Состав то набирал скорость, то притормаживал. Молодой машинист, включая реверс, четко реагировал на ежеминутно загорающиеся красные зрачки семафоров, выполняя инструкцию о соблюдении скоростного режима и обеспечении безопасности пассажиров при перевозках на метрополитене. Благодарные пассажиры мотались по вагону из стороны в сторону, как огурцы в бочках по дороге на базар. В последнем вагоне, чертыхаясь вместе со всеми, ехал Иван Иванович Воробьев, учитель одного из московских ПТУ. Чувствовал он себя несколько хуже остальных пассажиров, так как накануне вечером душевно посидел со своим школьным приятелем, и теперь его мучило сильнейшее похмелье. Иван Иванович знал, как минимум два способа борьбы с таким состоянием, но ни одним воспользоваться не успел,- в семь утра раздался телефонный звонок, и ему, несмотря на то, что у него намечался выходной, предложили выйти на работу.
При подъезде к «Боровицкой» от духоты и качки Воробьеву совсем поплохело и он, еле сдерживая рвотные позывы, расталкивая пассажиров стареньким портфелем из шагреневой кожи, рванулся к выходу. У открывшихся дверей поток захватил его и вынес на платформу. Зажатый со всех сторон, прижимая портфель к груди, Иван Иванович оказался на эскалаторе, ведущем на станцию «Арбатская», куда ему вовсе было не надо, но сопротивляться толпе у него не было никаких сил…
Очнулся он уже на «Арбатской», сидя на лавочке. Состояние было не из лучших, но и не тошнило. Проклиная себя, вчерашнюю пьянку и все вместе взятое, он бормотал старую армейскую поговорку: «Стою на тумбочке и плачу – почему не умер маленьким?» Поезда, сменяя друг друга, выпускали и забирали пассажиров, станция наполнялась звуками шагов и гулом неразборчивой человеческой речи, потом все стихало, и через какое-то время повторялось снова, а он все сидел, уставившись в гранитный пол мутным взглядом.
Тяжело вздохнув и повторяя как заклинание: «Господи, почему я не умер маленьким?», неуверенным шагом Иван Иванович поплелся обратно на Боровицкую.
Возвращение прошло без происшествий, но, окончательно обессилев, он присел на лавочку, мимо которой его пронесла толпа в самом начале злосчастного приключения. В метре от него сидел полный старичок неопрятного вида с красной, помятой фуражкой работника метрополитена на голове. Услыхав бурчание Воробьева о смерти в младенческом возрасте, он укоризненно произнес: «Не гневи бога, к нему опозданий не бывает. Вот, лучше выпей», - и протянул Иван Иванычу стаканчик от термоса. Приняв содержимое стакана за водку, Иван Иванович начал было отказываться, но тот настаивал: «Дуралей, это чай на травах. Сразу полегчает. Пей!» Воробьев послушно выпил. Чай оказался с ликером.
- Что-то мы вчера переборщили, последняя бутылка была явно лишней.
- Знаю, знаю, школьный приятель, разговоры по душам. То да се, и заметить не успели, как набрались до поросячьего визга.
Старичок лукаво подмигнул. После чая внутри, что называется, разжижало и оттягивало. Перестало мутить, в голове просветлело, и больше не трясло. Ликер, подогретый хорошим чаем, легко усвоился на старые дрожжи, и Воробьев опять захмелел. Он возвратил стаканчик старику, благодушно вздохнул и сказал: «Спасибо, отец! Уважил, так бы и сидел, но дела не ждут, надо идти».
Обращение «отец» явно не подходило собеседнику. Уж если у него и были дети, то, скорее всего, они сами давно были родителями. Но тот, не обратив на это никакого внимания, глядя на удаляющегося Воробьева, произнес: «Да… Дела не ждут…», после чего встал и направился к калитке, с надписью: «Посторонним вход запрещен».
В прекрасном расположении духа Воробьев поднимался на эскалаторе, он непрерывно вертел головой, разглядывая то рекламные щиты на стенах тоннеля, то хорошеньких девушек, спускающихся по встречу, и так увлекся, что совершенно перестал воспринимать реальность. Людей, торопящихся мимо: молодых и старых, бегущих и еле-еле переставляющих ноги, всех тех, кого дела, заботы или просто обыденная суета заставили спуститься в этот день в московскую подземку. Если бы в этот момент его спросили, о чем он думал или что видел,- он не смог бы ответить при всем своем желании. Мысли самого разного свойства будоражили его сознание, но, не задерживаясь, уходили прочь, сменяя друг друга. В таком состоянии он вошел в вагон и сел на свободное место.
Напротив молодая девушка в красной куртке, раскрыв миниатюрную пудреницу, поправляла макияж, глядя в крохотное зеркальце. Воробьеву всегда было удивительно, как можно при постоянной качке так ловко орудовать косметическим карандашом и не бояться попасть себе в глаз. «Да, жажда красоты превыше инстинкта самосохранения»,- подумал он и перевел взгляд на парочку с букетом. Хорошо одетая, элегантная пара с восхитительным букетом белых роз стояла у дверей в ожидании остановки. Женщина нервно переступала с ноги на ногу. Всем своим видом демонстрируя, что здесь совершенно случайно.
Кто-то из пассажиров читал газету, молодые ребята в зауженных и висящих на коленках штанах слушали плеер, разделив комплект наушников на двоих. Место рядом с Иваном Ивановичем освободилось, на очередной станции вышла полная женщина с сумкой- тележкой, из которой торчали плохо укрытые пучки укропа. Правда, пустовало место не долго, на этой же станции в вагон вошел мужчина метров двух роста и около трехсот килограмм веса; во всяком случае, Воробьеву именно так и показалось. Когда пассажир, пригнув голову, протиснулся в двери, все почувствовали, как вагон накренился под его весом. В синем джинсовом комбинезоне с маленькой бейсболкой на голове, он был похож на огромный надувной рекламный баннер. Увидев свободное место, мужчина, не соразмеряя габариты, плюхнулся на него, отчего Воробьева так прижало к боковому поручню, что он едва не испустил дух.
В таком положении Иван Иванович просидел весь путь до следующей станции. Здесь ему в какой-то степени повезло. Толстяк собрался выходить, встал, и Воробьев наконец-то смог глотнуть воздуха. Однако гигант не удержался и, опрокинувшись назад, опять придавил его к сидению. Следующая попытка оказалась более удачной, облокотившись на спинку сиденья, прихватив здоровенной лапой плечо Воробьева, он оттолкнулся и сделал несколько шагов к выходу. В ту же секунду вагон подпрыгнул и, не устояв, детина всей своей массой рухнул на Воробьева. Искры из глаз, звон в ушах; последнее, что почувствовал Иван Иванович, и отключился…
Темноту беспамятства сменяли видения, выплывающие откуда-то из подсознания. Вымышленные и реальные, они возникали, роились, выстраивались в череду каких-то событий и снова погружались в черный туман. Женщина удивительной красоты вдруг разворачивалась и бросала огромный букет белых роз, которые плавно, как в замедленном кино, разлетались, попадая ему в лицо. Цветы превращались в осколки стекла, больно впивающиеся в кожу. Потом он тонет в кровавой жиже, вытекающей из чрева огромного быка, и та же женщина, словно бегущая по волнам в романе Грина, протягивает к нему свои руки, и вот они уже летят над бескрайним голубым океаном. Потом ничего… Стук… маленький мальчик в большой освещенной комнате, ловко управляясь с молотком, вбивает в новый паркет гвозди, входит мама, торопливый стук ее каблучков сливается со звуком идущего по рельсам поезда. Поезд входит в тоннель. И вот уже протяжный свист разрывает тишину; воздух, рассекаемый головным вагоном, прорывается между стенами тоннеля и корпусами вагонов. Сознание возвращается.
Помедлив секунду, Воробьев открыл глаза и…, ничего не понял.
Облик вагона изменился. Стены, отделанные линкрустовыми обоями, имели яркий желто-оранжевый цвет. Вместо громоздких ламп дневного освещения потолок украшали элегантные, матовые плафончики. Прямоугольные проемы окон и дверей, отделанные буковой древесиной, без радиусных сопряжений углов, столь характерных для современных вагонов; пухлые кожаные диваны, именно кожаные, а не порезанные и расписанные малолетним хулиганьем дерматиновые сидения наводили на мысль, от которой Воробьеву стало не по себе. Он огляделся. Пассажиры чинно восседали на своих местах. Рядом, как ни в чем не бывало, сидел все тот же здоровенный детина, напротив девушка в красной куртке - на первый взгляд, ничего необычного, только выглядели они как-то не резко, без объема, будто вырезанные из старых фотографий.
«Да, либо я в прошлом, либо в сумасшедшем доме»,- произнес вслух Воробьев и, отодвинувшись от опасного пассажира, на всякий случай ощупал себя. Голова не болела, руки, ноги на месте, вот только своего любимого портфеля рядом он не обнаружил, от чего поднялся и пошел в его поисках по вагону. Пройдя из конца в конец, портфель он так и не нашел и, теряя надежду, заглянул в окно следующего вагона.
Соседний вагон были таким же, только совершенно пустым. Из всего состава заполненным людьми оказался только вагон, в котором ехал он сам. Озадаченный, Иван Иванович опустился на диван, не без удовольствия отметив мягкость подушек.
Кроме потери портфеля, особого повода для беспокойства Воробьев пока не видел. К семидесятилетию московского метрополитена был отреставрирован так называемый «ретропоезд», который курсировал по разным линиям в виде действующего экспоната. Воробьеву даже предлагали участвовать в реставрации, но по каким-то причинам подряд не состоялся, так что это мог быть именно тот поезд. Пугало и настораживало другое: как он в нем оказался и, если пересел, то когда и как здесь оказались пассажиры, ехавшие с ним до этого? Хотя и этот момент напрягал не сильно. Чего только не натворишь спьяну? Однажды, в сильном подпитии, он три раза просыпал свою остановку, мотаясь из конца в конец серпуховской линии. Открыл глаза – «Бульвар Дмитрия Донского»; закрыл, открыл – «Алтуфьево». Так и мыкался, пока не попросился в обезьянник линейного отдела милиции, где с удовольствием, за пятьсот рублей, проспал до утра.
«Ничего, ничего,- успокаивал себя Воробьев, потирая колени. – Сейчас будет станция. и все встанет на свои места. Портфель жалко, блин!..» Задавать вопросы пассажирам, он не решился.
По всем расчетам, станция уже давно должна была быть, но поезд все шел и шел, разрывая темноту тоннеля светом своих прожекторов, монотонно покачиваясь из стороны в сторону, убаюкивая и нагоняя дремоту...
Иван Иванович так разоспался, что, когда из репродуктора раздался женский голос, даже чертыхнулся. «Станция «Переход», поезд дальше не идет, вновь прибывших просят организованно покинуть вагоны», - разнеслось по составу. Поезд несколько раз дернулся и остановился, шипя воздухом из тормозной системы. Чуть помедлив, двери разошлись в стороны, и наступила тишина, от которой заломило в ушах. Воробьев выглянул наружу и ничего не увидел, плотная липкая темнота окутывала странное место, только в квадратиках света, падающего из дверей и окон поезда, можно было различить фрагменты бетонного пола с кое-где торчащей из него арматурой. В полном молчании обитатели вагона вышли на платформу, стараясь встать на спасительные островки освещенного пространства, цепляясь за них как за последнюю надежду. Из соседних вагонов тоже появились пассажиры, хотя Воробьев мог поклясться, что там никого не было, когда он заглядывал туда через окно. Еще он обратил внимание, оглянувшись в тоннель, что там, один за другим, стояли по крайней мере еще два состава. Ему даже показалось, что он слышит объявление машиниста, успокаивающего пассажиров из-за непредвиденной остановки: «Граждане пассажиры, соблюдайте спокойствие. Поезд скоро отправится».
Тишину нарушил непонятный булькающий звук, напоминающий лай собаки, если бы она лаяла под водой, и в ту же минуту в глаза ударил яркий белый свет, одновременно выхвативший из темноты часть неизвестного пространства.
Странным местом, как успел заметить Иван Иванович, оказалась недостроенная станция метро, каких в московском метрополитене было несколько. Эта по архитектурному замыслу походила на череду станций Таганско-Краснопресненской линии; неширокая платформа с двумя рядами опорных колон, правда, без мраморной отделки, покрытая толстым слоем пыли и торчащей со всех сторон крепежной арматурой.
Людей, стоящих на платформе, было не так много, человек сорок-пятьдесят; повинуясь инстинкту самосохранения, они сбились в большую кучу, морщась от света и прикрывая глаза руками. Воробьев, стоящий в стороне, за колонной, замешкался и не успел к ним присоединиться, когда толпу окружили военные, освещая растерявшихся пассажиров фонарями. Все это выглядело странно, неприятно и походило на лагерный конвой. Часть военных была вооружена мосинскими трехлинейками с примкнутыми штыками, остальные держали в руках наганы того же времени. Бойцы с револьверами сдерживали огромных доберманов, рвущихся с поводков, издающих тот самый булькающий лай и очень похожих на статуи собак со станции «Площадь революции». Одеты вооруженные люди были в форму воинских частей НКВД начала сороковых годов прошлого века: сине-голубые фуражки с красными околышами, шинели, зеленые галифе и хромовые сапоги.
«Просто какие-то маски- шоу. Почему все молчат? Может кино снимают?..» - все это промелькнуло в голове Воробьева и мгновенно улетучилось, когда одна из собак что-то почуяв, повернула голову в сторону колонны, за которой он прятался. Бросившись на запах, она рванула поводок, увлекая за собой конвоира так, что тот чуть не упал. Вслед за ними поспешили еще несколько солдат, подсвечивая себе путь фонарями, и через секунду Ивана Ивановича обнаружили.
Виновато улыбаясь, с поднятыми руками, хотя его об этом никто не просил, Воробьев вышел из укрытия. В свете фонарей, под прицелом десятка винтовок, он вдруг почувствовал себя Промокашкой, и так же, как тот, вдруг заголосил: «Вавторник, на скамье подсудимых…». В пустом пространстве, многократно отразившись от стен и смешавшись с гулким бульканьем собачьего лая, звук превратился в ужасную какофонию, от которой заложило уши. Как можно было предположить, охрана по достоинству оценила выходку и, не дожидаясь припева, наградила его двумя сильными тычками прикладов по почкам. Скрючившись от боли, Воробьев завалился на бок. Пытаясь вздохнуть, он несколько секунд безмолвно открывал рот, пока воздух не проник в легкие, расслабляя мышечные спазмы.
«Ну, клоуны, вы даете! Вам что здесь тридцать седьмой год что ли?» - еле выдохнул он.
- Именно тридцать седьмой, молодой человек, ну или что-то вроде этого,- раздался голос человека, стоящего за оцеплением. Голос был знакомым, Иван Иванович уже слышал его сегодня, но свет, бьющий в глаз, мешал разглядеть того, кому он принадлежал. «А ну, ребятки»,- охрана расступилась, и к Воробьеву подошел невысокий полный человек в помятой красной фуражке работника метрополитена. «Ба! Да у нас здесь старый знакомый!» - воскликнул он, и Иван Иванович узнал в нем старого бомжа, угостившего его сегодня утром чаем с ликером. Судя по поведению, старик был здесь главным, и охрана слушалась его беспрекословно. «Этого в сторону, остальных на переход», - командовал он негромким голосом. Воробьева схватили, поставив на ноги, оттащили в сторону от остальных пассажиров. Кстати, наблюдавших за всем этим с безучастным видом. Складывалось впечатление, что происходящее им давно знакомо и не вызывает никакой тревоги.
- Отгоняй…, - махнул рукой старик машинисту, попыхивающему сигареткой. Тот засуетился, бросил бычок на платформу и исчез за дверями кабины. Двери поезда со стуком закрылись. Состав дернулся и пропал, будто его и не было вовсе, только огонек тлеющей сигареты еще какое - то время поблескивал из темноты, словно далекий сигнал семафора.
- Поторопись! Мы и так сорвали весь график движения,- подгонял дед конвой. Повернув выключатель на одной из колонн, он привел в действие механизм, скрытый под платформой. Лязгая и подвывая гидравлическим приводом, из - под нее выдвинулся трап, шириной около двух метров с красными лампочками по обеим сторонам и, перекрыв путь, уперся в противоположную стену. В то же время часть бетонной стены сдвинулась, и охрана, ловко выстроив пассажиров в колонну, направила ее по металлическому настилу в образовавшийся проход.
Весь переход занял не больше пяти минут. В конце охрана перетащила сопротивляющегося Воробьева. Не желая оглохнуть, орать он больше не решался, но дергал ногами и руками так, что тащить его пришлось четырем бойца. Последним в потайную дверь вошел старик. Он обернулся, внимательно осмотрел опустевшую станцию, снял фуражку, вытер вспотевшую лысину платком, глянул на ожидающий в тоннеле поезд, вздохнул и исчез внутри. Трап ушел под платформу, бетонные блоки встали на место, и уже через минуту мимо заброшенной станции проносились поезда, унося в своем чреве ничего не подозревающих пассажиров.
Конвой втащил Воробьева в большой зал, где его поставили на ноги и будто бы потеряли к нему всякий интерес. Впереди уже стояли пассажиры, выстроенные в колонну по одному. Подгоняемые охраной, они двигались к противоположной стене зала, у которой за небольшим письменным столом сидел один из бойцов и производил какие-то манипуляции. Зал был очень длинный, и в свете тусклых ламп Воробьев никак не мог разглядеть, что там происходит, но по звуку, доносившемуся с той стороны, можно было предположить, что охранник печатает на машинке, причем достаточно бойко. Характерное стрекотание чтык, чтык… разносилось под сводами, как пулеметные очереди.
Поняв, что за ним действительно никто не следит, Воробьев, поглядывая на занятую пассажирами охрану, начал медленно пятиться к выходу. Он сделал несколько шагов, как неожиданно прямо в ухо кто-то скомандовал: «Стоять. Вперед шагом марш!» От неожиданности Иван Иванович чуть не описался. Он подпрыгнул, взмахнул руками и испугано воскликнул: «Ой, бля!» - наблюдая за охраной, он совсем забыл про деда, который задержался у входа и теперь похлопывал Ивана Ивановича по плечу и смеялся. «Пойдем, дорогой…»,- легонько подтолкнул он Воробьева в спину.
Мимо пассажиров, через весь зал, они прошли к бойцу с пишущей машинкой. Завидев старика, тот вскочил, поправил фуражку и, приложив к ней руку, отрапортовал: «Здравия желаю, товарищ комиссар, проводим регистрацию личностей на предмет идентификации прибывших. За время регистрации никаких происшествий не произведено». Воробьев не выдержал и засмеялся: «Молодой человек, идентифицируют личность, а регистрируют прибывших. Что же касается происшествий, то они либо случаются, либо не происходят, производят же выстрелы, звуки…, продукцию и т д.».
- А я вот сейчас и произведу выстрел,- разозлился парень и полез в кобуру. Он уже почти вытащил наган, но тут вмешался старик и, на счастье Ивана Ивановича, перехватил его.
- Отставить, это пока не наш клиент. Вопрос решается на самом верху, подождем. Продолжайте идентификацию, лейтенант.
Сконфуженный воин повернулся к очереди и хмуро произнес: «Следующий». К столу подошла девушка в красной куртке. Воробьев узнал в ней миловидную девушку из вагона, сидевшую напротив. Теперь она стояла по другую сторону стола, бледная и, как показалось Ивану Ивановичу, даже чуть прозрачная. Как и предыдущему пассажиру, лейтенант пододвинул ей небольшой планшет с матовым экраном, и девушка безропотно положила на него свою ладонь. Не прошло и секунды, как из планшета вылезла бумажка размером с магазинный чек, белого цвета. Мельком взглянув не неё, лейтенант начал что-то печатать на машинке и, не поднимая головы, скомандовал: «Проходи, следующий». К столу подошел здоровяк в синем комбинезоне.
Дед махнул Воробьеву рукой, приглашая пройти за ним:
- Ну, пошли, перекурим.
- Я не курю.
- Я тоже. Это к слову. Просто передохнем.
Он толкнул сколоченную из необструганных досок дверь, и они вошли в небольшую коморку, размером со среднюю кухню в стандартной московской квартире. Судя по двери в противоположной стене, она служила предбанником для другого помещения. Посреди комнаты стоял старенький, но еще крепкий столярный верстак, над которым нависала лампочка с металлическим абажуром. Витой тряпичный провод уходил вверх, теряясь в темноте. Четыре табурета с неестественно толстыми ножками выстроились у стены наподобие лежака, спинкой которому служил двухстворчатый платяной шкаф. Такие дубовые шкафы в пятидесятых годах прошлого века стояли почти в каждом доме. Этот экземпляр с нехитрой резьбой на карнизе неплохо сохранился, правда, маленькие окошки в филенчатых дверках были заклеены газетой. На некрашеных бетонных стенах виднелись следы деревянной опалубки. Вся обстановка, за исключением мебели, напоминала военный бункер времен Второй мировой войны.
Обернувшись к Воробьеву, старик протянул ему руку и произнес: «Аполлинарий Матвеевич, комиссар, начальник перехода, можно просто Матвеич. Назван так в честь, горячо любимого моим незабвенным папашей художника Аполлинария Васнецова, родного брата Виктора Васнецова, помнишь, наверно, «Иван- царевич и серый волк» и все такое. Очень любил папаша мой его московские пейзажи. Я как-то был на его выставке, достойно, не чета современны мазилам. Ну да ладно, а ты-то кто?»
«Воробьев Иван Иванович, можно Иван,- представился Воробьев и, спохватившись, добавил, - учитель в ПТУ».
- Ну что, Иван Иваныч, проходи, гостем будешь.
Старик подвинул два табурета к верстаку и полез в шкаф. Пока он, гремя посудой, возился на одной из полок, Воробьев заметил, что стекла в дверках шкафа целы и невредимы.
«Странно,- подумал он,- красивые стекла…, с фацетом, аккуратные латунные переплеты. Зачем бумага? Чтоб не разбить, что ли?»
- Слушай, Матвеевич, а зачем стекла в шкафу заклеили?
- Чтобы посетителей не смущать,- ответил тот, ставя на верстак уже знакомый Ивану термос и два стакана,- нельзя им отражение свое видеть, пугаются. Вернее, отсутствие отражения.
- Они вампиры у тебя, что ли?
- Сам ты вампир, - возмутился старик. - Ты почти пятьдесят лет по метро шастаешь, тебе хоть один вампир за все это время попался?
-Нет,- пролепетал сконфуженный Воробьев.
-Вот тот и оно. Ты про Декарта слыхал?
-Был такой француз в семнадцатом веке,- улыбаясь, произнес Иван. Разговор принимал интересный оборот, и он придвинулся ближе к собеседнику.
- Этот твой француз, как-то сидя в печке, как Диоген в бочке (ты смотри, каламбур получился), произнес: «Я мыслю, значит, я существую», а потом вывел тезис: «Мое я оторвано от тела и существует только в моем сознании. Следовательно, бытие моего тела, как факт материальный, возможно вследствие наличия факта духовного, то есть существования моего я независимо от существования моей оболочки».
- Потом он этот тезис неоднократно пересматривал и в конце концов решил: духовное Богу, а материю миру, в общем, плюнул на философию, стал математиком. Так вот, наши подопечные, свое «я» имеют, а оболочку практически нет, и расстраивать их по этому поводу мы не имеем права, в свете гуманного к ним отношения, вот и приходится закрывать все светоотражающие предметы: стекла, зеркала, хромированные железки всякие. Даже нормально водки из бутылки выпить не дают, глянь, приходится в термос переливать.
-Кто не дает? - изумился Иван, переставая, что- либо понимать.
-Кто, кто, гуманисты в па…,- старик запнулся и после некоторой паузы степенно произнес, глядя в сумрак потолка,- гуманисты сверху.
Ивану Ивановичу даже показалось, что дед хотел перекреститься, но по какой – то причине передумал.
Разложив на верстаке свежую газету «Метро», Матвеич поставил на нее тарелку с нарезанным салом, трехлитровую банку, тоже обмотанную какой-то тряпкой, маринованных помидоров и палку, отдаленно напоминающую ложку. Большие куски черного хлеба он положил прямо на газету.
-Ну, давай помянем не ко времени усопших и души их бессмертные, дабы не затерялись они где-нибудь в холодных тоннелях перехода,- старик выпил, отер губы рукавом и снял засаленную фуражку.
-Эй, эй, ты так все помидоры подавишь! - воскликнул он, глядя, как Воробьев ворочает палкой в банке.
-Так ложки нормальной нет, да и сбоку ничего не видно, чтоб твоему гуманизму пусто было.
-Нет, так сделай, а гуманизм, я уже говорил, не мой,- парировал Матвеич и протянул Воробьеву старенький перочинный ножик.
Очень хотелось закусить, но делать было нечего, и он, отряхнув палку от рассола, принялся ваять из нее ложку. Дело спорилось, и пока Иван ловко орудовал ножом, старик налил еще по одной.
-Отец,- уважительно, обратился к старику Иван,- я так и не понял, что это за место, что за посетители? Что здесь делают пассажиры? Почему они какие-то странные? - Иван просто засыпал Матвеича вопросами.
-Кто, что? Чего не понятного? - взорвался Матвеич,- Я тебе и этак и так намекаю, а ты ничего не слышишь. Души это, души умерших, а я работник эвакуационного портала.
От этих слов Воробьев чуть не порезался и, отдернув руку, выронил почти готовую ложку. Рука сама потянулась к стакану, и он машинально выпил. Вкуса он не почувствовал, да и помидоры были уже не столь привлекательны. Давно мучавший его вопрос сам вырвался наружу: «А я, я кто?»
Аполлинарий Матвеевич наклонился, поднял отлетевшую к его ногам ложку, придирчиво осмотрел ее и, обдув, положил рядом с термосом. Пригубив из своего стакана, он, как ни в чем не бывало, продолжил:
- Когда в тридцать первом начали воплощать идею метро в жизнь, никому в голову не пришло, что такая проблема, как «эвакуация нематериальных субстанций», может возникнуть, ну а когда в мае тридцать пятого его открыли, тут- то и началось: то в тоннеле нечистая сила машиниста до инфаркта доведет, то привидение на станции пассажиров до обморока напугает. Поначалу все происшествия пытались объяснить различными физическими явлениями: перепад давления, световые эффекты, какой-то академик заикнулся даже про кессонную болезнь, дескать, здоровье наших граждан подорвано ненавистным царским режимом, отсюда обмороки и гипертонические кризы. Меня даже пытались обвинить в этих случаях, правда, быстро сообразили, что не могу я сразу в нескольких местах одновременно пакостить, но это отдельный разговор. Как ни пытались, долго закрывать глаза на это дело не смогли, слухи дошли до ЦК ВКП (б), а там вопрос решили просто - если указанные случаи не прекратятся, все руководство Московского метрополитена поставим к стенке. В ответ на эту резолюцию начальство ничего лучше не придумало, как пригласить священника, тот походил с кадилом, святой водой кое-где побрызгал, молитву прочитал, сказал: «Нет здесь душам горемычным ни покоя, ни выхода», и удалился восвояси. Тут-то кое до кого стало доходить, что, пока метро копали, столько народу положили: обвалы, подтопления, да и без поножовщины не обходилось, людишки-то разные попадались. А то, бывало, в забое, откопает какой метростроевец черепушку, посмеется с бригадой, да в вагонетку ее, а не тут- то было. Вот и мается всякая нечисть да души неприкаянные по тоннелям и станциям, а куда им деться, везде сталь, бетон, да свинец непроходимый….
Воробьев сидел разинув рот, ему, как человеку атеистических взглядов, рассказ смотрителя показался настолько диким, что он забыл про свои сомнения и не задумываясь съязвил: - «А что, станционные выходы их не устраивают, они в них не пролезают, потому что зады толстые?»
Аполлинарий Матвеевич не заметил иронии и продолжил, - «Толстые, не толстые, а не идут болезные, что только ни делали. Спасибо Лазарю Моисеевичу».
- Какому Лазарю Моисеевичу, - не понял его Воробьев.
- Кагановичу, темнота, первому руководителю строительством московского метро. Он, конечно, сволочь был большая, расстрельные листы пачками подписывал, но руководитель и хозяйственник был отменный.
- Уж не знаю, что он сделал, с кем связывался и как убедил батюшек, только через какое-то время вместе с главным инженером спустился в забой человек, очень напоминающий священника. В руках у него были чертежи или эскизы, я точно не разглядел, да меня и не подпускали тогда к ним близко. После этого в одном из отводных тоннелей, проложенном аккурат под руинами Храма, закипела работа. Долго у них что-то там не получалось: то серой все тоннели провоняют, то сияния оттуда северные, глаз не открыть, но через какое-то время все утихло, да и привидения из метро пропали. Так и заработал эвакуационный портал, а когда бассейн дурацкий построили и от народу житья не стало, нас в семьдесят пятом сюда перевели.
Старик протяжно вздохнул и добавил: «Правда, поговаривают, что и отсюда нас скоро переведут, наверху строится большой стадион, и станцию будут достраивать…».
- Аполинарий Матвеевич,- обратился к старику Воробьев,- а ты сам-то как попал сюда?
- В тридцать четвертом, после убийства Кирова, начались очередные чистки. Я тогда как раз добровольцем пошел на строительство первой ветки метро. Везде искали врагов народа, а тут, как назло, у нас авария, из-за плавуна обрушился свод главного тоннеля, и всю бригаду забойщиков завалило, я бы тоже погиб, да в этот день съел что-то не то и не мог слезть с толчка. Понятно, меня обвинили в саботаже, да спасибо начальнику смены Владимиру Петровичу. Спускайся в забой, говорит, и не вылезай, пока я тебя не вызову, как все утихнет, поднимешься на поверхность, а там поглядим… Ну, спустился. Толкаю вагонетки вместе со всеми, крепи ставлю, молотком орудую, ничем от других не отличаюсь, а сам жду, день жду, два, три, и тут выясняется, что Владимира Петровича, благодетеля моего, самого к стенке поставили. Совсем я загрустил, наверх нельзя, здесь от меня тоже шарахаются, как от прокаженного. Метро уже пустили, строители давно вперед ушли, а я все по закоулкам, да тоннельным отводам прячусь, у пассажиров на станциях стал сумки воровать, есть-то надо. Люди пугаться стали, слухи разные пошли, ну энквдэшники меня и отловили. Ведут меня, в спину штыками тычат, а от меня воняет, хуже, чем от барачного сортира, обросший, изодранный, ну чисто леший или еще того хуже. Чтобы людей не смущать, повели меня через строящийся тоннель, а тут навстречу сам Лазарь Моисеевич, увидал меня, нос платком закрыл и просопел: «Помыть и ко мне в прорабскую». Охрана меня из брандспойта окатила, чтобы вонял не так сильно, кинули мне шинельку старенькую, так голого в шинельке к нему и привели. Посмотрел он на меня и спрашивает: «Жить хочешь?» потом помолчал и как-то тихо добавил: «Долго, долго…». Ну, я, естественно, говорю: «Хочу», а сам в сомнениях, ох сейчас лоб зеленкой намажут, чтобы целиться сподручней было. А он: «Вот и договорились, будешь переходом руководить», - сказал и ушел. С тех пор и руковожу…
Старик хотел добавить что-то еще, но замолчал, возможно полагая, что гостю всего знать и не обязательно. Пауза затянулась, тишину нарушал только приглушенный стрекот пишущей машинки, доносившийся из-за двери, да далекий гул проходивших по тоннелям поездов.
- Засиделись мы с тобой что-то, пора и честь знать,- Матвеич встал и направился к выходу, на ходу надевая свою фуражку, - хотя знаешь, хорошо, что ты ко мне попал, не каждый день с людьми говорить доводится.
Они опять оказались возле письменного стола. Очередь подходила к концу и лейтенант, проводящий идентификацию, в ожидании перерыва расслабился. Он расстегнул воротничок и, мусоля во рту незажженную папиросу, начал печатать на машинке данные подошедшей к столу неприметной женщины. Мысли о предстоящем перекуре мешали сосредоточиться. Поэтому, когда она положила смуглую руку с покусанными ногтями на экран планшета и через мгновение из него показалась бумажка черного цвета, он никак не среагировал, а пробубнил: «Следующий!» И только когда экран окрасился алым цветом, а под сводом зала, набирая обороты, зазвучала сирена, он с ошалелым взглядом выскочил из-за стола, дергая как назло застрявший в кобуре пистолет.
- Что стоим? - орал, на растерявшийся конвой Матвеич, - Живо за ними! Всех сгною, сволочи! Проморгали… как всегда… ироды!»
Как при замедленной съемке, две женщины в каких-то несуразных пальто, с вылезшими из-под платков черными спутанными волосами бежали сквозь распадающийся строй охраны. Солдаты, в замешательстве передергивая затворы и толкаясь, мешали друг другу целиться. Беглянки уже практически достигли противоположной стены с заветным выходом, когда опомнившийся лейтенант выхватил у стоящего рядом бойца винтовку, прицелился и выстрелил. К удивлению Воробьева, из ствола вместо огня вырвалась молния, с сухим треском она ударила одну из женщин в спину, и та начала разваливаться на части. Вторую таким же выстрелом свалил кто-то из конвоиров.
Пока Воробьев, вслед за пыхтящим как паровоз Матвеичем, добежал до противоположного конца зала, там уже все было кончено. Конвой, еле сдерживая не на шутку рассвирепевших псов, с интересом разглядывал шевелящиеся на полу останки. В тусклом свете они мерцали неяркими цветовыми пятнами, то исчезая, то появляясь, время от времени рассыпая в разные стороны голубые искры.
- Кто это? - поинтересовался Воробьев, заворожено разглядывая светящихся призраков. «А это, Ваня, и есть те две сучки, благодаря которым мы все здесь собрались! - как-то зло ответил старик, доставая из кармана небольшую сетку, очень напоминающую хозяйственную авоську. Он протянул ее одному из стоящих рядом солдат и тот, проделав с ней замысловатые манипуляции, орудуя как бреднем, ловко собрал в нее женские останки. Нити сетки тут же раскалились докрасна, и пространство наполнилось монотонным гудением, схожим с гудением работающего трансформатора. Бойцы оживились, кто-то закурил, и, пока молоденький солдат, стараясь держать ловушку подальше от себя, тащил ее через весь зал, они наперебой тыкали штыками в торчащие из нее и извивающиеся, словно головы Лернейской гидры, части тел, ловко уворачиваясь от летящей во все стороны плазмы.
- Отставить балаган! – прикрикнул Матвеевич, глядя на развеселившихся молодцов. - Лейтенант, приведите взвод в чувство! Мы еще не закончили.
Хождение туда-сюда и вся эта беготня по залу порядком утомили Воробьева и, дойдя до стола с бумагами, он опустился на приставленный рядом стул. С любопытством разглядывая старенькую пишущую машинку с надписью «Ундервуд», он подивился соседствующему рядом с ней планшетнику «Эппл» последней модели. Вылезшая из его чрева черная бумажная лента лежала здесь же, на столе. «Прямо черная метка»,- подумал он и машинально взял ее в руки. Мгновение, и миллион раскаленных игл пронзил все тело, наполнив его нестерпимым жжением. Кровавый туман заполнил сознание, и какая-то сила вывернула тело наизнанку, превращая его внутренности в материю иного мира. Боль уже не принадлежала только ему, она была везде, заполняя каждый сантиметр пространства, становясь сущностью его бытия….
Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не подоспевший вовремя лейтенант. Он ударил Ивана по руке, и лента выпала из разжатых пальцев, оставив на ладони глубокий ожог.
- Гражданин Воробьев, разве в армии на занятиях по боевой подготовке вас не учили, что брать в руки незнакомые предметы опасно? - произнес он укоризненно.
- Я не был в армии.
- Оно и видно, пойдемте, комиссар ждет.
Зал, в котором происходили описываемые события, имел в основании вытянутый прямоугольник, стены, плавно переходящие в свод, представляли в разрезе усеченную окружность, выложенную чугунными тюбингами, используемыми в проходческом деле при строительстве тоннелей в сложных геологических породах. Судя по замыслу метростроевцев, столь мощное сооружение должно было стать бомбоубежищем. Для этого входы, которых было несколько, оборудовали стальными, раздвижными дверями, способными выдержать чуть ли не прямое попадание атомной бомбы, а вдоль одной из стен установили всевозможные системы регенерации и очистки воздуха. Часть зала отгородили бетонной стеной, за которой расположились всевозможные хозяйственные помещения, кстати, в одном из которых находилась каморка начальника эвакуационного портала. Поэтому, когда лейтенант пригласил Воробьева пройти с ним к комиссару, тот предположил, что его зовут именно в каптерку, однако, когда они прошли мимо знакомой двери из необструганных досок к одной из стальных дверей, - забеспокоился.
Массивная дверь ушла в сторону. Переступив через направляющий рельс, они вошли в помещение, заполненное людьми, приехавшими вместе с Иваном на странном поезде. Увидев вошедших, пассажиры расступились, и впереди обнаружился боец с сеткой. Он стоял перед Аполлинарием Матвеевичем, за спиной которого несколько солдат возились в агрегате, напоминающем мусоропровод.
Конечно, такое сравнение имело больше подсознательный ассоциативный характер; все эти трубочки, проволочки, кольцевые электромагниты, да и бурбулящий рядом вакуумный насос говорили больше о сходстве с каким-нибудь протонным ускорителем, но люк вакуумного приемника, действительно, напоминал крышку мусоропровода.
- Поживей, ребята! - поторапливал Матвеич ремонтную бригаду. Он заметно нервничал, то и дело снимая фуражку и протирая потеющую голову рукавом форменного френча. «Готово, товарищ комиссар», - доложил соскочивший с приставной лестницы солдатик с тремя треугольниками в петлицах. «Командуйте…» - махнул рукой Матвеич и придерживая Воробьева за локоть, отвел его в сторону.
Все дальнейшее показалось Ивану простым и до крайности нелепым. До последнего мгновения он считал все происходящее с ним затянувшимся пьяным бредом или чьим-то неудачным розыгрышем; все пассажиры, поезд-призрак, все эти солдаты в дурацкой исторической форме во главе с комиссаром-бомжом; все это обязательно должно было исчезнуть, а он наконец-то проснуться, однако ничего такого не случилось…. Солдат, докладывавший Матвеичу о готовности, отошел к пульту, поочередно нажал несколько кнопок, и мусоропровод отворился. Другой солдат, держащий сетку-ловушку, подошел к нему и высыпал содержимое авоськи в открытый мусороприемник, люк захлопнулся, навсегда поглотив призрачные останки. Пассажиры выстроились в очередь и каждый раз, когда агрегат открывал свою стальную пасть, она становилась на одного человека короче. В их безропотном, однообразном движении было что-то жуткое. С монотонной покорностью шаг в шаг, нога к ноге, они подходили к открывающемуся мусоросборнику, залезали в него и исчезали, отражаясь на пульте каскадом вспыхивающих индикаторов.
- Пойдем, здесь и без нас закончат,- голос Матвеича зазвучал как нельзя кстати. Ноги совсем не слушались, и старику пришлось поддерживать Ивана до самой каптерки. Весь путь, едва переставляя ноги, он заворожено повторял: «Они шли… шли, как узники концентрационного лагеря в печь крематория…».
Усадив раскисшего учителя на табуретку, старик налил два полных стакана, свой он тут же выпил, до второго Иван так и не дотронулся. Матвеич никак не ожидал такой реакции гостя и, то ли желая оправдаться, то ли разорвать ненавистную тишину, окружающую его столько лет, виновато произнес: «А что? Такая работа. Я все по инструкции, а что уж с ними дальше… Кого вверх, кого вниз… Мне не ведомо… Надо же, выдумал… крематорий».
- Очень вы странно гуманизм интерпретируете, то зеркала с бутылками закрываете, а тут раз - и в мусоропровод. И нет ни человека, ни души его, словно старую мебель в хлам выбросили.
- Ишь ты, правдолюб выискался. Ты, поди, в метро каждый день ездишь, а старикам место часто уступаешь? Ты когда последний раз благое дело совершал? А душа, она, как хлеб, с малого черстветь начинает. Это как силикоз у шахтера. Попала пыль в легкие, и ничем ее оттуда уже не выманишь,, и чем дольше в шахте, тем хуже, пока вовсе в камень не превратятся.
- А этим…, - Матвеич махнул в сторону затихшего портала, - Этим, поверь мне, абсолютно все равно, в какие двери мы их отсюда выведем. Они уже не нашего мира обитатели…. А форма, так она людьми придумана и для души значение имеет второстепенное. Бог-то он внутри нас, вокруг нас, не в образах, да храмах с золотыми куполами. И пока люди этого не поймут, я так и буду этих…, упокой их души грешные, как ты говоришь, в мусоропровод выбрасывать.
А еще вот что тебе скажу:
- Я хоть в церковь и не хожу, но Бога часто вспоминаю - и когда у него милости прошу и прощения, и когда за постояльцев своих перед ним спину гну, и всяк раз я его представляю именно таким, как на иконах, то есть как его богомазы изображают. Нужен человеку какой-то образ формальный, слаб он, без антуражу не может. Ему или Спаса Нерукотворного подавай, или мусоропровод из нержавейки с лампочками…
Иван понимал, что старик прав, по крайней мере, в отношении него самого, но дух противоречия уже вырвался наружу:
- А мерседесы поповские, они тоже для духовного антуражу? А пешеходы под их колесами? Им, по моему, не все равно, в какие двери выходить. Или скажешь, бог дал, бог взял….
Происшедшего за тем Иван никак не ожидал. Комната заходила ходуном, со шкафа посыпалось какое-то барахло, стаканы на верстаке запрыгали, как цыплята, а Матвеич вдруг вырос до невероятных размеров, почти коснувшись головой потолка. Во всяком случае, так Воробьеву показалось, когда он поднял голову и откуда-то сверху на него зыркнули два свирепых глаза.
- Сопляк, мальчишка! - гремело из-под потолка, и куски бетона сыпались на Воробьева, словно огромные градины, - Не юродствуй, а то как бы ты сам в эту печь не вышел…
Огромная рука протянулась к нему и отвесила затрещину, от которой Иван отлетел в угол и второй раз за день потерял сознание. В комнате наступила тишина. Из приоткрытой двери появилась фигура неизвестного в армейской плащ-палатке. Переступив через бесчувственное тело, он подошел к столу, за которым восседал взбешенный Матвеич, похлопал его по плечу и не без сарказма в голосе произнес: «Ну, ничего, ничего…Что дальше?»
- Вот и скажи мне, что? - возмутился тот,- Ты же к нему приставлен. А мое мнение обыкновенное. В голове винегрет. Много пьет… Правда, безобидный…
Неизвестный присел на табурет, на котором недавно сидел Воробьев, повертел в руках выструганную тем ложку и устало вздохнул.
- Может, еще не все потеряно? Мается человек, кто знает, может, не зря,- обратился он к Матвеичу, - Возвращай его, а…?
На стружку, рассыпанную возле табурета, опустилось маленькое перышко, неизвестно как попавшее в это мрачное царство бетона и ржавого железа. Налетевший сквозняк подхватил его и вместе с посеревшими от времени обрывками газеты занес под старый дубовый шкаф, покрытый паутиной, как и все остальное в этой давно позабытой и необитаемой комнате….
* * *
Так случилось, что следователь следственного управления по городу Москве майор Евсеев не был на хорошем счету у начальства. Нет, он не пил, не волочился за женами сослуживцев, не был замешен в коррупционных скандалах; он просто не умел работать в группе. Стоило руководству включить его в состав следственной бригады для раскрытия какого-нибудь громкого дела, как он тут же терял инициативу. Он буквально зависал как компьютер, становился аморфным и малоподвижным. Каждое задание или поручение давалось ему с трудом, да и выполнял он их как-то с натугой и, казалось, крайне неохотно. Все это сказывалось на его продвижении по службе. К пятидесяти годам он, как говорилось выше, дослужился только до майора, в то время как его ровесники давно ходили в полковниках. И, наверно, Евсеева давно бы отправили в отставку, если бы не одно но: стоило поручить ему самостоятельное задание, как все менялось с точностью до наоборот. Он не спал сутками, ведя допрос за допросом, пропадал в архивах, метался по городу, разыскивая свидетелей, так что его видели в разных районах почти одновременно. Начальство не поощряло такие одиночные рейды, но они приносили пользу, и его терпели.
Сообщение о происшествии в метро поступило в управление в восемь сорок пять. Деталей и масштаба случившегося никто не знал. Было известно, что произошел взрыв и имеются человеческие жертвы, идет эвакуация пассажиров и раненых…
Евсеева включили в следственную группу в последнюю минуту, скорее для усиления, чем в надежде, что он сможет оказать реальную помощь своим коллегам, поэтому полковник Востриков, руководитель только что сформированной команды, давая последние наставления, не обратил на него никакого внимания.
Прижав лицо к запотевшему стеклу служебного автобуса, майор рассматривал мелькавших за окном прохожих. Стекло приятно холодило щеку, качка убаюкивала, глаза закрылись сами собой, и он погрузился в оцепенение. Тарахтение дизеля, голоса сослуживцев слились в один монотонный гул, равномерный и негромкий, смешивающийся в дремлющем сознании с ходом внутренних часов, отсчитывающих время до неумолимого пробуждения. За несколько минут до прибытия Евсеев открыл глаза и огляделся по сторонам. Пока водитель, выискивая место для парковки, лавировал между машинами скорой помощи, стал понятен масштаб случившегося – выходных в ближайший месяц не предвиделось.
Сквозь распахнутые настежь двери вестибюля метро бойцы МЧС выносили пострадавших, пассажиры, поддерживая друг друга, помогали работникам метрополитена выводить легкораненых. Сизый дым, сочившийся из глубины станции, разъедал глаза и легкие, доводя людей до рвоты, многие пытались закрывать лицо носовыми платками или воротниками одежды, но это не помогало; оказавшись на улице, они в бессилии садились прямо на асфальт. Положение усугубила испортившаяся погода. Раненых не успевали вывозить, и носилки с пострадавшими, стоящие здесь же, на площадке перед выходом, начал заливать дождь…
Эскалаторы работали только на подъем, и следственной бригаде пришлось спускаться по служебной лестнице, идущей за стеной параллельно эскалаторам. Спуск прошел без осложнений. Как ни странно, на станции задымление было не таким сильным, возможно, включили экстренную систему вентиляции, или дым, повинуясь законам физики, поднимался вверх сам по себе, только запах, кислый запах взрыва, еще висел в воздухе.
«Надо взять пробы воздуха»,- подумал Евсеев. Он шел замыкающим, под ногами хрустели осколки стекла, капли крови, усеивающие пол, выстлали дорожки к эскалаторам. Вслед за остальными майор вышел на платформу, вдоль которой замер обесточенный состав. У третьего вагона, неестественно раздутого, с разорванной крышей и выбитыми стеклами, еще суетились пожарные, заливая возможные очаги горения. Всюду валялись пустые огнетушители. Двери вагона, вырванные и выкрученные спиралью, висели на разорванной цепи привода и тоскливо поскрипывали. Здесь же, у вагона, спинами кверху, лежало несколько неподвижных тел, у крайнего не было ног. Картину дополняли пожарные рукава, проложенные прямо по трупам, словно нити гигантской паутины.
За долгую работу в органах Евсеев повидал многое, но так и не смог привыкнуть к смерти. Почувствовав приступ тошноты, он отошел к колонне, и его вырвало. Не обращая внимания на ироничные взгляды коллег, он вытер губы засаленным платком, отдышался и вошел в искореженный вагон.
Что не разрушил взрыв, уничтожил огонь. С двух сторон от эпицентра, вперемешку с какими-то вещами, сумками и обломками вагона, лежали растерзанные тела пассажиров.
Закрыв лицо платком, майор, стараясь не наступить на чьи-либо останки, медленно двигался по вагону. В нем уже работали эксперты, и вспышки фотокамер напоминали молнии, дополняя картину ада. Пройдя почти до середины, Евсеев, поскользнувшись в луже воды, чуть не упал на тело пассажира огромного размера. Его почерневший от копоти и крови некогда синий джинсовый комбинезон от щиколоток до груди был пробит осколками. По-видимому, взрыв настиг гиганта, когда тот встал со своего места, но его силы не хватило на то, чтобы отшвырнуть человека в конец вагона, как остальных пассажиров. Евсеев разглядывал грузное тело и не мог отделаться от ощущения, что все происходящие уже когда-то было. Отголосок выброшенного подсознанием прошлого резанул голову сильным приступом боли. Его опять мутило, захотелось спать, мозг отказывался воспринимать происходящее, и он был готов лечь прямо здесь на разодранный, залитый кровью диван, накрывшись плащом, лишь бы не смотреть на все это.
- Больше не могу…, не могу…,- бормотал он, сжимая голову руками и медленно оседая на пол.
То, что произошло дальше, майор принял за бредовые галлюцинации. Тело здоровяка зашевелилось, и из него, как из чрева, показалась рука. Протяжный, глухой стон донесся откуда-то из-под пола. Тошнота прошла мгновенно, скорее автоматически, чем сознательно. Чуть не надорвавшись, он перевернул тело толстяка. Под ним оказался человек, помятый, контуженный, но живой. Неестественно вывернутой рукой он прижимал к себе заляпанный кровью шагреневой кожи портфель.
«Бред, - подумал Евсеев и охрипшим голосом закричал, как кричал тогда, в восемьдесят третьем, на Саланге, лежа под разбитым БТРом, безуспешно запихивая кишки своего командира обратно ему в живот,- Санитара! Санитара сюда!!»
Леха Хурма
Москва 2012