Совсем ещё маленьким я понял, что есть как минимум три мира вокруг меня.
Один мир – это мир моего дома, моей семьи и мир моей мамы.
Второй мир – мир больниц, мир палат, мир медсестёр и бесконечных измерений температуры, выслушивания легких и мир уколов.
И есть третий мир: мир улиц и дворов. Моих улиц и моих дворов.
Половину детства я провёл в больничных палатах. И пребывание в них было для меня просто одним из естественных моих состояний.
Как и состояние высокой температуры тела на уровне 38,2 – 40, 4 градуса по Цельсию. Я очень хорошо знал свою температуру и без градусника.
Я её просто чувствовал.
Самое гадкое – это 37.1 – 37,2. Это гадкое состояние. Ужасное. Жуткое.
При 37,5 уже легче. Просто тело словно немножко звенит в самом себе.
При этой температуре положено лежать, можно читать книжку, но не привставать. Приподниматься на подушке уже тяжеловато.
При этой температуре заложен нос, в горле боль и дышать трудновато.
При 38,5 я чувствовал себя вполне «боеспособным», тело легко гудело и легко плыло в этой странноватой собственной пылающей пустоте.
Я чувствовал, как лёгкие пылают! Описывать словами это почти невозможно.
Чистое звенящее состояние, в котором врач сразу говорит о немедленной госпитализации и месяц в больнице просто гарантирован.
А там уколы каждые три часа, полоскания, УВЧ и другие весёлые процедуры.
Я свыкся с необходимостью жизни в больницах.
Больницы попадались разные, и весьма непохожие друг на друга.
И врачи, и медицинские сёстры все были разные.
Но все – строго женщины!
На мужчин я только раз напоролся. Это был хирург удалявший мне аппендикс и лечивший мой разлитой перитонит после операции.
Именно там, привязанный за руки и за ноги к операционной каталке я и видел свои кишки снаружи вываленные на простыне, которой я был заботливо накрыт и прикрыт. Но лампы сверху светили ярко, а простынка просвечивала! Как я тогда два с половиной часа орал с выгнутой дугой спиной! А потом медсестра три часа смачивала мне пересохшие губы влажной марлевой салфеткой и говорила что-то ласковое и непонятное.
А я тихо подвывал от боли. Днём через день к моей полусогнутой в голенях кровати явился сосед по палате с ножницами в руках. Ему было лет тринадцать.
- Сейчас я тебе распущу швы и ты умрёшь! – весело сообщил мне юный хирург. Я был абсолютно беспомощен, и только с ужасом наблюдал, как он скинул с меня – голенького – простынку и деловито уставился на мой огромный шов на животе. Шов был воспалённый и под ним вскоре образовался инфильтрат. Случайно вошла медсестра и увидела гения с ножницами. Произошла немая сцена. Через час гений из этой палаты исчез и более я никогда его не встречал. Через десять дней мне сделали повторный разрез и инфильтрат полностью удалили. Что-то там чистили, что-то оттуда вынимали. В общем, я провёл в той палате сорок незабываемых дней. То есть всю практически четвёртую четверть. А всю третью я болел воспалением лёгких. Тяжёлым. Так я и остался на второй год и стал самым первым второгодником самой престижной «английской» школы города.
Да! Больниц было много. Они перемежались домашними лечениями ванночками с горчицей, с солью, с различными настоями, травами, листьями и тому подобным, вплоть до скипидарчика по Залманову. Бабушка и Рона были гениальными лекарями.
Но иногда я ходил в школу.
Когда месяц подряд. Когда полтора.
А потом снова тридцать восемь. Скорая.
Краткий осмотр, приложение стетофонендоскопа и я уже еду осваиваться в новой больнице.
Моя тётя Рона с тремя пороками сердца тоже периодически лежала в реанимациях. Так мы с ней по очереди исчезали из нашего милого дома и возникали в нём вновь.
Именно Рона занималась моим образованием во всех смыслах.
То есть и учила меня с двух лет всему, что должен знать растущий малыш, и играла со мной, и водила на прогулки, и читала мне сказки перед сном, и присматривала за мной во дворе.
Под её руководством я с пяти лет носил полешки из сарая к нашей печке.
Под её руководством я с трёх лет прекрасно лепил из пластилина коней, слонов, медведей и тигров.
С нею мы ходили и в Планетарий в ЦПКиО, и смотрели на первый спутник в небе в 1957-ом. С нею мы регулярно пробирались в зоопарк!
С нею мы часами гуляли по Дендрарию, по Зелёной Роще, по другим паркам города.
Она научила меня находить шампиньоны на городских газонах в центре Свердловска.
С нею мы ездили за опятами с какими-то её знакомыми в общем грузовике.
Рона следила за моими успехами в живописи и научила меня вышивать крестиком на пяльцах цветные картинки шёлковыми нитками.
Много лет я сохранял вышитого мною матросика и вышитую мною же розу.
Хранил и пяльцы, и коробку с нитками, волос Роны, отрезанный бабушкой с её роскошной косы, когда она лежала уже парализованная.
Именно она просвещала меня по массе вопросов медицинского характера, спасала меня, когда я сдуру выпил пол бутылька валерьянки, защищала от мальчишек во дворе и учила измерять самому себе давление и пульс.
А потом её не стало.
И на меня обрушился мой третий мир.
Мир моих улиц, моих дворов, моих игр.