Lafcadio Hearn: The Vision of the Dead Creole
Воды залива были прохладными в теплоте тропической ночи. Огромная луна смотрела на меня, пока я плыл к окаймленному пальмами берегу, и, оглянувшись назад, я увидел, что мачты корабля четко выделяются на ее светлом лике. Не было слышно ни звука! Морские волны набегали на коричневые пески молча, словно с опаской; легкий бриз, наполненный ароматами шафрана, корицы и сонных цветов, парил над водой; звезды казались много больше, чем в другие ночи; огни Южного Креста горели ровно, не мерцая словно бриллианты; я замер на мгновение охваченный ужасом, ибо мне показалось, что я слышу дыхание ночи - ее протяжные, таинственные вздохи. Эта фантазия исчезла столь же быстро, как и появилась. Корабельные колокола пробили первый час утра. Я снова стоял на берегу, где когда-то играл ребенком, и видел сквозь пальмы бледные дома причудливого города, откуда я бежал с кровью на руках двадцать семь долгих лет назад.
Была ли это ведьмовская ночь, раз город погрузился в такой глубокий сон и безмятежно спал на своем посту, когда я пришел? Не знаю, но было хорошо ему, что он спал! Я прошел бесшумно, как Тень Смерти, через древние ворота, и двигался дальше сквозь тени, отбрасываемые выступающими балконами, вдоль края площади, недоступному взору тропической луны, и там, где башни собора принимали очертания гоблинов на мостовой; и вдоль узких улочек, где усыпанная звездами синева небес наверху казалась лишь лазурной лентой, неровной и изрезанной по краям острыми выступами балконов; и дальше - снова в белый лунный свет, где апельсиновые деревья наполняли теплый воздух ароматами, как в брачных покоях; и дальше, еще дальше, где древние кипарисы с корнями и ветвями шишковатыми и искривленными, словно от тысячелетней агонии, причудливо склонялись над Городом Гробниц.
Гигантские пауки плели свои сети в лунных лучах между стенами склепов, змеи скользили у моих ног, летучая мышь парила в вышине под звездами, а светлячки, как трупные огни, кружили над местами упокоения мертвых. Огромные виноградные лозы обвивали мраморные плиты, ставшие зелеными от покрывавшей их плесени; плющ глубоко вонзил свои когти в серые камни; лианы сплели завесу, плотную, как у самой Исиды, над эпитафиями, высеченными над могилами. Но я нашел Ее гробницу! Я бы достиг ее, как и поклялся, даже находясь в клыках Смерти и Ада!
Я разорвал на части ядовитые растения, которые цеплялись за мрамор, словно рептилии, но кровь из моих рук пролилась на ее имя, и я не смог найти ни одного чистого места, чтобы поцеловать его. Я слышал, как кровь с моих пальцев капает с глухим, мертвым звуком, словно расплавленный свинец, на листья смятых растений у моих ног.
И мертвые годы поднялись из своих туманных могил и встали вокруг меня! Я увидел замшелую террасу, где я впервые познал ее поцелуй, наполнивший мои вены безумием; мраморные урны с резными барельефами обнаженных танцующих мальчиков; мертвый фонтан, переполненный кувшинками; чудовищные цветы, что открывали свои сердца навстречу луне. И Ее! - нежные очертания ее тела, словно из коринфской бронзы, не скрываемые легким воздушным одеянием, которое она носила, креольские глаза, пухлый и страстный рот, - и эту жестокую улыбку сфинкса, улыбку Египта, вечно безжалостную, вечно таинственную, улыбку, которая сияла на ее устах, когда я, словно презренный червь, падал перед ней, чтобы целовать ее ноги, и тщетно кричал, чтобы она топтала меня, плевала на меня! И после жестоких для меня мгновений мести улыбка Египта все еще оставалась на ее темном лице, словно отлитом из прочной бронзы.
Не было ни шороха среди лиан, ни шелеста опавших листьев, но Она вновь стояла передо мной! Мое сердце, казалось, перестало биться; холодок, как в те ночи, когда я плавал по антарктическим морям, скользнул по моему телу! Одетая в белое, как в преданные забвению годы, с огнями похожими на светлячков в волосах и все с той же темной, эльфийской улыбкой! И вдруг озноб сменился жестоким катаклизмом крови, как будто каждая клеточка тела была согрета вулканическим пламенем, ибо странные слова древнееврейской песни донеслись до меня словно далекое эхо:
«Любовь сильна, как Смерть!»
Я разорвал оковы, которыми ужас сковывал мой голос, я заговорил с ней; я плакал - я рыдал кровавыми слезами!
И старый голос донесся до меня с аргентинским акцентом, низкий и насмешливо-сладкий, как голоса птиц, что перекликаются в пылающей вест-индской ночи:
- Я знала, что ты вернешься ко мне, сколько бы ты ни блуждал под другими небесами и по другим морям.
Тебе приснилось, что я умерла? Нет, я не умру так скоро! Я прожила все эти годы. Я буду жить дальше, и ты должен снова вернуться сюда, чтобы навестить меня, как вор в ночи.
Знаешь ли ты, как я жила? Я жила в горьких слезах, которые ты проливал все эти долгие годы; в агонии раскаяния, охватывавшей тебя безмолвными ночами в одиноких пустошах; в дуновении твоей юности и жизни, выдыхаемом в страстной агонии, когда ни один человеческий глаз не видел тебя; в образах, которые наполняют твои сны и вызывают у тебя ужас, когда ты остаешься один! И все же ты хочешь поцеловать меня...
Я снова взглянул на нее в белом свете; я увидел то же странно-прекрасное лицо, ту же улыбку сфинкса; я увидел пустую разверзшуюся гробницу; я увидел тень - свою тень - лежащую на могиле, а так же осознал, что высокая белая фигура передо мной не отбрасывает тени в лучах луны!
И вдруг под звездами, звонкие и вибрирующие, как далекие соборные колокола, загремели голоса пробуждающихся сторожей:
- Ave Maria Pur;sima! - las tres de la ma;ana, y tiempo sereno! (1)
1. «Радуйся, Мария Пречистая! Три часа ночи, все спокойно!»