ОТ БОГОВ ДО КАРЛИКОВ …
Захлопнув за собой дверь в соседнюю комнату, Василий заметался по ней из угла в угол, стуча кулаком в стену и разговаривая сам с собой.
- Ма-а-ам, сделай что-нибудь, - Лиля страдальчески посмотрела матери в глаза. – Люди услышат.
Счерневшаяся лицом Муся, отозвалась мерным, как эхо, голосом, - Не услышат… С одной стороны площадка, с другой наши сараи. Да он и не громко. Не услышат. Иди в свою комнату. Егорку у себя спать уложи. Иди, родная.
- «Думаешь, я трус, потому и остался в живых? Не доказал вам, что не по силам нашим мужикам огромную реку заворачивать? Так это и Тебе, и Твоим кардиналам, а не только нам было известно. Всей стране поголовно. И все молчали. И я молчал. За семью цеплялся. А их близких поддерживал. Как мог, чем мог… Тебе не представить… От меня люди из-за этого на улицах шарахались от страха, делали вид, что в упор не замечают. Я каждый день ждал … На «вывод» подготовился. Да разве я один! Э-э, что языком трепать, когда за трусость себя презираешь, а умереть не готов.
Тебе же имя было «Стальная власть». Так Ты назвался, так и жил. Как до твоего неба доораться? Связь - односторонняя. Тем более, что наша территория для Тебя муравейник. И хай себе кишит, главное отследить, чтобы с указательных знаков не сбились.
Он, видно рывком, выдернет из этажерки коричневые, теснённые золотой каймой книги: «И. СТАЛИН Сочинения», и станет с силой раскладывать их на подоконнике.
- Тринадцать! Всё правильно - чёртова дюжина . Молчишь… А у меня, небось, язык развязался, потому что Ты уже год молчишь, а мы и по сей день в ожидании - вдруг воспрянешь? Кто с любовью и надеждой, а кто - как в страшном сне. Ты и сейчас Вождь над землёй, которая СССР зовётся. Творец демократии: «Вся власть принадлежит труженикам города и деревни».
- Мама, он опять на картину смотрит. Сними её со стены, наконец, она его мучает, - уходя в свою комнату на руках с Егоркой, Лиля строго глянула на мать.
- Как уложим - сразу сниму.
- А со страной-то фактическая картинка хреновенькая вырисовывается: где-то эпохи столетиями меряются, а у нас одной–парой десятков лет. Обрыв… новые идеи, переход к прямо противоположным. И после каждой карабкаемся из пропасти, карабкаемся… Почти вылезли, уже отряхиваемся… куда тебе… - новая пропасть. И опять кувырком. Т-твою мать, да мы же, как идиоты, каждый раз на себе и учимся… без выводов…
На какое-то время он замолчал, как умер, и снова забормотал:
- И сколько же этих людей Тебя боялись, ненавидели… А Победа всё изменила, понимаешь – из-ме-ни-ла. Грехи списала, простила… А многие и прозрели. В другом ключе глянули…….. Правда, стали мы, едрёна вошь, вроде как ироды… Иваны, родства не помнящие. Будто спроста к погибшим в войнах поприбавили миллионы сгнивших в Сибири, раскулаченных, расстрелянных, от голода загнувшихся… У-у-ух! - Он ухватился за сварные прутья оконной решётки и с силой затряс ею, поскольку огромное окно загудело железным гулом, точно церковный набат.
Маруся оглянулась на сидящего за спиной на этой же кровати одиннадцатилетнего сына и её сердце сжалось от сострадания. Прижавшись лопатками к стене с навешанным на неё гобеленовым лоскутом ткани, огромными глазами уставившись в закрытую дверь, тот, кажется, что и не дышал. Муся тихо безответно окликнула его и вдруг поняла, что, вникая в каждое слово отца, он ничего вокруг и не слышит. Вспомнила, как неделю тому назад, усердно скрывая от неё синяки на лбу и под глазом, сын объявил, что всегда будет драться, если кто скажет про папу плохо.
- Но они же не на битве с фашистом на тот свет сгинули! Не-е-ет, ни сердце ни башку отключить не получится, хоть сдохни... О людях наших я плачу. За тридцать пять последних лет они все корни свои растеряли. Тебе не понять: семья это не ячейка - муж, жена, дети… Это когда родные слева, справа, сзади, спереди... Вот у Тебя, кто семья?! Где родня? Охрана! Та-а-ак-то… А без корней каждый народ - гниль… Слякоть... На него ногами – и… меси, меси, в какие хочешь стороны. Глина… Тебе же даже боль разделить, душу свою открыть некому было: нам Ты был – хозяин и вождь… жену потерял... Рядом стоящих остерегался… Понима-а-ал, каждый за твоей спиной – Брут. И, может быть, именно от них –то и трястись нужно было.…
Несколько секунд – тишина, потом сдавленное бурчание: - Проклятие какое-то: болячка родовая калёным кирпичом грудь жжёт, а мозг Тебе обеления ищет, и как после этого жить?
Потом голос снова оборвался, но через минуту сипло продолжил.
- Не поверишь… По закону подлости, от своих же для себя оправданий легче становится… Как вроде нашли, в какой ряд истоки свои позатыкать, и успокоились. Подлюки мы, и жизнь нас не учит.
Отец семейства, видно, сел на стул.
Шестилетняя Любашка повисла на материнской шее:
- Мамочка, мне так папу жалко...
Загорелыми, мокрыми от слёз щеками дочь стала тереться о её нос, лоб, губы. Целуя её солёные глаза, Маруся тихо шепчет: - Ну, ну... Ты большая девочка, соображаешь, что папе трудно нас кормить. Через десять минут приласкаем его, он и успокоится. Ты же знаешь, как он нас любит.
Люка знала, как папа всех любит, особенно её, и, вскинув взгляд на стену с большими часами, она станет упорно отслеживать движение стрелок на них.
- Теперь по моменту отечественной… Ошалеть можно: войной разгромлено полстраны, а она живёт и мощью своей поражает! И всё работает и армия накормлена, и Дальний Восток, и Средняя Азия, и Казахстан - чего не растили вовек, и то выращивать стали, не говоря о хлебе и картошке. И ведь уже в сорок втором в каждом отделе милиции открылись пункты приёма беспризорных детей. Их кормили, растили... Это не всякий в мире может оценить, но мы-то… после гражданской. А за этим – Ты, и вся страна знает, что - Ты.
И союзники западные, честно надо признать – помогли-и. Одни ленд-лизовские доставки чего стоили, особенно в сорок первом-сорок, втором - ого-го! Несколько разных потоков с конвоями через океаны, вечные льды… «Алсиб»-то? Из Америки через Аляску в Сибирь наши лётчики самолёты гнали… Непоборимые герои, от первого до последнего мужика. Сашка Трушкин, как расскажет про ледяные торосы, так уши в сорокоградусную жару, как от мороза, в трубочку сворачиваются.
За Ленд-лиз, само собой, долги отдавать придётся. Но соль-то в том, что это было бы сейчас, через девять лет от победы, или потом, ещё через годы, а выродков остановить тогда было - немедленно. Понятно, что их помощь в такой бойне недостаточная. Но если прикинуть масштабы, и эта - воображению не поддаётся. Опять же, в пересчёте на своё будущее, и союзники личные планы имели: у тех с Гитлером своя большая игра имелась, свои интересы. В декабре-то сорок первого тот и Америке войну объявил. Думал блицкригом за несколько месяцев раздолбать Россию до Урала, закрепиться, а там и американцам и англичанам перепало бы - мама не горюй. В общем - тёмный лес, не политикам нечего и соваться. История рассудит. Но, в любом случае, их помощь для нас, как кислород, была. И, кстати, мы для им тоже необходимое отправляли.
Затем за дверью несколько минут слышна лишь шепотная брань и междометия.
- В то же время второй фронт… Пока мы по Польше сапогами не затопали - не открыли… Нашей прыти, что ли, струхнули? Думали, война в Союзе ещё десятки лет идти будет, и мы с немцами друг друга переколотим до последнего? А мы в сорок четвёртом уже в жопушке – Европушке. Японцы, небось, до сих пор считают, что это мы ядерные бомбы шандарахнули... Но они-то как раз вмиг образумились и назад пятками повернули. Выходит, в нужные моменты насилие – это что ни на есть - самая сила…
Вдруг, со всей силы хлопнув по стене так, что сидящие на кровати подпрыгнут, Василий провозгласил:
- Это ж надо, на какое геройство война народ двинула… Не от страха: за Отчизну жизни ни в грош не ставили. Да Ты сам это знаешь, бывал на передовых с охраной в сорок человек… Хотя, может,– двойник… Вживую-то Тебя кто видел? И потом... случись что, такой риск для страны… Ни с тем делом – Ты, и всё тут. Говорят, слушал внимательно и коммунистов, и беспартийных. Может понял многое Да ещё и оба сына войне! Ве-е-рили.… Сейчас, задним взглядом, я тоже понял: не богатства, не бриллианты Тебе были нужны, а мощь державы. Великой страной Ты хотел мир удивить. Если бы не Гитлер, удивил бы – двести процентов. Гениальным чёртом в кителе – вот кем Ты был! Но если вдруг опять какая война, за Тобой люд двинулся бы. Далеко ходить не надо, тупиковый парадокс: весь мой род Ты исковырял, а спроси меня - отвечу: «Пошёл бы». В первую очередь, потому что Кремль это одно, а Отечество – другое… Но и Кремль для каждого из нас тоже немало… Э-эх, б…., как бы ещё себя понять, не презирать чтобы…
Вошедшая Лиля снова прижалась к материнскому плечу с другой от Любашки стороны:
- Герка уснул. Как там, мамуль?
Она погладила дочери колено: - Уже легче.
- И-и биться сердце перестало… так получается, что сильнее Вас – Земных Вождей, нет ни в небе, ни за небом, ни в океанах? Четыре автократа-василевса и полпланеты, вместе с нетленным духом и бренью - в пепел? Пока-а-а там высшие покровители на небесах перехватят. А земные божества по своему разумению сами уже всё внизу разрулили. Неугодных - физически определили, души их - на небо почтовым переводом отправили.
Свихнуться можно: четыре Сверхбога? Не может быть... - он снова вскочил и забегал по комнате.
Верные соратники на железной кровати напряглись до предела в ожидании, что хозяин их душ и сердец откроет дверь, и они благодарно кинуться ему на шею.
- Да нет же, не-е-ет. Вы смертны, временны, как листки в календаре. Вы для Них такие же, как мы для вас - карлики. Мгновение… И, как не метельшитесь, а перед Ними в одном ряду с нами стоять будете.
Ведь как казалось после войны: и Ты, и мы, и страна другими стали. Угу… как бы не так: только Тебя в кино покажут, мы так же, как и прежде, от мала до велика на ноги вскакиваем и во всю силу ладоней по полчаса хлопаем. И долго подскакивать будем. И я в том числе. Не по кривде - по правде. По кривде-то, целую страну на ноги не поставишь. Конечно, и фронтовикам овации. Своими руками пощупать победу над половиной развитого мира… как одолеть собственную смерть. От себя скажу: если Тебя на трибуне нет, то и трибуна – так... скамейка непонятно для кого, хоть и битком забитая. Так что в нас никаких перемен… Но и ни один человек на всей земле не хотел бы представить себя на Твоём месте в такое нечеловеческое время. А ты выдюжил… Слу-у-ушай… как ты выдюжил?! Да ведь именно Ты, по праву и есть вечное лицо Победы! Такая вот горькая каша исторических пропастей намесилась.
Он надолго замолчит.
Вдруг, Василий застучал кулаком по широкому подоконнику и сдавленным голосом забурчал, что он, замдиректора готовой продукции хлопкозавода на пятьдесят процентов от своей и так мизерной в лёгкой промышленности зарплаты не может прокормить большую семью, потому что чуть ли не всю остальную половину ему ежемесячно выдают облигациями Госзайма. А дети есть хотят… А воровать он не приучен. Что делать?! Вот и сегодня, от получки не осталось ни копья - лишь отложенные до следующей зарплаты долги. И почему он обязан покупать те займы в таких количествах? Это ж какая-то сволочная ошибка. А кому можно об этом сказать? Что, когда он то же высказал своему секретарю, тот приказал положить на стол партбилет…
- Представляешь – партбилет? Его мне на Висле выдали. Вот, кто его выдал, тот и имеет право забрать. Завтра же с утра соберусь и поеду к секретарю Обкома и прямо спрошу у него, как жить и чем сегодня кормить детей? Каждый дурак понимает: нет детей - и поколений нет. Нет поколений - каюк стране.
Видно опустившись на стоявший рядом с дверью маленький стульчик, Василий, в бессилии прильнув спиной к стене, проваливается в воспоминания, которые теснясь и толкая друг друга станут наваливаться на его голову, не заморачиваясь на очерёдности происходящих событий и не взирая на болезненную эмоциональную подоплеку. Но тяжёлый сон, наконец, отвоёвывает у мучителей своё право, и глава семьи смыкает веки.
Его единомышленники ведут отца к кровати. Наконец, заснули и дети. И, лёжа рядом с мужем, Мария всю ночь станет держать свою руку на его плече, и будет шептать ему, спящему: - «Родной мой, бессловесный, не совладал с душевными пытками. А каким отчаянным был, принципиальным…
Утром, протрезвев, он, виновато пряча от всех глаза, пригнувшись к уху жены, сбивчиво шепчет: - Мусёчек, прости, больше не повторится. Объясни детям, что я прошу у них извинения и пришли Вовчика на завод. Я займу у рабочих рубль на хлеб (тех не обязывали выкупать облигации в больших количествах, кроме того, многие жили в колхозах и у них были свои хозяйства). Василию кажется, что ноша содержания семьи для него непомерна, и опять занимать у людей три рубля на хлеб – невыносимо тяжко, жить не хочется. Но недавние вспоминания, отвергая все трусливые мысли, возвращают его к жизни. Ведь были ситуации и пострашнее, а выход всегда находил свой путь.
Она целует его в щёку, размазав по ней соль своих слёз, кипятит чай. Кормит припрятанным от всех кусочком хлеба, салатом из помидор, яйцом всмятку и стаканом катыка (кислое молоко). Он кормилец - ему нельзя быть голодным. Зная, что спор бесполезен, Василий сначала, в качестве опохмеления, молча, опрокидывает в себя катык, затем съедает остальное.
Маруся глубоко, почти до задыхания, вздохнула:
- Через полчасика пришлю к тебе Володю. Без хлеба и впрямь – никак.
ЧЕРЕЗ ПРОПАСТИ ЭПОХ…
Через двадцать лет парализованного после инсульта, таскающего за собой ногу с фронтовыми осколками Черных Василия Петровича найдёт второй боевой орден. И, получая дорогую награду, он будет прятать свои слёзы, и, стыдливо шепелявя немного перекосившемся ртом, вспоминать своих незабвенных фронтовых друзей - пехотинцев, оставшихся лежать на далёких, раздолбанных войной просторах. И будет утверждать, что и умирать никто не хотел, и о геройстве не думали, да деваться было некуда - за спиной матери, пороги