын меня дурой называет». Но так она говорила редко, чаще всего пропускала мимо ушей. Ей была важна своя программа, своя правда, а на все остальное ей было наплевать. Не помогали ни крики, ни увещевания. При этом она была все так же болтлива, и могла часами разговаривать ни о чем. При этом ей неважно было вникает ли собеседник в то, что она говорит, или просто слушает из вежливости. Но я уже научился резко прекращать ее попытки упасть мне на уши, иначе остановить ее было нельзя. «Закрой рот» – хотя даже эту жесткую фразу нужно было повторить несколько раз. Но самое неприятное было, пожалуй, в отношении ко мне, как к маленькому ребенку. Это смешно где-то видеть в кино, но крайне неприятно, когда сталкиваешься с этим каждый день дома. Мама готовила кушать, ей звонила подруга, она отвечала: «Я сейчас занята, у меня кормежка, мои мужчины голодные». Когда все было готово, она накрывала на стол и готова была прислуживать, забирая тарелки и наливая или насыпая новое блюдо. Мне это не нравилось, я тысячу раз говорил, что могу сам взять себе еду. Но это бесполезно. Родственники, которые бывали у нас, замечали это и было неприятное чувство, что другие люди видят эту неуместную опеку, и скорее всего не понимают, что избавиться от нее нет никакой возможности, и было чувство вины, что я такой-сякой так пользуюсь добрым характером и любовью ко мне своей мамы.
Однажды у меня был в гостях мой институтский друг, мой ровесник, и после какой-то нравоучительной маминой фразы типа «Нужно куртку аккуратно вешать на вешалку, а туфли не бросать где попало», он заметил «все мамы одинаковые». Это тогда для меня было что-то новое, я жил с чувством вины, что я такой неправильный, нехороший, неблагодарный сын при такой хорошей маме, а тут оказывается, есть какая-то новая идея, что такие отношения не у меня только в семье, а может есть и в других семьях. Это была новая идея, которая подкреплялась тем, что я сам иногда видел в других семьях. Да, кажется, мамы все одинаковые. Только мне казалось, что в других семьях не было такого надрыва в этих отношениях, который был у нас в семье. Мне казалось, что только у меня было это нехорошее гадливое чувство неполноценности после очередного скандала, а в других семьях все проходит гораздо легче. Так мне казалось.
Раз я улучшил свои жилищные условия, значит я, наконец, решил жениться. Так подумала мама. И сказала об этом. Опять это нытье, это же неприятно. Но самое интересное, что начало что-то складываться. Одна из офисных молодых девочек стала вроде как проявлять интерес. Я уже не мог считаться молодым женихом, но тем не менее период ухаживания занял не один год. Да, так бывает и в наше время. Кажется, что в зрелом возрасте нужно все делать быстрее, но у жизни свои планы. Отношения с моей будущей женой не были ровными, и мы не избежали взлетов и падений. Однажды, моя девушка познакомилась с моими родителями. Произошло это как бы случайно. Мы поехали на дачу, а на следующий день туда приехали родители, хотя я вроде с ними договаривался о том, чтобы они пока посидели дома. Но такие договоренности в нашей семье никогда не ценились. Тем более, что это их дача. В то же время, ничего страшного не произошло. Хотя долгие годы, представляя эту встречу, я опасался, чтобы все прошло адекватно, зная характер моих родителей. Чтобы они не наговорили лишнего. Но все прошло просто, я бы даже сказал буднично. Как ни странно, папа улыбался, что он вообще редко делал в жизни, и представился по имени-отчеству. И ничего страшного не произошло.
Какое-то время мы жили в гражданском браке, ну а потом была свадьба. Самая настоящая. Со свадебным платьем, костюмом, лимузином. Гостей было немного, в зрелом возрасте уже не так много друзей, да и родственники многие уехали. Из других городов и стран приехали только два человека. Я платил за свадьбу сам. Те, кто сталкивался с этим, знает, что это очень даже кругленькая сумма. То, что дарят гости покрывает максимум треть расходов, если не меньше. Но не в расходах дело. У каждого человека в жизни должна быть хоть одна свадьба. Это же радость, такое событие. Если в жизни две свадьбы, это две радости. Если три, то…
Когда женщина приходит в новый дом, то первым делом она наводит свои порядки. Чаще всего делает ремонт. Мне этого тоже не удалось избежать. В ремонт мы вошли почти сразу. Я люблю, когда все стоит на своих местах, мебель одна и та же, все лежит там, где положил, но женщины так не любят. Им нужно все менять. Локальный ремонт быстро вырос в капитальный, да такой что жить в квартире стало невозможно. Пришлось на время переехать в родительскую квартиру, благо она рядом. Хорошо, еще получилось, что папа был в рейсе, а то как бы мы там все сосуществовали бы в двух комнатах – я себе не представляю. Но мама была, и получилось то, чего я боялся в юности – совместное проживание со своей женой с мамой. Я часто представлял себе скандалы, которые могли случиться. Но, как ни странно, все было довольно тихо. Два месяца ремонта прошло без особого напряга. Если не считать только того, что мама совала свой нос в ремонт. Она лучше всех знает, какую кухню заказать, и какого цвета должны быть обои. Моя молодая жена не осмеливалась жестко ей перечить. Приходилось, где можно, мне ее одергивать. На строительном рынке она иногда забывала спросить мнение моей жены. Где получилось, мы настояли на своем, но это было не всегда.
Как бы то ни было, ремонт закончился, и мы вернулись в обновленную квартиру. Перипетии моей семейной жизни не так важны для нашего рассказа. Совместные поездки, рождение дочки, радость, скандалы. Как раз в это время разразился всемирный экономический кризис. Не вовремя, если кризис вообще бывает вовремя. Только родился ребенок, а я потерял хорошую работу. Да, был финансовый запас, но, когда нет постоянного ежемесячного дохода, любой запас тает очень быстро. А кризис был таковым, что рынок труда замер почти на два года. Я какое-то время не переживал, по инерции мы траты не снизили, но потом стало ясно, что нужно экономить. Неизвестно, когда будет нормальный доход и насколько нужно рассчитать запасы. Я не сразу осознал, что меня уже не возьмут в коммерческую фирму на высокооплачиваемую позицию из-за возраста. Я уже сильно вышел из параметров «менеджер до 35 лет». И постепенно я начал осознавать, что, не исключено, большие доходы в моей жизни уже в прошлом. Я стал пробовать другие занятия. Я в молодости преподавал в институте, почему бы не попробовать снова. Тем более, что за это время я стал обладателем многих знаний, во многом довольно уникальных. Я пошел в университет, где как я слышал, заведующим кафедрой работает наш бывший преподаватель, и оказалось, что пришелся ко двору. Для меня было важно, что я занимаюсь интеллектуальным трудом, передаю свой опыт, а не работаю таксистом или грузчиком. Но зарплата была маленькая. В нашей стране интеллектуальный труд не ценится. Взятки я не брал, да особенно не за что было. Взятки в нашей высшей школе существуют. Только если попросить у студента денег, то через час об этом все будут знать. Да, и не могу я брать взятки, это буду уже не я. Через полтора года заведующий кафедрой умер, и я вскоре уволился – новая специальность, которой я обучал на пятом курсе, стала как бы не нужна.
Тут подоспела новая идея. Тема риэлторства периодически возникала в моей жизни, но в этот раз я решил таки попробовать. Встретил свою знакомую, поделился с ней своими жизненными кульбитами, и она присоветовала мне поработать риэлтором. Риэлторство – это недвижимость, так это ж дорого, это ж круто. Так казалось. На практике торговля недвижимостью оказалась не работой, а бизнесом. Зарплату ж никто не платит, только получаешь процент от сделки. А когда она будет эта сделка, никто не знает. По городу, высунув язык, бегают пять тысяч риэлторов. Клиенты хотят посмотреть объект, и ты мчишься через весь город. И это все бесплатно. А клиенту что, он может обратиться к пяти риэлторам. Он ничего не обязан покупать. А еще встречаются клиенты, которые кидают риэлторов на комиссию, и ничего ты потом не докажешь. На то, чтобы понять это все, ушел год. А запасы мои основательно растаяли.
Родители, прежде всего мама, старалась помочь. При этом я ее не просил. Но она иногда давала продукты, которые получала по пенсионной программе. Скандалы вспыхивали дома с определенной периодичностью. Если мама кричала на папу, я их успокаивал. Если мы с папой ругались, то нас одергивала мама. Ну а в наши с мамой скандалы папа, кажется, не вмешивался. Интересно, что моя жена посмотрела на все это и сделала вывод: «Все идет от мамы». Я бы сам никогда бы не подумал, что это так. Я ходил с чувством вины, что такие хорошие родители, а я с ними ругаюсь. Но при этом я все более осознавал, что имею право защищать свое личное пространство, что я в общем-то прав.
Были и другие интересные моменты. Мама была предельно аккуратной, любила чистоту, и уборка была одним из любимых ее занятий. Да, именно, она любила домашние дела. Уборка, готовка, стирка, глажка. Но я стал замечать, что иногда среди чистой посуды попадается грязная чашка или тарелка. Не совсем грязная, но не до конца домытая. Раньше такого не было. Видно, просто по инерции, мама пропускала этот предмет посуды. Делая домашние дела на автомате, она часто думала при этом о чем-то своем, иногда высказывая мысли вслух. Могло показаться, что она сама с собой разговаривает. Я ничего не сказал насчет того, что не вся посуда чистая, так как можно было бы нарваться на скандал. «Да ты что, да я все мою по два раза, до блеска», – я буквально слышал ее ответ. Но моя жена тоже это заметила, мы часто заходили в гости. И когда дочка подросла, попросила ее, когда она у бабушки, смотреть внимательно на тарелку или чашку, которую она берет. Ребенок делает то, что его просят, а подводных камней он не понимает. Моя мама заметила, что внучка так делает, и высказала претензии: что это мол, твоя жена, так научила дочку проверять посуду, зачем это. Это был повод для скандала, но я промолчал, и никому ничего не сказал, ни маме, ни жене.
В конечном счете финансовые неурядицы ударили по семейной жизни. Не могли не ударить. Не буду вас мучать подробностями, но так получилось, что жена уехала в другой город, нашла себе кавалера-бизнесмена, она же дуже красивая, так что и ребенок не помеха. Так вон девушки с двумя детьми замуж выходят, не то что с одним. В общем, мы разошлись.
И так получилось, что под пятьдесят лет, я остался один, с не очень хорошим финансовым положением, и рядом с постаревшими родителями. В этом возрасте уже нет такого ощущения, что все впереди, приходится признать, что кое-что позади. Сын маминой подруги, друг моего детства умер, едва перешагнув порог 40-летия. Это событие напомнило то, что мы все и так знаем, – но по молодости не ощущаем: кино однажды закончится. Раньше, когда приходил в разные учреждения, например, в поликлинику или в органы власти, всегда встречался с более старшими взрослыми людьми. А сейчас стал замечать, что этот взрослый опытный доктор лет на десять тебя младше.
Несмотря на возраст, родители все также продолжали трудиться, не покладая рук. Хотя уставали, конечно, больше. Легче было только три зимних месяца, когда не надо было ездить на дачу. Но легче было в физическом плане, но не моральном. Замкнутое пространство способствовало ежечасным скандалам, которые внезапно вспыхивали и также внезапно затухали. У родителей возникли проблемы со слухом. У папы это было профессиональное – всю жизнь в машине на судне, а там постоянный гул. А маме в ранней юности сделали серьезную операцию на среднем ухе, к счастью успешную. Когда она стала плохо слышать и пошла к врачу, то та ей сделала какую-то процедуру, но только на одном ухе. Мама спросила, а почему она не делает ее на втором? Лор-врач ответила: «А у Вас там ничего нет». Т.е. мама прожила всю жизнь и не знала, что слышит только на одно ухо. Ей раньше это не мешало. Те далекие врачи из маминой юности сделали, наверно, правильно – ничего не сказали маме о том, что у нее теперь ограниченные слуховые способности, и у нее всю жизнь не было комплексов на этот счет.
Ухудшившийся слух добавил масла в огонь к скандалам. Если я что-то говорил маме или папе, от них теперь часто слышалось: «Что? Я не слышу!». Я повторял фразу намного громче, после чего слышал в ответ: «Чего ты кричишь! Что за неуважение». Я приходил к выводу, что лучше вообще поменьше общаться.
В зрелом возрасте людям прописывают очки для чтения. И в доме была постоянная тема «где я положил свои очки». Поиски очков происходили несколько раз в день. Очки чаще всего находились в каком-то странном месте – в ванной или на балконе. Иногда возникали совсем комические ситуации: как-то папа «потерял» очки. Только что мы их видели, он, кажется, держал их в руках, но вот они исчезли. Смотрели везде, в брюках, под столом, может упали. Но в этот раз все оказалось проще – очки оказались у папы на носу. Он их одел и забыл про это. «Вечный поиск» очков также добавлял пищу к скандалам. Поскольку у меня близорукость, я читал, снимая очки (мог также пользоваться очками для чтения, но мог обходиться без них). В квартире родителей осталось много книг, знакомые мне с детства, и я их слегка почитывал. Или газету читал. Свои очки я клал рядом на столик. Так вот при поиске очков всегда, именно всегда предпринималась попытка схватить мои очки. Нужно быть очкариком, чтобы понимать, насколько неприятно, когда кто-то посторонний трогает твои очки. Я никак не мог понять, неужели так тяжело дойти до сознания, что если я здесь сижу, то, значит, рядом лежат мои очки. Это же элементарно, так мне казалось. Но не доходило. Я каждый раз резко пресекал попытку взять мои очки. Начинался скандал. Позже, как только я слышал фразу «где мои очки», я сразу брал свои очки в руки, чтобы они никому не достались.
Также в нашем доме появились компьютеры, причем первым его купили родители. Тогда они стоили еще дорого. Но уже появился интернет и было удобно общаться по e-mail с родственниками за границей, кроме того, я поставил факс программу, и папа из рейса мог послать факс или тот же e-mail. Помню, когда мы получили первое письмо от родственников, какая была радость у мамы, она воскликнула что-то типа «это величайшее изобретение». Конечно, раньше письма шли месяцами, а тут две секунды – и готово. Через какое-то время я купил компьютер и себе. На новой фирме все отчеты готовились на компьютере, а фирма давала на покупку его беспроцентный кредит на несколько месяцев. Мне было удобнее работать с компьютером дома, чтобы не бегать к родителям. Поскольку компьютер стал мало использоваться, а его значение росло, например, стали появляться мессенджеры, и уже можно было не только написать письмо, но и пообщаться в чате, а то и позвонить, мама решила, что надо научиться пользоваться. Папа присоединился к этом решению паровозом.
Обучение пожилых людей азам компьютерной грамотности – это область деятельности, за которую нужно давать ордена и талоны на усиленное питание. Не знаю, может когда мы станем старыми, появятся какие-то принципиально новые устройства, типа мегасуперизлучатели, с которыми легко будут справляться дети, но нам они будут не под силу. Но мне кажется, мы справимся. А вот компьютер для наших родителей – это были камень преткновения и стена плача. Если бы я был хоть немного терпеливым, то может обучение проходило бы в более спокойной обстановке. Но меня всегда бесило, когда человек не понимает простых вещей, я бы не смог работать в школе для особых детей. Но тем не менее у мамы получалось лучше, чем у папы. Она научилась включать, выключать, перезагружаться. Папа завел тетрадку, куда старался максимально детально записывать все действия. «Берем мышку, нажимаем левую клавишу, держим указательным пальцем, ведем курсор к углу, где стоит крестик, отпускаем» и т.д. Но это ему не помогало. Он не понимал самые простые вещи, например, чтобы сделать поле активным, нужно к нему подвести курсор и нажать. Свои неудачи он выплескивал на меня, обвиняя меня в том, что я не могу спокойно ему все по порядку объяснить. Но я не могу тысячу раз объяснять одно и то же, я даже два раза не смогу сделать это спокойно. Мама где-то раздобыла книгу «компьютер для чайников», папа застрял буквально на первой странице. Он до бесконечности сидел и создавал папки, потом их удалял, но на следующий день не мог вспомнить, как это делать. Когда я производил определенные манипуляции с компьютером, он сидел рядом и пытался за мной уследить. Это было абсолютно бесполезное занятие, но он обижался, что я не хочу ему помочь. В одной из программ для вывода на печать была задействован клавиша F8, он, видя, это тут же спрашивал: «Так что, печать – это F8». И практически невозможно было ему объяснить, что все зависит от программы, в данной программе да, а в другой может быть друга клавиша или комбинация клавиш. Он этого не понимал, для него компьютер был просто пишущей машинкой, с которыми он имел дело на судне, только новой пишущей машинкой с новыми функциями, с которым за день-два, как он думал, можно разобраться.
Особенно большой проблемой было консультирование по телефону. Мама звонила (как всегда в неподходящий момент, так всегда звонят мамы) и говорила: «Я тут нажала, выскочила какая-то птичка, а потом появилось сообщение по-английски, а экран стал серым». У меня не было способностей консультировать такие проблемы заочно, и я тысячу раз говорил одно и то же – «я приду и посмотрю». Но мама всякий раз пыталась мне зачитать это пресловутое сообщение, чем доводила меня до белого каления. «Я же сказал, что приду и посмотрю, я так не понимаю». А все могло быть в каком-то обновлении программы, о чем и информировало сообщение, или в чем-то еще. Один раз это был даже вирус. А как-то оказалось, что какой-то предмет, лежавший на столе, нажимал на кнопку регулировки монитора, отчего пол-экрана занимало системное сообщение. Нужно было просто убрать этот предмет. Пользуясь случаем, я хотел бы обратиться к разработчикам программного обеспечения – да прекратите вы обновлять программы! Вы же сокращаете срок жизни людям, особенно старикам.
Компьютер принес и другие проблемы. Все более популярными стали некоторые блогеры. Папа стал их слушать. Среди них были такие, которые несли абсолютную чушь, стращали всякими небылицами, что все продано, все украдено Западом, что все кругом мерзавцы. Я думал, какие дураки их слушают. Но таким дураком оказался мой папа. Мантры, повторяемые этим блогерами, хорошо ложились на его философию «сволочи, гады» и поиски виноватых. К тому же не забываем, у него была привычка верить сторонним людям, но не слушать близких людей. Послушав этих политологов, он вполне мог стать посреди комнаты и начать ругаться матом, кляня то ли правителей, то ли непонятно кого. Мама в долгу не оставалась, часто ругаясь с ним по этому поводу. «Что ты опять слушаешь этих идиотов!» раздавался ее крик, как всегда без вступления и нарастания. Просто крик, на ровном месте. «Развелось всяких политологов, лучше бы они занялись полезным делом». При этом она и сама была не без греха. Просто у нее были другие темы. Ее задевали преступники, которых ловили за резонансные преступления. «Я бы поставила его к стенке и расстреляла!», – кричала она, вскакивая, с пеной у рта. В такие минуты я ее не узнавал, моя ли это добрая мама. А еще ее задевали городские новости. Когда ругали ее любимого мэра, она была готова четвертовать его противников. Когда этого мэра прокатили на выборах, она резко реагировала на новости о новом мэре. «А чтоб тебя перекинуло», – это было самое безобидное ее пожелание.
Тема политики звучала не только дома, а еще и, например, по пути на дачу. От дома мы отъезжали на машине в тишине, но длилось это недолго, до первого билборда с политической рекламой. Папа не мог этого пропустить и начинал: «А знаешь ли ты, что депутат такой-то все украл, а дети его живут за границей и тратят миллионы». Я знал, что сейчас будет, и взрывался сам: «Я же просил не говорить при мне про политику. Я еду на дачу отдыхать. Ты все равно ничего не изменишь, и ни на кого не повлияешь, так не лучше ли помолчать». На что папа взрывался в ответ: «Вот и не влияй, ты в своей жизни уже на все повлиял». Эта сволочь при каждом случае стремилась меня задеть и оскорбить, пеняя на непонятно что, в его понимании моя жизнь уже закончилась крахом. Это животное часто обо мне говорило в прошедшем времени, что еще больше взрывало меня. Мама кричала: «Так, если вы сейчас не успокоитесь, то я возвращаюсь домой и не еду ни на какую дачу». Это была угроза, и я часто ее слышал. То ли мама, то ли папа говорили «я не поеду ни на какую дачу». Или «я сейчас уеду с этой дачи». Но ни разу никогда эта угроза не была приведена в исполнении. До дачи мы доезжали уже мирно и все было тихо до следующего скандала.
«Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась!»
Но неправильно думать, что вся наша жизнь была один сплошной скандал. То есть да, она была, и в то же время не была. Периоды тишины все же были значительными. И тогда была тишь да гладь. А за вечерним столом было интересно слушать маму, когда она рассказывала про свое детство, про войну, про бомбежки, про эвакуацию, про возвращение в Одессу, про то, как она с подругой детства участвовала в восстановлении одесского железнодорожного вокзала, про тяжелую жизнь, про родственников и взаимоотношения с ними, про то как она попала в одесский автодорожный техникум. Это были интересные истории, которые мы слышали много раз, но каждый раз возникали какие-то интересные детали и подробности. Папа рассказывал меньше, так как говорить он не умел. Когда он все-таки немного научился работать на компьютере, то в ворде набрал свои воспоминания о детстве, о послевоенном голоде, о морских приключениях, о том, как тонул, и как бился с пиратами.
Культурная жизнь у родителей протекала однообразно. Папа не интересовался искусством вообще, оно для него как бы не существовало. Мама часто сетовала, что если бы она жила в центре города, то она бы часто ходила в театры (как делала ее подруга детства), а так вечером нужно возвращаться в наш спальный район самой, а папу не вытащишь. Иногда все же походы в театры удавались, это случалось раз в несколько лет, и тогда была задача смотреть за папой, чтобы он не заснул, как он это обычно делал в театрах, кинотеатрах, на концертах и т.д. Как-то мама однажды сказала в сердцах, когда папы рядом не было: «Скучный, ничем не интересующийся человек!». Но это было однажды только. А в другой рассказ она мне как-то сказала: «Повезло мне с мужиком». Мама вышла замуж за папу поздно, по меркам конца пятидесятых начала шестидесятых архипоздно, и с ним реализовала свои мечты: рождение ребенка, собственная квартира, поездки, материальный достаток. В тихие минуты она папу ласково называла «рыжа» в память о светлых волосах, которые у него когда-то были.
Но терпеть папу было нелегко. Фраза «какой тяжелый человек» часто звучала в нашем доме. Внезапно вспыхивавшие скандалы, которые через пятнадцать минут исчезают без следа, – это наверно был единственный способ сосуществования рядом с папой. Не дай бог все принимать близко к сердцу.
Редкие походы в рестораны выглядели так: папа брал меню, и первым делом смотрел на цены. Если заказывали самое дешевое, он был спокоен. Если кто-то пытался заказать что-то подороже, то начинал ныть – «не надо». Причем делал он это даже в тех случаях, когда не платил, так как любил считать чужие деньги. Водку он норовил принести с собой, и пытался договориться с администрацией заведения даже в тех случаях, когда ему четко говорили, что нельзя. За столом он всегда отмалчивался, иногда бросая какие-то замечания совершенно не к месту. Один раз нас пригласила мамина подруга в ресторан в центре. Хорошее место, нормально посидели. Даже папа вел себя хорошо, платил не он. Сделали фотографии. Тогда еще нужно было их проявлять. Вот и проявили. Мама посмотрела и воскликнула: «Испортил нам фотографии!». У всех были лица как лица, а у папы было очень тяжелое, чудовищное лицо человека, у которого вчера случилось большое горе. Такое лицо даже профессиональный гример не сделает. Вообще, злоба, которая была ему присуща, полностью отражалась на его лице. От того симпатичного молодого морячка с артистической внешностью, который смотрел на нас дома с фотографии на стене, давно ничего не осталось. Сейчас это было лицо-иллюстрация к романам Достоевского, на конкурсе изображений «старперов» оно бы заняло первое место.
Скупость, или скорее, зажимистость папы, вполне объяснимая его тяжелым детством, если конечно, нужны оправдания для этой черты характера, проявлялись и в других ситуациях. Дома, за семейным ужином, он очень переживал, чтобы пакетики для чая использовались бы больше чем один раз. Когда пили чай его занимало только это. Если бы кто-то выкинул бы пакетик чая сразу после первого использования, у него мог быть шок на какое-то время и подавленное настроение. Или мог бы устроить скандал.
Хождение по магазинам с женой – это пытка для любого мужчины. Но все- таки у моих родителей эта пытка достигала особого каления. Мама часто вспоминала, как бы в шутку, как папа ходил за ней и говорил одно и то же: «Не трать деньги, не трать деньги». Но один раз она возмущалась, как он оскорбил ее при подруге – не дал купить понравившуюся вещь. Все это закончилось тем, что она перестала ходить с ним в магазины, даже продуктовые, давала ему указания, и отправляла самого. И он ходил по магазинам и выискивал товары по самым дешевым ценам. Мама находило этому объяснение: «Он боится, что останется без денег и будет голодать».
Раз в году, летом, на пару недель к нам приезжала моя дочка. Это было самое суматошное время для моих родителей, прежде всего для мамы. Начиналась суета, в которую вовлекался папа. Разрабатывалась целая программа – чем накормить, куда сводить, какие книжки почитать. Годичная программа воспитания должна была уместиться в короткие сроки. Я в этом деле как бы уже был не нужен, скорее даже мешал. Мне ж тоже хотелось время провести. Было иногда смешно, когда я пытался попробовать только что пожаренные котлеты, а мама меня одергивала, типа, смотри не съешь все, это ж для ребенка. Елы, палы, но когда я ел все? Я одну котлету только хочу взять, неужели я похож на человека, который сразу готов съесть тарелку котлет? Ну к чему эти одергивания, когда для них нет никакого повода. Но говорить было что-то бесполезно, ответ был типа: «Ну так, не мешай мне, видишь я занята, мне ребенка кормить надо».
Как-то, когда папа вернулся из рейса, родители решили, что нужно поставить новые металлопластиковые окна во всей квартире, а не только на кухне. Было уже лето в самом разгаре, и сделать это было даже проще. Хотя, я давно уже не занимался окнами, но по старым связям обратился в фирму, чтобы сделали качественно. Родители сами уже с фирмой решали все вопросы. В день установки я пришел к родителям, чтобы помочь, что-то подсказать. Чтобы поставить новые окна, нужно демонтировать старые. Рабочие так и сделали. Эти старые окна были довольно громоздкие и тяжелые. Но для них было место на лестничной площадке, я их туда и вынес. А на мусорник, до которого нужно было пройти метров сто пятьдесят по двору, решил вынести вечером, когда будет не так жарко. Зачем сейчас страдать? И на площадке они не так много занимали места, за несколько часов никто из соседей и слова бы не сказал. Но так не думала моя мама. И она погнала папу выносить части старых окон. Я сказал, что вынесу, но позже. Но мама открыла рот, как она обычно это делала. Но в этот раз при рабочих, которые все слышали. «Что я ничего не понимаю, и окна не должны стоять на площадке, что это неправильно, что я не помогаю, и вообще неправильно живу». Что мог сделать? Я при рабочих даже не мог ничего ответить. Я просто сбежал. А про себя подумал, «когда ж ты уже закроешься».
Где-то живут люди, которым уже пятьдесят, или уже за пятьдесят, к ним относятся с уважением, называют по имени-отчеству, встречают у трапа самолета, а тут тебя «родные» шпуняют, как пацана, и ты, как обосцанный, не знаешь куда спрятаться. И такое гадливое чувство неполноценности внутри, как будто ты кругом виноват, и все вокруг это понимают, и рабочие и менеджеры, и соседи, и просто прохожие, и смотрят на тебя с укоризной, ну что же ты, Павел, такой сякой, такие родители у тебя хорошие, они все для тебя сделали, все тебе дали, а ты их не слушаешься, и не делаешь то, о чем тебя просят.
Я думал в тот день не идти к родителям. Но мама позвонила, сказала, что она пожарила блинчики. И я пошел вечером, съел блинчики и вынес два самых больших куска от оставшихся окон, которые папа не смог вынести, они были для него уже тяжелые.
Если у папы в голову заползала какая-то мысль, то выбить ее оттуда было невозможно. Мама говорила про него, что «упрямее человека свет не видел». Упрямство – это такое качество, которое иногда идет на пользу, а иногда нет.
Периодически он начинал выпытывать у меня информацию, нужную ему для подкрепления засевших у него детей. Например, он начинал меня расспрашивать про какой-то банк, куда решил положить деньги на депозит. Я уже понимал, куда он клонит, и сухо отвечал, что этот банк маленький и ненадежный, и поэтому у него такой большой процент по депозиту. Лучше с таким банком не связываться, а выбрать более крупный, системный банк, пусть там даже дают меньший процент. Он какое-то время смотрел на меня своим недовольным и тусклым взглядом, и через некоторое время изрекал: «Но там же дают больше». И не существовало никаких слов и сил, чтобы втемяшить ему в голову, что потому больше, что и риск больше. До него это не доходило. У него в голове был свой план, и эти проценты по этому плану уже были потрачены. Я старался уходить от таких вопросов, понимая, чем это может закончиться. В случае, если бы депозит накрылся, он стал бы искать виноватого и нашел бы меня, так как я «не предупредил его о том, что банк может лопнуть». И было бы совершенно бесполезно потом ему доказывать, что я его как раз предупредил, но он не хотел меня слушать.
Упрямство проявлялось и в том, как он упорно не хотел сходить на берег, и продолжал ходить в рейсы. На большие суда его уже не брали по возрасту, но старые посудины типа река-море, которые ходили по Черному морю нуждались в опытных стармехах. Они ходили чаще всего между Турцией и маленькими портами Украины. Возили какой-то товар туда-сюда. Черное море хоть не океан, но в плохую погоду, особенно зимой, очень опасное, и были случаи, что подобные суда тонули. Мама постоянно говорила папе, чтобы он сходил на берег, но он каждый раз продлевал документы, что позволяло ему заключить контракт. В море хороший заработок, на берегу такого нет, и папа не мог упустить возможности заработать. К тому же он был при деле, а дома бы бился головой об стенку. Настоящий моряк в море – дома. Мама жаловалась мне, что окружающие скорее всего думают, что это она «заставляет» его идти в море, и «как им объяснить, что надо знать моего мужа, что если он вбил себе что-то в голову, то оттуда это уже ничем не выбьешь».
Но это не означало, что мама не имела влияния на папу. Она как раз имела огромное влияние. Можно сказать, папа смотрел на мир глазами мамы. Если вдруг обнаруживалось, что у папы появился какой-то свой особый взгляд на что-то, на какое-то явление жизни, то это было ненадолго, на несколько дней. Обработка папы велась тяжелой артиллерией. Когда я шел кушать к родителям, я еще на подходе к двери слышал громы и молнии, которые отпускала мама. Остановить ее было невозможно, ей обязательно нужно было доказать другим, что она во всем права. И она это доказывала, как минимум, папе. По прошествии нескольких дней папа уже смотрел на ситуацию ее глазами, и говорил ее фразами.
Как-то у меня потек бойлер. Хороший был бойлер, пятнадцать лет простоял, но потек, ничего вечного ж нет. Сразу купить новый бойлер не получалось по деньгам, но я приметил модель, той же фирмы, и прикинул, что через несколько месяцев смогу бойлер купить. А пока перешел на старый способ помыться – грел воду, мешал ее с холодной и омывался ковшиком. Все нормально. Но родителям не терпелось мне помочь. И было бессмысленно им что-то говорить. «Как же так, сыночек моется холодной водой», наверно так говорила мама. Хотя я не мылся холодной водой. Но как бы там не было мне принудительно были даны деньги на бойлер и наш родственник сантехник его торжественно его установил. И никому я не собираюсь ничего объяснять, правильно все это или нет. Так получилось.
Однажды, я ехал с мамой куда-то в маршрутке. Маршрутчики в последнее время стали поприличнее, но тут попался вредный водитель – он курил и разговаривал во время движения по телефону. Мама выразила неудовольствие тем, что маршрутчик курит, но сделала это достаточно тихо. Водитель курить закончил, но принялся разговаривать по телефону, управляя автобусом одной рукой. Тогда уже я громко сделал ему замечание. Он как-то невнятно ответил, и я начал снимать его на видео, как он разговаривает во время движения и пригрозил, что выложу видео в интернет. Водитель что-то пробурчал, но разговаривать по телефону перестал. Когда мы с мамой вышли, я сказал, что все равно выложу видео. Лучше было этого не говорить. Мама открыла рот, и с места в карьер стала кричать, что нет, нельзя этого делать, потому что водитель потом найдет меня и побьет, или еще что-то, и вообще нужно вести себя тише воды и ниже травы. Я не мог ее остановить, мы были недалеко от остановки, и вокруг были люди, не очень много, но кажется, они смотрели в нашу сторону. И снова у меня внутри было мерзкое гадливое чувство. Где-то люди в двадцать-тридцать лет совершают подвиги, командуют полком, завоевывают медали, творят без оглядки на кого-то, а тут в пятьдесят лет тебе, как маленькому мальчику, не разрешают выложить видео в интернет, да еще с пеной у рта. Почему я вообще должен слушать, сколько времени еще так будет продолжаться? Мама не поменяется, значит это будет всегда? Но это же невыносимо, невыносимо, да закрой же уже ты свой рот, когда ты уже заткнешься, ну достала по полной программе.
Как-то я пошел к родителям и подумал, что сейчас приду и надо сказать что-то хорошее. Сколько можно этой ругани? И представил себе, как я захожу, и говорю какие-то добрые слова. И представляю себе реакцию мамы – поток слов с похвалой и одобрением, и со слащавой нежностью, искренней, но все равно слащавой. И как представил себе, меня стало разбирать зло. Но ведь достали уже длинные словесные потоки. И пока я дошел до родительской двери, меня уже разбирало зло, и я готов был резко отреагировать на любую, первую же услышанную фразу.
Как-то папа был в рейсе, а я повез маму на дачу на машине. В автобусе ей ездить было неудобно уже, так как всю дорогу, а это час времени, приходилось стоять, а уступить место было некому, так как в основном остальные пассажиры автобуса – такие же пенсионеры. Начинался дождь и съехать с горы к даче было уже проблематично – по жерстве была большая вероятность застрять при подъеме назад. Мама сказала, что я сама дойду. Я остановился наверху, до дачи был довольно крутой спуск метров триста. Уже пошел приличный дождь. Мама взяла две сумки, накинула кофту и пошла. Махнула мне рукой, чтобы я ехал. Я стал разворачиваться и посмотрел ей вслед. Маленькая совсем, совсем маленькая, но сколько силы, она идет в дождь, и будет на даче работать, трудиться, все время, часто без передыха.
Стремление папы действовать по своей собственной программе, иногда вопреки логике и здравому смыслу, проявлялось и в таких вещах, как готовка пищи. Результатом чаще всего было, что блюдо оказывалось пересоленным. Мама кричала на него: «Зачем ты пересолил? Лучше недосолить, чем пересолить, разве это непонятно?». Папа виновато соглашался, что-то доходило до его головушки. В следующий раз он был осторожным, и соли было в меру. Но по прошествии времени все повторялось снова, его мания все делать основательно приводило к пересоленному блюду, которое с трудом можно было есть. Тогда мама кричала: «Больше к кухне не подходи! Я сама все сделаю!». И какое-то время не пускала папу на кухню. А потом все повторялось по кругу.
Если бы проводился чемпионат по нудности, то папа был бы чемпионом мира. Повторять одно и то же, нудить, – это было его любимое занятие. Как его терпела мама – не представляю. Впрочем, его нудность часто приводила к скандалам. Нудить он мог начать, если, например, нужна была моя помощь, скажем съездить на дачу, что-то помочь перенести. Артподготовка начиналась за неделю. «Ну ты помнишь, что мы в субботу едем на дачу» – говорил он мне в понедельник. Я слышал это уже во второй раз, так как еще накануне подтвердил, что хорошо, поеду. Но его стремление к абсолютной ясности, чтобы все держать под контролем, приводило к тому, что он постоянно переживал, чтобы я не забыл. Срыв плана – это была самая большая трагедия в его жизни. Мне же было достаточно договориться один раз, даже за неделю до события, и я про него не забывал. В конце концов, я занимался коммерцией, и привык договариваться о встрече и держать слово. Но каждый день я слышал одно и то же «завывание»: «но ты помнишь, что мы в субботу». Меня это доставало и просто бесило. Он мог и в один день спросить меня несколько раз, помню ли я, особенно когда я уходил из дома. Я иногда взрывался, что не надо меня так часто переспрашивать, тогда он говорил: «но ты же ничего не отвечаешь». Такое ощущение, что каждый раз я должен бодро, как оловянный солдатик, отвечать: «Да, я помню, буду готов!». Что интересно, я иногда, после такого доставания мог действительно подзабыть, что обещал помочь, когда он понимал это, то начинал обижаться: «ну я же говорил».
Вспомнил один эпизод еще с советских времен. Книги в Советском Союзе были страшным дефицитом. В дефиците было вообще все, но книги особенно. В Одессе можно было купить классическую литературу в книжных магазинах, но только на украинском языке. Выручали молдаване, которые привозили иногда машины книг, изданных молдавскими издательствами на русском языке, и продавали их на базаре. И в этой обстановке какая-то светлая голова (они тогда тоже были) придумала, «а давай-ка мы будем стимулировать сбор макулатуры, и за определенное количество, сданное государству, будем выдавать талоны на дефицитные книги». И была реализована такая программа, про которую узнал папа. Макулатуры тогда в любом советском доме было много, так как выписывались газеты и журналы. И папа стал регулярно сдавать макулатуру и получать талоны на дефицит. Так мы получили несколько книг: Бальзака, Золя и еще кого-то. При этом сам папа этих книг не читал, но, когда был дома, исправно собирал макулатуру и отвозил ее на сборный пункт. И просить его не надо было. Старые газеты и журналы превращались во что-то материальное, шутка ли. Не воспользоваться этим для него было бы болезненно.
И еще о книгах. Поскольку у меня было свободное время с моими непостоянными заработками, то я написал книгу, обобщавшую мой опыт работы в продажах и маркетинге. Книга получилась интересной, в ней не было «воды», был отображен мой богатый практический опыт. Даже нашлось издательство, которое заплатило мне небольшой гонорар. О книге я получил хорошие отзывы. Я подарил экземпляр книги родителям. Через некоторое время как-то подсел ко мне, когда я кушал и сказал: «Прочитал твою книгу. Написано хорошо. Главное, чтобы она продавалась». И все. В принципе правильно сказал. А что-то другое он сказать и не мог. Поговорить о том, как возник замысел книги, как шла работа над ней, какие у меня были ощущения от первой своей книги – я даже представить не могу себе такого разговора с папой, не нахожу ни фраз, ни интонации, с которыми мы могли бы так поговорить.
«Революция!...»
Но я не только обобщал свой прошлый опыт. Я получал и новый. Как я уже писал, я пробовал себя в преподавании, поработал риэлтором, проводил иногда тренинги и семинары, у меня появились ученики по шахматам. Не очень все было стабильно, но какой-то денежный ручеек был. Но этот козел этого не понимал. По его мнению, раз я каждый день не ходил на работу, значит не работал. Он срывал дурацкие объявления, которые вешают на столбах и приносил их мне. Типа «требуется руководитель в офис, зарплата зависит от желания». У меня был огромный опыт трудоустройства и собеседований, я его осветил в своей книге, и знал цену подобным объявлениям. Но этот поц думал иначе. Он давал мне очередное объявление. Чтобы оттянуть скандал, я тихо его выбрасывал в мусор, хорошо скомкав. Но через какое-то время он начинал ко мне приставать, позвонил ли я по телефону. Я отвечал, что хороших объявлений на столбах не вешают. И он взрывался, этот старый козел. «Ты уже десять лет не работаешь, я до семидесяти лет плавал. Тебе все дали, а ты…» И разражался какими-то междометиями, которые сложно было понять. Когда я видел эту зашедшуюся в злобе рожу, мне хотелось его прибить. Ну как объяснить этой тварюке, что она и так знает, что я работаю, и от него мне ничего не надо, и вообще я не хочу в пятьдесят пять лет слышать этот маразм, я уже устал от этого, у меня все это в печенках сидит, оставь меня в покое, все равно твоей деревянной голове ничего не объяснишь. Ты мне надоел, старый козел, ну как еще тебе объяснить. В ответ он синел, стервенел, было такое ощущение, что ненависть его безмерна, ну а мне наплевать, раз он ненавидит меня, то я ненавижу его.
Как-то раз родители поехали в райцентр – оформить как положено документы на дачу, чтобы потом переписать на меня. Дорога туда была неважная, зато ходила электричка и проходило много поездов. С утра они уже были там и бегали по всяким конторам. Мама потом со смехом рассказывала, как папа путался в названиях, и занимал очередь «не-туда». Иными словами, без мамы он нескоро бы оттуда вернулся. Я позвонил им днем узнать, как дела. Ответили, что уже все заканчивают, получают последнюю бумажку. Я проверил расписание поездов, и сказал им, чтобы они не задерживались, так как скоро будет поезд на Одессу, а следующий аж в шесть часов вечера. Что они там будут делать, в этом райцентре, устали же. Но родители успели вовремя на поезд, миссия завершилась успешно. В тысяча пятьсот восемьдесят седьмой раз был сделан вывод, что папа без мамы никуда. Мама этот вывод и сделала. Да это и так понятно было.
Как-то я должен был проводить семинар, для чего мне нужен был мой ноутбук. Слайды там всякие и т.п. Я пораньше приехал в центр в офис, где проводился семинар, и обнаружил, что зарядный шнур от ноутбука я забыл дома. Все сложил, а его забыл. А без шнура мой тогдашний старенький ноутбук продержался бы полчаса, не больше. На два часа семинара его точно бы не хватило. А была зима, час-пик, скользко. А я бы и летом не успел в две стороны за это время. Что делать? Нужно чтобы этот шнур мне кто-то привез. На дорогу в одну сторону время еще было. Я позвонил маме. Папа потом рассказывал, что она подорвалась мгновенно, быстро оделась, побежала в мою квартиру и привезла мне шнур. А мама рассказывала, что папа, когда услышал в чем проблема, начал, как он умеет медленно соображать: «А что? А где? А куда?». Мама поняла, что соображать он будет еще долго, и решила все сделать сама. И успела.
Как-то мы поехали к нашим родственникам в город. Они жили в старом одесском доме на третьем этаже. Потолки, наверно под шесть метров, так раньше строили. Ну и лестница большая. Парадная и высокая. И мама бежит по ней к родственникам. И на втором этаже запыхалась и остановилась. И говорит, что «я что-то устала, вот поднимаюсь по лестнице и запыхалась». Я ей отвечаю: «Так тебе семьдесят пять лет, чему удивляться». На секундочку, она забыла.
Возраст, конечно, дал о себе знать. Нельзя же все время прыгать и за все хвататься. Прихватило спину, и даже серьезно. Самое сложное было встать с постели. И помогать было нельзя, иначе больно. Мама всех, кто хотел помочь, отгоняла в своей жесткой манере. На то, чтобы встать, у нее уходило несколько минут. Она сначала сползала с дивана, а потом с пола, упираясь руками, вставала. Стоять ей было легче, чем лежать, и она стояла у плиты, готовила. Ну прихватило спину, надо ж лечить. Современная медицина и не такое может. Особенно, если есть знакомый врач. У меня такой был, я уже имел дело с медициной по этому профилю и знал хорошего врача. И повел ее к доктору в больницу. Лечение не сразу дало результат, но самое главное, что худшие опасения не подтвердились. В таком возрасте что угодно может быть, но здесь прогноз был благоприятный. Искривление было, но не такое, чтобы моторика не пришла в норму. И постепенно, очень медленно состояние начало улучшаться. Я уже старался не спрашивать, как самочувствие, так как это стало плохой приметой. Мама резко реагировала и лучше было ее не трогать. Раньше, когда была моложе, она легче относилась к своим болячкам, были у нее всякие мигрени и т.п., а тут, конечно, опасение, а вернется ли оно все хоть к какой-то норме. Когда ее стало отпускать, в больнице она всем рассказала, всем сестричкам и нянечкам, какой у меня характер, какой у моей бывшей жены, какой у кузена, и т.д., ну все подробности с красочными описаниями. Потом я слышал как-то, как она меня поблагодарила: «Сыночек со мной так возился долго». Да, не долго, с месяц в больницу повозил. И когда она совсем оправилась, что вы думаете, она делает? Она лезет по лестнице шторы снимать, видите ли шторы грязные, и их стирать надо. Я ей сказал, что завтра сниму шторы, но до завтра она ждать не может, ей нужно всем доказать, что она на ходу и все делает сама. И бесполезно ей что-то доказывать, еще недавно у нее был тревожный взгляд, а сейчас ей все нипочем. Никто ей не указ.
Как-то звонит мне соседка на мобильный: «Что-то я звоню в дверь твоим родителям, а они не открывают, а мне кажется они дома. На мобильный не отвечают». А я в это время был на встрече, обсуждал возможность проведения своего тренинга. Дело важное, но сразу после встрече пришлось торопиться ехать домой. На мобильный родители не отвечали. Вообще-то такое уже бывало. Слышат они плохо, кроме того, могли случайно отключить звук на телефоне. Кроме того, они могли и не быть дома, соседка могла и ошибиться. Хотя она видела, что сигнализация не горит, а значит дома кто-то есть. Рассуждения все понятные, но все-таки волнения не избежать, как ни крути, нужно связаться с родителями. Я довольно быстро вернулся, открыл дверь. Выяснилось, что папы нет дома, а мама спит. Телефон ее в другой комнате, и лежит на мягком диване, а, следовательно, звонит негромко. А звонка в дверь она не слышала, так как сильно устала, убирала утром в квартире. А папа в это время был в гараже, лазил зачем-то в яму, а телефон был наверху в брюках. Я, конечно, сделал выговор родителям, сколько раз можно говорить, чтобы телефон держали при себе, хотя бы на шею повесили, это же уже не первый раз. Только все это бестолку, они головой покачают, и все равно про телефон забудут.
Неприятность приходит в нашу жизнь неожиданно, она не предупреждает заранее. Ранней весной мы собрались ехать на дачу. Пора уже было опрыскивать деревья и тому подобное. Накануне определились, что выезжаем в девять утра. Днем все было нормально. Я вечером зашел поужинать. Папа лежал на диване и сказал мне с деланно-ироничной интонацией: «В туалет надолго не заходи, потому что мне туда может понадобиться зайти. Все». Мама прояснила ситуацию, как всегда громко: «Наелся помидор на ночь и теперь его рвет». Папа был известен своим стремлением наесться побольше без чувства умеренности, а также любил доедать продукты, которые начали портиться, – наверно следствие голодного детства. Он не мог выбросить съестное. «Порвет и отпустит», – так подумал я. Уже такое бывало. Я поужинал и пошел к себе. Но когда уже наступила ночь – мама позвонила мне. «Я вызвала скорую – ему стало хуже». Я сразу пришел к родителям, было заметно, что голос у папы дрожал. Приехала скорая, мама поехала с папой в больницу, а я пошел за машиной на стоянку и тоже поехал в туда же. Я не думал, что случилось что-то серьезное, скорее всего переел что-то, может быть несвежее, хотя дома у нас всегда было все самое свежее, думал, что сделают пару капельниц и отпустят домой. Но после обследования доктор сказал, что все серьезно – нужно делать операцию, иначе до следующего дня не доживет. Такое в нашей семье было впервые. Папу взяли готовить к операции, а я поехал домой за деньгами, мама сказала, где они лежат, да я и сам знал. Без денег в нашей стране не лечат, и операций не делают. И в палату хорошую не всегда кладут. Мы с мамой переживали, но была уверенность, что все будет хорошо. Мама сказала: «Мне нужно, чтобы он был живой». Как-то неожиданно все это пришло в наш дом. Папа раньше серьезно ничем не болел. Хотя, понятно, возраст. Операция прошла успешно, мы видели, как папу повезли после операции в специальную палату, он еще спал под наркозом. А потом началось выхаживание, операция это лишь полдела. В наших больницах за всем нужно следить самому. Сестрички были очень хорошие, но у них столько дел. Мама фактически поселилась в больнице, приезжая домой что-то приготовить или помыться. Я же курсировал между больницей и домом. Утром, после обхода и назначений нужно было покупать лекарства. Благо сейчас в больницах полно аптек, и за деньги практически все есть. Не надо, как в советские времена бегать, высунув язык и искать дефицитные лекарства. Сейчас нужно только деньги иметь, желательно побольше. Побыв какое-то время в больнице, я увозил то, что нужно домой, возил маму. На следующий день все повторялось. Все шло хорошо, но на десятый день случилось осложнение – образовался какой-то свищ. Дела стали плохи, и врач сказал, что нужна еще одна операция. При этом было видно, что стопроцентной веры у него нет. Впрочем, врач делает свою работу, а не играет в игры «верю, не верю». Наш родственник, доктор сказал мне, что процентов двадцать шансов есть. Маме я про это не говорил. Ну что ж, раз надо, так надо, папу стали готовить к новой операции. Почему-то я внутренне был уверен, что все кончится хорошо. Папа хоть и старый, но жилистый, сердце работает отлично, всю жизнь в море, дышал йодом. Вторая операция прошла нормально, хотя конечный результат можно было узнать только через несколько дней. И через пять или шесть дней желудок заработал и можно было сказать, что худшее позади. Но врачи суеверные, они такого вообще не говорят. Пока папа был слабым, немощным, он лежал такой тихий, как молчаливый ангел. Только пить иногда просил. Но когда уже оклемался, стал вставать и прогуливаться, то как бы вспомнил особенности своего характера. Ему даже удалось пару раз вступить в стычки с мамой, которая навязчиво предлагала свой «сервис» и пыталась пропустить папу через мясорубку добра. Но мама гасила возникающие скандалы, не доводя до «вершин» домашних условий. Но с другой стороны, в больнице это же хорошо, когда есть человек, который всегда готов помочь чем-угодно. Можно сказать, что мама в больнице была как бы в своей стихии. Тем более, что помогала она своему самому близкому человеку. Она знала всех нянечек и сестер, все знали ее. Персонал был хороший, поэтому отзывалась мама о всех хорошо. Если бы что-то было не так, она не преминула об этом сказать. Энергия ее выплескивалась на всех, в том числе на соседей по палате. Она за всем следила, чтобы все делалось вовремя. Когда мы говорили с доктором, то была целая палитра эмоций, от слез – до детской радости. По своей привычке она никого не слушала до конца и не всегда понимала смысл сказанного. Ей хотелось слышать хорошее, она его и слышала. Когда доктор, пытаясь найти правильные слова, говорил о сложности предстоящей операции, она поняла так, что прогноз более чем благоприятный, хотя я понял совершенно иначе. Но мама была на своей волне и бросилась обнимать хирурга. Я потом, как-то, когда уже все было позади и мы собирались на выписку, спросил у доктора, что мы «наверно, уже надоели вам, своей сумбурностью и семейными терками», на что он всплеснул руками: «Да у вас очень дружная семья, у нас тут такое бывает, такие скандалы, что лучше про них не знать».
Итого папа провел в больнице пятьдесят один день. Но он настал этот день, и мы его забрали домой. Ему нужно было окрепнуть, поэтому на даче он просто сидел на скамеечке. Но это только поначалу. А потом, когда мы снова поехали, уже пытался что-то делать, копошиться, хотя мы его постоянно одергивали, чтобы знал меру.
Глядя на своих стареньких родителей, которые не хотят сдаваться, и пытаются работать насколько им позволяют силы, я думал о том, что когда-то все это закончится. С рождения мира уже было, наверно, десять миллиардов семей на этой планете, в семьях вырастали дети, они слушались родителей и сорились с ним, были им благодарны, а некоторые, может быть, ненавидели, но все это кануло в лету, от этого ничего не осталось. Детям нужны родители, так не только у людей, так и у зверей. До чего мило смотреть, как тигрята, львята или медвежата жмутся к своей маме, а та их оберегает, так задумано природой. Но однажды дети вырастают, и в природе, в животном мире, родители становятся не нужны. Но у людей не так, если родители есть, они живы, это поддерживает нас, создает иллюзию, что так может быть, нет, не вечно, но очень долго, как можно дольше. Как не повезло тем, у кого папа или мама ушли раньше. А родители бывают разные. Есть такие, которые бросают детей. Есть алкоголики. Есть те, кто всю жизнь болеют и требуют ухода. А кто-то просто ничем не может помочь детям, и все нужно делать самому. Но уход родителей, – это напоминание о бренности всего сущего, о том, что кино закончится. Ведь родители есть только одни, и других не будет. И никто, кроме них, не будет так готов пойти на самопожертвование ради своих детей. Таких других людей не будет. И узы, связующие детей и их родителей – самые крепкие. Это большая радость – отношения родителей со своими детьми. Каждый год дети растут и появляется что-то новое. Это очень интересно. Но однажды ребенок становится взрослым, и он переключается, ему не нужны уже опекуны, менторы, ему нужны друзья и надежные люди. А родители не всегда чувствуют этот момент, и далеко не всегда переключаются, и бесконечно, пока живы, пытаются диктовать своим взрослым детям свою родительскую волю. Из лучших побуждений. Они хотят избавить детей от тех тягот, которые самим пришлось пережить. Хотят лучшего. И не меняются. Не могут поменяться. Дети меняются, а они – нет. И никто не может так вывести человека из себя, как самый близкий человек. И никто не пьет так кровь, как самый любимый, самый преданный. Никто так не может залезть в душу и причинить боль. А может надо просто терпеть? Ведь старые уже, с заскоками? Делать вид, что не замечаешь ничего? Промолчать? Нет, это невозможно. Что я понял про себя, так это то, что я терпеть не буду. И чем дальше, тем меньше. Для меня все важнее остановить, как можно раньше, пресечь наезд на меня еще до того, как он состоится. Не терпеть ни минуты. И не важно, что все не вечно. Какая разница, что там будет в вечности, если из меня сейчас пьют кровь. Сколько терпеть? Еще двадцать лет? Я скоро буду пенсионером, я хочу жить, как хочу, чтобы меня никто не дергал по всяким пустякам и вообще не дергал бы. А с другой стороны – возможно ли, чтобы в жизни не было проблем? У каждого что-то свое. Все равно в жизни есть речка дерьма, по которой нужно плавать. Не одно, так другое. Свои проблемы кажутся самыми значимыми, но у других разве все хорошо?
Как-то в центре города, я встретил хорошего знакомого, мы с ним работали вместе лет десять назад. Очень хороший мужик. Мы присели в кафе, начали разговаривать, делиться произошедшим в жизни. Оказывается, он уже несколько лет живет в другой стране, и приехал маму навестить, которая живет в деревне. Вдруг я вижу, он достал сигарету. Я удивился, я помню, что он еще тогда бросил и всех агитировал бросать. Задал ему вопрос, мол «чего снова за папироски взялся». А он рассказывает, что был вот у мамы, ей 87 лет, живет одна, а он ее раз в год навещает. Я не стал дальше расспрашивать, понятно, что тема больная. Я только подумал, что оказывается, так можно. Или нельзя? Правильно поступает мой знакомый? Я даже обсудил эту тему с другом, который сказал, что да, так можно. Те, кто родился в деревне, в маленьких городах, «обречены» уехать оттуда навсегда, изредка навещая родные пенаты. Они физически не могут каждый день помогать престарелым родителям. А мы, родившиеся в больших городах, и оставшиеся в них, можем. Или не имеет значения, кто где родился? Кто прав, кто не прав, или правы все? Не понимаю. А у одной моей знакомой была такая ситуация – мама дожила до 95 лет. Последние годы она практически ничего не видела, еле ходила, только и могла с помощью выйти во двор и посидеть на лавочке. Ну знакомая и помогала ей, конечно. И продала квартиру, чтобы купить частный дом, так как по ступенькам мама ходить уже не могла, а ей нужно было подышать свежим воздухом.
Папа окреп, хотя и получил инвалидность. Он стал осторожнее, старался не поднимать тяжелое, хотя иногда забывал про это. Но жизнь постепенно вошла в привычное русло. Это означает, что периодически вспыхивали скандалы, но такие, со средним криком. Взаимная ругань – это для нас была среда обитания, без этого даже было бы как-то скучно. А если не ругаться, то чем заняться? Если в семье мало нормального общения, то должно быть такое. Мы снова поехали на дачу, за рулем был, как всегда я, хотя папа еще водил машину, но он уже предпочитал, чтобы я сидел за рулем. Все было как всегда, родители занимались стахановским трудом, я же работал размеренно – часик поработал и отдыхать – выпить кофе. Первой вспышкой была лопата. Я взялся покопать сорняки, и тут же наткнулся на мамины нравоучения: «Ты не так копаешь. Надо каждый корешок вынимать из земли». Елы палы, так я так и делаю. Просто у меня немного другая методика. Я сначала вскапываю большой участок, а потом иду и вынимаю корешки сорняков. Чтобы не сгибаться, каждый раз. И уже же много раз говорили на эту тему, я же просил не делать мне замечаний. Я вообще не буду ничего копать, мне надоели эти придирки, сами копайте, раз такие умные. Еще этот старый поц добавил: «Слушай маму, она в дачных делах хорошо разбирается». Да, она разбирается, только черешню, которая продолжает плодоносить, я отстоял десять лет назад, которую она хотела спилить, якобы дерево больное и заразит остальные деревья. А персик спилили, когда меня не было. А я просил этого не делать. Были такие классные персики, дерево росло, а его спилили. И на мое мнение наплевать. На следующий день после «лопатного» инцидента на дачу заехал мой институтский друг. Это было крайне редкое явление, за все время я только один раз использовал дачу для «шашлыков» с коллегами по работе, мы отмечали проведение успешной акции по продвижению товара. Один раз за все годы! Мы с другом ездили к нашей старой общей знакомой, которая жила километров двадцать от моей дачи. Когда мы ехали туда – я вышел на трассу, а назад предложил моего друга подвезти меня прямо до дачи, так как он на ней никогда не был. Он очень торопился и был на даче ровно одну минуту, может быть даже пятьдесят секунд. Я только успел ему показать, где что – где дом, где баня. И он уехал. Родителям только успел сказать «здрасте, досвидания». Он их знал еще по моим дням рождения, когда мы еще учились в институте. Обычная история, друг подвез, быстро поздоровался и уехал по срочным делам. Я думал, ничего не случилось. В этот день действительно ничего не случилось. А вот на следующий. Дело в том, что я вечером пошел в душ. В этом не было ничего особенного, – после рабочего дня на даче хочется помыться. Но я пошел не в летний душ, а в тот, в котором мылись родители, условно «зимний» душ. Над летним душем стоял черный бак, который летом нагревал воду, пользуясь лучами солнца. Мне нравилось мыться на свежем воздухе, тем более, что вода в жару была действительно теплая. Но в этот день было необычно холодно для жаркого лета, я даже одевал кофточку. И я пошел поздно вечером в «зимний» душ. После того, как уже помылись по моим расчетам родители. Фишка была в том, что после мытья в душе, как они считали, нужно вытирать до суха пол. В душе не было достаточного наклона и вода сама не уходила. Вернее, так считала мама, а папа шел паровозом. Еще и поэтому я предпочитал летний душ, я не понимал, почему нужно возиться с грязной тряпкой после того, как чистенько помылся. Все равно к утру все высохнет. Я уверен, что из ста семей девяносто девять не вытирают пол в дачном душе. Но в этот раз я не рассчитал, и мама зачем-то зашла в душ, уже после моего мытья. Она увидела, что на полу было мокро и почва для нового скандала была готова.
Он разразился на следующий день. Мама не преминула попытаться в своей назидательной манере прочитать мне очередную нотацию. А я взорвался. Я не хочу слушать нотации. Я не хотел их слушать даже тридцать лет назад, не то что сейчас. «Я буду мыться в душе так, как считаю нужным, и не буду тебя спрашивать» – говорил я с особой интонацией, которая предопределяет, что разговор закончен. «Видишь ли, он считает, нашелся швыцер» – отвечала мама с интонацией, полностью исключающей мою хоть какую-либо самостоятельность. «Ты эгоист, думаешь только о себе», – повторяла она коронную фразу, которою я уже слышал сотни раз, и которая у меня уже в печенках сидела. Я не остался в долгу: «Закрой свой рот! Я буду мыться в душе так, как я хочу. И ничего вытирать не буду, оно само высохнет!». Мы кричали друг на друга на веранде. Обычно, в начале перспективного скандала кто-то закрывал все окна, чтобы соседи меньше слышали. Но сейчас мне было абсолютно все равно, так меня это достало. Пусть слышат и пусть все знают.
Конечно, к скандалу подключился папа. У него уже было перекошенное лицо, полное ненависти. Его не надо было просить. Но ему, как всегда, не хватало слов, и он махал рукой и пытался из своего, зашедшегося злобой рта, выдавить какие-то слова. «Ты посмотри… Ну это вообще… Ну же так… Ну негодяй». А у меня не было ничего, кроме ненависти к нему. Раз он ненавидит меня, я ненавижу его. Но все-таки я пытался что-то втолковать ему, я знал, что что-то объяснить моим родителям практически невозможно, но я пытался, орал, срывая голос:
«У меня ваши придирки в печенках сидят. Вы же травите мою жизнь. Тебя, – обращался я к папе, – когда тебе было пятьдесят пять лет, кто-то пытался учить, как жить? Кто-то наезжал на тебя чуть ли не каждый день?». В этот момент у него во взгляде мелькала какая-то мысль, словно он пытался вспомнить свое детство. Но мысль появлялась ненадолго. Ему нужно было выплеснуть всю злобу, которая у него накопилась с последнего скандала. При этом он сразу переходил на личности, по принципу «я тебе все припомню».
«Я еще два года назад работал! – кричал он, взмахивая руками, и заходясь в исступлении. – Ты уже десять лет не работаешь! Вот вчера приезжал твой друг. Ты ему наверно хотел показать дачу, что ты такой крутой. А надо было у него про работу спросить, он же бизнесмен».
Мне уже надоело этому сельскому валенку, пеньку стаеросовому, лаптю вязанному, чурбану деревянному объяснять, что я преподавал в университете, работал риэлтором, продавал акции и сертификаты фондового рынка, а сейчас даю уроки шахмат онлайн, и я не виноват, что в нашей стране эти виды деятельности приносят мало денег, а не работал я всего полтора года, когда думал, что найду «крутую» работу, как раньше, но этот чурбан же ничего не поймет, он мне просто надоел.
«Ты сволочь и подонок, – кричал я в ответ. Такие слова я стал использовать с недавнего времени. – Ты же недавно мне говорил, что вы мне построили дачу. Но она моя только по документам. Как она может быть моя, если ты мне пеняешь, что мой друг заехал ровно на одну минуту? Впервые за тридцать лет! Она будет моя, когда тебя не будет». Я хотел сказать, «когда ты сдохнешь», но в последнюю секунду подумал, что это будет слишком для этого раза, может быть в следующий раз сыграю на повышение ставок. В ответ он хватал ртом воздух, пытаясь что-то судорожно понять и выдавить из себя очередную гадость. Мама начала нас разнимать, я ушел в свою комнату, и старался с родителями не общаться. На следующий день мы практически молча доехали домой. Я решил, что не буду к ним ходить, надоело. Слишком часто видимся. Если бы они видели меня редко, все могло быть по-другому. А макароны сварить или картошку пожарить я и сам смогу. Я так и сделал, на обед к ним не пошел. Жестко так.
О чем я, вообще пишу. Какое событие я упоминал в начале, и которое должно было произойти? Так вот оно все и произошло. Жизнь произошла. Наша одинокая Земля несется в пустыне космоса, в котором мы обречены на одиночество, и в котором нам приходится выживать. И на нашей маленькой планете уже были миллиарды семей, и еще будут миллиарды, пока жива планета. Но все когда-то исчезнет, останется лишь небольшая память о некоторых людях, да и о них когда-то забудут. И с высоты этого огромного космоса, этого мрачного бездонного пространства как мелки наши заботы, склоки и радости. Стоят ли они вообще чего-то? И кому все это нужно? И как должно пройти это мгновение – жизнь, может ли все быть гладко, или, наоборот, нужно радоваться, что были бури. И что такое буря? Семейный скандал – это буря? Это эпоха? Это жизнь? Или это песчинка, которую несет безразличный ветер. Сколько близких людей у нас за всю жизнь, умеем ли мы слышать, и есть ли у нас вообще способность слушать и понимать?
Вечером позвонила мама.
«Приходи, я тут блинчики пожарила». Пойду, блинчики вкусные, покушаю, родители у нас одни, и никто не будет нас любить, как они.