Весь тот 1994 год я прожил в городе Ереване довольно мирно и счастливо. И могу сказать, что это был, пожалуй, самый безоблачный год в моей молодости. Я нигде не работал, но меня это как-то особо не тревожило. На самом деле, даже если бы я сильно захотел работать, то вряд ли эту работу нашёл. Я ведь умел только рисовать свои картинки, ну и продавать их по невысокой цене каким-нибудь иностранцам, которые были основные мои покупатели. Это и была моя скромная работа. Ничего больше я делать не умел, да и не хотел. Работал мой старший брат Игорь, который всё умел делать, и он умел всё чинить, и этих денег вполне хватало на существование. Конечно же, это меня немного тяготило, но я не мог вернуться в Москву, так как у меня ещё не было паспорта. В тот самый период, в республике Армения менялись советские паспорта на паспорта армянские. Для того чтобы получить новый паспорт, я должен был сходить в военкомат, и получить оттуда некую справку. Времена были военные и довольно напряжённые. В Карабахе война шла в полную силу. Слава Богу, эта война, которая официально в полную силу началась 1 января 1992 года, скоро закончилась (мирное соглашение было подписано 12 мая 1994 года). Я не помню особой эйфории и салютов по этому поводу. Видимо люди были настолько психологически измучены за эти годы, что даже особо и не радовались. Хотя, Ереван потихоньку стал оживать, и напряжение в городе заметно спало, и на улицах стало веселей и многолюдней…
Признаться честно, я немного побаивался, что меня заберут, и отправят в качестве санитара или кого-то там ещё. Меня же никуда не забрали, но потребовали, чтобы я прошёл медицинскую комиссию. Ну и, мне пришлось ходить в одну больницу, где красивая врач-окулист обследовала мои сильно близорукие глаза. Это малоприятное времяпровождение продолжалось где-то месяц. В общем, меня в очередной раз признали непригодным к военной службе. Никаких взяток мне не пришлось давать, - всё обошлось в скромные несколько бутылок дорогого коньяка для главврача и кого-то там ещё. В эту больницу я приходил с утра, весь день там маялся, а ночевал дома. В мои зрачки закапали атропин, который вызывает их расширение, и поэтому нельзя было несколько дней читать книжки и гулять на свету. Это было самое неприятное. Ведь атропин – это яд, и от него в голове становится как-то не по себе, и поэтому, живёшь в каком-то полусне, и прячешься от солнечного света, так как твои зрачки не могут сузиться. Атропин – это такой же яд, как морфин, кокаин, кофеин, никотин. Если его употребить в больших количествах, то можно потерять память, и даже навсегда покинуть свою физическую оболочку. А в малых дозах им даже лечат какие-то там язвенные болезни. Врач-окулист, этот ядовитый атропин, может немного закапать в глаз пациенту, и расширить ему зрачок, и точно определить симулянт он или, на самом деле, плохо видит окружающую его реальность. Симулировать высокую близорукость – невозможно…
Самое простое это – симулировать психопатию, но тут можно и на самом деле им стать, пока тебя будут обследовать врачи-психиатры и колоть аминазином. Я уже писал про своего друга Ваню-геодезиста, который лежал в дурдоме имени профессора Кащенко, и где ему поставили диагноз, что он шизофреник (он про это напишет повесть «Шизофрения – взгляд изнутри»). А так Ваня был совершенно физически здоров, и его вполне могли бы забрать в армию. Но он там бы мог взять автомат Калашникова и перестрелять всех прапорщиков и сержантов, а этого, у нас в СССР, очень боялись. Таким молодым людям выдавали белый билет, и они становились как-бы неприкасаемыми и презираемыми. Им уже нельзя было водить машину, работать на атомных станциях, быть лётчиками, агентами КГБ и многое чего другое. Они, правда, могли жениться, и продолжить свой, так сказать, род; ведь у нас была не фашистская Германия, а великая империя, где человек человеку - Друг, Товарищ и Брат. Всё равно, в СССР психов не любили, и быть психом было крайне нежелательно. А близорукость иметь – было нормально, хотя тоже крайне неудобно. В школе дразнили профессором и очкариком, играть в футбол было крайне затруднительно, девочки не любили, - очки были некрасивы и портили красоту лица. И, конечно же, то, что ты плохо видел окружающий тебя прекрасный мир – делало тебя не очень весёлым, и даже печальным. Сильно близорукие люди не бывают весёлыми и жизнерадостными. И моя сильно близорукая мама тоже была задумчива, печальна и боязлива. И один только плюс, - тебя могут не забрать в армию, если ты видишь мир через толстые стёкла с диоптриями минус 10-12…
Я получил эту заветную справку из военкомата, но тут же паспорта мне не выдали. Наверное, там надо было дать небольшую взятку или бакшиш, но точно не могу сказать. В паспортном столе стояли хаотичные очереди из желающих получить новые паспорта. Паспортов этих на всех желающих не хватало. Точно я не помню, а сочинять не хочу. Там ещё не так напечатали эти паспорта, с какой-то существенной ошибкой, и их надо было перепечатывать. А их печатали, разумеется, где-то на Западе, в какой-нибудь цивилизованной Германии. Мне сказали ждать, ну и я ждал. Иногда туда заходил, где-то раз в месяц, и опять возвращался ни с чем. И это продолжалось чуть ли не целый год. Я даже стал к этому относиться философски, и не особо расстраивался всеми этими задержками. Паспорт я, в конце концов, получил, но это был не новый международный армянский паспорт, а наш старый – родной советский. Мне сказали, что вот тебе паспорт, - живи пока по нему и продолжай ждать. Ну и, я немного расстроился, а потом вскоре улетел по нему в Москву, и жил с этим паспортом четыре года, до лета 1999 года. В России его признавали, но уехать куда-то там заграницу я по нему не мог. Всё равно, это было лучше, чем жить совсем без паспорта. Я очень устал жить без паспорта, за все те годы. Ведь это было целых пять лет: с весны 1990 - до весны 1995, я был человеком без паспорта. А что может сделать человек без паспорта?.. Практически ничего. Ни на работу устроиться, ни жениться, ни милиционеру показать, ни деньги в банк положить, ни квартиру снять, ни гонорар в газете получить…
Я не остался в обиде за то долгое ожидание своего паспорта; так как всё это время пребывал в неком возвышено духовном умонастроении, ведя умеренный образ жизни, без депрессий и нервных настроений. Потом, уже живя в Москве, я вспоминал свою спокойную жизнь в Ереване с ностальгией. Мне сильно не хватало этих антропософских лекций и чтений всевозможных книг на религиозно-оккультную тему, которые мне давала моя добрая кузина Белла. Москва довольно быстро съела всё моё, за год накопленное, спокойствие, и я вернулся в своё прежнее состояние. Я стал нервным, начал выпивать. Хотя, у меня появилась в Москве своя мастерская, и я уже не жил у своей тётушки, надоедая ей своим присутствием. Мастерская же эта постоянно требовала ежемесячной оплаты (я её снимал у женщины-скульптора за 130 долларов в месяц). И я с большим трудом с этим справлялся. В Ереване же, я мог не думать об этом, и всегда был накормлен заботливой мамой. В Ереване была одна большая проблема – там у меня не было возможности зарабатывать. Причём эта проблема была не только у меня, но и у большинства жителей этого прекрасного, но не очень счастливого города. Многие ереванцы жили на те деньги, которые им присылали родственники, живущие вне Армении. Практические все предприятия и заводы закрылись, ввиду того, что советская власть закончилась, и наступил какой-то странный полуфеодальный капитализм. Люди зарабатывали, кто как мог, и в основном чем-то торговали. К сожалению, далеко не все сумели приспособиться к новой реальности; и особенно интеллигентные пожилые ереванцы, привыкшие к тепличным спокойным советским временам, когда по телевизору показывали программу «Время», «Международную Панораму» и «Песня-78».