Бескрылый день уползал, уступая место сумеркам. Закат под напором ночи погрузил тающий ломтик солнца в багровое масло горизонта.
Фируза косилась в узкое окошко, словно слабый ее взгляд мог бы задержать угасающее солнце, оттянуть неумолимое погружение в ночь. Нет, темноты она не боялась. Боялась не успеть.
Руки сновали быстро, белыми бабочками летали в набирающем плотность полумраке, а посуда почти не убывала, бесконечная посуда свадебного пира.
Гул этого пира проникал в кухню буйным топотом ног, музыкой, полупьяными голосами. Чужое веселье не будоражило и не тянуло. Так, обволакивало, как бесплотный утренний туман и оставляло равнодушной. В другое время Фируза непременно бы взглянула на невесту, но сегодня ее любопытство изменило другому, новому чувству. И любопытство, и детский восторг, и предвкушение чего-то необыкновенного витали совсем не здесь.
Мыслями девочка была уже у темного арыка, за которым начинался соседский сад. Там недавно появилась городская танцовщица. Нездешняя, заморская, с лебединой грацией и с небывалой смелостью движений, она бесстрашно скидывала с себя длинную юбку и оставалась в коротенькой. Голые ноги вырывались на свободу и начинали вытворять нечто такое, от чего у Фирузы захватывало дух. Упругой бабочкой танцовщица взлетала над землей, наполняла пространство вихрем прыжков и пируэтов, и от волшебной грации ее движений у тайной зрительницы замирало сердце и почему-то хотелось плакать.
Сегодня утром женщина заметила, что за ней следят, и велела Фирузе подойти. Она плохо говорила на их языке, но улыбалась так ласково, что страх ушел, и девочка по просьбе незнакомки выполнила те движения, что подглядела. Взрослая танцовщица стала серьезной. Она сказала, что у Фирузы талант и пригласила на вечернюю репетицию.
Иностранку не смутило, что вечером девушке нельзя выходить из дома. Видимо, она привыкла к свободе и всегда делала, что ей вздумается.
Но Фирузу это тоже не очень смущало. Нет, она ничего не имела против законов предков и прекрасно знала, что девушке без сопровождения ходить нельзя. Вот только сопровождения не имелось – некому было ее оберегать! Единственная защита - горькое звание сироты да людская жалость.
Пир оказался для ее планов так некстати! Совершенно чужой праздник, но должен же кто-то мыть посуду! Бабушка охотно отпускала Фирузу, когда просили помочь, потому что бедность все настойчивее стучалась в двери их старой хижины, а сама старушка дряхлела на глазах и с постели почти не поднималась.
- Тетя Мавлюда, уже поздно… - неуверенно напомнила о себе Фируза. Проворные женщины выносили к гостям блюда с дымящимся пловом, и хозяйка покосилась недовольно, - работы еще много, но не оставлять же девчонку на ночь.
- Иди. Деньги потом отдам. Некогда сейчас, - махнула сердито и уплыла с подносом в ночное пиршество.
Фируза спешно вытерла руки, стянула передник и порхнула к двери.
Кто-то большой и непреклонный возник у нее на пути. Она отстранилась, чтобы пропустить его, но разминуться не получалось. Неразличимый в полумраке, пьяный мужчина намеренно теснил ее к противоположной двери, той, что вела во внутренние помещения. Это мало походило на игру, да и староват был незнакомец для подобных забав. Уже понимая, что задумал он дурное, Фируза отпрыгнула в сторону, но он оказался начеку. Больно ухватив ее за руку, быстро подтащил к себе, зажал ей рот и все в той же зловещей тишине поволок куда-то в дальние комнаты, где никто уже не услышит и никто не поможет. Да и потом не вскинется, потому что нет у сироты ни отца, ни брата…
Извернувшись, она цапнула зубами неумолимую, жесткую руку, но только больше разозлила насильника. От тяжелого удара голова загудела, замельтешила тошнотворно-болезненными бликами. А он уже давил сверху, гадко шарил под юбкой. Фируза закричала, и ей тут же надвинули на лицо что-то тяжелое, душное, наверное, это была подушка. К раздирающему ужасу внизу добавился ужас задохнуться. Она билась, ловила черный воздух под подушкой, тянулась ртом, легкими, каждой мышцей, но воздуха не было…
Зной загнал всех домашних в относительную прохладу большого дома. Животные попрятались под навес. Во дворе остался лишь одуревший от жары пес да заторможенные куры.
- Самое время искупаться! Ну почему вас не пускают на речку? – стонала Жанна.
Сестры расстроенно и виновато вздыхали. Городская гостья капризничала, и им приходилось изображать сочувствие к ее нелегкой судьбе. Странное, конечно, желание – в такую жару погружать разомлевшее тело в обжигающий холод горной речки. Солнечно-ледяной экстрим – ну нет, это не для восточной девушки! Все прекрасные пери понимают: куда приятнее сидеть под навесом баюкающей листвы и нежить босые ноги в ласковой прохладе арыка. Игриво и мягко толкаются струйки в ногу, вместо пронзительного для мокрой спины речного ветра – заботливый, с шепотком листвы, сквознячок…. Время растекаться и время собираться… Но заморская кузина, похоже, признает только устремление. Сама вся напряженная, звенящая, как спираль вольфрамовой лампочки и движется так, словно сверху подвесили ее за веревочку и тянут непрерывно, а ноги на земле так, для красоты, чисто декоративное приложение. В гостиной стоит вытянутая хрустальная ваза с нервными бликами, такая красивая и дорогая, что мама боится лишний раз поставить в нее цветы. Вот и Жанна такая… как ваза, - породистая и непонятная. С гордой посадкой головы, с королевскими повадками, прямо голубых кровей… не смотри, что двоюродная сестра. Благородная гостья… ей и обращение требуется бережное, благоговейно-трепетное…
Вот же плутовки лицемерные! Думают, она их не раскусила? Не узнала цену их демонстративной почтительности? Ну, Айгуль еще можно поверить. Мягкая, смугло-шелковая, темные озера ее лица оглаживают непритворным, глубинным покоем. Но Бибигуль!... Уж так горестно кривит она губки, так усердно выражает сочувствие, что поневоле заподозришь какой-то подвох!
Самое интересное, что Биба очень похожа на маму Жанны, намного больше, чем сама Жанна. Такие же хитрые вишенки под стрельчатыми ресницами, то же лукавство под видом кротости. Мама, пожалуй, все-таки похитрее. Такая покорная, такая уступчивая, а папой вертит, как хочет, да и Жанной, получается, тоже. Убедила же вот поехать на лето в этот дурацкий кишлак!
Вот уж влипла ты, Жанночка, влипла, как муха в мед! Теперь сколько ни дергайся, сколько ни возмущайся, а роль твоя в этом скучнейшем спектакле непробиваемой благопристойности расписана до конца. Так что сложи свои негодующие крылышки и помирай в липком клее медового ложа, среди сладких обещаний и полного отсутствия их выполнений.
Ну, и ладно. Ну, и помрет она, всем назло. Пусть пожалеет мамочка о своем коварстве. И тетя с сестрицами раскаются – некому станет им демонстрировать свою добропорядочность. А хореограф Тамара Алексеевна поймет, наконец, какой талант в лице Жанны потеряла, взмахнет горестно руками и заплачет под звуки Сен-Санса.
О-о, месть сладка! Только ведь ничего у Жанны не болит. Умереть не получится… Может, повыть от скуки? На речку нельзя, на дискотеку нельзя, на улицу… иногда можно. Но только днем и только если рядом – мужчина – родственник.
- Если хочешь, давай сходим в гости к…
- К очередной глухой тетушке? Состязаться, кто кого перекричит? Нет-нет, спасибо, - с ходу отразила Жанна неуклюжую попытку Айгуль внедрить в жизнь развлечение, которое куда больше тянет на наказание.
- Вот проснется Дамирчик, и прогуляемся к рынку, - деловито утешила Бибигуль.
Жанна представила процедуру уговоров маленького деспота… Хм.. А вид у Бибы… ну такой невинный! Сама наивность в великодушии гостеприимства!
Вообще-то пухлощекий двоюродный толстячок привел поначалу Жанну в дикое умиление. Эдакий маленький аппетитный арбузик, при взгляде на который слюнки бегут, чтобы потормошить его, подурачиться, ущипнуть за розовую щечку.
Но арбузик сладким себя совсем не считал. И сам он, и любящая семья превозносили в Дамире покровителя и защитника своих легкомысленных сестер. Еще вчера эти сестры усаживали его на горшок, а сегодня должны были заискивать и уговаривать, чтобы за очередную жвачку он снизошел к просьбам сопроводить их, спасти от свирепых и бдительных маньяков пустой улицы.
Жанну возмущало почтение, с которым относились Айгуль и Биба к господину карапузу.
Еще больше Жанну сердила безропотная готовность следовать устаревшим законам. Этот утопающий в зелени, благоухающий кишлак, закаменел во времени и продолжал гордиться своими допотопными традициями. И весь он, надменный, фруктово-изобильный, нес в себе тревожную настороженность хищника, на которого идет охота. Во всяком случае, именно такое впечатление складывалось после захода солнца. В городе влажный бархат ночи – лучшее время отдыха от жгучего зноя. Здесь – ночь разгоняла всех по домам, а дома и сады пеленала в непонятную, тревожную тишину. Жасминовый дурман пропитывал покорное безмолвие, и страх на фоне ночных благоуханий становился еще более острым.
Экзотики здесь, конечно, хватало. Взять хотя бы лилового ишачка с бархатными губами, такими волнующе мягкими, что их хотелось трогать бесконечно. Он умел закатывать бурные истерики, не теряя интеллигентного вида. Он был милым, в отличие от огромного индюка, редкого представителя мужчин в юбках. Это нелепое создание чванливо колыхалось среди своих бабских воланов, крикливо булькало из-под голубого сморщенного противогаза и откровенно ненавидело Жанну безо всяких на то причин.
К экзотике Жанна относила и почетный караул из розовых кустов вдоль дорожки, и пронзительную солнечную пыль на тугом глянце плодов, и виноградную беседку.
Беседка тянулась почти во всю длину сада, представляя собой зеленый тоннель, свитый из виноградных лоз, свешивающих внутрь, с узорчатых, резных стен дружные кисти прозрачно-зеленых бусин. Они дразнили тусклым блеском и преспокойно вызревали прямо над головами. Внутри виноградного тоннеля стоял длинный деревянный стол для романтики семейных ужинов и неромантики фруктово-овощных заготовок.
Тут же, внутри беседки, чуть дальше от стола висел гамак, который, как поняла Жанна, представлял серьезную угрозу всем дружеским порывам. В представления об уюте гамак вписывался неплохо, но единственное число его наличия напрочь уничтожало благородную идею равенства. Жанна решила не поддаваться великодушию Айгуль и Бибы, укладывающих ее в гамак преткновения, как новую куклу.
Нет уж, если расслабляться, то лучше возле арыка, в тени старой яблони.
Желтый кот-подросток мягко скользнул к ним из-под ушастых лопухов, и Биба тут же подхватила своего любимца подмышки, завертела, демонстрируя его рыжую стать. Кот самодовольно и спесиво щурился, будучи уверен в неотразимой своей красоте, но сам выглядел дурак дураком, потому что Биба вчера нарисовала ему фломастером черные брови и какое-то нелепое подобие гусарских усов.
Ничего не скажешь – достойное развлечение! Девушке о женихах мечтать пора! Кокетничать, глазки строить ( непростое, между прочим, занятие, Жанна до сих пор сию науку не одолела, потому что перед зеркалом совсем не то, что перед парнем)… Век девичий, как известно, короток. Жить следует интенсивно и трепетно!
…А с Жанны сняли даже нормальные одежки… деликатно, но непреклонно внушили, что в таком виде выходить к мужчинам нельзя… Платье Айгуль болталось на Жанне, путалось в ногах… о-о ужас! Видели бы ее сейчас городские подруги!
Ладно, хоть на халатик тетя Гульбахор не обратила внимания, потому что в халате Жанна щеголяла только перед сном, в девчоночьей спальне. Разглядывая ее в этом нежно-голубом лоскутке, Биба задумчиво сказала Айгуль : «А городским в коротком ходить, наверное, и не грешно. Ну какой мужчина позарится на такие макаронины?»…
- А меня парень с соседней станции на дискотеку пригласил, на субботу, - мстительно объявила Жанна. – Мы в купе вместе ехали…
- И ты пойдешь? – кроткие озера Айгуль плеснули сначала недоверчивым изумлением, а потом, по мере осознания будущего преступления, все ширили и ширили берега укоризной.
- А как же! – победно дернула крылом муха, как будто мед вдруг действительно утратил свою жестокую силу. – Что, под замок посадите? Да вот даже ноги свяжете – все равно убегу!
Только и радости, что поершиться! Или она идиотка, чтобы устраивать побеги по ночам?
- Не убежишь, - спокойно возразила Биба.
- А что? Тете Гульбахор наябедничаете?
- Нет. Никто держать тебя не будет. Но из двора ты не выйдешь.
- Это почему же?
- Фируза не даст… хозяйка ночи… - загадочно блеснули вишенки Бибы.
- Перестань! Ну что ты за глупости несешь! – сердито одернула сестру Айгуль и уставилась на младшую с такой досадой, словно та выдала какой-то секрет.
Сладостная тень тайны, с привкусом запрета, мелькнула на горизонте, поманила Жанну коварным пальчиком…
- А ну, выкладывайте! – грозным голосом приказала Жанна. И, видя, что сестрички не спешат подчиняться… да даже не собираются изображать испуг перед немилостью гостьи, благоразумно сменила гнев на смирение. Юлила хвостом, уговаривала, жаловалась, обещала умереть от скуки, рассказывала, как не хочется умирать….
Проникновенные стенания большого впечатления не произвели. Сестры были заняты чем-то своим. Айгуль и Биба сосредоточенно изучали друг друга с непонятным выражением настороженно скрестившихся взглядов. Видимо, для конспирации они использовали телепатическую связь и прямо у Жанны на глазах готовили ей западню.
По всем признакам, в безмолвной схватке победила Биба. Она оторвалась от взгляда Айгуль и начала сеанс запугивания:
- Вот представь: выходишь ты вечером на улицу, а перед тобой – привидение. Стоит, дорогу загораживает. И куда ты пойдешь?
- Чего-о-о?
Реальность окончательно разошлась по швам. Хозяйка ночи… привидения… В каком времени живут эти девчонки? Взрослые убедили их в необходимости запретов, и в утешение себе они придумали сказочный ужастик.
- Да тебя вообще-то никто не держит, - милостиво подытожила Айгуль. – Иди. Мы предупредили.
- Не надо, - Биба выдавать свое согласие упорно не желала. – Пожалеешь. Фируза к девчонкам особенно строга. Потом еще заикаться начнешь…
- Да кто она такая, ваша Фируза?
- Да нам ты все равно не поверишь. Вон у Зулейхи спроси.
Молодая невестка в семье появилась совсем недавно и находилась, по мнению девчонок, в той завидной серединке, где уже известны секреты старших, но нет еще спесивого отречения от молодежи. Должен же кто-то выдавать интимные тайны! Как иначе перенимать опыт поколений?
- У Зулейхи – можно, - раздумчиво согласилась Айгуль, и Биба немедленно бросилась разыскивать молодую невестку. Она подскочила так неожиданно и стремительно, что смяла разомлевшего чернобрового кота, и тот заорал дурным голосом, запутавшись у нее в ногах. Видимо, имея уже горький опыт, сочувствия он дожидаться не стал – благоразумно запустил пунктир рыжих радуг над дорожкой, и спасительная зелень вобрала в себя его последний прыжок.
Ночь растворила улицу за окном, утопила в усталом вздохе синего сна. Но вышла луна и сразу же проявила предметы, расставила их по дневным местам, в стиле изысканно-строгой графики. Взбитые кудри яблонь тихо подрагивали над забором соседского дома напротив. Тускло блестел узенький каменный тротуар.
Луна купалась в серебристо-серых ночных облаках, ныряла в пушистую пену и выпрыгивала неожиданно, словно играла в прятки. Жанна следила за ее выкрутасами из-за краешка плотной шторы. Подглядывала. Получалось, что она поддерживала странную игру, но пряталась полуночница все-таки не от луны. А от кого? Или от чего? Она не смогла бы объяснить, почему не отваживалась отодвинуть штору, обнажить лицо и обозревать дремлющий пейзаж. Испещренная узорчатыми тенями улица, сонные деревья, уткнувшиеся в тишину.
Почему-то реальность тишины казалась Жанне иллюзорной. Ведь легенды кишлака этой реальности не подтверждали!
Луна выскочила в темную прореху, торжествующе надула круглые щеки. Прямо как Дамирчик. Только не такая важная. Выглядит намного легкомысленней. Надела обманчивую маску – и не скажешь, что великое светило. Или не светило? Ну, неважно. Люди же все равно принимают ее всерьез. Папа к луне относится очень уважительно. Любит ездить по ночам. Говорит, что ночью машина идет быстрее, потому что на нее действует лунное притяжение. Жанна и сама замечала: ночью и бегать легче, и танцевать – тело становится невесомым. Ну конечно, если луна может двигать тонны океанской воды, что уж говорить о людях! Они превращаются в бабочек... Но не все. Только те, кому хочется куда-то лететь…
Жанна в который раз обвела глазом сонную улицу. Все-таки чего-то она ждала. Сомневалась, страшилась… на что-то надеялась… Чего ждала – сама не знала…
Завертелась на своей кровати Айгуль. И Жанна непроизвольно, со сноровкой опытного агента, прильнула к подушке, будто и не сидела только что столбиком возле оконной шторы. Мягкая подушка втягивала в сладость дремоты, но Жанна еще не добилась неведомого результата, и нужно было заставить себя подняться к настороженной ночной улице. Сейчас…сейчас… Луна показала ей язык. Скользнула в море листвы папина машина. Сверкнула бусинками глаз Айгуль… или Биба? Протянулся брус станка, а строгий голос Тамары Алексеевны начал отсчитывать, ничего не добавляя, и-раз, и-раз… Девочка у станка в нелепом наряде…. старомодная… на локтях – заплатки…
- Не горбись, - строго советует ей Жанна. – Держи спину.
- У сироты спина прямой не бывает, - глухо возражает девочка.
- А танец не признает ни сиротства, ни богатства. Танец – это полет. Хочешь лететь – забудь обо всем, что тянет к земле.
Девочка оборачивается медленно-медленно, как-то даже угрожающе. Ее взгляд обрушивается, как цунами. Волна черной печали захлестывает Жанну, сминает всю ее безмятежность..
- Фируза? Хозяйка ночи? Я думала увидеть тебя на улице, а ты пришла ко мне из подушки…
- Когда поруганное тело обнаружили в одной из дальних комнат, свадьба заглохла. Весь кишлак замолчал. А собаки разом вдруг завыли, как при затмении. Наверное, почувствовали ужас хозяев. Конечно, всем страшно было. Глаза друг на друга боялись поднять. Подлость-то на всех легла. На всю свадьбу… на всех пирующих.
Фирузу похоронили и забыли - одной сиротой меньше. Только в кишлаке словно чума поселилась. Женщины боялись, мужчины друг на друга косились.
- А тот человек? Насильник? Он из кишлака был?
- Конечно. Почтенный человек. На него никто и думать не мог. Дочка его старше Фирузы была, замуж собиралась. А в ночь перед свадьбой в ее комнате Фируза появилась. Невеста спросонья забыла, что та – покойница, закричала: «Не трогай фату! Это моя фата!»
А та только головой покачала. Надела на себя фату и исчезла.
Жених к невесте не приехал, разбился по дороге, так что фата ей точно не понадобилась. Невеста умом тронулась – отца как увидит, дурным криком кричит: «Убийца!» Говорили, что с фатой у нее Фируза и рассудок, и счастье забрала.
Только Фируза ли? Счастье – оно же всем родом строится. Корень судьбы – в руках родителей.
Потом на эту семью беды посыпались, родственники стали гибнуть. Фируза перед каждой смертью приходила в тот дом.
- Но почему она не преступника наказывала, а других людей?
- Не других. Родных. Родичи всегда друг за друга в ответе, хотят они или не хотят.
- Но сам же убийца не страдал!
-Э-э, милые мои, не знаете еще, что самое страшное для человека. Страшнее всего – видеть, как гибнут собственные дети. А если еще знать, что это по твоей вине...
Люди от него отвернулись, к дому близко никто не подходил! Повесился он и зарыли его где-то, как собаку….
- А Фируза? Она успокоилась?
- То-то и оно, что нет. Что ж удивительного? Месть, она сладка. Только покоя не дает.
Разом затараторили сестрички:
- Она всему кишлаку мстит, ну прямо все люди виноваты!
- Ходит по ночам, высматривает, придумывает, кого бы наказать. Весь кишлак в страхе держит!
- Тихо вы, курицы! – прикрикнула Зулейха и как-то опасливо оглянулась. Неужели боялась, что услышит среди дня, в виноградном тоннеле, хозяйка ночи?
- Глупые вы еще. Не понимаете, что не могут люди совсем без страха. Не умеет человек жить по совести, пусть под страхом живет, чтобы другие от него не страдали. Кишлак – это тоже семья. В хорошей семье негодяй не вырастет.
Айгуль и Биба разом прикусили язычки. Жанна смотрела на невестку во все глаза. И почему это Зулейха представилась ей поначалу робкой мышкой?
- И что, получается, Фируза у вас в кишлаке теперь – главный судья? – сообразила вдруг Жанна.
- Получается, что главнее и не бывает. Никто от нее не спрячется, никто не обманет. Сама судит, сама и наказывает.
- Здорово! – представив полноту такой власти, восхищенно подскочила Биба. – Вот бы мне так! Я бы такой порядок навела – все шелковые бы ходили!
Она приосанилась, представив, как величественно движется по улице и карает, карает… Направо – тумаки раздает, налево – затрещины…
- Ненормальная! – осадила мимолетную мечту сестры Айгуль. – Ну совсем ненормальная! – для пущей убедительности она ковырнула пальцем свой висок, получилось больно, и Айгуль решила, что правильнее было бы ковырять Бибин, но сестра не позволила. Она яростно взметнулась:
- Сама тронутая! Сама ты…
Зулейха решительно втиснулась между ними. Повернулась к взъерошенной, не остывшей Бибе и тихо, очень выразительно произнесла:
- Ты понимаешь, над кем смеяться вздумала? Над мертвой. Это же грех, Бибигуль. Большой грех.
- Если расхаживает по ночам, значит – не мертвая, - отмахнулась Биба с жестоким бесчувствием юности, убежденной в собственном бессмертии.
- То-то и оно, что нет сейчас Фирузы… ни среди живых, ни среди мертвых, - печально сказала Зулейха. – Мучается ее душа, покой обрести не может. Уже и врагов не осталось, а она все боится кишлак покинуть. За девочек боится. Не доверяет людям, не надеется на их совесть.
Сестрички смотрели на Зулейху как-то странно. Не поверили, что мало радости болтаться между небом и землей? Не удивительно. Происходящее превышало границы разумения.
- Значит, она хочет уйти к мертвым? – в смущенной, тяжеловатой тишине спросила Жанна. И сама поняла: вопрос лишний. Когда-то давно – не хотела. Даже не собиралась. Но тогда она была живой. А насильник с ее желаниями не посчитался и выбора ей не оставил. Он, конечно, заслужил наказание. И получил его.
Но прошло уже много-много лет!
Невелико счастье брать на себя обязанности инквизитора и нести это бремя через бесконечные километры времени. Конечно же, сейчас Фируза, как и любое привидение, хочет уйти отсюда. Тогда… что же ее не пускает? Для мести причин не осталось, справедливость восстановлена. Что держит исстрадавшуюся душу в кишлаке, который ее давно похоронил?
Пуанты в чемодан мамочка запихнула тайком. Обнаружив их в первый день приезда, Жанна даже досадовать не стала, только покачала головой – ну, мама! Тебе непременно хочется меня перехитрить!
Ах как же пригодятся они ей сейчас, среди загадочных событий! Никогда еще не испытывала Жанна такого страстного желания танцевать! Нужно только дождаться, когда все уснут, выйти во двор и взлететь, отдаваясь лунному притяжению. Не для репетиции, не для одобрительного кивка Тамары Алексеевны, а вот для этого лунного света. Для души, что тоскует и мечется между небом и землей.
Для тебя, Фируза. Ты ведь так хотела научиться танцевать. Учись. Смотри и повторяй. Ты ведь услышишь музыку, что оформляет каждое мое движение… Эта музыка звучит в моей голове и в моих прыжках, плавно льется с кистей рук и мягко подталкивает мышцы. Я чувствую… я знаю: ты хочешь свободы. А улететь из этого кишлака ты сможешь только в танце, потому что танец – это полет. Ты научишься быстро, Фируза, без долгих репетиций и без станка, потому что ты сейчас легче облака и быстрее мысли. Смотри, Фируза. Жалко, что нет на мне сейчас балетной пачки и мало я похожа на лебедя, но ты ведь можешь видеть намного больше, чем простые зрители нашего мира. Смотри вглубь, в волшебство танца, ты увидишь таинственное озеро в ночи, лебедей и принцессу Одетту. Она попала во власть злых чар. Она тоже страдала….
Черной волной вдруг перекрыло всю музыку. Танец сломался. Жанна скорчилась от невидимого обвала чужой боли, перемешанной с ненавистью.
Принцесса? Страдала? Да что может знать принцесса о страданиях? Ей приходилось голодать? Она знала холод нетопленой хижины, что пробирается не только в каждую косточку, но прямо в сердце? Когда крыша дырявая и дождь прорывается в сиротство, как наглый вор… каждой каплей, что вдалбливает в старую миску, внушает: ты беспомощна, ты никчемна…. А знакома ли принцесса с брезгливой жалостью, что выдают люди за доброту? Открытая злоба – и та лучше, потому что честнее.
Ах несчастная принцесса, она так хотела стать человеком… А зачем? Чтобы стать такой же жадной и распущенной? Человек – не венец природы, а большая ее ошибка. И предел человеческой подлости – надругательство над любовью. Главное богатство девушки, то, что называется честью, - это ее любовь. Это дар единственному в мире, принесение души и тела одному, избранному на целую жизнь. Но кто-то другой, безжалостный, врывается в тело, сминает душу и отшвыривает, как ненужную грязную тряпку…
Боль неутоленной обиды хлынула в сердце Жанны и заполнила целиком, вытесняя саму Жанну, как будто и не осталось в ее судьбе любящих родителей, свободы поступков и капризов, успехов и маленьких радостей. На страшной дороге предательств и унижений, - боль, непроницаемая, сплошная боль. Скорбь, упертая во вселенское одиночество.
Нет, не может страдание быть таким всепоглощающим и самозабвенным! Не должно!
Но было. И, согнувшись под тяжелейшим грузом нечаянной исповеди, Жанна залилась слезами, сознавая, что этим, не ее слезам давно пора пролиться, но… не пришлось…
- Глаза красные… лицо распухшее… Ты что, всю ночь ревела? – встревожилась Зулейха. Не ожидала от Жанны такой чувствительности.
- Это она от скуки, - мстительно прокомментировала Бибигуль.
Айгуль смотрела испытывающе и с долей тревоги. Она заметила, что Жанна ночью куда-то ходила и теперь не знала, что говорить по этому поводу и говорить ли вообще. Ох, не нравилось ей все это. Вечно эта Биба со своими затеями! Сюжет для развлечения, похоже, оказался неудачным.
С утра они уже сидели в любимом тоннеле, свитом из виноградных лоз. На длинном дощатом столе возлежали яблоки, так и норовя раскатиться по сторонам. Велюровые абрикосины на фоне яркого яблочного буйства выглядели скромнее, но с блюда исчезали с непостижимой скоростью.
Зулейха резала яблоки для сушки, а девчонки раскладывали на листы. Суетились, ластились. Зулейха расстроенно молчала, жалела о том, что позволила плутовкам втянуть себя в опасную беседу. Ну кто бы мог подумать, что городская фея так близко к сердцу примет местные легенды! Мало ли что придумают люди. Кому суждена беда, тот непременно с ней встретится, и Фируза тут ни при чем, если вообще она существует. Нужно так и сказать девчонкам: глупости все это, сказки. Ведите себя по-человечески, не сейте злобы вокруг – и не понадобится вам от горя бегать…
Но увести разговор от запретной темы не получалось. Упрямая Биба бойко пересказывала Жанне историю про бабку Мавлюду:
- Она к старости совсем жадная стала, из-за каждой курицы с соседями скандалила. А однажды как разорется среди ночи! Все сбежались ее спасать, а она сидит на кровати, глаза выпучила: «Фируза тут была!… Деньги в меня кидала!» Невестка сразу: «Может, Вы кому-то долг не отдали?» А Мавлюда и отпираться не стала: «Да кому-кому? Ей же и не отдала. Как было отдать? Покойнице? Бабка ее тут же померла… Да были бы деньги! Гроши жалкие…»
До утра не спала, все доказывала, какая она щедрая да честная. А утром откусила за завтраком лепешку, поперхнулась, посинела и померла.
А сын сообразил, кому долг отдать. Продал ее вещи, наложил полную арбу дынь и вместе с деньгами отвез в сиротский дом. Откупился-таки…
- Но мать-то не вернул, - возразила Айгуль.
- Зато от жадности ее освободился, - вмешалась Зулейха. – Проступки… они же по роду идут. Свои грехи человеку как родные, он их даже не замечает, потому и исправляться не думает. А справедливость со стороны приходит, вот и кажется жестокой.
Усталый день укутался в розовую пелену заката. На крыльях сумерек опустилась на землю тишина.
Выждав пока сестрички заснули, Жанна поднялась, накинула халатик и осторожно открыла дверь. Сумрачная, непрощающая Фируза ожидала где-то на окраине ночи. Как в «Бахчисарайском фонтане», зацепила Жанну длинным шарфом и теперь разворачивала ее, извлекала из уюта маленькой девчоночьей судьбы.
Девчонки, маскировавшие бдительность, немедленно подпрыгнули на своих кроватях. Минуту таращились друг на друга в испуганной тишине, потом нервным, конспиративным шепотом принялись скандалить:
- Видишь? Видишь? Вот что ты, Биба, наделала?
- Но я же хотела, чтобы она не скучала… Я же не знала, что она начнет бегать по ночам!...- оправдывалась сестра, угодившая в ловушку своей невинной провокации.
Они поднялись и, крадучись, последовали за той, что так безрассудно пустилась в ночь. За последствия авантюрного радушия отвечать, конечно, придется вместе!
Луна заливала двор загадочным светом. Жанна надела пуанты, заострила свои гибкие макаронины и сделалась совершенно нереальной. Жемчужная россыпь лунных узоров напрочь стерла грань между обыденным и сказочным.
Невидимые с террасы, упрятанные в тени, удивленными глазами следили за Жанной Айгуль и Биба. Подтянутая веревочкой к небу, Жанна ввернула гибкое тело в лунное пространство и отдалась могуществу танца.
- Как настоящая балерина, - восхитилась Айгуль. – Только музыки не хватает.
- Ага. Сильно уж копытами стучит. Музыка бы заглушила, - ворчливо согласилась Биба. Она досадовала на себя, и мир настроилась принимать критически.
Я все-таки дотанцую свою партию. Ты уж прости меня, Фируза, но считать, что все страдание мира досталось только тебе, это неправильно. Судеб много, у каждого – своя и в каждой – своя какая-то боль. Кто-то прикован к инвалидной коляске, а пишет замечательные картины, зажимая кисть в зубах за неимением рук. А кто-то в богатой квартире с руками, с ногами мучается от депрессии и готов прыгнуть с балкона, чтобы покончить с бессмысленной жизнью. Кого из них жалеть, кому сочувствовать?
Ты так хотела танцевать… ты же знала, что танец – это тоже жизнь…
Слушай сердцем, прочувствуй это щемящее адажио Одетты, прочувствуй глубину боли от разлуки, жестокости обмана, несправедливости судьбы… помоги мне выразить все это. Сказочная, лебединая жизнь поднимает в людях столько чувств… и заставляет их быть другими… - значит, она, сказочная, - не зря?
- Здорово. Это она для Фирузы старается.
- Ну да. Поверила. Вот откуда бы я могла знать, что поверит? Такая вся городская, умная...
- Зулейха постаралась. Так рассказывала…
- Да Зулейха сама же верит в хозяйку ночи! Ты что, не заметила? Думаешь, только бабки верят в привидения?
- А бабки верят? Им бы только нас пугать! Кто ее видел из живых?
…Ах, как легко танцевать! Неслышная музыка поднимается над землей и вручает Жанне крылья. Ноги несут тело, как невесомое, и Жанна уже – летящая сказочная фея, легче лебединой принцессы.
Танцуй со мной, Фируза. Танцуй во мне, как плакала вчера я в тебе, чуть не захлебнувшись твоей печалью. Любая душа светла, если волнует ее чужое горе. Да и не бывает горя чужого, когда люди готовы понимать друг друга. Много его, но люди стараются жить и поднимаются над своими бедами в танце ли, в песне, в работе…
Пусть не заслоняет твоя печаль, Фируза, света, который толкал тебя к мечте. Пусть твоя жажда справедливости освободится от недоверия к людям. И ты поймешь, что твое желание видеть всех добрыми и хорошими – это желание их любить. Ты любишь людей, Фируза. Разве не так? Ты оберегаешь слабых, защищаешь обиженных, ты хочешь, чтобы люди жили по-человечески. Ведь так же? Осознай это в танце. Ты слышишь музыку во мне, впусти ее в свои движения. Танцуй, Фируза.
Нежная, пятнистая от колдовства призрачных теней сада, зазвучала неслышная музыка и для сестричек. Как завороженные, вбирали девчонки поющую пластику лебединого танца, то плавного, то стремительно-нежного. Танец рос, как белое пламя.
Биба вдруг больно вцепилась в плечо Айгуль, задышала так, будто собиралась заплакать. Сестра проследила за ее испуганным взглядом и… зажала рот ладошкой, чтобы не закричать.
В саду, где среди сонных деревьев дремали лунные тени, отделилась от них белая фигурка, повторяя движения Жанны во дворе. И даже не повторяя. Танец в саду происходил синхронно с танцем Одетты, как отражение в темной воде. Но только выглядело отражение иначе и одето было не в халатик. Вздымалась куполом и опадала туманная юбка, а над головой развевалось облачко фаты.
Распрямь спину, Фируза, почувствуй, что летишь. Твоя душа мечтает о свободе, зачем ей земные цепи ненужных обязательств? Много в людях дурного, но и хорошего не меньше. А хорошему учит нас не месть, а любовь. Она такая разная!...Так по-разному к нам приходит! Мой танец – это тоже любовь. Танцуй со мной, Фируза.
Ты спросишь, зачем мне нужен твой танец. Я люблю свободу, Фируза, и знаю, что все люди должны быть свободными. Я думаю, что тебе этот танец нужен не меньше, чем мне. Танец – это свобода. Разве не она тебе нужна, Фируза? Не надоело тебе страдать, наводя порядок? Нет справедливости выше, чем прощение.
Белая фигурка уже не пряталась больше среди деревьев – она поднялась над ними.
Оторвалась от земли… наверное, не поняла, что танцует уже в воздухе, так же синхронно с Жанной, но только на другом уровне, над цветущими кустами жасмина, над деревьями, все выше, выше. Сгустком тумана скользнула у верхушек высоченных пирамидальных тополей и покинула влажную, насупленную ночь.