Глава третья. Никита Фролович Жилин. Рассказ первый. 1913-1917 года.
Более десяти минут прошло, пока я принёс в детскую две небольшие чашки с кофе, над которым ещё остатки пены виднелись. Думал, что не дождётся меня дядька, заснёт. Но нет, он всё в той же позе в кресле сидел и в окно, в котором одна лишь темнота виднелась, смотрел.
Пили мы кофе молча, смаковали. Варить его меня ещё давным-давно научили – в джезве на раскалённом песке. Как шапка поднимется, приподнять джезву следует, а как опустится – вновь в песок поставить. И так три раза. Дядя Никита кофе, мной сваренный, оценил по достоинству:
- Молодец, хвалю и благодарю. Хороший кофе получился. Вот теперь можно и начинать, - сказал он это и замолчал на несколько секунд, наверное, с мыслями собирался. Это ведь не автобиографию писать, которую никто читать не будет, но которые мы по каждому поводу, а иногда и без повода писать были обязаны. Рассказ о своей жизни – намного сложней. Но вот он правую ногу выпрямил, а левую наоборот слегка в колене согнул, сам тоже вроде бы и не шевельнулся совсем, но стал значительно прямей. Как это у него получилось, только гадать осталось. Вдохнул и прямо на выдохе начал:
- Ещё в гимназии меня стали увлекать идеи социал-революционеров. И основная из них – землю народу, а всю власть Учредительному собранию. Надо отметить, что батенька мой, а твой дед, значит, скорее всего этим идеям тоже сочувствовал. Он вообще либералом был. Достаточно угрюмый, не шибко разговорчивый, и вроде бы до самых своих глубин преданный монархии, и вот надо же - вместо того, чтобы арестовать, находящегося в розыске видного большевика-ленинца Леонида Красина, помог ему паспорт заграничный на чужую фамилию оформить, с которым тот и сумел скрыться.
- Вообще с отцом моим, - продолжал он, - много чего интересного произошло в те несколько лет. Сразу после отречения царя его арестовали и в тюрьму по приказу Временного правительства отправили. Представляешь, его посадили в тюрьму, как царского сатрапа. Там он находился вплоть до победы большевиков, которые его не только оттуда выпустили, но и дали ему охранную грамоту. Вот почему, когда начался красный террор, его никто не тронул, и квартиру, в которой всё то время, что он в тюрьме находился, продолжала жить наша семья, никто отбирать или уплотнять, как это было принято в то время, не стал. Я это всё сам в уме своём все эти годы пытаюсь совместить – царский сатрап и такое отношение к нему со стороны злейших врагов царизма. Ну это я немного от основной темы отвлёкся, - и он задумался.
Я с изумлением смотрел на дядьку. Он так спокойно и почти невозмутимо, как о вчерашней поездке в лес за грибами, рассказывал немыслимые вещи. Ну, ладно бы понравившуюся ему книгу или кинофильм пересказывал бы. Так, нет. Он рассказывал о тех, казалось бы совершенно нереальных событиях, которые происходили с ним и его отцом, который вообще-то мне дедом приходился.
- Так вот, - наконец, продолжил он, - когда я вольноопределяющимся в армию попал и получил звание фейерверкера, то первый кто мне встретился был одним из активных эсеров. Фамилию я его запамятовал, да это и неважно. Именно он окончательно меня к своему движению привлёк. Тут отметить следует, что в первые годы войны мы, а нас там достаточно много собралось, тех кто исповедовал подобные взгляды, никаких активных действий не предпринимали. Так собирались в свободное время, мечтали, как будет хорошо в России жить, когда политическая власть изменится и все наши идеи в жизнь воплотятся. Но не более того.
Он снова задумался, но достаточно быстро продолжил рассказывать.
- Когда началась война, часть, в которой я служил, оказалась в добром десятке километров от линии фронта. Прав был мой батенька. Вообще он во многом обычно бывал прав, и я к его советам очень прислушивался, а вот совет, который он мне дал - в вольноопределяющиеся пойти – вне всякого сомнения необычайно мудрым был. Этот факт – есть факт. Вот так получилось, что, находясь вдали от передовой, я тем не менее активно участвовал в военных действиях. Мы же ежедневно, когда нам снаряды подвозили, стреляли и стреляли по германским позициям, буквально перепахивая их. Правда иногда по неделе и более ждали, когда же нам снаряды подвезут. Перебои такие частенько случались. Наша батарея, в которой я служил, была оснащена 152-мм пушками в 200 пудов, вот так они тогда назывались. Вот мы, находясь на позициях за десять и более километров от реальной линии фронта, и долбали германские укрепления, повторяю, когда к нашим позициям снаряды доставляли.
Тут он спохватился и улыбнулся даже:
- Что-то я слишком далеко забрался. Давай-ка мы с тобой к самому началу вернёмся.
И вновь, на этот раз после непродолжительного молчания, послышался его глуховатый голос:
- В октябре 1914 года я сдал офицерский экзамен и был произведён в прапорщики, а вот к концу того же года стал подпоручиком. В это время Первая мировая уже вовсю шла. Вот тут и ответь мне, прав был мой батюшка, порекомендовав мне в вольноопределяющиеся податься или нет?
Он на меня так пристально уставился, что мне даже казаться начало, что дядя Никита вывернет меня сейчас наизнанку и безо всяких слов разберётся, о чём это я там думаю. Но тут он глаза свои отвёл и продолжил:
- Хочешь сказать, что моя воинская карьера очень быстрое развитие получила?
Он не стал дожидаться моего ответа и принялся говорить сам:
- В самых первых числах августа, сразу же как объявили о начале войны, нашу часть погрузили в вагоны, орудия надёжно укрепили на открытых платформах, замаскировали их как положено и состав без остановок отправился к границе самого юго-западного участка огромной империи, в Галицию. Ну, я смену паровозной бригады, да заправку состава питьевой водой за остановки не считаю, они же необходимыми были.
И вновь небольшая передышка, после чего рассказ продолжился:
- Там мы приняли участие в одной из самых успешных операций русской армии в той войне – в так называемой Галицийской битве. Ох и дали мы шороху австриякам, стоящим супротив нас. До сих пор приятно вспомнить. Когда всё практически закончилось, и австро-венгры были до такой степени разбиты, что до конца войны так оправиться и не смогли, начали подводить итоги и наши военачальники. Тут и звания внеочередные посыпались и наградами нас тоже не обделили. На моей груди засверкала медаль "За храбрость". Медаль чисто солдатская, но к моим плечам в то время ещё погоны старшего фейерверкера прикреплены были, а это унтер-офицерский чин, вот и был я этой награды удостоен. Любопытно, что позднее я вторую такую же медаль получил. Отличие не только в годах, когда я их удостоен был, но и чисто внешнее. На первой изображение Николая II было выгравировано, а вот на второй – Святой Георгий на коне с пикой в руке, поражающий змия. Эту медаль я уже после Февральской революции получил, тогда и офицеров по решению солдатского собрания этой медалью награждать могли. Меня мои артиллеристы и выдвинули от батареи, за отличное управление боем, так было написано в их представлении.
Тогда же, я сентябрь 1914 года имею в виду, в результате успешного сражения, которое мы выиграли на речке со смешным для русских названием – Гнилая Липа, меня в прапорщики произвели. Хотя, если хорошенько разобраться "гнилой" та "липа" для австрияков с венграми оказалась, а для нас так ещё вполне крепким деревом была. Битва там знатная произошла, - и он усмехнулся.
- Весной 1916 года, - продолжил он свой рассказ, - командование надумало меня в академию направить учиться, но тут выяснилось, что гимназию то я не закончил, а без полного среднего образования принять меня туда никак не могли. Тогда меня откомандировали сроком на 6 месяцев слушателем на кратковременные артиллерийские курсы, которые при Михайловском артиллерийском училище были созданы. Вот после окончания этих курсов в академию меня были обязаны принять. В приказе написали, что мне надлежит в обязательном порядке изучить новые системы вооружения и обучиться высшим знаниям, для последующего распространения их в артиллерийских частях войск. Формулировку эту я запомнил на всю жизнь. Видишь, как там всё закручено было.
Дядя Никита замолчал и сразу двумя указательными пальцами по уголкам рта провёл, по-видимому, там слюна скапливалась, вот он её и вытер.
- Послушай Иван, - попросил он, - принеси мне стаканчик воды обычной, можно прямо из-под крана, только слей её подольше, чтобы она похолоднее была.
- Дядя Никита, - спросил я, - а может вам прямо из холодильника воды принести. У меня там всегда бутылка стоит. Я сам люблю воду похолодней, лучше всего ледяную, чтоб зубы ломило.
- Ну, чтобы зубы ломило я уже не люблю, но холодную, прямо из холодильника, выпью с удовольствием. Ты мне большую кружку принеси, я люблю пить часто, но понемногу.
Дядя Никита отпил один глоток, пополоскал рот и проглотил воду. Я увидел, как дёрнулся его кадык. Через несколько секунд был сделан ещё один маленький глоток и рассказ был продолжен:
- Но прежде всего мне был предоставлен небольшой отпуск, чтобы я смог от военной службы отдохнуть, да с родными повидаться. Домой я приехал в середине августа. С маменькой, папенькой, бабушкой расцеловался, а братьям и сёстрам подзатыльников от всей души понараздавал. Но это любя, естественно, не больно, а скорее в шутку. К октябрю я уехал в Петроград, начались занятия в училище, там я на казарменном положении жил. В увольнение, конечно, отпускали. Вот в училище политическая борьба весьма ощутимой была. Там и большевики, и эсеры, и кадеты непрерывно крутились, своих адептов завлекая. Представляешь какая каша в наших головах образовалась. Лозунги-то у них у всех почти что одинаковыми были, по крайней мере похожими очень. У всех – землю крестьянам, фабрики рабочим. Различие было только в методах достижения этих целей. Меня, как романтически настроенного юнца, мне же ещё двадцати лет не было, идеи эсеров, по какой-то неясной самому причине, увлекли больше всего. Весной уже после отречения царя, когда к власти пришло Временное правительство, в Петроград приехала Спиридонова. Кто меня из моих приятелей потащил на встречу с ней, в одну из квартир в огромном доходном доме, я сейчас уже вспомнить не могу, но благодарен ему по сию пору. Я на неё посмотрел, послушал, да превратился в одного из самых горячих её сторонников. Вернее, так не сразу получилось. Началось с того, что я её головой слушал, понравилось и как она говорила, и самое главное, как она всё это, то о чём говорила, перед слушателями, а их собралось полно, в комнате стоять было негде, представила. Очень даже наглядно у неё всё получилось.
Помню, что приятель мой, который меня на встречу со Спиридоновой пригласил и которого я забыть уже успел, с ней знаком был достаточно давно. Вот я и попросил, чтобы он меня представил. Пробились мы к ней через плотную толпу, собравшуюся вокруг неё, пришлось потолкаться хорошенько, но мы пробились.
Я на неё только там смог посмотреть, как следует. Достаточно высокая, стройная, в длинном чёрном платье, почти до самого пола. На затылке пучок чёрных волос, внешне небрежно, но на деле очень даже опытной рукой скручен. Не красивая, в том смысле какой в это слово вкладывается, но настолько из неё обаяние вокруг расходилось, что даже на значительном расстоянии чувствовалось. Она мне руку протянула, но не так как я привык – лодочкой сложённую и тыльной стороной поданную, для поцелуя, а по-мужски, прямую руку и пожала тоже по-настоящему, крепко. При этом не улыбнулась, нет, а мне прямо в глаза взглянула, требовательно так и внимательно и одно слово сказала:
- Маша.
- Да-а-а, - протянул дядя Никита и замолчал. Сидел, в сторону окна смотрел и молчал. На дворе ночь уже глубокая, в окно ничего не видно, темнота на улице, а он всё в ту сторону глядел. Затем повернулся, на меня снова пристально, так, посмотрел и ещё раз повторил:
- Да-а-а. Представляешь, вот так, просто Маша и всё. Я долго в себя после того знакомства приходил. Из училища меня поручиком выпустили. Денежное довольствие увеличилось, чему я сам не знаю почему обрадовался. Хотя куда мне было деньги тратить я не знал. На фронте они вроде совсем не нужны. Но положено увеличить, увеличили.
Он снова в окно посмотрел, помолчал, а затем медленно-медленно говорить принялся:
- Надо было на фронт возвращаться, а я всё тянул, сколько можно было. Наконец, отправился в часть. Там меня новость буквально обескуражила. Накануне германцы накрыли нашу батарею. Почти все офицеры погибли. Представляешь, офицеры погибли, а пушки целы, все до одной целы, и снарядов сколько хочешь, а командовать некому. Ну, я в память о моих погибших боевых товарищах и приказал открыть огонь. Первый же выстрел в цель попал. Та самая мортира, что наших похоронила, на воздух взлетела. За это я свой первый офицерский орден получил – Святого Георгия.
Он улыбнулся и головой покачал:
- Вот так получилось, один лишь взгляд Спиридоновой, а я и орденом награждён и в живых остался. Ведь если бы я хоть на день раньше в часть вернулся, я в той же воронке вместе с моими товарищами лежал бы. Знаешь, такие вещи действуют почище любого спиртного, о наркотиках не знаю, никогда не пробовал, хотя среди моих знакомых многие белым порошком баловались. Верил бы я во всякую хрень, мистику, например, свихнулся бы, право. Но я здравомыслящий человек, понял, что это просто совпадение и всё. Выбросил это из головы, много всякого другого было, над чем следовало задумываться, - и он снова головой покачал и дальше свой рассказ повёл:
- Отречение царя для армии стало бомбой замедленного действия. Вначале солдаты были в смятении, а затем потихоньку понеслось. Очень много в этом направлении поработали агитаторы: и большевистские, и эсеровские, да возможно и германские смутьяны этим пользовались. Призывы бросать оружие и разбегаться по домам звучали всё чаще и чаще. В нашей части такие агитаторы тоже появлялись, но мы же не в окопах вшей кормили, образно выражаясь. Мы в пусть и ближнем, но тылу были, поэтому агитаторы эти легко выявлялись и зачастую самими солдатами из расположения части выдворялись.
Но тут я сам попался. Письмо из дома получил. Когда прочитал, что папеньку в тюрьму посадили, готов был с шашкой наголо идти его из застенка выручать. Что же это за люди страной управлять вздумали, если таких патриотов, как мой отец в тюрьмы сажали? Вот эта мысль начала меня всё чаще и чаще донимать. А вскоре ещё одна новость меня просто ошарашила, даже сейчас переживать начинаю. Представляешь, нашу батарею приказали расформировать. На фронте затишье наступило, вот командование и решило не только новых офицеров не присылать, а и меня в запас уволить, я же через вольноопределяющихся в армию попал. Ну, а чтоб немного подсластить эту пилюлю, мне за военные успехи пожаловали орден Станислава III степени со скрещёнными мечами.
Ещё пара глотков воды, смотрю, у дядьки моего, хотя внешне он вроде совсем спокойным выглядел, внутри всё по-видимому бурлило, вон даже на шее напряжённые жилы появились. Пришлось ему ещё немного передохнуть, и лишь после этого свой рассказ продолжить.
- К концу мая 1917 года вернулся я в Москву. Там непонятно, что творилось. Отец всё ещё в тюрьме сидел, свидания с ним не разрешали. Передачи принимали и всё, говорили, что и этого довольно. Вот я разузнал, где Спиридонова находилась и пошёл к ней. Она в это время как раз в Москву приехала. Вообще в 1917 году она на одном месте редко надолго задерживалась, всё по стране металась, то в Москве, то в Петрограде, то на юг отправлялась. И везде выступала, встречалась с разными людьми, в спокойствии совсем не бывала. Шёл к ней, как на закланье, не знаю почему, но мне показалось, что лишь она сможет мне помочь отца из застенков вытащить.
Вот ведь как бывает. Один раз всего удалось мне её послушать, но этого хватило. Убедила она меня практически во всём, хотя признаться следует, что те, кто власть в стране к своим рукам прибрал, меня сами к такому решению подтолкнули. Увидела она меня, узнала, снова руку протянула. Насчёт отца сказала, чтобы я очень не беспокоился. В тюрьме ничто его жизни не угрожает. Власть скоро сменится и все вопросы с ним будут положительно решены. Я подумал, да и предложил ей, пока свободен, свою помощь, особенно в поездках. В деньгах я тогда не нуждался, армейское жалование мне должны были платить ещё в течение года, так что "ничего мне не надо, на жизнь хватает". Вот так приблизительно я ей сказал. Она на меня только посмотрела внимательно и головой кивнула. Так я превратился в нечто среднее между личным телохранителем и секретарём. Зачастую она днём где-нибудь выступала, а по ночам мы переезжали из города в город. Оратором она была прирождённым, так владела своим голосом, что даже я уже хорошо её знавший, каждый раз удивлялся. Она с лёгкостью переходила с какого-то почти нежного, интимного говора на грубый жёсткий язык толпы. Получалось это так непринуждённо и почти незаметно, что можно было только диву даваться. Лично я всегда заслушивался её, она то своей речью сознание у слушателей заволакивала, то как гвозди в снарядный ящик одним ударом вгоняла. Редким мастером она была. Никакой физической близости между нами не было и, что самое главное, быть не могло. Как женщина она меня совсем не интересовала, а ей это, по-моему, и не нужно было.
Тут он снова задумался, как бы соображая, продолжать рассказывать или сворачивать эту тему, уж больно скользкой она даже в 1990 году продолжала быть. Но потом головой решительно мотнул и вновь заговорил:
- На одном из митингов Спиридонова выступала на пару с Троцким. Тогда я впервые увидел его и был буквально ошарашен. Столько эмоций, столько логики и аргументированности. Так как выступал Лев Давидович не мог никто. Это я тебе вполне осознанно говорю. Оба оратора призывали к революционным изменением, оба активно поддерживали позицию большевиков о необходимости немедленного выхода из войны, и я всё больше и больше понимал, что это действительно самый верный путь развития складывающейся в стране ситуации.
Как в Петрограде революция произошла, - продолжал он, - я не видел, в те дни я, по поручению Спиридоновой, в Екатеринославе находился. Там день-другой никаких видимых изменений не произошло, и я в Петроград вернулся.
- Отца почти сразу же выпустили из тюрьмы, - почему-то вздохнув при этом, сказал дядя Никита, - вот я и попросил у Марии кратковременный отпуск, чтобы съездить в Москву и с ним повидаться. Он выглядел так же как всегда – строгий, подтянутый, я бы даже сказал молодцеватый. Встретил он меня очень хорошо, хвалил за успехи на военном поприще, но, когда я упомянул, что являюсь теперь членом партии эсеров, он только головой покачал, но ничего говорить не стал.
Дядя Никита вновь замолчал и на этот раз задумался надолго. На лице у него даже какая-то гримаса появилась, которой до того не было. Видно последнее воспоминание неприятным было. Мы оба молчали. Я пытался осознать и как можно полней запомнить всё, о чём он мне рассказывал, а он всё в своих воспоминаниях мысленно копался. Наконец дядька правой ладонью по подлокотнику кресла стукнул и заговорил:
- Вернулся я в Питер, там творилось, что-то совсем непонятное. Ленин решил столицу в Москву вернуть. Правильное решение он принял, отрицать это бессмысленно. Вся последующая жизнь нашей страны эту правоту подтвердила. Не дело это, чтобы столица так близко от границы располагалась. Я ровно в момент этого великого переселения угодил.
И он даже головой покачал, как бы в подтверждение своих слов, не прекращая при этом своё повествование:
- В первых числах января 1918 года и я, по настоятельному требованию Спиридоновой, перебрался в Москву. Туда только, что переехала созданная в декабре Всероссийская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Одним из её руководителей являлся видный эсер Вячеслав Александрович Александрович. Был он заместителем председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского. Я протянул Александровичу письмо, подписанное Спиридоновой, он его мельком проглядел и только пару вопросов задал:
- Офицер? Непосредственное участие в войне принимали?
Когда узнал, что я награждён орденом Святого Георгия, очень воодушевился, вскочил со стула, обежал стол и крепко, по-мужски, пожал мне руку:
- Такие люди, как вы, нам очень нужны – образованные, мужественные, имеющие опыт участия в непосредственных боевых действиях, - он целой речью разразился.
Надо отметить, что все они, те кто к власти стремились, были отменными болтунами. Их, как говорится, хлебом не корми, только дай собственными надуманными, или от других таких же крикунов заимствованными идеями воздух сотрясти. Но умели они, и этого у них не отнять, своими проповедями, почище чем попы в церкви, народ баламутить. Александрович именно из таких был. Своих мыслей не много, по крайней мере я их у него не шибко заметил, хотя почти с полгода я с ним регулярно встречался и наслушался его по самое горло. В основном он или Черновскими лозунгами пользовался, был в то время такой главный идеолог эсеровский, или у Спиридоновой их заимствовал.
В тот день, при знакомстве, он несколько минут письмом Спиридоновой, которое я ему дал, размахивал. Потом заметил, что в руке что-то держит, замолчал, ещё раз его перечитал, теперь уже не торопясь, и задумался. Смотрел в мою сторону, но меня, судя по всему, не видел. Затем спохватился и даже улыбнулся, видно ему в голову любопытная мысль пришла:
- Слушайте, товарищ, а давайте мы вас в создаваемый военный отдел порекомендуем, а пока он ещё официально не организован, я вас в боевую группу товарища Попова направлю. Так, - он взял со стола какую-то бумагу, оторвал от неё чистый, неисписанный кусок и начал на нём, что-то писать.
- Вот, держите мандат, - протянул он мне неровно оторванный клок бумаги, - сейчас вас проводят к товарищу Попову, и вы временно поступите в его распоряжение. А как только мы с товарищами Дзержинским и Петерсом закончим создание военного отдела, вы в нём и начнёте трудиться, а то у нас прямо какое-то латышское засилье начинается, - и засмеялся даже, так ему самому, наверное, эта мысль понравилась.
Вот так я и оказался в ВЧК. С этого времени мою фамилию исключили из всех адресных и прочих книг. Я физически существовал, но по документам, меня как бы не было.
Попов мне понравился. Крепкий такой, собранный, руками не размахивал. На мандат только взглянул, мне руку молча протянул и пожал. Я почувствовал, что силёнки у него хватает, но демонстрировать её он не собирается. Это мне тоже понравилось. Бескозырка на его голове смотрелась, как будто там и должна была быть. Из-под матросского бушлата виднелась тельняшка. Он был может ровесник мой, может на пару-тройку лет постарше, но в общем примерно одного возраста. Деревенский, такой же, каким и я себя считал. Хотя оба в городе достаточно пожили. Я, правда, в гимназии учился, а он на заводе вкалывал, но общего много было, что нас связывало. И в армии мы оба почти одновременно оказались, опять же с небольшим отличием, он во флоте, а я в артиллерии.
- Вот сейчас тебе рассказываю, - задумался дядя Никита и даже волосы свои рукой взлохматил, - и ничего общего не вижу, а тогда родственную душу почувствовал, что ли. Пришлись мы друг другу по душе и я признателен был Александровичу, что он меня к такому хорошему командиру в подчинение послал. Жили все бойцы отряда Попова в реквизированной у кого-то из буржуев квартире, которую мы в коммуну превратили. Всё сообща делали, и готовили, и бельё стирали и посуду мыли. Весело было и тогда нам всем казалось, что вот о такой жизни все должны мечтать. Потом-то я стал понимать, что тогда меня юношеский максимализм захлёстывал.
- Отряд Попова почему боевым назвали? – продолжил после некоторого раздумья дядя Никита, - нашей задачей было выявлять и ликвидировать контрреволюционные элементы, которых в Москве было предостаточно. Запомнилось, как мы лихо разгромили хорошо вооружённую и сплочённую московскую организацию анархистов. Это была, пожалуй, последняя боевая операция отряда, в которой я принял участие. Случилось это в самом начале апреля 1918 года. Как раз тогда меня избрали делегатом на 2-ой съезд партии левых эсеров. Вот за день до открытия съезда я после достаточно долгого перерыва нос к носу столкнулся со Спиридоновой.
Он снова к кружке с водой потянулся, глоток сделал и вновь заговорил:
- Этот момент оказался переломным в моей судьбе. Тогда-то я это осознать не мог, потом только по прошествии многих лет, когда в японском плену всю свою предшествующую жизнь в голове прокручивал, понял.
Он ещё водички отпил и продолжил:
- Спиридонова меня за рукав схватила:
- Это хорошо Никита, что ты мне на глаза попался. Ты сейчас всё ещё в ВЧК?
Узнав, что я в отряде Попова, она даже поморщилась:
- Не люблю я таких задирак, как этот твой Попов. Им лишь бы с шашкой наголо по степи скакать. Этим и кончают они, если не одумываются. Но Попову это не грозит. Ему думать нечем, - она замолчала было, но быстро встрепенулась:
- Пойдём со мной, а то я уже опаздываю, меня ждут - и направилась на улицу.
Там её коляска ждала. Мы уселись и к зданию, где ВЧК располагалась, поехали. Это было бывшее здание страхового общества "Россия" - огромное восьми- или девятиэтажное здание на Лубянке. Спиридонову там хорошо знали, и мы быстро добрались до приёмной председателя ВЧК. Секретарь открыл перед нами дверь.
В кабинете находились два человека. Одного я уже не раз видел. Это был Феликс Дзержинский. Второй был мне незнаком.
Спиридонова решительно подошла к ним и пожала руки:
- Феликс, Яков. Это хорошо, что вы вместе, повторять не придётся. Завтра на съезде я поддержу позицию большевиков по миру с Германией. Знаю, что сторонников у меня там будет немного, но надеюсь кое-кого прямо там перетянуть на свою сторону, - она проговорила всё это практически на одном выдохе и замолкла на секунду, чтобы перевести дыхание.
- Яков, не смотри ты так вопросительно. Это мой помощник, Никита Жилин. Он настоящий и верный товарищ. Когда я из Читы прошлым летом в Петроград приехала, он мне очень помог. Сейчас он у Попова в отряде. Это же ваше подчинение, вот я вас и прошу, пусть он снова со мной поработает, а Попов этот мне не нравится. У меня интуиция хорошая, вот мне и кажется, что он очень ненадежный человек.
Петерс, а это был именно он, засмеялся:
- Ну, Мария. Тебя же можно вместо тарана использовать. Ты стены одним своим решительным видом ломать можешь. Товарищ Никита – твоя рекомендация, член вашей фракции, так что хочешь забрать в качестве помощника, забирай конечно, мы возражать не будем, даже права такого не имеем.
Дядя Никита задумался, а потом произнёс фразу, которую впоследствии я не раз вспоминал:
- Вот так я первый раз видел Дзержинского не на трибуне, а в его рабочем кабинете. Не думаю, что он меня именно тогда запомнил, а там кто знает, кто знает, - повторил дядя, - Память у него была удивительной. Ладно, гляди за окном светать начинает, давай отдыхать, а то завтра квёлыми будем.
Продолжение следует…